Ланьлинский насмешник. Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

   – Двадцать седьмого, – отвечал Ань. – Мы бы завтра же прислали вам собранное в складчину серебро. Простите, что причиняем вам столько беспокойства. Вы очень любезны, сударь. Мы вам крайне признательны.
   Снова подали чай. Ань Чэнь откланялся и, вскочив на коня, удалился.
   Симэнь же тотчас отправился на пир, устроенный в его честь в доме полководца Вана. Как только Симэнь вручил свою визитную карточку, встретить его вышел Ван Третий. Они проследовали в залу, где обменялись положенными приветствиями.
   Это была огромная, размером в пять комнат, зала, вход в которую, завешенный коврами, украшали пять картин, изображавшие диких зверей. С многоярусных карнизов падали капли дождя. К зале примыкали ромбовидные флигеля, формой напоминавшие водяные орехи. Как раз против входа красовалась высочайше дарованная вывеска, на которой золотом было начертано: «Зала вечной преданности». По обеим сторонам висели парные надписи. Одна гласила: «Резиденция выдающегося сподвижника Основателя династии»; другая гласила: «Дворец князя вверенных рек и гор». В центре залы возвышалось покрытое тигровой шкурой кресло для почетного гостя. На полу лежал пушистый ковер. После приветствий Симэнь занял кресло, а Ван Третий сел сбоку.
   Вынесли на красном лаковом подносе чай. Ван поднес его гостю, потом слуги убрали посуду. Между хозяином и гостем завязался разговор.
   Накрыли на стол. Ван, надобно сказать, позвал двух певцов.
   – Могу ли я засвидетельствовать почтение госпоже Линь? – спросил Симэнь.
   Ван послал к хозяйке слугу. Тот немного погодя вернулся и объявил:
   – Просим ваше сиятельство проследовать в дальние покои.
   – Прошу вас, – обратился к гостю Ван.
   – Проводите меня, друг мой, прошу вас, – проговорил Симэнь.
   Они вошли в среднюю залу.
   Госпожа Линь была готова к встрече заблаговременно. Ее прическу обильно украшали жемчуг и изумруды. Она была в карминовом халате с богатой вышивкой спереди, сзади и на рукавах и в парчовой юбке, на черном поле которой ярко пестрели цветы. Талию стягивал оправленный в золото пояс из нефрита и бирюзы. Пудра и белила создавали впечатление, будто вся она отлита из серебра. Высокая прическа выделяла алые уста и обрамлялась жемчужными кольцами-серьгами. На подоле нежно позванивали два ряда яшмовых подвесок.
   – Сударыня, прошу вас, займите место на возвышении, – обратился к ней Симэнь, желая почтить ее полагающимися поклонами.
   – Вы наш гость, – отвечала она. – Я прошу вас, государь, занять почетное место.
   Наконец, они обменялись поклонами.
   – Сын мой еще так юн и неопытен, – начала госпожа Линь. – В прошлый раз он причинил вам, сударь, столько беспокойства, вы же, избавив его от влияния дурной компании, проявили такую любезность и щедрость души. Я не знала, как мне выразить вам всю мою признательность, вот и решила пригласить вас на скромную чарку вина. Это я обязана благодарить вас и земно вам поклониться. Напрасно вы затрудняли себя подарками, сударь. Я бы поступила неучтиво, если б отказалась от них, но мне было неудобно, когда я их принимала.
   – Не извольте беспокоиться, сударыня! – заверял ее Симэнь. – Из-за служебной поездки в столицу я никак не мог поздравить вас с днем рождения. А мои скромные знаки внимания я послал для того лишь, что они, может быть, сгодятся вам для вознаграждения слуг.
   Симэнь заметил стоявшую сбоку тетушку Вэнь.
   – Мамаша! – обратился он к свахе. – Подай-ка чарку! Я хотел бы поздравить сударыню и поднести вина.
   Симэнь кликнул Дайаня. Надобно сказать, что он захватил с собой подарок для хозяйки. В ковре были завернуты вытканные золотом нарядный халат, сиреневого цвета атласная накидка с богатой вышивкой спереди, сзади и на рукавах и бирюзовая с бахромою юбка. Разложенные на подносе наряды были поднесены госпоже Линь. При виде их у нее зарябило в глазах. Она была весьма обрадована. Тетушка Вэнь тотчас же подала Симэню серебряный поднос с золотыми кубками вина, а Ван Третий позвал певцов, которые явились с инструментами в руках.
   – Зачем их сюда звать? – возразила госпожа Линь. – Пусть снаружи поют.
   Певцы вышли.
   Симэнь поднес чарку хозяйке, а она в свою очередь с благодарностью – ему. Потом Симэня стал угощать Ван Третий. Гость хотел было поклонится и ему, но его остановила хозяйка:
   – Встаньте, сударь! – просила она. – Моему сыну положено воздать вам почести.
   – Что вы, сударыня! – возражал Симэнь. – Как можно преступить ритуал?!
   – Что вы такое говорить изволите, сударь! – настаивала госпожа Линь. – Занимая такой солидный пост, вы ведь ему отцом приходитесь! А сын мой с малолетства пренебрегал учением и никогда не вращался в обществе порядочных людей. Если б вы, сударь, при всей вашей благосклонности наставляли моего сына на путь истинный, я была бы счастлива и сейчас же заставила бы его поклониться вам в ноги и относиться к вам как к отцу родному. А если он сделает, что не так, поучайте его. Я вам буду за это только благодарна.
   – Вы, конечно, совершенно правы, сударыня, – отвечал Симэнь, – но ваш сын, уверяю вас, и умен, и радушен. Он еще слишком молод и мало искушен в жизни. Впоследствии, когда в полную меру раскроются его природные дарования, он безусловно исправится. Так что вы напрасно тревожитесь, сударыня.
   Тогда Симэня попросили занять почетное место на возвышении. Ван Третий поднес ему три кубка вина и отвесил четыре земных поклона. После этого Симэнь сошел с возвышения и поклонился со сложенными на груди руками госпоже Линь. Она, довольная и улыбающаяся, от души поблагодарила гостя положенными поклонами.
   С тех пор Ван Третий стал звать Симэня отцом. Вот ведь что случается в жизни!
   Да,

 
Чтоб разнузданную похоть
ублажать бесстыдно,
Потеряли честь и совесть
навсегда, как видно!
 

   Взволнованный поэт по сему случаю выразил в стихах душевную печаль. Его стихи гласят:

 
От века жены и мужи в пирах – поврозь,
Позорно – греховодить, соблазнять.
Ван Третий не узрел, что видится насквозь,
С поклонами отдал родную мать.
 

   А вот еще стихи:

 
Покои женские у знати без надзора –
И утром слышен крик не петуха, а куриц.
Не оградиться славой рода от позора,
Коль храм невинности и долга хуже улиц.
 

   – Пригласи почтенного гостя в передние покои и предложи снять парадные одеяния, – обратилась к сыну госпожа Линь сразу после церемонии.
   Дайань подал Симэню парадную шапку.^[1316] Вскоре они с Ваном Третьим заняли подобающие места, и вышли певцы. Когда повара подали кушанья, Дайань наградил их чаевыми. Певцы запели цикл на мотив «Вешние воды»:

 
Дрожит бирюза занавешенных окон
Рог месяца выпорол нитки,
На пологе – лань в поединке жестоком
Уступит рогатой улитке.
Окраской на щит черепаший похожа,
Дыханьем весенним объята
Парчовая ширма девичьего ложа,
И веет цветов ароматом.
 

   На мотив «Сколько гордыни»:

 
Зеленый попугай
На жердочке висит вниз головою.
А груши, как в снегах,
Оделись дымно-белой пеленою.
Как на Лофу-горе,^[1317]
Мне навевает ветер сны хмельные.
Приди, краса, скорей,
Часы ж пускай утихнут водяные.
 

   На мотив «Живительная влага»:

 
Бессонница клена,
морозом обритого.
Корявые сучья —
драконы нефритовые.
Драконью красу чуя,
снежинками фениксы
Запляшут влюбленно
летучие пленницы.
Багряные тучи
с жемчужной тьмой
В преддверье пахучем
сливались зимой.^[1318]
 

   На мотив «Срываю ветку корицы»:

 
Среди парчи узорчатой
тычинками пыльцы
На бережку пригорчатом
певицы и певцы,
То солнцем вешним греются,
то чаркою хмельной.
Им мысли тешут ребусы
рифмованной волной
То в деву-вазу стрелами
прицельными метнут,
То ягодами спелыми,
слепившись опадут.
То парными аккордами
мажорны игроки,
То трелями покорными
трепещутся колки.
 

   На мотив «Цветок нарцисса»:^[1319]

 
То мускус заполнял альков,
То аромат «драконовой слюны».
То многоцветье облаков,
То палевые отблески луны.
И шелест крыльев мотылек,
порхающих под лампой в стены,
То колыханье лепестков
Под окнами дыханьем весны.
Где фениксовый поясок?
Рассветный сон младенчески глубок.
И пудры выдохся елей,
И на курильнице не счесть углей.
 

   На мотивы «Опустился дикий гусь» и «Победной песни»:^[1320]

 
Лишь цитру заденет –
осенних гусей вереница,
Свирели затеи –
свист иволги ласково длится.
Пером зимородка
щекочут платочки,
А пальчики кротки —
бамбука листочки.
Согреет прилежно
седой апельсин
И снегом вскипевшим
заварит жасмин.
Кончился пир – распрощался с гостями.
Но продолжается в спальне игра –
Хмель закипает шальными страстями,
Жажду услад не унять до утра.
 

   На мотив «Куплю доброго вина»:

 
Зубов точеный жемчуг в улыбке заблистал.
Ты сердце мне открыла, достойное похвал, –
С луны Чанъэ вернулась в подлунные миры,
Спустилась чудо-дева с Шамановой горы.
 

   На мотив «Великое спокойствие»:

 
Феникс-шпилька в волосах,
Вьется юбки бирюза,
Огнедышащим лицом
Окружил дракон кольцом.
Из-под пудры и белил
Пот невольно проступил.
Обаянье юных лет!
На запястии браслет,
Губы нежные дарят.
Пряных лилий аромат
 

   На мотив «Веслом плеснули по реке»:

 
Заостренной бровью
ворона черней.
Ты меня согрела
ласкою своей.
Страсти нет предела –
нет часов и дней!
Стань моею кровью —
милою моей.
 

   На мотив «Семь братьев»:^[1321]

 
Вино ей кружит голову,
багрит ее ланиты.
И плоть с душой полною
в едином чувстве слиты.
Драконом или мотыльком
в ее пучине млею.
Как будто обнял я тайком
заоблачную фею.
 

   На мотив «Настойка на сливовых лепестках»:

 
Слились, как облако с дождем,
И нарушаем все запреты.
Мы соглядатаев не ждем,
И окна шторами одеты.
Побудку прокричал петух,
В клепсидре капель ток иссох,
Блеск звездных россыпей потух,
Рой светляков стал как песок.
Заря светить уже готова,
И на лазурном небосводе
Светило показалось снова,
Все ясным делая в природе.
 

   На мотив «Усмирили Южноречье»:^[1322]

 
Эх!
Скрипят ворота в дымке предрассветной,
Закаркал ворон на ветвях платана.
Делила ты с любимым ложе тайно,
Но гость непрошеный спугнул нечайно,
И упорхнула птичкой незаметной.
 

   Когда подали четвертую перемену кушаний, а певцы спели два цикла романсов, внесли свечи. Симэнь сходил по нужде и стал откланиваться, но его удержал Ван Третий. Он пригласил гостя к себе в кабинет. Это было совершенно отдельное помещение, размером в три комнаты с небольшой верандой. Кругом пестрели цветы и красовались декоративные деревца. Сверкали начищенные до блеска принадлежности ученого. На крапленой золотом белой бумаге было выведено: «Поэтическая ладья Саньцюаня». На стенах висели древние живописные свитки «Сюаньюань вопрошает о дао-пути всего сущего»,^[1323] «Фу Шэн хоронит канон»,^[1324] «Бин Цзи расспрашивает вола»,^[1325] и «Сун Цзин обозревает историю».^[1326]
   – Кто такой Саньцюань? – спросил Симэнь.
   – Так прозывается ваш сын, – после долгой заминки, наконец, проговорил Ван Третий.
   Симэнь не проронил ни слова.^[1327]
   Принесли высокий кувшин вина. Они продолжали пировать и метать стрелы в вазу. Их услаждали певцы. Госпожа Линь с горничной и мамкой следила за переменой кушаний. Пир продолжался до второй ночной стражи. Захмелевший Симэнь, наградив тремя цянями певцов, стал откланиваться. Ван проводил гостя за ворота. где тот, в шапке с наушниками и собольей шубе, сел в паланкин и, сопровождаемый воинами, двое из которых несли фонари, отбыл восвояси.
   Прибыв домой, Симэнь вспомнил дневной разговор с Цзиньлянь и направился прямо к ней в спальню.
   Цзиньлянь еще не спала. С распущенными волосами-тучей, без головных украшений, полуодетая, но тщательно напудренная и нарумяненная, она сидела за туалетным столиком, согревая ноги у стоявшей рядом жаровни, и грызла семечки. На угольях кипел с лепестками страстоцвета чай. Из золотой курильницы-льва струился аромат благовоний.
   При виде Симэня Цзиньлянь, подобрав подол пестрой юбки, торопливо засеменила лотосами-ножами ему навстречу и помогла раздеться.
   Симэнь сел на кровать, и Чуньмэй внесла сверкающие чашки. Цзиньлянь взяла одну из них, вытерла своими тонкими нежными пальчиками следы чая на краях чашки и протянула Симэню. Он отпил глоток дивного, необычайно ароматного напитка. Это был люаньский чай^[1328] из молодых лепестков, нежных, как воробьиные язычки, заваренный с сезамом, подсоленными ростками бамбука, каштанами, тыквенными семечками и грецкими орехами, с добавлением туда же салатной горчицы и маслин, а также семян гинкго, коры душистой оливы^[1329] и лепестков розы. Довольный Симэнь велел Чуньмэй помочь ему раздеться и лег. Освещаемая лампою Цзиньлянь сняла головные украшения и, надев на ноги туфельки, тоже легла, сплетясь с Симэнем. Пестрая пара неразлучных уток заколыхалась на красной волне расшитого одеяла. Чуньмэй поставила на столик серебряную лампу с похожим на бутон лотоса абажуром, раздвинула двустворчатую украшенную фениксами ширму и вышла из спальни.
   Симэнь положил руку под голову Цзиньлянь и заключил ее, обнаженную, нежную, как яшма, благоухающую и теплую, в свои объятия. Они крепко прижались друг к дружке. Их тела сплелись, уста сомкнулись в страстном поцелуе. Цзиньлянь старательно разжевывала тыквенные семечки, которые брала со стоящего у ее изголовья блюда, и из собственных уст угощала ими Симэня. Не прекращала она и игру. Немного погодя, нектар ее уст разлился по сердцу Симэня, и весеннее желанье ими овладело до самых глубин.
   – Дитя мое! – говорил Симэнь, доставая серебряную подпругу из узелка, где хранились снасти для утех. – Вспоминала ли ты обо мне, пока я был в отъезде, а?
   – Целых полмесяца ни на минуту не утихало во мне волненье, – отвечала Цзиньлянь. – Вечер-то тянется-тянется, а ночью одной и вовсе не спится. И постель нагреешь, а, поди ты, холод до того пробирает, что ноги не вытянешь. Съежишься да так и лежишь, пока все ноги не сведет. Все молила, чтоб ты поскорее воротился. Знал бы, сколько я слез пролила на это изголовье! Спасибо, молодец Чуньмэй! Видит она бывало, как я тяжело вздыхаю, придет вечером и садимся в шашки играть до самой первой ночной стражи, а потом вместе на кане и спать ложимся. Вот как я переживала, не знаю, как ты.
   – Какая речистая! – заметил Симэнь. – Ты не знаешь, хоть и много вас, а тебя я больше всех люблю.
   – Перестань! – оборвала она. – Обманываешь ты меня. Из чашки ешь, а сам в котел глазами стреляешь. Думаешь, я не знаю? Вспомни, как с Лайвановой женой путался. Так и прилепился! Меня тогда замечать не хотел. Потом Ли Пинъэр сына родила – как злой петух налетал. Где они теперь? Нет их. Только я, верная раба твоя, осталась. А тебя все носит, все крутит. Не хватало только с проклятой уродиной Жуи связаться. Что ни говори, а она всего-навсего кормилица. Да к тому же баба замужняя. Попробуй только с ней свяжись, она, чего доброго, мужика своего приведет. Будет около тебя стадо свое пасти. Как хорошо! А слухи пойдут, приятно тебе будет? Ты ж службу отправляешь, чиновное звание носишь. Посмотри, как ты проклятую шлюху распустил! Она вот тут из-за несчастного валька такой скандал подняла, на Чуньмэй набросилась. Мне слова не дала выговорить.
   – Будет тебе! – перебил ее Симэнь. – Что ни говори, дитя мое, но она всего лишь прислуга. Неужели у не хватит смелости тебе перечить?! Может, если станешь потакать, у нее бойкости и прибавиться, но только приструни, и она рта не откроет.
   – Того и гляди! – протянула Цзиньлянь, – какое там потакать?! Как не стало Ли Пинъэр, она сразу ее гнездо заняла. Представляю себе, как ты ей, небось, говоришь: «Будешь мне усердно служить, все, что после твоей покойной матушки осталось, тебе отдам». Скажешь, не говорил?
   – Что за несуразные подозрения! – воскликнул Симэнь. Ничего я не говорил. А ты ее прости. Я велю ей завтра же поклониться тебе в ноги да повиниться во всем. Ладно?
   – Я ее извинения выслушивать не намерена и тебя туда больше не пущу.
   – А почему я, думаешь, там ночевал? Да только потому, что сестрицу Ли никак забыть не могу. Да и ночевал-то всего ночь или две. Она же в ночном бдении от дщицы не отходит. Как я могу с ней что-нибудь себе позволить!?
   – Какие там еще бдения, когда сто дней вышло?! – не унималась Цзиньлянь. – Не ври, все равно не поверю. Дщица тут не при чем. Тебя к ней, как мышь на крупу, тянет. А мне прикажешь уподобиться горничной, да? До полуночи прислушиваться к перезвону колокольцев, а потом – к шепоту и шелесту ив?
   Симэнь не выдержал.
   – Ах ты, болтушка! – воскликнул он и, обняв Цзиньлянь за шею, поцеловал в губы. – Ишь кого из себя строишь!
   И он велел ей повернуться спиной, желая «добывать огонь за горными хребтами», а сам проник в нее сзади. Он обхватил под одеялом ее ноги и с шумом раскачивал их.
   Цзиньлянь закричала.
   – Что, испугалась? – спросил Симэнь. – Говори, будешь еще за мной следить?
   – Только дай тебе волю, ты, пожалуй, в небо воспаришь. Шлюху, знаю, ты не бросишь, но отныне будешь ходить к ней только с моего разрешения. Станет наряды выпрашивать, тоже мне скажешь. И не вздумай у меня украдкой одаривать. Не послушаешься – такой скандал устрою, какого не видывал. Я с этой шлюхой покончу. За мной дело не станет. Вспомни Ли Пинъэр. Как она тебе голову тоже вскружила! Меня, не знаю какими судьбами, с рук не сбыл. Персик гнилой! Размяк – без поддержки повалишься, как горох неподвязанный. Вот мне, матери, и приходится сына своего непутевого вразумлять.
   – Но ты ж у нас первая блюстительница порядка! – засмеялся Симэнь.
   Они предавались любовным утехам вплоть до третьей ночной стражи, когда, совсем изнуренные, наконец заснули.
   Да,

 
Зимою пташка красовалась в клетке.
Пришла весна – она уже на ветке.
Тому свидетельствовали стихи:
Когда дымка висит пеленою,
Не дождаться исхода дождей.
Могут девы под дивной луною
Услаждать до скончания дней.
 

   Тесно прижавшись друг к дружке, они проспали до рассвета. Все еще томимая ненасытным желанием, Цзиньлянь продолжала играть с Симэнем, пока не пробудила и в нем страсть и его веник не встал дыбом.
   – Мой милый! – шептала она. – Хочу на тебя возлечь.
   Цзиньлянь так и сделала, желая «оплывом потушить свечу». Обняв Симэня за шею, она принялась ласкаться. Он же, уступив ей, будто почил и только крепко держал ее стан, а Цзиньлянь сама садилась и вставала, вставляла и вынимала, пока тот самый не погрузился полностью, лишь часть, охваченная подпругой, не могла войти.
   – Милый! – продолжала она. – Я тебе сошью белую шелковую подвязку, а ты положишь в нее монашьего снадобья. Еще я приторочу к подвязке длинные ленты. Когда будем ложиться, ты затянешь свой корень подвязкой и сзади на поясе завяжешь ленты, тогда и предмет твой будет разгорячен, и запускать его можно будет внутрь целиком. Это куда лучше подпруги. Нет от нее полного удовольствия – только топорщится и боль причиняет.
   – Сшей, дитя мое! – подхватил Симэнь. – А снадобье сама положи. Оно на столе в фарфоровой коробке.
   – Только ты вечером приходи, хорошо? Испробуем.
   Они поиграли еще немного, и тут появился Дайань с визитной карточкой в руке.
   – Батюшка почивают? – спросил он Чуньмэй. – Его сиятельство Ань серебро прислали, два жбана цзиньхуаского вина и четыре горшка цветов.
   – Батюшка не встали еще, – отвечала горничная. – А посыльный, небось, и обождет.
   – Он вон какой путь прошел! – возражал Дайань. – А ему еще на пристань в Синьхэкоу поспеть надо.
   Разговор услыхал Симэнь и в окно подозвал слугу. Дайань вручил визитную карточку. Симэнь развернул и стал читать:

   «Имею честь послать Вам четыре пакета, в коих содержатся восемь лянов серебра. Особого угощения будет удостоен только Шаотан, остальные же удовольствуются обыкновенным столом. Позвольте надеяться, что лакеи и прислуга выкажут надлежащее радение.
   Примите заверения в моем самом искреннем расположении.
   В дополнение к сему посылаю четыре горшка цветов к нынешнему сезону в надежде, что они доставят вам удовольствие, и два жбана южного вина, которое, быть может, пригодится на пиру. Буду счастлив, ежели Вы соизволите принять скромные подношения».

   Симэнь прочитал послание и встал, Не причесываясь, он надел войлочную шапку, парадный бархатный халат и вышел в залу.
   – Проси посыльного его сиятельства Аня! – велел он Дайаню.