Ланьлинский насмешник. Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

   «Кто удостоен Золотым мостом идти?»
   «Тот, кто читает сутры с верою в груди».
   А под мостом вздымался столб кровавых брызг,
   И ужасали крики скорби, плач и визг.
   Кружились змеи посреди кровавых луж,
   От яда их страдало столько грешных душ!
   Вот впереди Гора Разломанных монет
   «Какой заложен в сем названии секрет?»
   «Жгут люди жертвенные деньги, – был ответ, —
   Сжигают не дотла, и так милльоны лет —
   Гора скопилась из таких полумонет.
   Так и назвали. И других секретов нет».
   Невинно убиенных град перед Хуан —
   Им нет перерожденья, их судьба – туман.^[1408]
   От состраданья заболела голова
   Хуан, «Алмазной сутры» вырвались слова.
   Открыли грешники в реке свои глаза,
   Покрыли гору трупов пышные леса,
   Земля не от огня – от лотосов красна —
   Ад облаком благим укрыли небеса.
   Торопят отроки Хуан покинуть град,
   Спешат правителю Яньло, подать доклад.
   Поет на мотив «Овечка с горного склона»:

 
Драгоценный алтарь
всех явлений Вселенной
Пред Хуан вдруг предстал ослепленной.
Два посланца о ней
доложили мгновенно,
И Яньло ее принял степенно.
Позабыв о жизни бренной,
Пав коленопреклоненной
Возле золотых ступеней,
Слушала Хуан в волненьи.
«Расскажи нам откровенно,
Как ты долго с неизменным
Постоянством чтишь ученье,
В сутрах ищешь просветленье?
Было ли тебе явленье
Бодхисаттвы Гуаньинь?
Без утайки говори!»
«Лет с семи соблюдаю посты, и в надежде,
Что Всевышний услышит, отверзнутся вежды,
Жгла я жертвы без устали день ото дня
И тогда, когда замуж отдали меня.
Проникала в учение сутры нетленной
И жила с мужем жизнью я кроткой, смиренной.»
 

   Произносит, как прозу:
   «Узнай душою праведной Яньло наказ, —
   В ответ услышала Хуан Владыки глас. —
   “Алмазной сутры” много ль знаков помнишь ты
   И выделенных мест, темнее темноты?
   Иероглифом каким вздымается канон?
   Каким он опадает, плавно завершен?
   Какие в центре? Если помнишь все как надо,
   Вернешься к жизни. За усердие – награда!»
   Пред пьедесталом золотым Хуан встает:
   «Услышь, мой государь, рабы твоей отчет.
   Пять тысяч сорок девять слов в Каноне, как одно!
   Черт – восемьдесят да четыре тысячи всего.^[1409]
   Иероглиф “сущность” – первый, а последний – “карма,^[1410]
   Знак “долга” в центре, рядом – “бремя”, ему парный.^[1411]»
   Свой не окончила рассказ, и вдруг в ночи
   Пронзили трон Яньло тончайшие лучи
   И посветлел драконий лик^[1412] царя смертей.
   «Что ж, отпущу тебя взглянуть на мир людей.»
   Решенье услыхав, ответила тотчас:
   «Внемли, о государь, рабе в последний раз.
   Пускай я не вернусь в семью простых невежд,
   И грешных крашенных^[1413] не надо мне одежд.
   Быть добродетельной четы хочу я сыном,
   Каноны Будды чтить всю жизнь, пока не сгину.»
   Взяв кисть, Яньло вердикт свой начертал мгновенно:
   «Быть отпрыском семьи богатой и степенной,
   Войти младенцем в Цаочжоу к старым Чжанам,
   Чтобы могилы их не заросли бурьяном.
   Супругов добродетельных очаг согрей,
   Чьи славны имена меж четырех морей.
   Прими забвенья прошлых жизней эликсир.
   Сквозь чрево досточтенной Чжан ступай в сей мир.
   Лишь слева на локте младенческой руки
   Впишу иероглифов две красные строки.
   То явится в перерождении Хуан,
   Чей муж никчемный в прошлой жизни был Линфан.
   Даровано мужское ей перерожденье
   И долголетие за тягу к просвещенью.
   Пусть Чжан взлелеет сына, как бесценный дар,
   Отцовство – чудо, если ты уже столь стар».
   Поет на мотив «Креповое черное платье»:

 
В точности осуществился
государя план –
Обрела мужское тело,
стала Чжан – Хуан.
И богач расцвел от счастья.
Сын в три года повзрослел,
В семь – явил он светлый разум
и в науках преуспел.
Редкостным Талантом звали –
зарекли от бед.
Первым тронный сдал экзамен
в восемнадцать лет.
 

   Так вот. Выдержал восемнадцатилетний Чжан Цзюньда – Редкостный Талант экзамены и занял пост уездного правителя Наньхуа в Цаочжоу. Как вступил он в должность, первым делом занялся казенными налогами, потом обсудил дела управы и тут вспомнился ему прежний дом. Велит он двоим посыльным: «Идите пригласите Чжао Линфана. Поговорить надобно». Посыльные без промедления направились к дому Чжао и пригласили Линфана.
   Произносит, словно прозу:^[1414]
   Линфан один в своем дому читал каноны —
   Усердно он молился Будде.
   Когда посыльные вошли к нему с поклоном
   И он узнал, в чем дело, – тут же
   Собрался, приоделся чинно по параду
   И вышел посетить управу.
   Войдя, он поклонился в зале по обряду.
   Его почтил сановник главный —
   Правитель Чжан! Он принял мясника на славу!
   И усадил его с почтеньем.
   Любезностями обменялись по уставу,
   Подали слуги угощенье.
   «Ты, сударь, – мой хозяин и супруг Линфан
   Из рода Чжао. Приглядись!
   Ведь я – жена твоя, умершая Хуан.
   Мужчиною вернулась в жизнь.
   Не веришь? Отойдем на тихую веранду,
   Сниму одежды при свече:
   Там надпись киноварная вещает правду
   Иероглифами на плече.
   Что дочка старшая, любимица, уже
   Живет женой в ином дому,
   Что младшей дочки муж – достойный Цао Жэнь
   И предана она ему.
   Тоскует сын о матери почтительный,
   Ухаживает за могилой.
   Давай-ка сядем на коней стремительных,
   На кладбище поскачем, милый!»
   Правитель и Линфан с детьми пошли на могилу Хуан. Открыли гроб. Хуан лежала как живая. Они вернулись домой и семь дней служили панихиды. Линфан читал «Алмазную сутру». Тогда опустилось благовещее облако, и все впятером на облаке вознеслись на небеса.
   Тому свидетельством напев на мотив «Отшельник у реки»:

 
Заслуги праведной Хуан по праву оцените:
Вошла она с детьми и мужем в райскую обитель.
Кто добродетелен в миру и чтит ученье Будды,
Того и бодхисаттва милосердья^[1415] не забудет.
 

   Заключение:

 
Драгоценный свиток уже завершен
Совершенство Будды уже нам известно.
В мире дхармы,^[1416] все, наделенное чувством^[1417]
Победит сей мир. Да придет торжество!
Да вручим себя Будде!^[1418]
Ученье едино, безмерно,
Совершенною правит оно пустотой
И в центре стоит океана буддизма,
Повсюду блуждает,
Везде побуждает
Все реки, пески
Вернуться, сойтись
В мир Чистой земли
И в счастье молитв.
Склоняясь, даем мы обет
Учения словом
И именем Будды,
Что ввысь достигает
Небесного рая,
А вниз проникает
В подземное царство.
Воспомнившие Будду –
отрешатся от мира сансары;
Творящие злодейства –
век на дне преисподней увязнут.
Достигшим просветленья –
путь спасения Будда укажет.
И воссияет свет,
И озарит он десять направлений!
Опустится на запад и восток,
Вернется в отраженьи,
Установившийся на севере и юге,
Достигнет всех домов.
Взойдем к концу перерождений –
пристанет к берегу ладья.
Ребенок встретит мать родную –
свернется снова в эмбрион.
Три драгоценности отныне –
пребудут в нас сохранены!
И успокоятся навеки –
людские страсти и умы.
 

   Псалом гласит:

 
Всем когортам грехов, что творимы людьми,
От начала начал до сих пор нет изводу.
От Чудесной горы^[1419] разбрелися они,
Утеряли великую первоприроду.
В четырех видах жизней^[1420] есть искорка будды^[1421] –
Приведет она всех к возрождениям чудным.
Свое первое благодаренье^[1422]
шлем мы Небу с Землею за милость рождения.
А второе шлем благодаренье
Ясну Солнцу с Луною за дар озаренья.
Наше третие благодаренье –
всем владыкам земли и воды за их милость,
А четвертое благодаренье
шлем отцу мы и матери, что нас вскормили.
Наше пятое благодаренье –
патриархам, Закон преподавшим глубоко,
А шестое шлем благодаренье
душам тех, чьи тела схоронили до срока…^[1423]
Мудрость величава во спасенье –
Маха праджня парамита!^[1424]!!
 

   Мать Сюэ кончила чтение. Шла вторая ночная стража. Юаньсяо, из покоев Ли Цзяоэр, подала чай. Потом Ланьсян, горничная Мэн Юйлоу, поставила на стол всевозможные деликатесы, фрукты и кувшин вина. Появился чайник с лучшим чаем. Ланьсян налила чашки супруге У Старшего, Дуань Старшей, Ли Гуйцзе и остальным гостьям. Юэнян велела Юйсяо подать четыре блюда печенья и сладостей. Чаем угостили и трех монахинь.
   – После матушек наставниц пора мне спеть, – сказала Гуйцзе.
   – Какая ты услужливая, Гуйцзе! – заметила Юэнян. – Покою не знаешь.
   – Погоди, я сперва спою, – вмешалась барышня Юй.
   – Ну и хорошо! – поддержала хозяйка. – Пусть барышня Юй споет.
   – А после сестрицы я буду матушек услаждать, – заявила певица Шэнь.
   – Что вам спеть, матушка? – спросила, наконец, Гуйцзе.
   – Спой «Ночь темна, глубока», – заказала Юэнян.
   Гуйцзе наполнила чарки, яшмовыми пальчиками коснулась струн лютни, потом неторопливо перекинула через плечо шелковый шнур, слегка приоткрыла алые уста, из которых показались белые, как жемчуг, зубы, и запела:

 
Ночь темна, глубока, не достичь ее дна.
Надушила подушку, осталась одна.
Все ждала, уж цветы озарила луна,
Воцарилась незыблемая тишина.
Будто вымерло все, а на сердце тиски.
Заунывные стражи бьют ритмы тоски.
Ты пришел наконец, хоть не видно ни зги,
Вновь мы счастливы и неразрывно близки.
 

   На тот же мотив:

 
Как меня ты хотел, изводил так и сяк,
Над пыльцою порхал, как хмельной мотылек.
Я – как лед, но огонь твой ничуть не иссяк,
А лукавство мое новичку невдомек.
Ты мой дух опалил, ты нутро мне обжег,
И металл под тобой не растаять не мог.
 

   На тот же мотив:

 
Ты везде только ищешь бездумных утех,
Ты измучил меня безо всяких причин.
Я спросила: «За что?» – А в ответ только смех!
Ты все кутишь в ночи, я – сноси и молчи.
Нынче снова мой пояс с улыбкой сорвешь,
Чтоб бесчувственной мной овладеть в полусне.
Только похоть в тебе, а любовь – просто ложь.
Отвернувшись, прижмусь я к холодной стене.
 

   На тот же мотив:

 
На лугах ловишь бабочек ты среди роз,
А чистейшую яшму, обрек на мороз.
Ты нектаром полей упоен полупьян,
Чтобы страсть возбудить, ты идешь на обман.
Я ударить хочу, но обидеть боюсь,
Ревность в сердце тая, я тебе покорюсь.
 

   Когда спела Гуйцзе, барышня Юй хотела было взять у нее лютню, но ее опередила Шэнь и уже водрузила инструмент себе на плечо.
   – Я спою вам, матушки, то, что поется в последнюю луну, – «Повесила портрет»,^[1425] – сказала и запела:

 
Сияют в праздник фонарей
На небе тысячи огней, …
 

   – Довольно, пожалуй, – заметила, улыбаясь, Юэнян. Певица умолкла. – Так-то и вся ночь пройдет, а вы все петь будете.
   Госпожа У Старшая вовсю задремала. Не дождавшись пения барышни Юй, она выпила чай и удалилась в покои Юэнян. Гуйцзе ночевала у Ли Цзяоэр, Дуань Старшая – у Мэн Юйлоу, монахини – у Сунь Сюээ, а барышни Юй и Шэнь улеглись на кан вместе с Юйсяо и Сяоюй. Старшую невестку У Юэнян положила с собой в спальне, но не о том пойдет речь.
   Да,

 
Когда созвездие Ковша
на третью повернуло стражу,
Взглянул в окошко серп луны
сквозь легкой занавески пряжу.
 

   Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ПЯТАЯ
ЧУНЬМЭЙ ПОНОСИТ ПЕВИЦУ ШЭНЬ ВТОРУЮ
ЮЙСЯО НАУШНИЧАЕТ ПАНЬ ЦЗИНЬЛЯНЬ

   За десять лет, – ты только погляди,
   холмов могильных сколько поднялось!
   Всегда стезею праведных иди,
   не дожидайся до седых волос!
   И жизнь и смерть великий смысл таят,
   постичь его – обязанность твоя.
   Настанет час – возьмет тебя земля,
   миг оборвав земного бытия.
   Коль утвердиться в вере ты не смог,
   так что ж еще могло б тебя спасти!
   Ты распрощался с жизнью – вновь ее
   когда еще ты сможешь обрести?
   Опасный путь и непроглядный мрак
   с кончиною перед тобой встают…
   Раздумывай над этим день и ночь,
   призвавши самого себя на суд.

   В этом восьмистишии говорится о том, что за добро воздается добром, а зло злом и отплачивается. Возмездие следует неотступно, как за телом тень, как за речью эхо в долине. Вы скажете, что только посвятивших себя молитве и медитации ждет воздаяние, но разве не могут достичь просветления простые миряне, если они ведут праведную жизнь и у себя дома?! Кто чтит Будду, тому благоволит Он; кто творит имя Всевышнего, на того снисходит милость Его; кто читает Писание, тому открывается истина Его; кто сидит в медитации, тот вступит в пределы Буддовы; кто достигнет прозрения, тот ступит на путь Его. Однако нелегко это исполнить. Ведь столь многие прежде сделают, а потом раскаиваются или прежде каются, а потом делают. Так случилось и с У Юэнян. Хотя и творила она добро, читала Писание, чтила Будду и жертвовала монастырям, но не должна была она слушать эту проповедь, когда зрел плод в утробе ее. Родиться человеку бедным или богатым, мудрым или глупым, наслаждаться ли долголетием или рано умереть хотя и предопределяется жизненными силами отца и матери в момент зачатия, однако соблюдать предосторожность надобно и во время беременности. В старину беременная женщина не садилась с небрежной торопливостью и не ложилась навзничь, не слушала сладострастных речей и не глядела на соблазны, но услаждала взор свой золотыми и нефритовыми драгоценностями и слух свой – стихами, просила слепых музыкантов петь старинные песни. И рождались дети честные и красивые, вырастали умными и одаренными. Таков был завет роженицам Вэнь-вана – царя Просвещенного.^[1426] Так что не полагалось У Юэнян слушать эту проповедь о перерождениях, потому что явится потом буддийский монах-старец, вселится во чрево ее, родится и в назначенный срок покинет мать, поскольку, увы, не сможет стать наследником рода.
   Да,

 
Будущность – мрачный покров.
Каков твой пунктир?
Сутки – двенадцать постов.^[1427]
Исходен надир.
 

   Однако не станем забегать вперед. В тот раз после чтения в хозяйских покоях «Драгоценного свитка о праведной Хуан» все разошлись на ночлег.
   А теперь обратимся к Пань Цзиньлянь. Долго стояла она у калитки. Наконец появился Симэнь Цин, и они рука об руку вошли в спальню.
   – Чего ж не раздеваешься? – спросила Цзиньлянь сидевшего на кровати Симэня.
   Он обнял ее.
   – Я зашел тебе сказать, – говорил он, широко улыбаясь, – что нынче я туда пойду ночевать. Дай мне узелок со снастями.
   – Решил перед этой бабой щегольнуть? – заругалась Цзиньлянь. – Нет, арестант проклятый, меня улыбками не обманешь. Не окажись я у калитки, ты б себе преспокойно прошел, не стал бы спрашиваться. Загодя с вонючкой снюхался. Вот тебя туда и тянет. А мне думал рот заткнешь, да? Почему не послал служанку, почему ее заставил шубу принести, а? Еще раскланивается тут, прощения просит. Да за кого она меня, вонючка несчастная, принимает, а? Подразнить захотел? Ты еще при Ли Пинъэр готов был меня живьем закопать. Пока пустовало гнездо, я не ревновала.
   – Будет уж тебе! – уговаривал ее, смеясь, Симэнь. – Разве она не попросила прощения? А ты все равно к ней придираешься.
   Цзиньлянь некоторое время помолчала.
   – Ладно, ступай, отпускаю, – наконец, проговорила она. – А узелок не получишь. Чтобы с вонючкой грязь разводить, а потом ко мне?
   Симэнь долго выпрашивал. Наконец, она протянула ему серебряную подпругу.
   – На, бери! – сказала она.
   – Давай хоть это, – пролепетал он и, спрятав в рукав, направился, шатаясь, к выходу.
   – Поди сюда! – окликнула его Цзиньлянь. – Скажи, неужели с ней на всю ночь останешься? Постыдился бы служанок. Не задерживай ее, смотри. Дело сделай и отпусти.
   – А кто на всю ночь собирается?! – возразил Симэнь и пошел.
   – Погоди ты! – опять крикнула она. – Видать, невтерпеж? Слушай, что тебе говорят.
   – Ну что?
   – Спать с ней разрешаю, но чтоб лишнего у меня не болтать! Чтоб потом перед нами не куражилась, нос не задирала. Смотри, узнаю, тогда на глаза мне не показывайся. Отгрызу то, что у тебя там снизу.
   – Вот потаскушка негодная! Тебе человека загубить ничего не стоит.
   С этими словами Симэнь ушел.
   – Пусть его идет, – уговаривала хозяйку Чуньмэй. – Чего вы его держите? Что свекровь ворчит, сноха мимо ушей пропускает. А то на вас больше злиться будет. Чем время терять, давайте в шашки сыграем, матушка.
   Чуньмэй велела Цюцзюй запереть калитку. На столе появились доска и шашки.
   – Матушка спит? – спросила горничную Цзиньлянь.
   – Давно почивает, – отвечала Чуньмэй. – Как из дальних покоев пришла.
   Не будем говорить, как играли в шашки Цзиньлянь и Чуньмэй. Расскажем о Симэнь Цине. Когда он отдернул дверную занавеску и вошел в покои Ли Пинъэр, то Жуи, Инчунь и Сючунь ужинали на кане. Завидев хозяина, они тотчас же встали.
   – Ужинайте, ужинайте! – сказал Симэнь и, пройдя в гостиную, опустился в кресло против портрета Пинъэр. Немного погодя появилась сияющая Жуи.
   – Холодно здесь, батюшка, – сказала она. – Прошли бы во внутренние покои.
   Симэнь протянул руки и, заключив ее в объятия, поцеловал. В спальне они сели около кровати. На углях кипел чай. Инчунь сейчас же подала чашечку Симэню. Жуи стояла близ кана и грелась у жаровни.
   – Вам, батюшка, и выпить не пришлось, – заговорила она. – Гости вон как рано разъехались.
   – Если б не завтрашний визит к его сиятельству Цаю на корабль, мы бы еще посидели.
   – Выпейте винца, батюшка, – продолжала Жуи и обратилась к служанке: – Ступай подогрей вина. А закуски у нас найдутся. С прошлого раза от жертвенного стола покойной матушке остались. Рис мы съели, а до цзиньхуаского вина и закусок даже не дотрагивались. Вам оставили.
   – Ели бы сами, – отвечал Симэнь и наказал: – Из закусок дайте только что повкуснее. В цзиньхуаское вино я не хочу. – Он обернулся к Сючунь: – Зажги фонарь и сходи в грот Весны. Налей там в кабинете из жбана виноградного. Ван Цзин тебе покажет. Я виноградного выпью.
   – Слушаюсь! – отвечала служанка и, поклонившись, пошла с фонарем в сад.
   Инчунь поспешно расставляла на столе закуски.
   – Сестрица, – обратилась к ней Жуи, – открой-ка короб. Надо батюшке к вину-то лакомства поставить.
   Жуи подошла к лампе и стала доставать из короба всевозможные кушанья. На столе появились утятина, голубятина, маринованная рыба, лапша с бобовыми ростками, приправленная молодым душистым луком медуза, мясные сосиски с потрохами, залитая желтым соусом серебряная лапша-рыба и вареные бамбуковые ростки с салатной горчицей. Перед Симэнем поставили также вычищенные до блеску два кубка на подставках и палочки.
   Тут подоспела с кувшином виноградного и Сючунь. Вино процедили и подогрели, после чего Жуи наполнила кубок и поднесла хозяину. Симэнь поднес кубок к губам. Густо-красный напиток издавал необыкновенно тонкий аромат. Жуи встала поближе, у самого стола. Она наполняла кубок и подавала к вину жареные каштаны.
   Инчунь смекнула, в чем дело, и удалилась в кухню к Сючунь. Когда они остались вдвоем, Симэнь пригласил Жуи к себе на колени. Они обнялись и пили из уст в уста. Жуи грызла орехи и угощала ими Симэня. Он расстегнул ее бледно-зеленую шелковую кофту и, прильнув к ее нежно-белой груди, поиграл сосками.
   – Дитя мое! – восклицал он восторженно. – Мне, твоему возлюбленному, милее всего эта белизна, – такая же, как у твоей покойной матушки. Когда я обнимаю тебя, мне кажется, я обнимаю ее.
   – Что вы говорите, батюшка! – Жуи засмеялась. – Моя матушка нежнее и белее меня была. Матушка Пятая тоже собой хороша, но тело у нее розовыми пятнами – так, ничего особенного. Матушка Старшая и Третья – вот белизной взяли. Правда, у Третьей рябинок многовато. Зато матушка Сюээ – красавица, ничего не скажешь. И бела и стройна. – Жуи помолчала и заговорила о другом: – Я вам, батюшка, вот что хочу сказать. Сестрица Инчунь собирается мне подарить заколку-восемь бессмертных, а у вас, батюшка, попросить к новогодним празднествам золотого тигренка, которого наша матушка носила. Вы ей дадите?
   – Если у тебя нет драгоценностей, я отнесу золота ювелиру и закажу тебе заколку, – сказал Симэнь. – А сундук с головными украшениями и драгоценностями твоей матушки хранится в дальних покоях у хозяйки, так что неловко спрашивать.
   – Ладно, согласилась Жуи. – Тогда и мне тигренка закажите, хорошо?
   Она земным поклоном поблагодарила хозяина, после чего пир продолжался.
   – Батюшка, сестриц бы надо позвать, – предложила, наконец, Жуи. – Пусть по чарочке выпьют. Не обиделись бы.
   Симэнь крикнул Инчунь, но она не отозвалась. Тогда Жуи сама пошла в кухню.
   – Сестрица, тебя батюшка зовет, сказала она Инчунь.
   Когда горничная подошла к столу, Симэнь велел Жуи налить ей чарку и положить закусок. Инчунь осушила чарку и, стоя у стола, стала закусывать.
   – Надо бы и сестрицу Сючунь позвать, – обратилась к ней Жуи. Инчунь удалилась.
   – Она не придет, – сказала Инчунь, вернувшись из кухни, а немного погодя забрала с кана постель и пошла на ночлег. – Не хочу в гостиной на скамейке ночь коротать. Пойду на кан, к Сючунь под бок. Чай там кипит батюшке, сама тогда нальешь.
   – Прикрой заднюю дверь, – наказала Жуи. – Я потом запру.