Ланьлинский насмешник. Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

 
Выезжает из стольного града на пегом коне …
 

   – А я, углубляясь в суть дела, мог бы несколько уточнить, – засмеялся Цай Сю. – Как сказано, «императорский цензор на темно-пегом коне, а три господина подобны почтенному Лю, по-прежнему в рыжих усах».^[1369]
   – Да, господа, – вставил Ань, – нынче не тот день, когда «цзянчжоуский конюший слезами своими темный халат окропил».^[1370]
   Пирующие рассмеялись.
   Симэнь велел Чуньхуну спеть цикл «Варваров я усмирил и с докладом стою у Ворот Золотых», который привел цензора Суна в неописуемый восторг.
   – Какой милый юноша! – сказал он Симэню.
   – Из моих домашних, – объявил хозяин. – Уроженец Сучжоу.^[1371]
   Цензор взял певца за руку и попросил, чтобы тот наполнил ему кубок, а потом наградил его тремя цянями серебра. Чуньхун благодарил цензора земным поклонами.
   Да,

 
Все ниже, ниже солнце за окном,
И все длиннее тени от растений.
Полны бокалы пенистым вином,
А сколько прозвучало песнопений!
Хоть свет дневной еще и не погас,
А уж пробили предвечерний час.
 

   Незаметно солнце склонилось к западу. Цай Сю велел приближенным подать одежды и начал откланиваться. Напрасно упрашивали его остаться. Хозяева пира вышли за парадные ворота проводить высокого гостя, а с его секретарями отправили на пристань в Синьхэкоу баранью тушу, вина и куски шелков, но не о том пойдет рассказ.
   Вскоре откланялся и цензор Сун.
   – Послезавтра вам опять предстоит беспокойство, – говорил он Симэню. – Так что я вас пока не благодарю.
   Гости сели в паланкины и отбыли. После проводов Симэнь вернулся в залу и отпустил актеров.
   – Послезавтра приходите! – наказал хозяин. – Еще из своих кого получше захватите. Его сиятельство, слыхали, самого губернатора Хоу принимает.
   – Знаем, – отвечали актеры.
   Симэнь велел поставить вина. Дайаня послал за Вэнь Куйсюанем, а Лайаня за Ин Боцзюэ, которые не заставили себя долго ждать. После взаимных приветствий сели. Трое певцов обносили их вином и услаждали слух пением. Чжэн Цзинь и Цзо Шунь пели в дальних покоях.
   – Завтра невестушки^[1372] к тебе собираются, – обращаясь к Боцзюэ, говорил Симэнь. – Певцов позовешь или забавников?
   – Как ты, брат, ловко рассуждаешь! – отозвался Боцзюэ. – Бедному человеку такая роскошь не по карману. Двух певиц позову и хватит. А невесток я попросил бы пораньше пожаловать.
   В передней зале продолжался пир.
   Тем временем в дальних покоях первыми отбыли свояченица Мэн Старшая и невестка Мэн Вторая, за ними стала собираться и золовка Ян.
   – Погостили бы еще денек, золовушка! – упрашивала ее Юэнян. – Домой-то успеете. Матушка Сюэ послушниц за священными книгами послала. Писание послушали бы вечерком.
   – Я бы осталась, сестрица, – говорила золовка. – Да на завтра, сказать по правде, помолвка племянника назначена. За мной прислали, на смотрины просят придти.
   Золовка Ян откланялась и ушла. Остались только жены приказчиков Фу, Ганя и Бэнь Дичуаня, а также Дуань Старшая. Юэнян продолжала сидеть со старшей невесткой У и матушкой Пань. Сбоку от них стояли барышня Шэнь Вторая и певица Юй, которые наливали вино и пели, а оба певца были отпущены в залу. Пир продолжался до темна. Потом жены приказчиков попрощались и только Дуань Старшая заночевала у Сюээ. Матушка Пань удалилась на покой к Цзиньлянь.
   В покоях Юэнян остались старшая невестка У, Ли Гуйцзе, Шэнь Вторая, три монахини, барышня Юй, а также Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу, Пань Цзиньлянь. Тут в передней зале закончился пир, и слуги принесли посуду. Цзиньлянь поспешно удалилась в передние постройки и, пробравшись к калитке, спряталась в тени. Показался Симэнь. Он шел, шатаясь из стороны в сторону, поддерживаемый Лайанем, который нес фонарь. Они направлялись в покои Ли Пинъэр, но, заметив Цзиньлянь, Симэнь взял ее за руку и вошел в ее покои, а Лайаню наказал убрать посуду.
   Юэнян думала, что вот-вот появится хозяин, и проводила певицу Шэнь, Ли Гуйцзе и барышню Юй в комнату Ли Цзяоэр.
   – Что там батюшка делает? – спрашивала Лайаня хозяйка. – Сюда придет?
   – Не устояли, к матушке Пятой отбыли, – отвечал слуга.
   – Ну ты подумай, что творит негодник, а! – обращаясь к Юйлоу, говорила в раздражении Юэнян. – Я-то полагала, он к тебе нынче пойдет, но видно, похоть ее одолевает. Вот его туда и тянет. Расстаться не в силах.
   – Пусть себе наслаждается, сестрица, – отозвалась Юйлоу. – Не надо волноваться, а то и мы недалеко от нее уйдем. Матери наставницы над нами смеяться будут. Шесть нас у батюшки. К которой захочет, к той и пойдет. Ему не закажешь!
   – Наверняка они загодя договорились, – продолжала Юэнян. – Видала, как она бросилась, как только у него гости разъехались? – Хозяйка обернулась к Сяоюй: – Ступай посмотри, если на кухне никого нет, запри внутренние ворота и пригласи трех матушек наставниц. Будем слушать драгоценный свиток в их исполнении.
   Позвали Ли Гуйцзе, Шэнь Вторую, Дуань Старшую и барышню Юй.
   – Я наказывала прислать младших буддийских послушниц^[1373] и принести «Драгоценный свиток о праведной Хуан», – объяснила Юэнян старшей невесте У. – Жаль, золовушка ушла.
   Хозяйка велела Юйсяо заварить лучшего чаю.
   – Давай с тобой по очереди за чаем следить, – обратилась Юйлоу к Ли Цзяоэр, – а сестрицу Старшую не будем отвлекать.
   И они распорядились насчет чая.
   Немного погодя на кане был поставлен стол. Появились три монахини, и, скрестив ноги, расположились на кане. Вокруг разместились все остальные. Юэнян обмыла руки и воскурила благовония.
   Мать Сюэ раскрыла «Драгоценный свиток о праведной Хуан»^[1374] и запричитала высоким голосом:

 
Ибо известно: Закон
Вовек не погаснет, ведь он
Есть ничто.
Также и корня Пути
Рождения нам не найти,
Ведь то, что в миру рождено,
Все миру не нужно давно.
Поэтому Тело Закона
Исконно
Посредством Восьми вечных образов
Явлено.
И восемь, поэтому образов
Являют нам Тело Закона
Во славе стозвонной.^[1375]
Сколь ярок светильник Добрейшего!
Отверз он врата мироздания.
Сколь ясно и зеркало Буддово!
Пронзает оно тьму бездонную.
Сто лет – только миг остановленный.^[1376]
Четыре великих субстанции
Всех тел,^[1377] словно тень, иллюзорные,
Как отблеск барашка волны.
О, люди, вьются день-деньской
В мирской
Пыли.
Конца нет суете людской:
С утра до утра,
В сиюминутных
Делах беспутных
Бегут
Все дни.
И разве знают про покой
Про просветленье
Сердец они?!
Стремятся вечно ублажать
И чувства, и мышление
И тонут в пагубных страстях
И в искушениях.
Хотят добиться славы, чтоб
Затмить всех современников
Все это только бренный сон.
Сих мира пленников.
Чинов, богатства их, порой,
Гора – не ниже облаков!
Не избежать под той горой
«Нет постоянства» –
пары слов!^[1378]!!
Едва пронесутся и ветер, и пламя,
Как сгинет и стар, и млад.
Иссякнут потоки, обрушатся горы –
И где целый славный град?!
Псалом вознесу я на десять стран света
В восьми – возведу алтари.^[1379]
Спаси от бессчетных страданий Обитель!^[1380]
Врата Пустоты отвори!^[1381]
 

   Псалом гласит:

 
Кто счастлив и знатен, кто беден, убог –
Тому есть всегда основанье.
И ты не проси никогда, чтобы Бог
Дал лучшие предначертанья.
Весенние дни растранжирил ты зря –
Не вырастил тучных колосьев.
На ниве теперь не собрать урожай –
Надежд не питай ты на осень!
 

   – Внемлите, милосердные бодхисаттвы, Слову Буддову, которое проповедует вам бедная инокиня! Сей псалом был завещан нам самим Патриархом. Какой смысл сокрыт в нем? «Кто счастлив и знатен, кто беден, убог – тому есть всегда основанье». Вот взять хотя бы вас, милосердные бодхисаттвы. Замужем вы за именитым лицом, у коего и высокие чины и широкий достаток. Живете вы во дворцах и палатах, на зов ваш бежит прислуга и челядь. Украшает вас золото, опоясывает серебро. Вы купаетесь в парче и тафте, окружены грудами атласов и шелков. Явится желание одеться – и тысячи сундуков с шелками вам откроются. Пожелаете полакомиться – и сотни редчайших ароматных яств перед вами расставят. Процветание и роскошь, богатство и знатность принадлежит вам за деяния в прошлой жизни. Вы не ропщете на судьбу. Вам и без мольбы все приходит само собою. И то, что я, бедная инокиня, здесь читаю вам канон, возношу хвалу Будде, вместе с вами вкушаю лакомства и пользуюсь дарами вашего добросердечия – это веление высшей судьбы. А судьба – вещь великая. Все мы – избранные с Праздника Драконьих цветов,^[1382] пожинающие плоды заслуг своих, содеянных в прошлой жизни. А не будь содеянного, уподобишься тому, кто не сеял по весне ниву свою. Как ему ждать налитых колосьев, ежели осенью пред ним откроется заросшее бурьяном поле?
   Истинно сказано:

 
Чище мети
Обитель души,^[1383]
Меру блюди –
Зря не блуди.
Прочь от страстей^[1384]
За тайную дверь,^[1385]
Нравы людей
Знаешь теперь.
 

   И еще:

 
Жизнь лишь миг, а после тело разлетится в прах.
Нет в рождении прозренья – суета и страх,
А прозревший, не рождаясь, шествует в веках.
 

   И еще:

 
Как переменчиво рока дыханье!
Солнце краснеет у Западных скал,^[1386]
Счастье иссякло, приходит страданье –
Смертные муки на тысячи кальп.^[1387]
 

   Подумать только, богатство и знатность, процветание и роскошь тают, как снежный ком, брошенный в кипяток. А если вдуматься поглубже – химеры это, пустые грезы. Нынче я в телесном облике своем подвержена душевным мукам и волнениям, а после смерти четыре великих субстанции моего тела обратятся в прах. И кто знает, где будет маяться моя душа. Кто боится сансары,^[1388] колеса жизни и смерти, пусть подойдет и послушает проповедь дальше.
   Поет «Слово Указа»:^[1389]

 
Рожденный – умерший с обеих сторон
Плывут по течению вместе, их стон
И вздохи слышны до скончания дней,
Мирской суеты непутевых детей.
И вестником смерти приходит болезнь.
Жизнь – сон на ветру иль весенняя песнь.
Огарок свечи догорел уже весь,
И сердце сожмется: неужели днесь?!
 

   Вступление гласит:

 
Тело явленное Будды^[1390]
От житейских горьких будней
Спасает.
Его корень без начала и конца –
Непреходящ –
Всем скорбящим
В помощь.
Велика святая клятва
Амитабхи, что Ученье
Основал –
Сорок восемь клятв глубоких^[1391]
Отрешенья
От небес во имя многих,
Кто спасения в дороге
Алкал.
Он сподвигнет всех живущих
Враз прозреть свою природу,
Он – сквозь валы волн сансары –
Моря горького – несущий
Нас к исходу.
Амитабха – то владыка
Умиротворенья.
К бодхи
И к плодам его чудесным^[1392]
Приведет на вечный отдых –
Исцеленье.
Помнящий про цели Будды –
Все грехи твои да сгинут,
Многочисленные, словно
В водах Ганга тьма песчинок!
А молящийся усердно –
Будешь счастлив ты безмерно!
Слова верный проповедник,
В переписке сутр сгорая,
Возродишься, словно феникс,
В небе Лотосова рая!^[1393]
Ну а сведущий глубоко –
В миг, Судьбой определенный
Вознесешься ты высоко –
В Земли Чистые Амиды!^[1394]
Если помнишь, то достигнешь!
Велики любовь и жалость,
Столь огромны, что Амида
Из любви и милосердья
Жизнь – служению Закону,
Жизнь – божественному трону,
Трем Сокровищам Ученья^[1395]
Всю отдал.
Это он, приняв решенье,
Клятву дал об отрешеньи
От небес во имя многих,
Кто спасения в дороге
Алкал.
 

   Псалом гласит:

 
Глубокая истина и сокровенная!
К тебе – в миллионы веков трудный путь!
Увидев, услышав, держусь неизменно я,
И жажду постичь твою высшую суть.^[1396]
Все будды и все бодхисаттвы небесные
На землю сошли воскурить фимиам,
Ученью вознесть славословья чудесные!..
А я повествую о мудрой Хуан.
 

   В старину это случилось, в правление Ханьского царя. Шли тогда благодатные дожди и дули мягкие ветры. Процветала страна и наслаждался покоем народ. И появилась тогда на свет некая женщина, милосердием своим растрогавшая небо. У богача Хуана, жившего в уездном городе Наньхуа, области Цаочжоу,^[1397] родилась дочь – девочка серьезная, рассудительная и собою красавица. Ей было всего семь лет, а она уже носила грубую одежду, соблюдала посты и читала «Алмазную сутру», дабы отблагодарить за любовь родителей своих. И так изо дня в день. И явилась ей в небе растроганная бодхисаттва Гуаньинь. Родители, видя усердие, с каким дочь читает сутру, стали ее отговаривать, но она не последовала совету. Тогда разыскали они сваху, выбрали счастливый день и добрый час и выдали дочь замуж за мясника Чжао Линфана. Прожили супруги двенадцать лет и родились у них один сын и две дочери. Обратилась однажды к мужу своему Хуан и говорит:
   – Мы прожили в супружестве двенадцать лет, родили достойного сына и прекрасных дочерей, но только любовь затягивает человека, как омут… Прислушайся, муж мой, к романсу, что я для тебя приготовила:

 
С женою связан муж судьбою.
Пусть дети бегают гурьбою,
Не задержать прихода смерти.
Супруг, хозяин мой, поверьте,
И вместе примем мы решенье –
В подвижничестве лишь спасенье.
Богатство, знатность – сорняки,
Соблазны жизни так мелки!
 

   Однако не смог Линфан взять на себя такой обет и однажды, простившись с женою, уехал покупать свиней в Шаньдун. А Хуан после отъезда мужа убирала дом, совершала омовение и, с молитвой возжигая благовония, стала читать «Алмазную сутру».

 
Когда немедленно отбыл
в Шаньдун мясник Линфан,
В центральной зале спать легли
все четверо детей,^[1398]
А в спальне западной жена –
сударыня Хуан
Душистой вымылась водой,
оделась без затей.
На запад обратясь, жгла в спальне фимиам,
Молилась вечером и утром
И свитки драгоценные учила там,
Алмазную читала сутру.
Твердить каноны не закончила она,
Как фимиам растаял вдруг:
Ее молитва Будде так чиста, сильна,
Что небосвод пронзает звук.
Достигло Слово райских сфер и адских врат,
И свет волшебный ослепил.
Увидев, царь Яньло^[1399] был несказанно рад
И лик свой царственный явил.
Ужель в подлунном мире,^[1400] средь страстей и бед
Буддийский патриарх возрос?
Призвал он двух судей загробных на совет
И учинить велел допрос.
«Владыка мудрый», – говорит судья в ответ, –
Сей голос, он из Наньхуа,
Над Цаочжоу воссиял небесный свет
Молитвой госпожи Хуан.
Познанья праведницы этой глубоки,
Одета скромно, пост блюдет,
Творит добро, ее свершенья велики –
Им радуется небосвод.^[1401]
 

   Поет, словно «Алмазную сутру»:

 
Сердце бешено забилось
у Яньло от этих слов,
И два демона сбежались
на его поспешный зов.
Их направил к дому Чжао,
под его достойный кров.
Там Хуан читала сутры,
осветив в ночи альков.
Вдруг увидела: пред нею
двое отроков – послов.
 

   Декламирует:

 
Один – это добрый посланец небес,
Другой – злобный якша, молоденький бес.^[1402]
Хуан прервала свое чтение в миг,
К гостям обращен ее праведный лик.
«От дома какого к слуге недостойной
Пришли вы?» – «Сударыня, будьте спокойны,
Не вашей семьи драгоценной родня,
Из царства теней к вам послали меня.
Зовет тебя, матушка, мудрый Яньло,
От сутр, что читаешь ты, в небе светло.»
От слов этих мигом сковал ее страх,
К ним с просьбой она на дрожащих устах.
«С фамилией той же и с той же судьбой
Другую возьмите к Яньло вы с собой.
Готова на сотни милльонов смертей,
Но как я сиротами брошу детей?!
Ведь доченьке старшей лишь девять годков,
А младшей-то шесть!.. Как оставить мне кров?!
Сынку малолетнему – три миновало,
Его берегла и ласкала так мало!
Отпустите если, то жизни по гроб
Усерднее буду творить я добро!»
Ей отроки молвили из темноты:
«Кто помнит “Алмазную сутру”, как ты?!»
 

   Добрый и злой отроки, слушавшие мольбы праведной Хуан, никак не могли взять ее с собой. До того сильно любила она деток своих, что не в силах была с ними расстаться. Торопить ее стали отроки: «Матушка добрая, смерть возьмет тебя в третью ночную стражу,^[1403] не отложить даже до четвертой. Это здесь в световом мире ты свободна, вольна. А царство теней не допустит отсрочки. Промедлив, мы согрешим, и никакие оправданья не помогут.»
   И решилась тогда Хуан. Велела дочери нагреть воды и после омовения, пред Буддою представ, ноги по уставу сложив, молча села. Душою подлинной предстала Хуан перед владыкой Яньло.
   Поет на мотив «Осень над Чуской рекой»:

 
Жизнь – как молнии вспышка, как сон по утру.
Человек пред кончиной – свеча на ветру.
Уже встретила я государя Яньло,
В дальний путь собралась, одеянье бело.
С Ностальгической башни^[1404] взгляну я назад.
Как терзаюсь слезами родимых ребят!
Вы в льняных поясах и в простом одеяньи
Бейте в гонги, готовьте мой гроб к отпеванью.
 

   Произносит, как прозу:^[1405]
   Оставим в стороне то, как страдал Линфан.
   Расскажем об идущей в мир теней Хуан.
   Достигла адских берегов Най-хэ реки.^[1406]
   Пред Золотым мостом^[1407] замедлила шаги.