Ланьлинский насмешник. Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

   Певцы стали торопливо перестраиваться на новый мотив и начали.
   На мотив «Встреча мудрых гостей»:

 
Я играла тебе на свирели…
Ты исчез – проглядела глаза.
Мы в разлуке, увы, постарели,
Леденеет пионов роса.
Над стеною белеет луна.
Мой покинутый терем угрюм.
В тишине я вздыхаю одна,
На отвесные скалы смотрю.
Мне звезда в небесах не вида
Год от года не будет вестей…
Время мчится быстрей скакуна,
Мимолетней осенних гусей.
 

   На мотив «Беспечные, веселимся»:

 
Когда в ночи мы пировали столь беспечно,
Поверив, что судьбою связаны навечно,
И наслаждались единением сердец,
Могла ли я предвидеть радости конец?
В покоях расписных так льнули мы друг к дружке!
Надменный баловень! Ты взял от той пирушки
Все: шпильку, веер, кастаньеты-погремушки
И крошку-бабочку на шелковой подушке.
 

   На мотив «Терзает ревность»:

 
Молода я и красива,
В ласках – трепетно стыдлива.
Мы с тобой в любви счастливой,
Словно уточки под ивой,
Извелись в утехах резвых,
Полупьяны, полутрезвы,
В половину одурев,
Утонуть в любви успев.
Ныне тяжко мне и жутко,
И под полог парных уток
Просочился холодок.
Как возлюбленный жесток!
Как судьбы непрочна милость!
Вдруг упала и разбилась
Шпилька-феникс на две части –
Раскололось наше счастье.
 

   На тот же мотив:

 
Ты слова любви при встрече
Только молвил осторожно –
Опрокинула я свечи,
Отвернулась в гневе ложном.
Но тайком ждала под вечер,
Тень платана за окошком,
Берегла цветок сердечный,
И весеннею дорожкой,
Разрезая мох подмлечный
Остроносой нежной ножкой,
Шла… Росинками отмечен
Башмачков узор немножко.
 

   На тот же мотив:

 
Нежный друг, любовник хрупкий,
Как утес неумолим!
Раскрошил мои скорлупки —
Околдована я им!
Что мне матери совет!
Мой красноречив ответ:
На хунаньской блёклой юбке
Кровью ал кукушкин цвет..^[1337]
 

   Услышав этот романс, Пань Цзиньлянь поняла, что Симэнь Цин тоскует по Ли Пинъэр. Как только певцы пропели последнюю строку, Цзиньлянь у всех на глазах притворно закрыла лицо руками и покачала головой.
   – Ах, сынок! Попал ты бедный, как Чжу Бацзе в холодную лавку,^[1338] – стыдила его Цзиньлянь. – Какой ты сидишь кислый да угрюмый! Что? Нет зазнобушки рядом? Ведь не девицей она пришла, а бабой замужней. Как же это у нее, бесстыжий ты негодник, «кровавым стал кукушкин цвет», а?
   – Да слушай же! Будет тебе придираться-то, рабское твое отродье! – оборвал ее Симэнь. – Болтает невесть что.
   Певцы запели романс на тот же мотив:

 
У меня, когда я с ней,
Уши красны, как в огне,
А она, придя в смущенье
Ищет в веере спасенье.
Пред воротами дворца^[1339]
Снаряженного бойца
Видит бабочка-девица,
Дочка знатного отца.
Мы сошлись на полпути
И, в ночи озолотив,
Миг дала лишь насладиться
И растаяла, как миф.
Не посмел я вслед пуститься
Драгоценной чаровнице,
Нарушать покой цветов –
Стен растительный покров.
 

   На мотив «На заднем дворике цветок»:

 
На ложе я грезила. Бабочкой нежной
С любимым порхала в ночи безмятежной.
Под звон бубенцов на стрехе за окном
Два зеркальца с Вэнем сложила в одно.^[1340]
Но вновь недвижим Чжо Вэньцзюнь экипаж^[1341] –
Рассыпался наш зазеркальный мираж,
Иссяк аромат орхидей и сандала,
За пологом в холоде плакать устала.
Опять на Янтай устремляюсь я тщетно.^[1342]
Любить для девиц ослепляюще вредно!
Склонился под вечер к земле Млечный путь,
Светильник угас, только мне не уснуть.
 

   На мотив «Песни молодости»:

 
Ох!
Свищет ветер у окна,
Ивы, словно в позолоте,
И луна как бы в дремоте,
Я весной совсем одна.
Ох!
В прошлый раз не так в разлуке
Жизнь казалась тяжела,
Нынче – сгорбилась от муки,
Высохла, занемогла.
Ох!
Ожидать какого чуда?!
Возвратишься ты, – но зря!
Даже высушив моря.
Воместить страданья трудно,
 

   Заключительный романс на мотив «Волною принесло»:

 
Грусть затуманила глаза и сжала брови.
Опустошенной даже смерть не внове.
Но встречусь с ним – и воспарит душа,
И жизнь покажется безмерно хороша.
Едва лишь месяц за окном повис
Мы вместе – пусть не повернется вниз
Под утро рукоять Небесного Ковша.
 

   Певцы умолкли.
   Этот цикл романсов вывел Цзиньлянь из себя, и они с Симэнем продолжали, не унимаясь, обмениваться колкостями.
   – Да успокойся же ты, сестрица! – не выдержала, наконец, Юэнян. – Вот затеяли! А золовка с невесткой одни там скучают. Идите, составьте им компанию. И я сейчас приду.
   Цзиньлянь и Ли Цзяоэр направились в покои к золовке Ян, мамаше Пань и старшей невестке У.
   Немного погодя явился Лайань.
   – Примите поздравления от тетушки Ин, – обратился он к хозяину. – Дядя Ин пожаловали. Шурин Старший скоро придут.
   – Ступай-ка пригласи учителя Вэня, – наказал Симэнь и, обратившись к Юэнян, продолжал. – Распорядись на кухне. Пусть в переднюю залу подадут. А ты, – он обернулся к Ли Мину, – нам петь будешь.
   Ли Мин последовал за Симэнем в западный флигель. Симэнь сел рядом с Боцзюэ и поблагодарил за подарки.
   – Завтра твою супругу ожидаем, – добавил хозяин.
   – Дом не на кого оставить, – отвечал Боцзюэ. – Вряд ли она сможет придти.
   Вошел сюцай Вэнь и сложенными на груди руками приветствовал хозяина и гостя.
   – Сколько я тебе нынче хлопот прибавил, почтеннейший! – всплеснув руками, воскликнул Боцзюэ.
   – Ну что вы! – отозвался сюцай.
   Пожаловал и шурин У Старший. После поклонов ему предложили сесть. Циньтун внес свечи. Уселись вокруг жаровни. Лайань расставил на столе чарки и вино.
   При освещении Ин Боцзюэ оглядел разодетого хозяина. Симэнь красовался в темном атласном халате, из-под которого виднелась белая шелковая куртка. На халате, отделанном золотом с бирюзой, который украшала квадратная нашивка с разноцветной летящей рыбой, извивался оскаленный с черными выпущенными когтями дракон. У него устрашающе торчали рога, топорщились усы и развевалась густая грива.
   Боцзюэ даже подскочил от изумления.
   – Братец! – воскликнул он. – Где ты достал такое облачение, а?
   Польщенный Симэнь встал и улыбался.
   – Вот полюбуйтесь! – сказал он. – А ну-ка, догадайся!
   – Понятия не имею! – проговорил Боцзюэ.
   – Это мне его сиятельство придворный смотритель Хэ преподнесли, – начал Симэнь. – Они в мою честь угощение устраивали. Холода завернули, вот и дали накинуть этот халат с летящей рыбой. Им он больше не нужен. Двор одарил его сиятельство другим – расшитым драконами о четырех и пяти когтях и с нефритовым поясом. Вот какую оказали честь!
   Боцзюэ начал на все лады расхваливать яркий халат.
   – Ведь каких денег стоит! – приговаривал он. – Доброе это предзнаменование, брат. Высокое положение тебя ожидает. Столичным главнокомандующим назначат. Что летящая рыба?! Тебя тогда ни халатами с драконом о четырех когтях, ни поясом нефритовым не удивишь!
   Пока он говорил Циньтун расставил чарки и приборы, вино, суп и сладости.
   Им пел под струнный аккомпанемент Ли Мин.
   – Что ж?! Так и будем пировать? – заявил Боцзюэ. – Нет! Я должен во внутренние покои войти, моей невестке Третьей чарочку поднести.
   – Так за чем же дело стало? – поддержал его Симэнь. – Раз ты желаешь выразить почтение своим родителям, сынок, к чему объяснять? Иди и земно поклонись невестке.
   – А что?! Пойду и поклонюсь! – заявил Боцзюэ. – Чего особенного? Но по душе ли будет тому, кто рядом с ней, вот где загвоздка.
   Симэнь с силой хлопнул его по голове.
   – Вот песье отродье! – заругался хозяин. – Забываешь, кто из нас старший?
   – А малышу только дай потачку, он себя же возомнит взрослым, – не унимался Боцзюэ.
   Оба еще позубоскалили, но вскоре принесли лапшу долголетия. Симэнь стал потчевать шурина У, сюцая Вэня и Боцзюэ. Сам же он отведал ее раньше, в дальних покоях, а потому отдал певцу. Ли Мин закусил и опять приготовился петь.
   – Теперь пусть шурин закажет напев, – предложил Боцзюэ.
   – Зачем принуждать человека? – проговорил шурин. – Пусть поет, что знает.
   – Тебе, шурин, помнится, по душе был цикл «Глиняная чаша», – заметил Симэнь и велел певцу наполнить кубки.
   Ли Мин подтянул колки цитры, перебрал застывшие было струны и спел цикл:

 
«Ты вдаль все глядела, поблекли глаза,
Ланит ароматных увяла краса…»
 

   Певец отошел в сторону. К хозяину приблизился Лайань.
   – Повара уходят, – сказал он. Скольких на завтра звать изволите, батюшка?
   – Шестерых поваров и двух помощников – заваривать чай и подогревать вино, – распорядился Симэнь. – Будем пять столов накрывать. Чтобы все было как полагается.
   – Слушаюсь! – отвечал слуга и удалился.
   – Кого ж вы угощать собираетесь, зятюшка? – спросил шурин У.
   Симэнь рассказал об угощении в честь прибывшего Цая Девятого, которое устраивает у него в доме его сиятельство Ань.
   – К вам, стало быть, и сам господин инспектор пожалует? – подхватил шурин. – Это хорошо.
   – А в чем дело? – спросил Симэнь.
   – Да я все насчет постройки амбаров, – пояснил шурин. – О моей службе его сиятельство инспектор будут доклад подавать. На вас, зятюшка, вся надежда. Не откажите, попросите, чтоб ко мне посниходительнее подошли. А к концу года, по истечении срока службы, и обо мне, может, доброе слово вставите. Я вам, зятюшка, буду от всей души благодарен.
   – Дело несложное! – заверил его Симэнь. – Завтра же с ним поговорю. Только послужной список пришли.
   Шурин поспешно вышел из-за стола и отвесил Симэню низкий поклон.
   – Успокойся, шурин, дорогой мой! – подхватил Боцзюэ. – Вон у тебя какая опора! За кого ж хозяину похлопотать, как не за тебя, друг мой! Его-то стрела сразу в цель угодит. Он и без лести обойдется.
   Пир затянулся до второй ночной стражи. Симэнь отпустил Ли Мина и остальных певцов.
   – Завтра приходите! – наказал им хозяин.
   Ли Мин и другие певцы ушли. Слуги убрали посуду.
   Когда собравшиеся во внутренних покоях хозяйки услыхали, что мужская компания разошлась, каждая проследовала к себе.
   Между тем, Цзиньлянь рассчитывала, что Симэнь придет непременно к ней, потому торопливо покинула покои Юэнян. Однако не успела она добраться к себе, как у внутренних ворот показался Симэнь. Цзиньлянь спряталась в тени у стены, обождав пока он не вошел к Старшей. Цзиньлянь незаметно пробралась под окно и стала подглядывать. Ее заметила стоявшая у дверей Юйсяо.
   – А вы что ж не входите, матушка? – спросила она Цзиньлянь. – Батюшка здесь. Посидели бы еще немного с матушкой Третьей. А где ж почтенная мамаша Пань?
   – Старуху совсем разморило, – отвечала Цзиньлянь. – Спать ушла.
   Через некоторое время послышался голос Юэнян.
   – И зачем ты только позвал этих двух ублюдков? – спрашивала она мужа. – И петь-то не умеют. Знай тянут «Играю со сливы цветком».
   – А до чего ж хитры, ублюдки! – вставила Юйлоу. – Ты пришел, тебя сразу послушались – запели «В камышовой обители уток чудо-лотоса лопнул бутон». А ведь целый день баклуши били. Как хоть их зовут?
   – Одного – Хань Цзо, другого – Шао Цянь, – сказал Симэнь.
   – А мы откуда знали – Цянь или Хань? – ворчала Юэнян.
   Тем временем к двери неслышно подкралась Цзиньлянь. Отдернув занавес, она вошла в комнату и встала за натопленным каном.
   – А ты хотела, чтоб тебе пели? – вмешалась Цзиньлянь. – Им вон старшая сестра напев заказала, так самому надо было вмешаться. Пойте, мол, «Помню, как играла на свирели» – «Ли на свирели играла». Один это заказывает, другой – то. Совсем задергали юнцов. Они уж не знали, кого им и слушать.
   Юйлоу повернулась в сторону Цзиньлянь.
   – А ты, Шестая, откуда явилась? – спросила Юйлоу. – Проберется как дух бесплотный, – не увидишь, не услышишь. До чего напугала! И давно притаилась?
   – Матушка Пятая уж давно за матушкой Третьей стоит, – пояснила Сяоюй.
   Цзиньлянь кивнула головой в подтверждение.
   – А ты, брат, – обратилась она к Симэню, будь хоть чуть-чуть посмекалистей. Если сам глуп, значит, и все кругом дураки? Подумаешь, «видит бабочка-девица, дочка знатного отца»! Да как и я, баба во втором замужестве. «На выцветшей хунаньской юбке кровавым стал кукушкин цвет». Ишь ты! Да где это видано!? Кто ж тебе такое открытие сделал, а? Нет, что-что, а жалоб твоих я не потерплю. Что ты там дружкам своим плачешься, а? Будто после ее смерти тебе ни разу кушанья по душе не приготовили. Выходит, не стало мясника, так свинину вместе со щетиной есть приходится, да? А мы что? Пустое место, выходит? Бедняжка! Одним говном изо дня в день потчуют. Ладно, мы не в счет. Но вот перед тобой Старшая. И она тебе угодить не может? Сестрица Старшая целым домом управляет, а тебе никак не потрафит. Только та единственная тебе угождала, да умерла. Что ж ты ее проворонил, удержал бы при себе. А как же ты жил до ее прихода? Нет тебе теперь никого по сердцу. Только ее вспомнишь, и на душе тяжко становится. А ведь еще при ней с другой миловался в свое удовольствие. Неужели у нее в покоях и вода слаще?
   – Сестрица, дорогая! – перебила ее Юэнян. – Не зря говорят: добро скоро забывается, зло век помнится. То и резцом трудятся, да обрубок выйдет, а то топором обрубят, вещь получится – заглядишься. Мы ведь с вами – не по сезону товар. Разве ему по сердцу? Пусть поступает, как знает.
   – Я не собираюсь наговаривать, – продолжала Цзиньлянь, – но его высказывания прямо-таки из себя выводят.
   – Будет тебе чепуху-то городить, потаскушка! – выругался Симэнь.
   – А что ты тогда говорил Ину и этому южному дикарю, Вэню,^[1343] а? – вопрошала его Цзиньлянь. – С ее кончиной, мол, и вкусным не полакомишься. По тебе, губитель, хоть бы все мы повымерли, только б она в живых осталась. Уж взял бы, бесстыжий негодник, какую-нибудь на ее-то место.
   Тут Симэнь не выдержал. Вскочив с места, он бросился за Цзиньлянь и швырнул в нее туфлей. Цзиньлянь, однако, успела скрыться за дверью. Симэнь выбежал из комнаты, но Цзиньлянь и след простыл. Тут он заметил стоявшую у дверей Чуньмэй и положил руку ей на плечо. Они направились в покои Цзиньлянь. Симэнь был пьян, и Юэнян, с нетерпением ожидавшая, когда он, наконец, отойдет ко сну и даст ей возможность послушать проповеди трех монахинь, наказала Сяоюй проводить хозяина с фонарем. Цзиньлянь с Юйсяо притаились в галерее, и Симэнь их не заметил.
   – Батюшка наверняка к вам собирается, матушка, – заметила Юйсяо.
   – Пьяный он, – говорила Цзиньлянь. – Опять начнет придираться. Пусть укладывается. Я лучше попозже пойду.
   – Тогда обождите, – попросила служанка. – Я матушке Пань фруктов захвачу.
   Юйсяо удалилась в спальню. Немного погодя она достала из рукава два апельсина, два яблока, сверток сладостей на меду и три граната и протянула их Цзиньлянь. Та спрятала гостинцы в рукав и пошла к себе, но тут ей повстречалась Сяоюй.
   – Где ж вы были, матушка? – спросила она. Вас батюшка спрашивает.
   Цзиньлянь приблизилась к двери, но не вошла. Подкравшись под окно, она стала подглядывать, что делается в спальне.
   Симэнь, обняв Чуньмэй, сидел на постели. Не желая мешать их утехам, Цзиньлянь поспешно прошла в другую комнату и передала Цюцзюй фрукты.
   – Матушка спит? – спросила Цюцзюй хозяйка.
   – Давно спит, – отвечала служанка.
   – Фрукты убери в туалетный столик, наказала Цзиньлянь, а сама вернулась в дальние покои.
   Там она застала Юэнян, Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу, падчерицу, невестку У Старшую, золовку Ян, а также трех монахинь с послушницами Мяоцюй и Мяофэн. На хозяйкином кане, скрестив ноги, сидела старшая монахиня. Посредине расположилась мать Сюэ. На кане был поставлен столик с курящимися благовониями, вокруг которого разместились все остальные, чтобы услышать учение Будды.
   В комнату, отдернув дверную занавеску, со смехом вошла Цзиньлянь.
   – Опять из-за тебя будет неприятность, – обернувшись к ней, начала Юэнян. – Он же к тебе пошел. А ты, вместо того чтобы уложить его в постель, сюда идешь. Смотри, изобьет он тебя.
   – Спрашивается, посмеет ли он меня тронуть? – Цзиньлянь засмеялась.
   – А почему же нет? – продолжала Юэнян. – Как ты грубо с ним разговаривала! Не зря пословица гласит: у мужика на лице собачья шерсть, а у бабы – фениксово перо.^[1344] Он изрядно выпил, и если ты его заденешь, он в гневе изобьет тебя. А мы из-за тебя перепугались. Но ты тоже уж больно задириста.
   – Пусть злится, – отвечала Цзиньлянь. – Все равно его не испугаюсь. Терпеть не могу все эти капризы. Старшая заказывает, а ему, извольте, другое подавай – прямо три разряда и девять сортов всякой всячины. Совсем задергал сопляков. Тут одно велят, там – другое, как говорится, на востоке пашут, а на западе боронят. Они уж и не знали, кому и трафить. Только раз мы справляем рождение сестрицы Мэн Третьей, ни к чему было петь «Помню, как играла на свирели». Это же цикл о разлуке. Раз она умерла – нет ее, и все тут. К чему вся эта чувствительность, показная верность? Меня от нее бесит.
   – Я никак понять не могу, что тут у вас случилось, – говорила жена У Старшего. – Зятюшка вошел по-хорошему, сел, а потом отчего-то вдруг выбежал.
   – Это он сестрицу Ли вспомнил, – объяснила Юэнян. – В прошлом году на дне рождения сестрицы Мэн и она была, а теперь ее не стало. Вот почему и прослезился и велел спеть «Я играла тебе на свирели, ты исчез – проглядела глаза…» Но это вывело из себя сестрицу, вот и началась ссора. Сам вскипел, бросился на сестрицу, а она убежала.
   – Вам, сестрица, не следовало бы ссориться с мужем, – заметила золовка Ян. – Пусть поют, что ему нравиться. Ведь он привык видеть всех вместе, а теперь одной не стало. Как же мужу не опечалиться?
   – Нам, тетушка, хоть целый день пой, мы и внимания не обратим, – вмешалась в разговор Юйлоу. – Средь нас только сестрица Шестая^[1345] разбирается в романсах. А тут покойную сестрицу Ли величали больше древних. И как они любили друг друга, и как клятвы давали, и что друг дружке делали, словом, превозносили сверх всякой меры. И это вошло в обыкновение. Вот они и повздорили.
   – Вот, оказывается, какая ты умница, сестрица! – воскликнула золовка Ян.
   – Она у нас каких только романсов не знает! – поддержала золовку Юэнян. – Первую строку начни, она и конец скажет. А нам – поют певцы и ладно. Но она сразу скажет: тут не так, здесь сфальшивили, там куплет опустили. Когда же хозяин закажет напев, тут у них спор и разгорается. А уж схватятся, без ругани не разойдутся. А мы, давайте, не будем в их ссоры встревать.
   – Тетушка, дорогая! – обратилась к золовке Юйлоу. – Знаете? из троих моих детей одна эта девчонка в живых осталась. И до чего же смыленная – просто поразительно! Вот какая уж вымахала! Сделалась взрослой – перестала слушаться.
   – И ты мне в матери записалась! – засмеялась Цзиньлянь и хлопнула Юйлоу. – А я, видишь, на старших с кулаками лезу.
   – Вот глядите, до чего распоясалась! – говорила Юйлоу. – Старших бьет!
   – А ты, сестрица, мужу уступай, – увещевала золовка. – Говорят, муж с женою ночь поспит, сто ночей потом будет милостив. А без волнений в жизни шагу не ступишь. Так внезапно близкого человека потерять! Близкий – он что палец на руке. Лишишься одного – вся рука заболит. Как вспомнит, так тоскует и кручинится. Ясное дело! А как же иначе?!
   – Тосковать – тоскуй, но на все есть свое время, – не унималась Цзиньлянь. – Мы ведь такие же жены! А то одну возвышает, а других ест поедом. Это справедливо? Нас и так вроде выродков Лю Чжаня^[1346] держат – не смей на люди показаться. А Старшая сидит у себя в дальних покоях и знать ничего не желает. Вы не видите, а он ведь что ни день заявляется пьяный и первым делом к той. Все на ее портрет не насмотрится, низкие поклоны отвешивает. Что-то себе под нос нашептывает да еду с палочками подносит – как за живой ухаживает. Ну к чему вся эта комедия?! И на нас еще злится, что траур сняли. Мы о ней ничего дурного не говорим, но не свекровь же она нам. Семь седмиц в трауре ходили и хватит. Сколько из-за этого неприятностей было!
   – Вы, сестрицы, видите одно, но упускаете другое, – продолжала настаивать золовка Ян.
   – Как летит время! – воскликнула старшая невестка У. – Седьмая седмица вышла! Скоро, наверно, и сотый день^[1347] подойдет?
   – Когда будет сотый день? – спросила золовка.
   – Рано еще, – отвечала Юэнян. – В двадцать шестой день последней луны.
   – Надо будет помянуть! Почитать по усопшей, – заметила монахиня Ван.
   – Под Новый год хлопот не оберешься, – заметила Юэнян. – А что читать собираетесь? Хозяин, наверно, только под самый канун года закажет молебен.
   Тем временем Сяоюй подала каждой по чашке ароматного чаю, после чего Юэнян вымыла руки, подложила в курильницу благовоний и стала слушать мать Сюэ, приступившую к буддийской проповеди.^[1348]
   Начала монахиня с псалма:

 
Пришло к нам ясное учение
От патриархов чань-буддизма.
Но разнеслось мирским течением,
В даль от носителей харизмы.
Как сорванные с дерева листы:
Под ветром им легко кружить-плясать,
Легко упасть на землю с высоты,
И лишь на ветку не вернуться вспять.
 

   Стихи сии говорят о монашестве, о заповедях и подвиге иноческом, соблюсти кои труднее всего. Ведь человек подобен железному древу,^[1349] как его цветам легко опасть, но трудно появиться на ветвях, так и человеку пасть легко, стать же патриархом веры буддийской куда сложнее.
   Так вот. Дело было в первые годы правления под девизом Порядка и Спокойствия^[1350] в пагоде Целомудренной Любви, которая находилась в Южных горах за воротами Цяньтан, что в Нинхайском военном поселении Чжэцзяна. Жили-были в том древнем монастыре два истинных подвижника веры. Одного звали Наставником Пяти заповедей, другого – Наставником Просветления. Каковы же эти пять заповедей? Первая заповедь – не убий; вторая – не укради; третья – не прельщайся зовом сладострастным и красою телесной; четвертая – не пей вина и не вкушай скоромного; пятая – не изрекай словес лживых и прельщающих. А что такое просветление? А то, что, очистив свой разум и узрев сущность своей природы, он проник в истинные свойства человеческой души и достиг просветления.