Страница:
опускалась на землю. Учитель долго сидел возле окна, погруженный в раздумье.
Спать не хотелось, и он долго ворочался, пока сон не смежил глаза. На
столике возле кровати лежал букетик увядших цветов.
...Весна вступала в силу. Снег уже совсем сошел с полей. Ожили болота.
Жалобно застонали чибисы, тяжело летая над водой. Высоко в небе звенели
жаворонки. Подсохшая земля начинала искриться зеленым бархатом нежной,
пахучей травки. То один, то другой из учеников переставали ходить в, школу.
- Вот что, дети, - сказал однажды учитель, - сегодня после обеда
приходите с лопатами. Будем копать ямки, а завтра все пойдем в лес, принесем
молодых деревец и посадим их вокруг школы.
Дети друг перед другом спешили заверить учителя, что они принесут
лопаты, и с веселым гомоном, как пчелки из улья, высыпали на улицу, наполняя
ее звонкими, счастливыми голосами.
После обеда дети весело спешили с лопатами в школу, прибегали к учителю
на квартиру, с удовольствием сообщая ему, что его наказ выполнен. Даже
маленький Павлик Рылка, самый младший в школе, гордо нес лопату, сгибаясь
под ее тяжестью.
Учитель пришел в школу и повел детей во двор. Вместе с учениками
наметил места для ямок, потом дал задание ученикам, разделив их на группы, и
сам выкопал первую ямку, чтоб показать детям, как надо это делать.
- Что это вы делаете?
Ядвися незаметно подошла к Лобановичу. Так хорошо знакомый ему голос
привел его в какой-то трепет. Сердце забилось сильнее.
- Хочу после себя вам память оставить.
- А разве вы умирать собираетесь? - засмеялась Ядвися.
- Я уже умер, - трагически проговорил Лобанович.
- Так это вас хоронить здесь будут? - шутила она. - Может, побежать
позвать баб, чтобы поплакали по вас?
- А вы разве не заплачете обо мне?
- Так вы же все равно слышать не будете.
- Ах, простите! - спохватился Лобанович. - Очень благодарю вас за
букетик и за те цветочки, что через форточку влетели.
Ядвися притворилась весьма удивленной, будто ничего не понимала.
- Какой букетик?
- Тот самый, который вы на стол положили.
- Ваша бабка лгунья, и сами вы лгун, - запротестовала Ядвися. - Больше
никогда к ней не пойду, и в вашу кухню не ступит моя нога...
- И в мою форточку не полетит ни один цветок?
Ядвися повернулась и бегом бросилась в свой двор, потом остановилась и
снова подошла к Лобановичу.
- Слушайте, вы брали книгу, что лежала раскрытой у вас на столе?
- Нет, не брал.
- Вы не обманываете?
- Я, кажется, никому еще в форточку не бросал цветов, чтобы мне
обманывать.
Ядвися почему-то засмеялась, ни капельки не обидевшись.
- Хотите, пойдем сегодня гулять?
- Пойдем, пойдем! - подхватил учитель. - Вы, может, не поверите, но у
меня, честное слово, была та же самая мысль, только я не отважился
предложить вам.
- Тогда заходите к нам.
- Обязательно! С великим удовольствием!
Она снова помчалась в свой двор. Дети шумели, гомонили, спорили,
хвалили свои и хаяли чужие ямки.
Лобанович стоял счастливый, о чем-то думал, и едва приметная веселая
улыбка блуждала у него в глазах и на губах.
"Почему она спросила про книгу? - подумал Лобанович. - Не положила ли
она что-нибудь в нее?"
А тем временем Ядвися, крадучись, с другого хода, пробиралась в
квартиру учителя, чтобы тайком вынуть из книги бумажку, на которой она
написала вчера: "Милый-дурень", - чего Лобанович не заметил,
Заперев дверь кухни со двора, Лобанович быстро побежал в свою квартиру
другим ходом - через классную комнату. Тихонько ступая, подошел он к двери и
только прикоснулся к ней рукой, как в то же мгновение панна Ядвися пулей
метнулась в кухню, чтобы выскочить во двор. Но дверь не открывалась.
Оглянулась - на пороге стоял учитель.
Ах, попалась пташка, стой,
Не уйдешь из сети!
Не расстанемся с тобой
Ни за что на свете! -
спокойно декламировал Лобанович, не сводя с Ядвиси глаз, любуясь ею,
радостно улыбаясь.
Она и в самом деле выглядела как пойманная пташка. Удивление, испуг,
какая-то виноватая улыбка мелькнули на ее лице. Круглые темные глаза
смотрели то на дверь, то на учителя. Одна рука ее была сжата, - верно, там
была та записочка с двумя словами.
- Зачем вы заперли эту дверь? - с невинным видом спросила она.
- Для того чтобы те самые ножки, которые пришли сюда через школу, не
вышли через кухню.
Лобанович подошел к ней совсем близко. Она беспокойно задвигалась.
- Пустите меня!
- Вы моя гостья и пленница. Ни одному охотнику на свете не случалось
поймать такую славную дикую козочку, как мне сегодня. Дайте же мне хоть
наглядеться на нее!
- Ну, в следующий раз вы не поймаете меня.
- А зачем мне ловить, если я уже поймал?
Она вдруг бросилась ему под руку, чтобы убежать. Но он крепко схватил
ее под мышки и не пускал.
- Что вы делаете? - гневно проговорила она. - Не смейте прикасаться ко
мне!..
- Вы же сами бросились мне на руки, - сказал учитель и почувствовал,
как взбунтовалась в нем кровь.
Он держал ее теперь только за руку. Она снова стала вырываться.
Темно-русые волосы рассыпались по ее плечам пышными, волнистыми прядями.
- Нет, милая пленница, ничего не выйдет, не пущу!
С распущенными волосами, с пылающими щечками, она была необычайно
красива, и учитель не мог оторвать от нее глаз.
- Ну, послушайте, - просительным тоном проговорила она, - я никак не
ожидала, что вы будете меня мучить!
- А вы меня не мучите? - спросил он и глянул ей в глаза. - Выкуп дайте,
тогда я отпущу вас.
- Мне нечем платить, - сказала она, одной рукой стараясь поправить свои
волосы.
Учитель нарочно снова разбросал их.
- Ах, отстаньте вы!
- Нет, не отстану. Если бы вы знали, какая вы красивая с распущенными
волосами, вы всегда ходили бы так.
- У моей мамы тоже были роскошные волосы, но доля ее была несчастливая,
- печально проговорила она.
Лобановичу стало жалко ее. Он выпустил ее руку и заглянул ей в глаза.
- Бедная вы, милая, хорошая, славная Ядвисечка!
- У-у, все вы такие ироды, тираны! - с какой-то ненавистью проговорила
она.
Лобанович хотел ответить, что она ошибается, но не успел. Девушка
внезапно обхватила руками его щеки и, приблизив к себе его голову,
поцеловала, а затем с силой оттолкнула его и бросилась за дверь. А он,
словно опаленный молнией, стоял несколько мгновений неподвижно. Потом, как
дикий зверь, бросился догонять ее. Она же стояла на пороге, держась за
щеколду, и была совершенно спокойна.
- Если вы осмелитесь поцеловать меня, клянусь памятью матери, я брошусь
под поезд! - И ее темные, глубокие глаза блеснули искрами гнева.
- Милая, родная Ядвисечка! Нет, нет, не буду... А погулять мы пойдем?
- Дурень! - проговорила она.
Потом вскинула на него свои добрые, чистые глаза, улыбнулась и исчезла
за дверью, держа в руке узенькую бумажку.
Лобанович возвратился в комнату. Его руки и ноги дрожали. Он присел
возле стола на край дивана и сидел, не думая ни о чем. Затем встал, шатаясь
пошел в кухню, выпил воды. Внутри у него все кипело от счастья и радости.
"Что за девчина! Что за характер! - несколько раз повторил счастливый
учитель. - Она любит меня!.. Разве же "можно не любить ее, эту лучшую,
прекраснейшую сказку Полесья! Ядвисечка! Милая! Любая!"
Два старших ученика, которые готовились к экзамену, вошли и сказали
учителю, что все ямки выкопаны.
- Соберитесь в классе, я вам скажу несколько слов и отпущу домой.
Веселый, дружный шум ворвался в школу, звонкие, счастливые детские
голоса наполнили весь дом.
Учитель вошел в класс, похвалил детей за работу и сказал им:
- Завтра уже не приносите с собой книг. Возьмите несколько лопат, - он
назначил старших учеников, - и соберитесь здесь. Пойдем в лес, выкопаем
деревца и посадим их в ямки, которые вы сегодня приготовили. А теперь идите
домой.
Учитель не выходил никуда весь вечер. Неожиданный случай о "пленницей",
поцелуй панны Ядвиси наполнили его счастьем, и ему казалось, что этого
счастья хватит надолго. Он без конца вспоминал и снова переживал все
подробности последней встречи с Ядвисей. Почему она сказала, что бросится
под поезд, если он посмеет поцеловать ее, и даже поклялась памятью матери?
Почему обругала его, а потом как бы раскаялась в этом и одарила его такой
доброй улыбкой, будто просила простить ее? Он ходил по комнате и все думал о
ней. И чем больше думал, тем сильнее хотелось ему снова увидеть свою милую
Ядвиську, услышать ее голос, заглянуть ей в глаза, чтобы прочитать в них,
что происходит в ее душе. Он часто посматривал в окна, надеясь увидеть ее.
Ее имя звучало у него в ушах необычайной музыкой и приобрело для него
какой-то особый смысл.
На следующий день Лобанович проснулся позже обычного, так как ночью
долго не мог уснуть, проснулся с мыслью о своем счастье, о Ядвисе. Он встал,
когда уже в школе слышались детские голоса. Вспомнил, что сегодня суббота
перед вербным воскресеньем и что в этот день он заканчивает свою работу в
школе, - ведь после пасхи придут заниматься всего три ученика, которым нужно
подготовиться к экзаменам.
С веселым шумом шли дети в лес со своим учителем, сбившись вокруг него
тесной стайкой.
День был ясный, теплый. Даже на тельшинской улице подсохла грязь.
Крестьяне с сохами и севалками, с мешками, наполненными овсом, выезжали в
поле. С жалобными криками сновали над залитыми водой болотами чибисы, словно
они потеряли что-то очень дорогое и теперь искали и никак не находили. В
тихих заводях и лужах тянули свою однотонную, печальную песню зеленые
лягушки, а дальше, в болотах, среди леса перекликались бугаи [Бугай -
болотная птица, выпь], бухая как в пустые кадушки. Эти глухие звуки далеко
вокруг будили леса, придавая общему настроению Полесья какой-то особенный
тон. Степенные, важные аисты с необычайной серьезностью шествовали по краям
болот либо взлетали на высокие старые сосны и обновляли свои запущенные за
зиму палаты. Кое-где на краю леса уже распускались молодые листочки березок.
Желтые пушистые сережки свисали с веточек ивняка, купаясь в лучах солнца и
приманивая пчел и шмелей. Зеленые цветочки пробились на свет сквозь сухую,
выцветшую листву, и чарующий аромат разливала в воздухе молодая черемуха.
Одни только могучие дубы, обогащенные опытом своей долгой жизни, не очень
торопились раскрывать свои почки и выпускать из них свежую, молодую листву:
ведь дуб мудрое дерево и не идет на приманки неверной вначале весны.
Учитель остановился с учениками на сухом место в лесу и провел с ними
беседу о том, что они видели перед собой, и о значении того дела, ради
которого они пришли сюда. Дети рассылались по лесу и огласили его своими
криками и щебетом. Лобанович долго искал молодую грушку. Он хотел найти
красивенькую грушу и посадить ее на память о своей любимой.
Найдя молодое, крепенькое и стройное деревце, он долго и бережно
возился возле него, пока оно не было выкопано вместе с землей. Сам нес его
домой, посадил в уголке школьного двора, где больше всего светило солнце, и
дважды в тот день поливал водой. Затем огородил эту грушу высокими кольями,
чтобы ее не потоптала и не поломала скотина.
Для каждого дерева выделил он учеников, поручив им уход за саженцами.
- Ну, а теперь, детки, идите обедать. После обеда принесите и сдайте
свои книги, - ведь после пасхи вы рассыплетесь по лесам и полям. А кто
захочет ходить в школу и после пасхи, тот потом и получит книги.
Приняв после обеда книги от учеников и отпустив их на праздники,
Лобанович почувствовал, что ему стало чего-то жаль, хотя, правду сказать,
немного надоела за зиму школьная работа по восемь и по десять часов в день.
Выйдя во двор, он обошел посаженные деревья, возле некоторых из них
задерживался подольше. Он часто посматривал на двор пана подловчего. Очень
хотелось увидеть Ядвисю и показать ей эту славную грушу, которую посадил он
в память о ней. Но Ядвися долго не показывалась во дворе. Он подкарауливал
ее около часа. И когда заметил, окликнул и попросил ее подойти.
Она подбежала к нему, радостная, веселая.
- Я хочу показать вам грушу.
- А вы не будете ловить меня? - с милой, лукавой улыбкой спросила она.
Он помог ей перелезть через забор и повел к груше.
- Эту грушу я посадил на память о вас.
Она долго разглядывала ее, потом засмеялась и сказала:
- Я вырву ее и выброшу.
- Почему?
- Потому что она такая же колючая и дикая, как я.
- Пойдем гулять сегодня? - спросил он.
- А вы помните, что я вам вчера на это сказала?
- Сделайте то же самое, что вы сделали вчера, и тогда скажите мне хоть
десять раз то, что сказали один раз.
Она строго посмотрела на него.
- Больше никогда! Слышите? Ни-ког-да!
Вербное воскресенье и благовещенье в этом году пришлись на один день.
На праздник должен был приехать из Малевич отец Модест с дьячком Тишкевичем;
ведь в этот день тельшинцы, по старому обычаю, несли свои грехи попу, после
чего становились как бы святые. Правда, в Тельшине было много таких
полешуков, как, например, дед Микита, которым святость никак не шла и
которые, вместо того чтобы избавиться от старых грехов, сдать их попу,
умудрялись наделать немало новых.
Обычно отец Модест приезжал накануне праздника под вечер. Вот и сегодня
приехал он довольно рано, когда солнце не успело еще спрятаться за дубом,
что высится неподалеку от разъезда. Спустя полчаса из часовенки, стоявшей в
зарослях угрюмого и темного кладбища, донесся глухой звон, словно колотили в
старый, треснувший чугун. Все же звон этот, такой резкий и необычный для
Тельшина, производил сильное впечатление. И каждый, кто слыхал его, так или
иначе откликался на этот звон.
- Что это? - спрашивал кто-нибудь из тельшинцев. - Звонят, что ли?
- Должно быть, звонят.
И после этого начинались те или иные рассуждения:
- Уже, должно быть, поп приехал: что-то забомкали.
- Исповедоваться будем?
- Должно быть, так.
Но полешуки не очень торопились в церковь. Ведь они народ заботливый и
рассудительный. Одному заманчивее улыбалась охота, другой напал на местечко,
где щуки еще не перестали нерестовать.
Тельшинский колокол, как видно, хорошо знал обычаи своих прихожан и не
торопился кончать свой призыв. Только через час, когда на паперти скоплялось
уже довольно много полешуков и полешучек, а со двора Михалки Кугая
показывались отец Модест, который шел еще ровно, и дьячок Тишкевич, который
все же нес в себе меньше "благодати", а посему уже немного загребал ногами,
- только тогда колокол начинал расходиться вовсю, прихватив себе в помощь
своих меньших, тонкоголосых братьев.
Часовенка отпиралась. Возле двери обычно стояло несколько молодиц с
детьми на руках. Они не смели сами войти в часовенку, потому что были еще
"нечистые". У каждой молодицы был свой срок: кому нужно было "вводиться" во
храм около семухи, кому - около Петра, кому - на коляды, а кое-кому еще и
вовсе не настал срок "введения". Но в Тельшине это не имело значения. Отец
Модест выстраивал молодиц по обе стороны двери, брал свой требник и читал
молитвы, а дьячок Тишкевич пел, слегка пошатываясь из стороны в сторону. Но
это не мешало ему надзирать и за "благочинием" в часовне: ведь молодицы,
бывали такие случаи, порой толкали друг друга либо слишком выпирали вперед.
- "Елицы во Христе... " - пел Тишкевич.
И тут он замечал, что какая-нибудь молодица нарушала порядок. Тогда он
прекращал пение и назидательно говорил молодице:
- Куда ты прешься? Стой спокойно.
И затем продолжал:
- "Крести-и-ите-ся-а-а!"
Но тут снова кто-нибудь начинал вести себя не так, как подобает в
церкви.
- Слышите, что я вам говорю? - уже довольно строго спрашивал молодиц
Тишкевич и хмурил брови.
Восстановив порядок, он продолжал петь:
- "Во Христа облекостеся!"
Увидев новый непорядок, Тишкевич решительно прерывал пение и еще более
сердито говорил:
- Тьфу! Что это за противная баба! Говори ей или не говори - хоть кол
на голове теши.
И, не спуская с молодиц своего грозного взгляда еще несколько минут,
Тишкевич кончал петь:
- "Алли-лу-у-ия!.. "
Отец Модест ничем не проявлял своего "я" и давал Тишкевичу полную
возможность поучать "паству" - ведь они жили очень дружно. И ни для кого не
было ни новостью и ни редкостью, когда они дома, в Малевичах, шли рядом,
поддерживая друг друга, ибо очень часто страдали неустойчивостью ног.
Шествуя дружной парой, останавливались иногда посреди улицы и проводили
короткое совещание: куда зайти? Они поднимали головы, полагаясь в решении
этого вопроса главным образом на свои глаза. И если перед глазами стояла
школа, они направлялись туда. Взойдя на крыльцо школы, снова
останавливались, и здесь временами происходил между ними небольшой спор: как
истинные христиане, они уступали первое место друг другу. А исходя из того,
что перед богом все равны, они входили разом, одновременно. Отец Модест
первым садился на стул и говорил Тишкевичу:
- Садись, дьяче, школа церковная и стулья церковные.
Затем, расстегнув рясу, он вытаскивал из-за пазухи бутылку, сам тянул и
давал потянуть дьячку. Учительница не знала, как держать себя с гостями. Но
гости были нетребовательные, угощались своей водкой и закусывали своими
языками. Немного отдохнув, они пели "Христос воскресе" и спокойно уходили.
"Введя" молодиц и немного подержав на руках их детей, отец Модест
приступал к исповеди. Полешуки, свалив с себя эту заботу, тотчас же выходили
из часовни и шли домой. На следующий день утром также шла исповедь, а потом
уже служилась обедница - богослужение, специально созданное для полешуков, с
учетом того, что их в церкви долго не удержишь. Небольшая часовенка, могущая
вместить не более чем шестую часть тельшинцев, была наполовину пустой, и
только когда начиналось причастие, в ней становилось тесно - каждому
хотелось поскорее взять причастие. И тут уже без конфликтов никогда не
обходилось.
- Что ты мне на ноги влез? - злобно глядел Трахим Буч на Рыгора Качана.
- Прется как свинья! - все еще злясь, говорил Буч.
Качан смотрел на Буча, словно раздумывая, что ответить ему на это.
Вспомнив, что они идут к причастию и не должны иметь гнев в сердце своем, он
укоризненно качал головой, и в голосе его слышалось сокрушение:
- Солодушник ты, чтоб ты захлебнулся! Идешь к святому причастию, а
лаешься, как собака, будто ты не в церкви, а в корчме у Абрама!
Напоминание о христианском смирении, сделанное Качаном, производило
свое действие. Буч ничего не отвечал и тупо глядел перед собой. А там, возле
батюшки о чашею, также волновался народ.
- Чего ты пхаешься? - оглядывается на соседа полешук.
- А сам ты куда прешься? - отвечает сосед по прозвищу Швайка и занимает
место впереди, а тот, кто сделал ему замечание, злой, становится за ним:
спорить уже некогда, Швайка стоит с разинутым ртом.
Отец Модест ложечкой черпает из чаши.
- Приобщается раб божий... Имя?
- Габрусь! - отвечает Швайка.
Обиженный им сосед добавляет:
- Да еще и Швайка!
Швайка закрывает рот, поворачивается к соседу.
- Да еще и черт толстоносый!
Затем он снова открывает рот, повернувшись к чаше.
Отцу Модесту так же не терпится сказать свое слово; хотя в дела своих
прихожан он не вмешивается. Однако если замечает нарушение порядка, то
ставит это на вид нарушителю.
Дед Микита только что вернулся с рыбалки. Видно, он торопился, чтобы не
опоздать к причастию, задыхался и уже в часовне продолжал идти быстрым
шагом, которым он шел с болота. Он оттолкнул нескольких женщин и стал
впереди них. И вот когда дошла до него очередь, отец Модест, глянув на ноги
деда Микиты, заметил, что дед до самого пояса мокрый, а в лаптях у него
хлюпает грязь.
- Ты почему же это мокрый сюда пришел? - спросил его отец Модест.
- Промок, потому и мокрый, - ответил дед Микита, отворачивая от батюшки
лысую, морщинистую голову.
- Где же ты вымок?
- На болоте, где же еще!
- А почему ты на обеднице не был?
Дед Микита молчит.
- Я тебе причастия не дам! - набросился на него батюшка. - Не мог ты
полчаса в церкви побыть, помолиться? Так ты скорей на болото, к чертям
побежал, а теперь мокрый, обшарпанный причащаться припер? Не буду причащать!
- проговорил отец Модест и отвернулся с чашею в сторону.
- Го! - сказал дед Микита. - Не будет причащать!.. Ну и не надо!
Напугаешь ты меня!
Дед Микита, ни на кого не глядя, идет вон из часовни. Отец Модест
несколько минут стоит с чашею и глядит вслед деду. Он еще надеется, что дед
вернется и будет просить причастия. Но дед Микита, тот самый дед, что с
жерновами танцевал, подходит уже к двери.
- Гэй! Как тебя там? Вернись! Слышишь? - зовет отец Модест.
Дед останавливается, поворачивает голову к батюшке и говорит:
- Не хочу!
- Вернись ты! - кричит отец Модест. - Тебе уж и слова нельзя сказать.
Микита смягчается и, хлюпая грязными лаптями, снова идет к амвону.
Отец Модест причащает его. Дед берет кусочек просфоры, кладет в рот и
хочет идти.
- Поймал ты хоть рыбы? - спрашивает отец Модест.
Сердце деда совсем смягчается, он глотает просфору и отвечает уже
ласково:
- Где там, у черта! Нету! - протяжно произносит он последнее слово,
машет рукой и выходит.
Святая служба кончается. Тишкевич бубнит последние молитвы, отец Модест
снимает ризу. Молитвы окончены, книга закрыта.
Отец Модест подходит к Тишкевичу, они перебрасываются несколькими
словами и выходят из часовни.
На паперти духовенство останавливается, знакомится с тельшинским
учителем.
- А ваши ученики хорошо читают. Вчера дал газету вашему ученику Рылке -
такой маленький, а как разбирает! Право слово! - говорит отец Модест.
Тишкевич мрачно слушает, потом поднимает глаза на батюшку.
- Э-э, отец! Хвали ты его или не хвали, а на чай нас все равно не
позовет!
- Темный здесь у вас народ! - говорит на прощание отец Модест и
медленно идет с Тишкевичем к Михалке Кугаю.
На четвертый день пасхи вернулся Лобанович в свою школу. Еще вечером
того самого дня, когда тельшинцы сдавали свои грехи отцу Модесту, он надумал
поехать домой, немного проветриться и хоть на короткое время выйти из круга
своих тельшинских впечатлений и настроений. Но в первые же дни праздников
его сильно потянуло в Тельшино - быть близко к Ядвисе и видеть ее хоть
изредка стало его потребностью. Едучи обратно, он не спал две ночи, а по
пути, кроме того, ему приходилось поздравлять кое-кого со святой пасхой и,
разумеется, немного "напоздравляться". Утомленный бессонными ночами и
выпивкой, он почувствовал себя очень хорошо, улегшись на своей постели, и
сразу же уснул крепким-крепким сном.
Но уже через полчаса, узнав, что сосед вернулся, пан подловчий,
примостившись у окна, где спал учитель, барабанил кулаком в раму и кричал:
- Профессор больших букв! О профессор! Слышишь? Вставай пить горелку!
Лобанович спал крепко и ничего не слыхал. Подловчий был под хмельком и
не отставал, его кулак все чаще и сильнее барабанил по раме. Стекла звенели,
а с некоторых из них посыпалась замазка.
Подловчий Баранкевич, заметив это, засмеялся и проговорил сам себе:
- Черт его побери, профессора! Повыбиваю ему окна!
Лобанович на этот раз услыхал стук и сквозь сон догадался, что его
будит подловчий, но открыть глаза и поднять голову был не в силах. Когда же
стук возобновился с новой силой, он громко отозвался:
- Га-а!
- Вставай, профессор! - кричал со двора Баранкевич.
Лобанович поднялся, открыл форточку и начал просить:
- Пане сосед, не спал три ночи, не могу!
- Что за "не могу"! Сейчас же одевайся, не то, ей-богу, приду и потащу
в том, в чем ты сейчас есть. А будешь упираться, позову Рыгора и Язепа, и,
ей-богу, притащим в том, в чем ты теперь лежишь. А у меня и паненки есть.
Лобанович, видя, что от подловчего не отвяжешься, начал одеваться.
Умывшись холодной водой, он немного освежился и пришел в себя. Перебрался
через хорошо знакомый ему перелаз и взошел на крыльцо дома подловчего.
Негрусь по своей собачьей привычке пролаял раза три, повиливая хвостом,
словно желая сказать: "Это я так себе лаю, без злости".
- Ну что? Испугался: пришел-таки! - встретил "профессора" подловчий в
своей комнате.
Длинный стол, которого прежде учитель не видел у подловчего, стоял
возле стены, плотно прижатый к ней одним своим краем. Весь этот стол был
завален пирогами, бабками, мясом всяких сортов и по-всякому приготовленным.
Штук шесть стеклянных банок с крепким хреном выглядывали в разных местах
стола, три "аиста" - четвертные бутылки водки - поднимали свои головы над
грудами закусок. Копченые окорока, как подушки, утыканные зеленью, важно
высились зелеными холмами.
На крепком стуле старинной работы сидел железнодорожный мастер
Григорец, широкоплечий, дубового склада человек, никогда в жизни не знавший
страха перед водкой. Он был толстый, крепкий и имел вид огромной шпульки, на
которую сверх меры намотали ниток. Рыжая, с лысиной голова его насилу
поворачивалась вправо и влево на короткой, необычайно толстой шее. Маленькие
глазки его сделались маслеными, заблестели, но он не терялся перед чарками и
опрокидывал их в себя, как в бочку. Здесь же была и панна Людмила со своим
братом Анатолем. Анатоль, едва поздоровавшись с учителем, тотчас же пошел
искать пристанища для своей головы, в которой теперь молотила какая-то
молотилка. Людмила молча проводила его тревожным взглядом. Она была одета в
легкую шелковую блузку, нежно-синюю, как цветочки льна, и выглядела сегодня
особенно красивой. Ядвися также была одета со вкусом. На ней была красная
Спать не хотелось, и он долго ворочался, пока сон не смежил глаза. На
столике возле кровати лежал букетик увядших цветов.
...Весна вступала в силу. Снег уже совсем сошел с полей. Ожили болота.
Жалобно застонали чибисы, тяжело летая над водой. Высоко в небе звенели
жаворонки. Подсохшая земля начинала искриться зеленым бархатом нежной,
пахучей травки. То один, то другой из учеников переставали ходить в, школу.
- Вот что, дети, - сказал однажды учитель, - сегодня после обеда
приходите с лопатами. Будем копать ямки, а завтра все пойдем в лес, принесем
молодых деревец и посадим их вокруг школы.
Дети друг перед другом спешили заверить учителя, что они принесут
лопаты, и с веселым гомоном, как пчелки из улья, высыпали на улицу, наполняя
ее звонкими, счастливыми голосами.
После обеда дети весело спешили с лопатами в школу, прибегали к учителю
на квартиру, с удовольствием сообщая ему, что его наказ выполнен. Даже
маленький Павлик Рылка, самый младший в школе, гордо нес лопату, сгибаясь
под ее тяжестью.
Учитель пришел в школу и повел детей во двор. Вместе с учениками
наметил места для ямок, потом дал задание ученикам, разделив их на группы, и
сам выкопал первую ямку, чтоб показать детям, как надо это делать.
- Что это вы делаете?
Ядвися незаметно подошла к Лобановичу. Так хорошо знакомый ему голос
привел его в какой-то трепет. Сердце забилось сильнее.
- Хочу после себя вам память оставить.
- А разве вы умирать собираетесь? - засмеялась Ядвися.
- Я уже умер, - трагически проговорил Лобанович.
- Так это вас хоронить здесь будут? - шутила она. - Может, побежать
позвать баб, чтобы поплакали по вас?
- А вы разве не заплачете обо мне?
- Так вы же все равно слышать не будете.
- Ах, простите! - спохватился Лобанович. - Очень благодарю вас за
букетик и за те цветочки, что через форточку влетели.
Ядвися притворилась весьма удивленной, будто ничего не понимала.
- Какой букетик?
- Тот самый, который вы на стол положили.
- Ваша бабка лгунья, и сами вы лгун, - запротестовала Ядвися. - Больше
никогда к ней не пойду, и в вашу кухню не ступит моя нога...
- И в мою форточку не полетит ни один цветок?
Ядвися повернулась и бегом бросилась в свой двор, потом остановилась и
снова подошла к Лобановичу.
- Слушайте, вы брали книгу, что лежала раскрытой у вас на столе?
- Нет, не брал.
- Вы не обманываете?
- Я, кажется, никому еще в форточку не бросал цветов, чтобы мне
обманывать.
Ядвися почему-то засмеялась, ни капельки не обидевшись.
- Хотите, пойдем сегодня гулять?
- Пойдем, пойдем! - подхватил учитель. - Вы, может, не поверите, но у
меня, честное слово, была та же самая мысль, только я не отважился
предложить вам.
- Тогда заходите к нам.
- Обязательно! С великим удовольствием!
Она снова помчалась в свой двор. Дети шумели, гомонили, спорили,
хвалили свои и хаяли чужие ямки.
Лобанович стоял счастливый, о чем-то думал, и едва приметная веселая
улыбка блуждала у него в глазах и на губах.
"Почему она спросила про книгу? - подумал Лобанович. - Не положила ли
она что-нибудь в нее?"
А тем временем Ядвися, крадучись, с другого хода, пробиралась в
квартиру учителя, чтобы тайком вынуть из книги бумажку, на которой она
написала вчера: "Милый-дурень", - чего Лобанович не заметил,
Заперев дверь кухни со двора, Лобанович быстро побежал в свою квартиру
другим ходом - через классную комнату. Тихонько ступая, подошел он к двери и
только прикоснулся к ней рукой, как в то же мгновение панна Ядвися пулей
метнулась в кухню, чтобы выскочить во двор. Но дверь не открывалась.
Оглянулась - на пороге стоял учитель.
Ах, попалась пташка, стой,
Не уйдешь из сети!
Не расстанемся с тобой
Ни за что на свете! -
спокойно декламировал Лобанович, не сводя с Ядвиси глаз, любуясь ею,
радостно улыбаясь.
Она и в самом деле выглядела как пойманная пташка. Удивление, испуг,
какая-то виноватая улыбка мелькнули на ее лице. Круглые темные глаза
смотрели то на дверь, то на учителя. Одна рука ее была сжата, - верно, там
была та записочка с двумя словами.
- Зачем вы заперли эту дверь? - с невинным видом спросила она.
- Для того чтобы те самые ножки, которые пришли сюда через школу, не
вышли через кухню.
Лобанович подошел к ней совсем близко. Она беспокойно задвигалась.
- Пустите меня!
- Вы моя гостья и пленница. Ни одному охотнику на свете не случалось
поймать такую славную дикую козочку, как мне сегодня. Дайте же мне хоть
наглядеться на нее!
- Ну, в следующий раз вы не поймаете меня.
- А зачем мне ловить, если я уже поймал?
Она вдруг бросилась ему под руку, чтобы убежать. Но он крепко схватил
ее под мышки и не пускал.
- Что вы делаете? - гневно проговорила она. - Не смейте прикасаться ко
мне!..
- Вы же сами бросились мне на руки, - сказал учитель и почувствовал,
как взбунтовалась в нем кровь.
Он держал ее теперь только за руку. Она снова стала вырываться.
Темно-русые волосы рассыпались по ее плечам пышными, волнистыми прядями.
- Нет, милая пленница, ничего не выйдет, не пущу!
С распущенными волосами, с пылающими щечками, она была необычайно
красива, и учитель не мог оторвать от нее глаз.
- Ну, послушайте, - просительным тоном проговорила она, - я никак не
ожидала, что вы будете меня мучить!
- А вы меня не мучите? - спросил он и глянул ей в глаза. - Выкуп дайте,
тогда я отпущу вас.
- Мне нечем платить, - сказала она, одной рукой стараясь поправить свои
волосы.
Учитель нарочно снова разбросал их.
- Ах, отстаньте вы!
- Нет, не отстану. Если бы вы знали, какая вы красивая с распущенными
волосами, вы всегда ходили бы так.
- У моей мамы тоже были роскошные волосы, но доля ее была несчастливая,
- печально проговорила она.
Лобановичу стало жалко ее. Он выпустил ее руку и заглянул ей в глаза.
- Бедная вы, милая, хорошая, славная Ядвисечка!
- У-у, все вы такие ироды, тираны! - с какой-то ненавистью проговорила
она.
Лобанович хотел ответить, что она ошибается, но не успел. Девушка
внезапно обхватила руками его щеки и, приблизив к себе его голову,
поцеловала, а затем с силой оттолкнула его и бросилась за дверь. А он,
словно опаленный молнией, стоял несколько мгновений неподвижно. Потом, как
дикий зверь, бросился догонять ее. Она же стояла на пороге, держась за
щеколду, и была совершенно спокойна.
- Если вы осмелитесь поцеловать меня, клянусь памятью матери, я брошусь
под поезд! - И ее темные, глубокие глаза блеснули искрами гнева.
- Милая, родная Ядвисечка! Нет, нет, не буду... А погулять мы пойдем?
- Дурень! - проговорила она.
Потом вскинула на него свои добрые, чистые глаза, улыбнулась и исчезла
за дверью, держа в руке узенькую бумажку.
Лобанович возвратился в комнату. Его руки и ноги дрожали. Он присел
возле стола на край дивана и сидел, не думая ни о чем. Затем встал, шатаясь
пошел в кухню, выпил воды. Внутри у него все кипело от счастья и радости.
"Что за девчина! Что за характер! - несколько раз повторил счастливый
учитель. - Она любит меня!.. Разве же "можно не любить ее, эту лучшую,
прекраснейшую сказку Полесья! Ядвисечка! Милая! Любая!"
Два старших ученика, которые готовились к экзамену, вошли и сказали
учителю, что все ямки выкопаны.
- Соберитесь в классе, я вам скажу несколько слов и отпущу домой.
Веселый, дружный шум ворвался в школу, звонкие, счастливые детские
голоса наполнили весь дом.
Учитель вошел в класс, похвалил детей за работу и сказал им:
- Завтра уже не приносите с собой книг. Возьмите несколько лопат, - он
назначил старших учеников, - и соберитесь здесь. Пойдем в лес, выкопаем
деревца и посадим их в ямки, которые вы сегодня приготовили. А теперь идите
домой.
Учитель не выходил никуда весь вечер. Неожиданный случай о "пленницей",
поцелуй панны Ядвиси наполнили его счастьем, и ему казалось, что этого
счастья хватит надолго. Он без конца вспоминал и снова переживал все
подробности последней встречи с Ядвисей. Почему она сказала, что бросится
под поезд, если он посмеет поцеловать ее, и даже поклялась памятью матери?
Почему обругала его, а потом как бы раскаялась в этом и одарила его такой
доброй улыбкой, будто просила простить ее? Он ходил по комнате и все думал о
ней. И чем больше думал, тем сильнее хотелось ему снова увидеть свою милую
Ядвиську, услышать ее голос, заглянуть ей в глаза, чтобы прочитать в них,
что происходит в ее душе. Он часто посматривал в окна, надеясь увидеть ее.
Ее имя звучало у него в ушах необычайной музыкой и приобрело для него
какой-то особый смысл.
На следующий день Лобанович проснулся позже обычного, так как ночью
долго не мог уснуть, проснулся с мыслью о своем счастье, о Ядвисе. Он встал,
когда уже в школе слышались детские голоса. Вспомнил, что сегодня суббота
перед вербным воскресеньем и что в этот день он заканчивает свою работу в
школе, - ведь после пасхи придут заниматься всего три ученика, которым нужно
подготовиться к экзаменам.
С веселым шумом шли дети в лес со своим учителем, сбившись вокруг него
тесной стайкой.
День был ясный, теплый. Даже на тельшинской улице подсохла грязь.
Крестьяне с сохами и севалками, с мешками, наполненными овсом, выезжали в
поле. С жалобными криками сновали над залитыми водой болотами чибисы, словно
они потеряли что-то очень дорогое и теперь искали и никак не находили. В
тихих заводях и лужах тянули свою однотонную, печальную песню зеленые
лягушки, а дальше, в болотах, среди леса перекликались бугаи [Бугай -
болотная птица, выпь], бухая как в пустые кадушки. Эти глухие звуки далеко
вокруг будили леса, придавая общему настроению Полесья какой-то особенный
тон. Степенные, важные аисты с необычайной серьезностью шествовали по краям
болот либо взлетали на высокие старые сосны и обновляли свои запущенные за
зиму палаты. Кое-где на краю леса уже распускались молодые листочки березок.
Желтые пушистые сережки свисали с веточек ивняка, купаясь в лучах солнца и
приманивая пчел и шмелей. Зеленые цветочки пробились на свет сквозь сухую,
выцветшую листву, и чарующий аромат разливала в воздухе молодая черемуха.
Одни только могучие дубы, обогащенные опытом своей долгой жизни, не очень
торопились раскрывать свои почки и выпускать из них свежую, молодую листву:
ведь дуб мудрое дерево и не идет на приманки неверной вначале весны.
Учитель остановился с учениками на сухом место в лесу и провел с ними
беседу о том, что они видели перед собой, и о значении того дела, ради
которого они пришли сюда. Дети рассылались по лесу и огласили его своими
криками и щебетом. Лобанович долго искал молодую грушку. Он хотел найти
красивенькую грушу и посадить ее на память о своей любимой.
Найдя молодое, крепенькое и стройное деревце, он долго и бережно
возился возле него, пока оно не было выкопано вместе с землей. Сам нес его
домой, посадил в уголке школьного двора, где больше всего светило солнце, и
дважды в тот день поливал водой. Затем огородил эту грушу высокими кольями,
чтобы ее не потоптала и не поломала скотина.
Для каждого дерева выделил он учеников, поручив им уход за саженцами.
- Ну, а теперь, детки, идите обедать. После обеда принесите и сдайте
свои книги, - ведь после пасхи вы рассыплетесь по лесам и полям. А кто
захочет ходить в школу и после пасхи, тот потом и получит книги.
Приняв после обеда книги от учеников и отпустив их на праздники,
Лобанович почувствовал, что ему стало чего-то жаль, хотя, правду сказать,
немного надоела за зиму школьная работа по восемь и по десять часов в день.
Выйдя во двор, он обошел посаженные деревья, возле некоторых из них
задерживался подольше. Он часто посматривал на двор пана подловчего. Очень
хотелось увидеть Ядвисю и показать ей эту славную грушу, которую посадил он
в память о ней. Но Ядвися долго не показывалась во дворе. Он подкарауливал
ее около часа. И когда заметил, окликнул и попросил ее подойти.
Она подбежала к нему, радостная, веселая.
- Я хочу показать вам грушу.
- А вы не будете ловить меня? - с милой, лукавой улыбкой спросила она.
Он помог ей перелезть через забор и повел к груше.
- Эту грушу я посадил на память о вас.
Она долго разглядывала ее, потом засмеялась и сказала:
- Я вырву ее и выброшу.
- Почему?
- Потому что она такая же колючая и дикая, как я.
- Пойдем гулять сегодня? - спросил он.
- А вы помните, что я вам вчера на это сказала?
- Сделайте то же самое, что вы сделали вчера, и тогда скажите мне хоть
десять раз то, что сказали один раз.
Она строго посмотрела на него.
- Больше никогда! Слышите? Ни-ког-да!
Вербное воскресенье и благовещенье в этом году пришлись на один день.
На праздник должен был приехать из Малевич отец Модест с дьячком Тишкевичем;
ведь в этот день тельшинцы, по старому обычаю, несли свои грехи попу, после
чего становились как бы святые. Правда, в Тельшине было много таких
полешуков, как, например, дед Микита, которым святость никак не шла и
которые, вместо того чтобы избавиться от старых грехов, сдать их попу,
умудрялись наделать немало новых.
Обычно отец Модест приезжал накануне праздника под вечер. Вот и сегодня
приехал он довольно рано, когда солнце не успело еще спрятаться за дубом,
что высится неподалеку от разъезда. Спустя полчаса из часовенки, стоявшей в
зарослях угрюмого и темного кладбища, донесся глухой звон, словно колотили в
старый, треснувший чугун. Все же звон этот, такой резкий и необычный для
Тельшина, производил сильное впечатление. И каждый, кто слыхал его, так или
иначе откликался на этот звон.
- Что это? - спрашивал кто-нибудь из тельшинцев. - Звонят, что ли?
- Должно быть, звонят.
И после этого начинались те или иные рассуждения:
- Уже, должно быть, поп приехал: что-то забомкали.
- Исповедоваться будем?
- Должно быть, так.
Но полешуки не очень торопились в церковь. Ведь они народ заботливый и
рассудительный. Одному заманчивее улыбалась охота, другой напал на местечко,
где щуки еще не перестали нерестовать.
Тельшинский колокол, как видно, хорошо знал обычаи своих прихожан и не
торопился кончать свой призыв. Только через час, когда на паперти скоплялось
уже довольно много полешуков и полешучек, а со двора Михалки Кугая
показывались отец Модест, который шел еще ровно, и дьячок Тишкевич, который
все же нес в себе меньше "благодати", а посему уже немного загребал ногами,
- только тогда колокол начинал расходиться вовсю, прихватив себе в помощь
своих меньших, тонкоголосых братьев.
Часовенка отпиралась. Возле двери обычно стояло несколько молодиц с
детьми на руках. Они не смели сами войти в часовенку, потому что были еще
"нечистые". У каждой молодицы был свой срок: кому нужно было "вводиться" во
храм около семухи, кому - около Петра, кому - на коляды, а кое-кому еще и
вовсе не настал срок "введения". Но в Тельшине это не имело значения. Отец
Модест выстраивал молодиц по обе стороны двери, брал свой требник и читал
молитвы, а дьячок Тишкевич пел, слегка пошатываясь из стороны в сторону. Но
это не мешало ему надзирать и за "благочинием" в часовне: ведь молодицы,
бывали такие случаи, порой толкали друг друга либо слишком выпирали вперед.
- "Елицы во Христе... " - пел Тишкевич.
И тут он замечал, что какая-нибудь молодица нарушала порядок. Тогда он
прекращал пение и назидательно говорил молодице:
- Куда ты прешься? Стой спокойно.
И затем продолжал:
- "Крести-и-ите-ся-а-а!"
Но тут снова кто-нибудь начинал вести себя не так, как подобает в
церкви.
- Слышите, что я вам говорю? - уже довольно строго спрашивал молодиц
Тишкевич и хмурил брови.
Восстановив порядок, он продолжал петь:
- "Во Христа облекостеся!"
Увидев новый непорядок, Тишкевич решительно прерывал пение и еще более
сердито говорил:
- Тьфу! Что это за противная баба! Говори ей или не говори - хоть кол
на голове теши.
И, не спуская с молодиц своего грозного взгляда еще несколько минут,
Тишкевич кончал петь:
- "Алли-лу-у-ия!.. "
Отец Модест ничем не проявлял своего "я" и давал Тишкевичу полную
возможность поучать "паству" - ведь они жили очень дружно. И ни для кого не
было ни новостью и ни редкостью, когда они дома, в Малевичах, шли рядом,
поддерживая друг друга, ибо очень часто страдали неустойчивостью ног.
Шествуя дружной парой, останавливались иногда посреди улицы и проводили
короткое совещание: куда зайти? Они поднимали головы, полагаясь в решении
этого вопроса главным образом на свои глаза. И если перед глазами стояла
школа, они направлялись туда. Взойдя на крыльцо школы, снова
останавливались, и здесь временами происходил между ними небольшой спор: как
истинные христиане, они уступали первое место друг другу. А исходя из того,
что перед богом все равны, они входили разом, одновременно. Отец Модест
первым садился на стул и говорил Тишкевичу:
- Садись, дьяче, школа церковная и стулья церковные.
Затем, расстегнув рясу, он вытаскивал из-за пазухи бутылку, сам тянул и
давал потянуть дьячку. Учительница не знала, как держать себя с гостями. Но
гости были нетребовательные, угощались своей водкой и закусывали своими
языками. Немного отдохнув, они пели "Христос воскресе" и спокойно уходили.
"Введя" молодиц и немного подержав на руках их детей, отец Модест
приступал к исповеди. Полешуки, свалив с себя эту заботу, тотчас же выходили
из часовни и шли домой. На следующий день утром также шла исповедь, а потом
уже служилась обедница - богослужение, специально созданное для полешуков, с
учетом того, что их в церкви долго не удержишь. Небольшая часовенка, могущая
вместить не более чем шестую часть тельшинцев, была наполовину пустой, и
только когда начиналось причастие, в ней становилось тесно - каждому
хотелось поскорее взять причастие. И тут уже без конфликтов никогда не
обходилось.
- Что ты мне на ноги влез? - злобно глядел Трахим Буч на Рыгора Качана.
- Прется как свинья! - все еще злясь, говорил Буч.
Качан смотрел на Буча, словно раздумывая, что ответить ему на это.
Вспомнив, что они идут к причастию и не должны иметь гнев в сердце своем, он
укоризненно качал головой, и в голосе его слышалось сокрушение:
- Солодушник ты, чтоб ты захлебнулся! Идешь к святому причастию, а
лаешься, как собака, будто ты не в церкви, а в корчме у Абрама!
Напоминание о христианском смирении, сделанное Качаном, производило
свое действие. Буч ничего не отвечал и тупо глядел перед собой. А там, возле
батюшки о чашею, также волновался народ.
- Чего ты пхаешься? - оглядывается на соседа полешук.
- А сам ты куда прешься? - отвечает сосед по прозвищу Швайка и занимает
место впереди, а тот, кто сделал ему замечание, злой, становится за ним:
спорить уже некогда, Швайка стоит с разинутым ртом.
Отец Модест ложечкой черпает из чаши.
- Приобщается раб божий... Имя?
- Габрусь! - отвечает Швайка.
Обиженный им сосед добавляет:
- Да еще и Швайка!
Швайка закрывает рот, поворачивается к соседу.
- Да еще и черт толстоносый!
Затем он снова открывает рот, повернувшись к чаше.
Отцу Модесту так же не терпится сказать свое слово; хотя в дела своих
прихожан он не вмешивается. Однако если замечает нарушение порядка, то
ставит это на вид нарушителю.
Дед Микита только что вернулся с рыбалки. Видно, он торопился, чтобы не
опоздать к причастию, задыхался и уже в часовне продолжал идти быстрым
шагом, которым он шел с болота. Он оттолкнул нескольких женщин и стал
впереди них. И вот когда дошла до него очередь, отец Модест, глянув на ноги
деда Микиты, заметил, что дед до самого пояса мокрый, а в лаптях у него
хлюпает грязь.
- Ты почему же это мокрый сюда пришел? - спросил его отец Модест.
- Промок, потому и мокрый, - ответил дед Микита, отворачивая от батюшки
лысую, морщинистую голову.
- Где же ты вымок?
- На болоте, где же еще!
- А почему ты на обеднице не был?
Дед Микита молчит.
- Я тебе причастия не дам! - набросился на него батюшка. - Не мог ты
полчаса в церкви побыть, помолиться? Так ты скорей на болото, к чертям
побежал, а теперь мокрый, обшарпанный причащаться припер? Не буду причащать!
- проговорил отец Модест и отвернулся с чашею в сторону.
- Го! - сказал дед Микита. - Не будет причащать!.. Ну и не надо!
Напугаешь ты меня!
Дед Микита, ни на кого не глядя, идет вон из часовни. Отец Модест
несколько минут стоит с чашею и глядит вслед деду. Он еще надеется, что дед
вернется и будет просить причастия. Но дед Микита, тот самый дед, что с
жерновами танцевал, подходит уже к двери.
- Гэй! Как тебя там? Вернись! Слышишь? - зовет отец Модест.
Дед останавливается, поворачивает голову к батюшке и говорит:
- Не хочу!
- Вернись ты! - кричит отец Модест. - Тебе уж и слова нельзя сказать.
Микита смягчается и, хлюпая грязными лаптями, снова идет к амвону.
Отец Модест причащает его. Дед берет кусочек просфоры, кладет в рот и
хочет идти.
- Поймал ты хоть рыбы? - спрашивает отец Модест.
Сердце деда совсем смягчается, он глотает просфору и отвечает уже
ласково:
- Где там, у черта! Нету! - протяжно произносит он последнее слово,
машет рукой и выходит.
Святая служба кончается. Тишкевич бубнит последние молитвы, отец Модест
снимает ризу. Молитвы окончены, книга закрыта.
Отец Модест подходит к Тишкевичу, они перебрасываются несколькими
словами и выходят из часовни.
На паперти духовенство останавливается, знакомится с тельшинским
учителем.
- А ваши ученики хорошо читают. Вчера дал газету вашему ученику Рылке -
такой маленький, а как разбирает! Право слово! - говорит отец Модест.
Тишкевич мрачно слушает, потом поднимает глаза на батюшку.
- Э-э, отец! Хвали ты его или не хвали, а на чай нас все равно не
позовет!
- Темный здесь у вас народ! - говорит на прощание отец Модест и
медленно идет с Тишкевичем к Михалке Кугаю.
На четвертый день пасхи вернулся Лобанович в свою школу. Еще вечером
того самого дня, когда тельшинцы сдавали свои грехи отцу Модесту, он надумал
поехать домой, немного проветриться и хоть на короткое время выйти из круга
своих тельшинских впечатлений и настроений. Но в первые же дни праздников
его сильно потянуло в Тельшино - быть близко к Ядвисе и видеть ее хоть
изредка стало его потребностью. Едучи обратно, он не спал две ночи, а по
пути, кроме того, ему приходилось поздравлять кое-кого со святой пасхой и,
разумеется, немного "напоздравляться". Утомленный бессонными ночами и
выпивкой, он почувствовал себя очень хорошо, улегшись на своей постели, и
сразу же уснул крепким-крепким сном.
Но уже через полчаса, узнав, что сосед вернулся, пан подловчий,
примостившись у окна, где спал учитель, барабанил кулаком в раму и кричал:
- Профессор больших букв! О профессор! Слышишь? Вставай пить горелку!
Лобанович спал крепко и ничего не слыхал. Подловчий был под хмельком и
не отставал, его кулак все чаще и сильнее барабанил по раме. Стекла звенели,
а с некоторых из них посыпалась замазка.
Подловчий Баранкевич, заметив это, засмеялся и проговорил сам себе:
- Черт его побери, профессора! Повыбиваю ему окна!
Лобанович на этот раз услыхал стук и сквозь сон догадался, что его
будит подловчий, но открыть глаза и поднять голову был не в силах. Когда же
стук возобновился с новой силой, он громко отозвался:
- Га-а!
- Вставай, профессор! - кричал со двора Баранкевич.
Лобанович поднялся, открыл форточку и начал просить:
- Пане сосед, не спал три ночи, не могу!
- Что за "не могу"! Сейчас же одевайся, не то, ей-богу, приду и потащу
в том, в чем ты сейчас есть. А будешь упираться, позову Рыгора и Язепа, и,
ей-богу, притащим в том, в чем ты теперь лежишь. А у меня и паненки есть.
Лобанович, видя, что от подловчего не отвяжешься, начал одеваться.
Умывшись холодной водой, он немного освежился и пришел в себя. Перебрался
через хорошо знакомый ему перелаз и взошел на крыльцо дома подловчего.
Негрусь по своей собачьей привычке пролаял раза три, повиливая хвостом,
словно желая сказать: "Это я так себе лаю, без злости".
- Ну что? Испугался: пришел-таки! - встретил "профессора" подловчий в
своей комнате.
Длинный стол, которого прежде учитель не видел у подловчего, стоял
возле стены, плотно прижатый к ней одним своим краем. Весь этот стол был
завален пирогами, бабками, мясом всяких сортов и по-всякому приготовленным.
Штук шесть стеклянных банок с крепким хреном выглядывали в разных местах
стола, три "аиста" - четвертные бутылки водки - поднимали свои головы над
грудами закусок. Копченые окорока, как подушки, утыканные зеленью, важно
высились зелеными холмами.
На крепком стуле старинной работы сидел железнодорожный мастер
Григорец, широкоплечий, дубового склада человек, никогда в жизни не знавший
страха перед водкой. Он был толстый, крепкий и имел вид огромной шпульки, на
которую сверх меры намотали ниток. Рыжая, с лысиной голова его насилу
поворачивалась вправо и влево на короткой, необычайно толстой шее. Маленькие
глазки его сделались маслеными, заблестели, но он не терялся перед чарками и
опрокидывал их в себя, как в бочку. Здесь же была и панна Людмила со своим
братом Анатолем. Анатоль, едва поздоровавшись с учителем, тотчас же пошел
искать пристанища для своей головы, в которой теперь молотила какая-то
молотилка. Людмила молча проводила его тревожным взглядом. Она была одета в
легкую шелковую блузку, нежно-синюю, как цветочки льна, и выглядела сегодня
особенно красивой. Ядвися также была одета со вкусом. На ней была красная