Дюма Александр. Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 1

   В эту минуту дверь чердака опять распахнулась, и вошел Жан-Жак, пропуская вперед г-на де Жюсье и рассыпаясь в любезностях.
   — Будьте осторожны, дорогой мой! Здесь нагнитесь… Еще шаг вот сюда, — говорил Руссо. — Да, черт возьми, мы не во дворце.
   — Благодарю вас, у меня отличное зрение и крепкие ноги, — отвечал ботаник.
   — А вас пришли навестить, Жильбер, — проговорил Руссо, поворачиваясь к постели. — Господи! Где же он? Он поднялся, несчастный!
   Обратив внимание на раскрытую раму, Руссо стал по-отечески журить молодого человека.
   Жильбер с трудом поднялся и едва слышно пролепетал:
   — Мне нужно было побольше воздуху… Ругать его было совершенно невозможно, его лицо исказилось от боли.
   — Здесь в самом деле ужасно жарко, — вмешался де Жюсье. — Ну, молодой человек, давайте послушаем пульс, я тоже врач.
   — Да еще лучше многих других, — прибавил Руссо, — он лечит не только тело, но и душу.
   — Это такая честь для меня… — слабым голосом проговорил Жильбер, пытаясь укрыться от его глаз в жалкой постели.
   — Господин де Жюсье настоял на том, чтобы вас осмотреть, — сообщил Руссо, — и я принял его любезное предложение. Ну, дорогой доктор, что вы скажете о его груди?
   Опытный анатом ощупал кости, внимательно исследовал грудную клетку.
   — Внутренних повреждений нет, — сказал он. — Кто же вас так стиснул в объятиях?
   — Смерть, — отвечал Жильбер.
   Руссо удивленно взглянул на молодого человека.
   — Да, дитя мое, вы изрядно помяты. Тонизирующие средства, свежий воздух, покой — и все пройдет.
   — Только не покой… Этого я не могу себе позволить, — глядя на Руссо, проговорил Жильбер.
   — Что он хочет этим сказать? — спросил де Жюсье.
   — Жильбер — настоящий труженик, дорогой мой, — отвечал Руссо.
   — Понимаю. Но в ближайшие дни работать нельзя.
   — Я должен работать каждый день, потому что нужно на что-то жить, — заметил Жильбер.
   — Вы не будете много есть, а лекарство обойдется вам недорого.
   — Как бы дешево это ни стоило, я не приму милостыню, — возразил Жильбер.
   — Вы — сумасшедший, — проговорил Руссо, — это уж чересчур! Я вам говорю, что вы будете вести себя так, как скажет этот господин, потому что он будет вашим доктором вопреки вашему желанию. Поверите ли, — продолжал он, обращаясь к де Жюсье, — он умолял меня не приглашать врача!
   — Почему?
   — Да потому, что мне это стоило бы денег, а он слишком горд.
   — Как бы ни был горд человек, он не может сделать больше того, что в его силах… — возразил де Жюсье, с большим любопытством разглядывая выразительное лицо Жильбера с тонкими чертами. — Неужели вы считаете себя способным работать? Ведь вы даже не смогли добраться до этого оконца!
   — Вы правы, — прошептал Жильбер, — я слаб, да, я знаю.
   — Вот и отдохните, в особенности — душой. Вы в гостях у человека, с которым считается весь мир, кроме его гостя.
   Руссо был доволен столь изысканной вежливостью важного сеньора и пожал ему руку.
   — Кроме того, вас окружат родительской заботой король и принцы, — прибавил де Жюсье.
   — Меня? — вскричал Жильбер.
   — Вас, как жертву этого праздничного вечера. Узнав о случившемся, его высочество дофин отложил поездку в Марли. Он остается в Трианоне, чтобы быть ближе к пострадавшим и помогать им.
   — В самом деле? — спросил Руссо.
   — Да, дорогой господин философ, сейчас только и разговоров, что о письме дофина де Сартину.
   — Мне ничего об этом не известно.
   — О, это наивно и прелестно! Дофин получает ежемесячно две тысячи экю. Утром деньги все не несут… Принц нервно расхаживал и несколько раз справлялся о казначее. Как только тот принес деньги, принц послал их в Париж де Сартину, сопроводив прелестной запиской. Она была мне сейчас же передана.
   — Вы видели сегодня де Сартина? — спросил Руссо с оттенком беспокойства, вернее — недоверия.
   — Да, я только что от него, — отвечал де Жюсье с некоторым смущением.
   — Мне нужно было взять у него семена… Так вот, принцесса, — торопливо прибавил он, — остается в Версале ухаживать за больными и ранеными.
   — За больными и ранеными?
   — Да, ведь не один господин Жильбер пострадал. На сей раз народ лишь частично заплатил за удовольствие: говорят, что среди раненых много знати.
   Жильбер слушал с неизъяснимым беспокойством; ему казалось, что имя Андре вот-вот сорвется с губ прославленного натуралиста.
   Де Жюсье поднялся.
   — Осмотр окончен? — спросил Руссо.
   — Да, отныне вашему больному доктор не нужен. Свежий воздух, умеренный физический труд… Прогулки в лесу. Кстати.., я совсем забыл…
   — Что именно?
   — В это воскресенье я собираюсь заниматься ботаникой в лесу Марли. Не хотите ли пойти со мной, прославленный собрат?
   — Скажите лучше — ваш недостойный почитатель, — поправил Руссо.
   — Вот прекрасный повод прогуляться для нашего раненого… Берите его с собой.
   — Так далеко?
   — Это в двух шагах отсюда. Кстати, я отправлюсь в Буживаль в своей карете: я возьму вас с собой… Мы поднимемся по дороге Принцессы в Люсьенн, оттуда поедем в Марли. Мы будем делать частые остановки; наш раненый будет нести за нами складные стулья… Мы с вами будем собирать травы, а он подышит воздухом.
   — Вы так любезны, дорогой друг! — воскликнул Руссо.
   — Ах, оставьте! У меня тут свой интерес. Я знаю, что у вас готов большой труд, посвященный мхам, а я в этом направлении двигаюсь на ощупь: вы будете моим проводником.
   — С удовольствием! — отвечал Руссо, пытаясь скрыть удовлетворение.
   — Там нас будет ждать в тени завтрак среди прелестных цветов… — прибавил ботаник. — Ну как, условились?
   — В воскресенье нас ожидает чудесная прогулка. Условились… Мне словно пятнадцать лет: я предвкушаю ожидающее меня удовольствие, — отвечал Руссо, радуясь, как ребенок.
   — А вы, дружок, с сегодняшнего дня попробуйте понемножку вставать.
   Жильбер пролепетал слова благодарности, но де Жюсье его не слыхал: ботаники оставили Жильбера одного, и он погрузился в свои размышления, но преимущественно в область страхов.

Глава 38. ЖИЗНЬ ВОЗВРАЩАЕТСЯ

   Руссо полагал, что совершенно успокоил своего больного. Тереза рассказывала всем соседкам, что, но мнению знаменитого доктора, г-на де Жюсье, Жильбер вне опасности. На самом же деле, в то врем», когда все успокоились, Жильбер подвергался жесточайшей опасности, которой он избежал лишь благодаря своему упрямству и мечтательности.
   Руссо не мог быть настолько доверчив, чтобы не таить в глубине души прочно укоренившейся подозрительности, основанной на каком-нибудь философском рассуждении.
   Зная, что Жильбер влюблен, и застав его с поличным в то время, как он нарушал предписания врача, он рассудил, что Жильбер способен повторить ошибки, если предоставить ему свободу.
   По-отечески заботясь о молодом человеке, Руссо хорошенько запер чердачную дверь на замок, предоставив ему возможность in petto
   лазать в окошко, но не позволяя выходить из комнаты.
   Нельзя себе представить, до какой степени эта опека разгневала Жильбера. Она заставила его задуматься о будущем.
   На некоторых людей противоречие оказывает плодотворное влияние.
   Все мысли Жильбера отныне занимала Андре. Он мечтал о счастье видеть ее, наблюдать хотя бы издали за ее выздоровлением.
   Однако Андре не появлялась у окна павильона. Одна лишь Николь показывалась время от времени с горячим питьем на фаянсовом подносе, да барон де Таверне шагал взад и вперед по садику, сердито сопя, будто пытался прийти в себя, — вот и все, что мог видеть Жильбер, жадно вглядываясь в окна и пытаясь проникнуть сквозь толстые стены.
   Впрочем, эти подробности немного его успокаивали, потому что свидетельствовали о болезни, но не о смерти.
   «Там, за этой дверью или за этим ставнем, — говорил он себе, — дышит, страдает та, которую я страстно люблю, боготворю, та, при виде которой я начинаю дрожать, задыхаться; та, от которой зависит моя жизнь».
   С этими мыслями Жильбер так высовывался из окошка, что любопытная Николь каждую минуту готова была поверить в то, что он собирается выброситься. Жильбер наметанным глазом прикидывал толщину перегородок, паркета и фундамента павильона и выстраивал в голове точный его план: там должна быть комната барона де Таверне, вон там — кладовая и кухня, в той стороне — комната Филиппа, здесь — спальня Николь и, наконец, комната Андре, святая святых, перед дверью которой он готов был отдать жизнь за право провести там на коленях один-единственный день.
   Эта священная комната в представлении Жильбера была большой комнатой первого этажа, задуманной первоначально как приемная. По мнению Жильбера, из этой комнаты в спальню Николь должна была выходить застекленная дверь.
   — Счастливы те, кто ходит в саду, куда выходят окна из моей комнаты и с лестницы! Счастливы те, кто равнодушно топчет землю недалеко от павильона! Должно быть, по ночам оттуда слышны стоны и жалобы Андре.
   От мечты до ее исполнения — далеко! Однако люди с богатым воображением умеют сокращать это расстояние. Даже в невозможном они усматривают действительное, они умеют перебрасывать мосты через реки, приставлять лестницы к горам.
   В первое время Жильбер предавался мечтаниям.
   Потом он пришел к мысли, что вызывающие у него зависть счастливцы — не более, чем простые смертные, которые топчут землю такими же, как у него, ногами и у которых руки умеют открывать двери. Он представил себе, как он был бы счастлив проскользнуть украдкой к этому запретному дому и подслушать под окнами, о чем говорят в комнатах.
   Жильберу мало было мечтать, он должен был немедленно перейти к исполнению задуманного.
   Кстати сказать, к нему быстро возвращались силы. Молодость плодотворна и щедра. Три дня спустя Жильбер вследствие возбуждения чувствовал себя как никогда сильным.
   Он прикинул, что раз Руссо его запер, то одна из самых больших трудностей устранена необходимость входить к мадмуазель Таверне через дверь.
   И действительно, дверь выходила на улицу Кок-Эрон; Жильбер, запертый на улице Платриер, не мог попасть ни на одну из улиц; если бы ему удалось выбраться, ему не пришлось бы отворять двери.
   Оставались окна.
   Оконце его чердака находилось на высоте пятидесяти футов от земли.
   Не будучи пьяным или сумасшедшим, вряд ли кто-нибудь отважился бы спуститься по этой отвесной стене.
   «До чего же, все-таки, хорошее изобретение — дверь, — повторял он про себя, кусая кулаки, — а философ Руссо взял да и запер ее!»
   Может, вырвать замок? Это нетрудно. Но уж тогда нет никакой надежды вернуться в гостеприимный дом.
   Из замка Люсьенн — сбежал, с улицы Платриер — сбежал, из замка Таверне — сбежал. Если все время убегать, то это значит — не сметь смотреть людям в глаза из боязни услышать упрек в неблагодарности или легкомыслии.
   «Нет, господин Руссо ни о чем не узнает».
   Скорчившись у окошка. Жильбер продолжал:
   «Ноги и руки — естественные инструменты свободного человека. С их помощью я зацеплюсь за черепицу и, держась за водосточный желоб — довольно узкий, правда, зато прямой и, следовательно, самый короткий путь между двумя точками, — я доберусь, если мне суждено добраться, до соседнего оконца. А это — окно на лестницу. Если не доберусь, я упаду в сад — это наделает шуму, из павильона прибегут люди, меня подымут, узнают; это будет красивая, благородная, поэтичная смерть; я вызову к себе жалость — превосходно!
   Если я доберусь — а я на это рассчитываю, — я пролезу через окно на лестницу, спущусь босиком до второго этажа, откуда окно тоже выходит в сад; до земли от окна — пятнадцать футов. Я спрыгну… Увы!.. У меня нет ни прежней силы, ни ловкости! Правда, я смогу держаться за балку… Да, но она вся источена червями и рассыплется; я покачусь кубарем — и где тогда моя благородная и поэтичная смерть? Я буду весь вывалян в известке, оборван, — стыдно! — я буду похож на мелкого воришку. Об этом даже страшно подумать! Барон де Таверне прикажет привратнику вытолкать меня в шею или Ла Бри надерет мне уши. Нет, у меня здесь — двадцать бечевок, из них можно связать веревку; как говорит господин Руссо: из соломинок складывается сноп. Я позаимствую у госпожи Терезы бечевки всего на одну ночь, я свяжу их узлами и, добравшись до окна второго этажа, привяжу веревку к балкончику или даже за сточный желоб и спущусь в сад».
   Осмотрев желоб, он отвязал бечевки, измерил их, прикинул на глаз высоту и почувствовал себя сильным и решительным.
   Он свил из бечевок крепкую веревку, попробовал свои силы, подвесив ее за чердачную балку, и обрадовался, убедившись в том, что на губах выступило совсем немного крови: он решился на ночную вылазку.
   Желая обмануть г-на Жака и Терезу, он притворился больным и не вставал с постели до двух часов, то есть, до того времени, когда Руссо имел обыкновение после обеда отправляться до самого вечера на прогулку.
   Жильбер объявил, что хочет спать и не собирается вставать до утра.
   Руссо предупредил, что будет ужинать в городе; он был рад, что у Жильбера такие благие намерения.
   На том они и расстались.
   Едва Руссо вышел, Жильбер опять отвязал бечевки и на сей раз свил их на совесть.
   Он еще раз ощупал желоб и черепицу и стал дожидаться наступления темноты.

Глава 39. ПОЛЕТ

   Итак, Жильбер был готов к путешествию во вражеский сад: так он мысленно называл дом Таверне. Из своего окошка он внимательно изучал местность, подобно опытному стратегу, собиравшемуся дать бой. Неожиданно в доселе молчаливом, тихом доме разыгралась сцена, привлекшая внимание нашего философа.
   Через садовую ограду перелетел камешек и ударил в стену дома.
   Жильбер уже знал, что без причины не бывает следствия. Так как следствие он видел, то стал искать причину.
   Впрочем, хотя Жильбер и высовывался, он так и не разглядел человека, который бросил с улицы камень.
   Он догадался, что происходящее связано с недавними событиями. Он увидал, как осторожно приотворился один из ставней первого этажа и показалась голова Николь.
   При виде Николь Жильбер нырнул в свою мансарду, ни на секунду, однако, не теряя из виду проворную служанку.
   Окинув внимательным взглядом все окна, а окна павильона — особенно пристально, Николь вышла из своего убежища и побежала в сад к шпалере, где были развешаны на солнце кружева.
   Камень, откатившись, оказался у нее на дороге по пути к шпалере; Жильбер, как и Николь, не сводил с него глаз. Жильбер увидал, как она подбила ногой камень, очень интересовавший ее в эту минуту, потом еще раз стукнула по нему, катя его перед собой, пока он не очутился возле клумбы под шпалерой.
   Николь подняла руки, отцепляя кружева, и уронила одно из них, а потом стала медленно поднимать и в то же время схватила камень.
   Жильбер еще ни о чем не догадывался. Однако, видя, с какой старательностью Николь очищает камень, словно гурман — орех, и снимает с него кожуру в виде бумаги, в которую он был завернут, он, наконец, понял действительную степень важности брошенного камня.
   Николь и в самом деле подняла записку — ни больше, ни меньше, — в которую был завернут камень.
   Плутовка проворно ее развернула, с живым интересом прочитала, опустила в карман, и кружева перестали ее интересовать — они высохли.
   Жильбер покачал головой и, будучи невысокого мнения о женщинах вообще, сказал себе, что Николь оказалась на самом деле порочной особой, а он, Жильбер, рассудил здраво и совершил нравственный поступок, порвав так смело и решительно с девицей, получающей через стену записки.
   Жильбер, только что открыв причину и сделав правильный вывод, осудил следствие, причиной которого, возможно, был он сам.
   Николь вернулась в дом, потом опять вышла, держа руку в кармане.
   Она достала ключ; Жильбер видел, как он блеснул у нее в руке. Потом она проворно сунула ключ под садовую калитку, расположенную в другом конце стены, выходившей на улицу параллельно главному входу.
   — Отлично! — проговорил Жильбер. — Я понимаю: в записке назначено свидание. Николь не теряет времени даром. У Николь, стало быть, новый любовник?
   Жильбер нахмурился; он испытывал разочарование человека, полагавшего, что разлука с ним будет невосполнимой потерей в сердце оставленной им женщины, но он видит, к вящему своему удивлению, что свято место пусто не бывает.
   «Вот кто может нарушить все мои планы, — продолжал рассуждать Жильбер, пытаясь найти причину своего дурного расположения духа. — Неважно, я не сержусь, что нашелся счастливец, занявший мое место в сердце мадмуазель Николь».
   Жильбер умел рассуждать здраво. Он сейчас же сообразил, что, став свидетелем этой сцены, о чем никто пока не знает, он получил преимущество перед Николь; он мог бы им при случае воспользоваться, потому что знал тайну Николь во всех подробностях, и она не могла бы их отрицать. В то же время она лишь догадывалась о его секрете, и ни одна подробность не могла бы обратить ее подозрения в уверенность.
   Жильбер дал себе слово воспользоваться при случае своим преимуществом.
   Наконец наступила долгожданная ночь.
   Жильбер боялся теперь только одного: неожиданного прихода Руссо. Он опасался, что Руссо увидит его на крыше, на лестнице или просто окажется на пустом чердаке. В этом случае гнев женевского философа будет ужасен. Жильбер решил отвести от себя удары при помощи записки Он оставил ее на столике, адресовав философу.
   Записка была составлена в следующих выражениях:
   «Дорогой и прославленный покровитель!
   Не думайте обо мне плохо. Несмотря на ваши советы и даже приказания, я все-таки позволил себе выйти. Я должен скоро вернуться, если только со мной не приключится чего-нибудь вроде того, что произошло недавно. Но если бы даже мне грозило нечто подобное или даже хуже, я должен выйти на два часа».
   «Не знаю, что я скажу, когда вернусь, — думал Жильбер, — но по крайней мере господин Руссо не будет волноваться и сердиться».
   Ночь стояла темная. Было душно, как обычно бывает в первые жаркие весенние дни. Небо было облачным, и в половине девятого даже тренированный глаз ничего не мог бы различить в глубине темной пропасти, в которую заглядывал Жильбер.
   Внезапно юноша заметил, что ему стало трудно дышать, голова и грудь — в испарине, а это означало слабость и вялость. Осторожность шептала ему, что в таком состоянии не стоит пускаться в рискованное предприятие, требовавшее от него собрать все силы не только для успеха предприятия, но и просто для безопасности. Однако Жильбер не послушался внутреннего голоса.
   В нем еще громче говорила сила воли; молодой человек по своему обыкновению ее велениям и последовал.
   Жильбер намотал веревку вокруг шеи и с сильно бьющимся сердцем стал выбираться из окошка, изо всех сил уцепившись за наличник. Потом ступил на желоб и осторожно двинулся вправо к окну на лестнице. Его отделяло от окна Жильбера расстояние примерно в два туаза.
   Итак, он переступал по желобу шириной не более восьми дюймов, который, хотя и поддерживался железными скобами, едва держался и оседал под тяжестью шагов. Руками Жильбер держался за черепицу, но это помогало ему лишь удерживать равновесие; в случае, если бы он сорвался, черепица не смогла бы ему помочь, потому что пальцам не за что было ухватиться. Вот в каком положении оказался Жильбер во время своего перехода по воздуху, занявшего две минуты, вернее, длившегося целую вечность.
   Но Жильбер поборол страх, сила воли его была столь мощной, что он не пугался высоты. Он слышал однажды, как эквилибристу советовали смотреть не под ноги, а на десять шагов впереди себя, и если и думать о пропасти, то представляя себя орлом, то есть убеждая себя, что ее всегда можно перелететь. Кроме того, у Жильбера уже была практика: он пробирался по ночам к Николь, той самой Николь, которая обнаглела теперь до такой степени, что пользуется ключами и дверьми вместо крыш и труб.
   Молодой человек вот так же переправлялся когда-то через мельничные шлюзы в Таверне и меж чердачных балок старого сарая.
   Он достиг цели без малейшего трепета и проскользнул на лестницу.
   И замер. С нижних этажей доносились голоса Терезы и ее соседок, разглагольствовавших о гениальности г-на Руссо, о достоинствах его книг и благозвучии его музыки.
   Соседки прочитали «Новую Элоизу» и сознались, что считают эту книжку непристойной. В ответ на критику г-жа Тереза заметила, что они не понимают философского смысла этого прекрасного романа.
   Соседкам нечего было возразить: не признаваться же в собственной неосведомленности!
   Эта беседа на высокие темы велась между этажами, и пыл спора был не столь горяч, как жар печей, на которых готовился аппетитный ужин.
   Жильбер слышал доводы споривших и, в то же время, вдыхал запах жарившегося мяса.
   Его имя, прозвучавшее в шуме голосов, заставило его испуганно вздрогнуть.
   — После ужина, — говорила Тереза, — схожу в мансарду посмотреть, не нужно ли чего дорогому мальчику.
   Слова «дорогой мальчик» не могли доставить ему большого удовольствия: он испугался ее обещания навестить его. Впрочем, он сейчас же вспомнил, что когда Тереза ужинала в одиночестве, она любила подолгу беседовать с бутылочкой; жаркое казалось таким вкусным! А «после ужина» могло означать.., часов десять. Теперь же было, самое большее, без четверти девять. Кстати, после ужина мысли Терезы, по всей вероятности, примут совсем другой оборот и она станет думать о чем угодно, только не о «дорогом мальчике».
   Однако, к большому сожалению Кильбера, время шло, а он бездействовал. Вдруг чье-то жаркое стало подгорать… Раздался предупреждающий крик встревоженной хозяйки, и все разговоры мигом прекратились.
   Все разбежались к своим кастрюлям.
   Жильбер воспользовался тем, что хозяйки занялись, наконец, ужином, и беззвучно проскользнул вниз по лестнице.
   Во втором этаже он быстро отыскал желоб, за который он привязал веревку, и стал не спеша спускаться.
   Он висел как раз между желобом и землей, как вдруг услыхал под собой в саду торопливые шаги.
   Он успел вскарабкаться назад, цепляясь за узлы на веревке, и стал высматривать, кто этот злополучный человек, помешавший ему спуститься.
   Это был мужчина.
   Он шагал со стороны садовой калитки, и Жильбер не сомневался, что это тот самый счастливчик, которого поджидала Николь.
   Он обратил все свое внимание на помешавшего ему незнакомца. По походке и характерному профилю под треугольной шляпой, а также по тому, как треуголка была лихо надвинута на ухо, Жильбер узнал славного Босира, того самого французского гвардейца, с которым Николь познакомилась перед отъездом из Таверне. Босир тоже настороженно прислушивался.
   Почти в ту же минуту Жильбер увидел, как Николь отворила дверь павильона, бросилась в сад, оставив дверь незапертой, и легко, словно трясогузка, метнулась к оранжерее, куда уже направился Босир Это было, по всей вероятности, не первое их свидание, потому что ни он, ни она ни секунды не колебались в выборе места встречи.
   «Вот теперь я могу спокойно спуститься, — подумал Жильбер, — если Николь в этот час принимает любовника, значит, она уверена, что ей ничто не помешает. Андре, стало быть, одна! Господи, она одна!..»
   В самом деле, стояла полная тишина, и не видно было ничего, кроме слабого света в первом этаже.
   Жильбер благополучно опустился на землю, но не захотел идти через сад напрямик. Он пошел вдоль забора, подошел к окружавшим дом деревьям, бросился сквозь их чащу бегом, пригибаясь к земле, и, оставаясь незамеченным, подбежал к незапертой двери.
   Вся стена была увита плющом, свешивавшимся над дверью, поэтому его трудно было заметить. Он притаился и заглянул в первую комнату. Это была просторная прихожая, как он и предполагал, совершенно в этот час безлюдная.
   Из этой комнаты во внутренние покои вели две комнаты: одна была заперта, другая — нет. Жильбер догадался, что незапертая дверь ведет в комнату Николь.
   Он крадучись вошел в дом, вытянув руки перед собой, чтобы не натолкнуться на что-нибудь в темноте, потому что в прихожей не было ни одного огонька.
   Впрочем, в конце коридора была видна застекленная дверь с занавесками, сквозь которые просачивался слабый свет. Муслиновые занавески колыхались от ветра.
   Идя по коридору, Жильбер различил слабый голос, доносившийся из освещенной комнаты.
   Это был голос Андре. Сердце Жильбера затрепетало.
   Андре вторил другой голос — голос Филиппа.
   Молодой человек заботливо справлялся о здоровье сестры.
   Жильбер с опаской подошел к двери и встал за одной из полуколонн, украшенных бюстом, которыми принято было в те времена украшать двустворчатые двери.
   Оказавшись в безопасности, он стал слушать и смотреть. Сердце его то прыгало от радости, то сжималось от страха.
   Он все видел и слышал.