Страница:
Сверкающий день, таинственный грохот в надземных просторах - призывный
гомон-клич заслонивших небо грозовых туч с клубами светло-розовых облаков по
краям... Нет! Не расскажешь о них словами, но ими живет-горит душа!
Радостно взволнованный воспоминаниями детства, Лобанович медленно шел
по лесной дороге. Чувство крепкой связи с окружающим миром, с жизнью
наполняло его бодростью. Ему по душе были и этот неподвижный, глухой лес и
безлюдная дорога, по которой он шел. Куда? Да никуда. Ему просто приятно
было побродить по лесу, посмотреть на славные одинокие сосны, на древние
дубы, окружавшие полянку. Удивительно! Сколько раз ходил он здесь и не
обращал внимания на те картины, которые видел перед собой теперь. Вокруг
было тихо и глухо. Всюду лежал снег, но в воздухе уже веяло чем-то новым,
чувствовалась близкая весна. Лобанович присел на гладкий пень, сидел и о
чем-то думал. Но разве это были мысли? Нет, перед ним проходили образы за
образами, целые вереницы их проплывали в его воображении. Так сидел он, пока
не услышал глухой конский топот и легкий скрип и посвистывание узких,
кованных железом полозьев. Он поднял голову. Бойкая лошадка, бежавшая ровной
рысью, вынырнула из-под нависших елей на просторную полянку. Она быстро
мчала легкие, красивые санки, в каких обычно ездят зажиточные шляхтичи либо
средней руки помещики. На высоком сиденье, ловко, как заправский возница,
натянув ременные вожжи, сидела девушка. На ней была легкая крытая шубка;
зимняя шапочка, надетая слегка набок, очень шла ей. Крепкий зимний холодок
разрумянил ей щечки. От стройной фигурки так и веяло здоровьем и жизнью.
Девушка бросила любопытный взгляд на незнакомого парня. Видимо, ее удивила
эта встреча, а может, и немного испугала: зачем сидит зимой на дороге этот
человек? Она быстрее погнала коня. Через несколько минут возок исчез на
повороте, снова нырнув под навес косматых елей и сосен. Но Лобанович успел
рассмотреть и запомнить лицо девушки: тонкие брови, бойкие синеватые глаза,
пухлые, красиво очерченные губы. Девушка показалась ему довольно красивой.
"Наверно, это и есть та краля, за которой так увиваются хатовичские
кавалеры, - подумал Лобанович. - Ну, не такая уж она интересная, как можно
было ожидать".
Он встал и двинулся в ту сторону, куда поехала девушка, но совсем не
потому, что его потянуло за ней, - он просто пошел домой. Все же, если
говорить правду, где-то в глубине его сознания таилась мысль: а вдруг он
встретится с нею... Интересно было посмотреть на нее еще раз, разглядеть
получше. Только бы не дать ей, если уж на то пошло, ни малейшего повода
подумать, что он ищет встречи или знакомства с нею. Нет, пусть уж она его
извинит, он постарается сделать так, чтобы это получилось совсем случайно.
Миновав Сельцо, Лобанович надумал зайти к старому Абраму, выпить бутылку
пива и немного отдохнуть.
У Абрама была одна чистая каморка, куда заходили иногда более важные
гости, чем простые тельшинцы, которые до сих пор, по старой привычке,
сохранившейся еще с того времени, когда Абрам держал шинок, толклись обычно
в общем помещении - корчме. Войдя в эту каморку, Лобанович от неожиданности
остановился: за столиком сидела девушка, которая недавно встретилась ему в
лесу и о которой он все же думал сейчас. Она проверяла поданные ей старым
шинкарем счета. Лобанович никак не ожидал встретить ее здесь и пришел в
такое смущение, что не знал, как ему быть: идти дальше или вернуться
обратно? Панне Людмиле - это была она, - как видно, понравились его робость
и смущение. Она вскинула на него свои синие глаза. Легкая улыбка мелькнула
на ее лице. И эта улыбка как бы говорила: "Я знала, что ты придешь ко мне".
Дочь землемера была немного избалована местными кавалерами, все они считали
своим долгом отдавать ей дань своего внимания и восхищения. Один только
Лобанович уклонялся от этого и упорно не желал знакомиться с нею.
"Наверно, решила, что я ищу встречи", - подумал учитель и еще сильнее
смутился.
- Простите! - промолвил он, круто повернулся и вышел из каморки.
"Как нескладно и глупо вышло все это! - рассуждал сам с собой
Лобанович. - Получилось так, будто я испугался ее и сбежал. Фактически так
оно и есть. И она, вероятно, смеется надо мной. И другим еще расскажет".
Лобанович был очень недоволен собой: ведь он вел себя как школьник в
присутствии девушки, которая хотя и не знакома с ним, но хорошо знает его,
как знает и он ее. А панна Людмила, оставшись одна, искренне пожалела о том,
что этот чудак так неожиданно исчез, как неожиданно и появился. Ей любопытно
было посмотреть на этого дикаря и отшельника, который до сих пор еще не был
в Завитанках. Вместе с тем она чувствовала себя в какой-то степени обиженной
таким невниманием к ее особе: ведь ни один молодой человек не сделал бы
того, что сделал этот отшельник, как мысленно называла панна Людмила
тельшинского учителя.
Очутившись на улице, Лобанович услыхал необычайный крик и брань. Возле
хаты старосты стояла толпа крестьян. В центре ее, схватив друг друга за
грудь, дрались два полешука. И по мере того, как они передвигались, толпа
расступалась, уступая им место. Лобанович прибавил шагу и приблизился к
толпе. Первым бросился ему в глаза Лявон Шкурат, бледный, без шапки, с
окровавленной щекой. Он крепко держал за грудь своего противника Кондрата
Куксу, двоюродного брата старосты. Тут же в качестве зрителя стоял и сам
староста.
- Как вам не стыдно, мужчины, - обратился Лобанович к толпе. - Стоите и
смотрите, как люди избивают друг друга до крови! Разнимите их!
Кое-кто из крестьян приветливо улыбнулся учителю, кое-кто подал ему
руку. Многие же были так увлечены дракой, что не обратили на Лобановича
никакого внимания. А Шкурат и Кукса продолжали избивать друг друга и не
хотели ничего знать. Староста, как и все зрители, соблюдал строгий
нейтралитет.
- Староста! Какой же вы начальник? - набросился Лобанович на Романа. -
Как же это вы допускаете, чтобы люди на ваших глазах калечили друг друга?
Староста вытер рукавом нос, состроил свою обычную кислую мину и важно
проговорил:
- Не надо, паничок, вмешиваться. Пусть они себе повозятся - сами
разойдутся. Вмешайся - хуже будет.
- Господи! Что вы за люди такие?
Лобанович, протиснувшись сквозь толпу, очутился рядом с дерущимися.
- Что вы делаете, дурни?! - крикнул он разъяренным драчунам и встал
между ними.
- Он мою вьюшку украл, черт корявый, да еще драться со мной будет?! -
кричал Лявон Шкурат.
- Ты меня вором называешь, помело ты смердючее?! Отойди, панич.
Кондрат Кукса размахнулся. Лобановича и самого начинала разбирать
злость. Он толкнул Кондрата в толпу и в тот же миг схватил Лявона и быстро
отвел его в противоположную сторону. Полешуки зашевелились, придержали
Кондрата.
- За что вы дрались, Лявон? - спросил учитель.
- Вьюшку мою забрал.
- Какая это твоя вьюшка? Если хочешь знать, так это казенная вьюшка: ты
ее из школы взял, когда школа строилась, - говорил все еще сердитый Кукса.
- А, чтоб она сгорела, та проклятая вьюшка! - сказал Лобанович. - Ну,
подумайте, пошевелите мозгами: стоит ли эта вьюшка того, чтобы из-за нее так
сцепиться? Ну, сколько она стоит?
- Рубль я заплатил за нее, - ответил Лявон.
- Украл ты ее, а не рубль заплатил!
- Ну, на тебе рубль, успокойся и иди домой. Ляг на печь и лежи, пока не
остынет твоя кровь.
Учитель достал кошелек, вынул серебряный рубль и отдал его Лявону.
Получив рубль, Лявон поспешил в свою хату.
- Взял рубль! - с завистью проговорил Кукса. - А, чтоб тебя, гад, за
живот взяло!
Лобанович поспешил к себе в школу, считая, что он сделал очень хорошее
дело, и даже гордясь своим поступком.
В тот же день вечером, когда уже было темно, с улицы снова донеслись
крики и плач. Бабы плакали и причитали, как над покойником.
- Лявона убили, паничок! - крикнула бабка, вскочив в комнату.
- Кто убил?
- Кукса. Взял полено и подкараулил Лявона. Как только тот показался,
стукнул по голове, Лявон даже не пикнул.
Лобанович выбежал на улицу. Там были люди. Среди улицы на грязном снегу
лежал неподвижный Лявон. Над ним голосили бабы.
- Не надо было, паничок, вмешиваться, - авторитетно заметил староста. -
У нас это не впервой, подерутся и разойдутся. Накопится поганая кровь, надо
ее выпустить, а тогда снова все будет тихо и мирно.
Лявон, правда, был только оглушен. Череп полешука оказался достаточно
крепким, и Лявон вскоре очнулся и поднялся на ноги.
Выходило так, что староста говорил правду. Такого мнения
придерживались, видимо, и все тельшинские жители... И какой черт дернул его
выскочить со своими тремя копейками? Если бы не этот злосчастный рубль,
ничего такого не случилось бы. Хорошо еще, что все так окончилось, а ведь
мог Лявон и не подняться. И так его на руках в хату отнесли.
Лобанович ходил по комнате и раздумывал над этим неприятным
происшествием. Обиднее всего то, что сам он мужик, а не всегда умеет найти
правильный подход к мужикам, повлиять на них. Вот и сегодня решил откупиться
деньгами... И вообще надо заметить, что он не умеет вести себя. Взять хотя
бы его встречу с панной Людмилой. Ему стыдно стало перед самим собой. Он
даже начал ругать себя, издеваться и насмехаться над собой: "Дурень ты,
брат, дрянь! Думаешь, что ты умный, а вся цена тебе ломаный грош. Кавалер!
Тьфу!.. " С такими мыслями он остановился возле зеркальца. На него смотрел
другой Лобанович, надувшийся и обиженный. "Ух, морда!" - промолвил Лобанович
своему отражению и отвернулся. Спустя несколько минут, остановившись во
второй раз возле зеркальца, он уже глянул на себя немного ласковее и
сочувственно проговорил: "Ничего, брат, не попрекай меня: как-нибудь будем
жить на свете". Ему вспомнился один бедный крестьянин, которого он знал,
когда был еще маленьким. Этот человек имел привычку разговаривать с самим
собой. Он говорил: "Эх, Павлючок! Брось ты попрекать, терзать себя. Или ты
один такой на свете?" Мысли учителя приобрели другое направление, и
незаметно он примирился с собою. К нему снова вернулось хорошее настроение,
и, стоя возле зеркальца, он корчил себе рожи, посмеивался над собой. Если бы
кто-нибудь увидел его со стороны, вероятно, подумал бы, что учитель
тронулся.
В это мгновение дверь из кухни открылась, и в комнату вошла сторожиха.
- Что, бабка, хорошего скажешь?
- А ничего, паничок... Ожил Лявон.
- Ну, слава богу, а то он меня очень напугал. Я уж думал - не встанет.
- Гэ, паничок, так ли еще дрались! Бывало, как зачнут побоище, все село
бьется. Схватят колья и давай чесать друг друга. Просто ужасть! А это,
паничок, пустяки!
- Из-за чего же дрались так?
- Напьются, паничок, и схватятся. Ну, известно, мужики. Зимой работы
мало, надоест сидеть без дела, и начнут биться, колья о головы ломать... -
Старуха замолчала и уже другим тоном добавила: - Приехали наши паненки.
Только что с разъезда пришли.
Видно было, что ради этой новости она и пришла к учителю.
- А я, бабка, завтра рано-рано в волость пойду.
- А может, вам староста подводу даст?
- Нет, бабка, пойду помаленьку. Теперь масленица, времени достаточно,
может, и заночую там.
- Что же, паничок, прогуляйтесь. Только ножек ваших жалко.
Мысль пойти в Хатовичи возникла у Лобановича совершенно неожиданно. Ему
нужно было как-то откликнуться на сообщенную сторожихой новость, и он, не
думая, сказал, что пойдет в волость, так как, по совести говоря, весть о
том, что вернулись соседки, его порядком взволновала. Учителю было приятно,
что Ядвися здесь, близко, но он не хотел выдать себя. Более того - ему
хотелось показать Ядвисе и даже бабке, да и себе самому, если уж на то
пошло, что Ядвися его и не так уж сильно интересует. К тому же он еще не
забыл обиду, которую нанесла ему панна Ядвися, когда сказала о своей печали
по поводу разлуки с Негрусем. Правда, эта обида жила теперь только в его
памяти, а не в сердце. Разве можно долго таить обиду на Ядвисю? И какая это
обида, если разобраться? Разве Ядвися сказала это умышленно, чтобы оскорбить
его? Но все же нужно и характер показать, проявить выдержку и твердость.
Нет! Это он хорошо придумал; что бы там ни было, а в Хатовичи он
пойдет.
На этом решении Лобанович остановился окончательно.
Вот только вопрос: как рано он отправится в дорогу? Не лучше ли пойти
попозже и тем самым дать возможность Ядвисе убедиться, что он наверняка
знает о ее приезде и тем не менее уходит из Тельшина? Он даже постарается
выйти из дому тогда, когда она будет стоять возле окна либо выйдет во двор,
а он пройдет мимо с таким видом, будто это стоит не она, а какая-нибудь
Параска, до которой ему очень мало дела. А если придется и встретиться с
нею, то что ж, он скажет: "День добрый!" Даже и поговорит с нею о самых
обычных пустяках. Так, только так!.. Ему стало даже почему-то весело.
На следующий день, как только рассвело, Лобанович был уже на ногах. Он
часто поглядывал на окна дома подловчего, но там все еще не было видно
никаких признаков жизни. Учитель нетерпеливо ходил по комнате и курил одну
папиросу за другой, прислушиваясь к звукам, доносившимся со двора
подловчего. Он уже совсем собрался в дорогу, взял все необходимое для
курения, поставил в уголок свою палку и, выбрав удобный момент, вышел из
дому.
Тельшинская школа стояла на скрещении двух улиц. Одна улица,
просторная, ровная, широкая, вела к железной дороге; другая, небольшая,
уходила в поле. На самом перекрестке возле школы стоял высокий крест. Он
всегда привлекал к себе внимание учителя и производил на него сильное
впечатление. Этот высокий понурый крест и эта заброшенная среди полесских
трущоб школа стояли, словно сироты, и, казалось, тянулись друг к другу,
словно у них была одна доля. Лобанович вышел на просторную улицу. С правой
стороны к улице примыкал частокол двора подловчего. В уголке двора, возле
самой улицы, чернел сруб колодца. Сделав несколько шагов, Лобанович увидел
хорошо знакомую фигуру Ядвиси. С ведерком в руке она быстро шла к колодцу.
Внезапный трепет пробежал по жилам учителя, а его сердце взволнованно
забилось. Как похорошела она за эти три недели! И как сильно тянуло его к
ней! Но он старался быть спокойным и не показать ей того, что чувствовал в
эту минуту.
Радость, искренняя радость вспыхнула на лице Ядвиси; эта радость
светилась в ее темных глазах, скользила приветливой улыбкой на ее губках,
таких милых, таких дорогих. Черт бы вас побрал, девчата! Баламутите вы
нашего брата - и только!
Но Лобанович совладал с собою. Даже и тени радости не выказал он при
виде девушки, хотя, поравнявшись с нею, - а Ядвися стояла и ждала его, - он
довольно приветливо сказал:
- День добрый!
Ядвися сердечно, ласково поздоровалась с ним.
- Ну, как же вам гостилось? - спросил Лобанович, но спросил так, как
спрашивают, когда говорят только из вежливости, лишь бы сказать что-нибудь,
без всякого чувства и интереса к тому, о чем спрашивал.
- Ох, как было весело! - ответила Ядвися. Она хотела еще что-то
сказать, но сдержалась, - А как вы здесь жили?
- Жил очень хорошо: читал, писал, учил, сам учился, ходил гулять и
чувствовал себя как нельзя лучше.
- А куда же вы собрались?
- Надумал в волость наведаться.
- И ничего вам здесь не жалко оставлять? - спросила Ядвися, и глаза ее
заискрились лукавой улыбкой. Смысл этого вопроса был ясен для них обоих.
Лобанович на мгновение опустил глаза, потом глянул на Ядвисю.
- Вас мне жалко оставлять, - ответил он не то серьезно, не то
насмешливо, понимай как хочешь.
Ему теперь совсем не хотелось идти в Хатовичи, но возвращаться домой
уже было неудобно.
- Ну, бывайте здоровы! - поклонился он и пошел.
- А вы скоро думаете вернуться? - спросила Ядвися.
- И сам хорошо не знаю. Увижу там, - ответил Лобанович, уже отойдя на
несколько шагов.
Он еще раз поклонился и зашагал так быстро, будто хотел показать, что
ему некогда разговаривать с нею.
Во время разговора с Ядвисей Лобанович чувствовал, что совершает
насилие над собой, говорит совсем не то, что думает и чувствует в
действительности.
"Зачем я, как вор, таюсь от нее и от людей? - думал, идя улицей,
учитель. - Почему не сказать ей, что я так искрение и так сильно полюбил ее?
И правда: зачем я так виляю, зачем заметаю свои следы, сбиваю ее с толку? К
чему эта ложь? Неужели так поступают и другие? Просто нет у меня смелости. Я
боюсь почувствовать себя оскорбленным, если ее сердце не откликнется на зов
моего сердца... А все же любовь - это какая-то болезнь, боль и страдание.
Она захватывает всего, не дает покоя, порождает какие-то неясные порывы и
великую печаль".
В лесу царили тишина и покой. Это спокойствие постепенно передавалось и
путнику. Он смотрел на знакомые, засыпанные снегом гати и болота и все думал
о Ядвисе. Образ ее, словно живой, стоял в его глазах.
Панна Ядвися заметила, что учитель за время разлуки осунулся и похудел.
В его глазах она прочитала новые для нее мысли и затаенную печаль. И сама
она задумалась, и тень печали легла на ее молодое и свежев лицо.
Об Андрее так много думала она все эти дни, к нему так сильно рвалась
душой...
- А-а! Вот и вы! Милости просим! - встретил отец Кирилл Лобановича.
Отец Кирилл, как заметил учитель, осунулся, побледнел, только глаза его
стали еще более живыми, беспокойными.
- Что же это вы, наставничек, так зарылись в вашей глуши? - спрашивала
его веселая румяная матушка. - Ну, как же вам живется?
- Спасибо, матушка, живу полегоньку да потихоньку.
- Ну, рассказывайте: в кого вы там влюбились?
- Почему вы думаете, что влюбился?
- Ну, разве может быть, чтобы молодой парень не был влюблен!.. Ой, вы
все хитрите! - погрозила матушка пальцем. - Там где-то, в Тельшине, нашли вы
себе милую... Не говорите ничего: по глазам вижу.
- Правда, матушка, вы не ошиблись.
- Ну, что я говорила! - подхватила матушка. - Кто же ваша милая,
скажите?
- Старостиха Алена, - проговорил Лобанович.
Отец Кирилл и сама матушка громко засмеялись.
- А я думаю: не дочь ли это пана подловчего?.. Что же вы глаза
опустили?
- Ну, матушка, если буду жениться, непременно вас за сваху возьму, -
сказал Лобанович.
- Возьмите, возьмите! Такую сосватаю вам женку - всю жизнь благодарить
будете. Вы не знакомы с дочерью землемера?
- С панной Людмилой? Нет, не знаком.
- Она сейчас здесь, у писаря. Вечером у писаря блины будут, вот вы и
подкатитесь к ней. Она девушка симпатичная. Хоть нашему учителю ножку
подставьте.
- Э, матушка! У панны Людмилы столько кавалеров, что у меня и смелости
не хватит ухаживать за нею.
- Эх, наставничек, ничего вы не понимаете! Она так интересуется вами,
что будет очень рада, если обратите на нее внимание.
- Что ж, дай боже нашему гороху в панский горшок попасть, - улыбнулся
Лобанович.
- Вас крестьяне хвалят, - сказал отец Кирилл, - вы сумели занять
надлежащее положение.
- А за что им хвалить или хаять меня? - спросил Лобанович. - У них свое
дело, у меня свое. Наши интересы не сталкиваются, и нам не за что даже
поссориться, поругаться.
- Вы скромный человек, и это делает вам честь, - ответил отец Кирилл. -
Нет, надо сказать правду: Тельшину везет на хороших учителей. Только глушь
там, как и вообще все это Полесье.
- Жениться надо, - сказала матушка, - тогда и глушь не такая страшная
будет.
- Что жениться! - махнул рукой отец Кирилл. - Жениться каждый сумеет,
но что толку из этой женитьбы?
Молодая служанка отца Кирилла, краснощекая полешучка, принесла самовар.
Сели пить чай. Матушка все время говорила, сообщала деревенские новости и
сплетни, до которых она была большая охотница. Между прочим она начала
рассказывать о борьбе за панну Людмилу, разгоревшейся между Соханюком и
Дубейкой. Но рассказ не был доведен до конца - в комнату вошел сам Соханюк.
На этот раз Соханюк был необычайно расфранчен, чисто выбрит; манишка,
галстук, манжеты - все на нем сияло и сверкало.
- Моему сопернику и коллеге нижайшее почтение, - обратился к Соханюку
Лобанович.
- Вот молодец тельшинский учитель! - восхитилась матушка. - Сразу
делает вызов нашему учителю!
- Вы меня не так поняли, - заметил Лобанович. - Коллега - мой соперник
совсем другого рода, мы боремся с ним за гарнцы.
Отец Кирилл заинтересовался этой историей, и Лобанович рассказал, что
за борьба завязалась у них.
Отец Кирилл смеялся, смеялся и сам Соханюк.
- Наш учитель - хозяин, имеет кабанчика и коровку, - заметила матушка.
- Только хозяйки не хватает, - добавил Лобанович. - Так и быть,
коллега, женитесь - сделаю вам такой подарок к свадьбе, отдам свою ссыпку.
- И хорошо сделаете, - смеялся Соханюк. - Я человек практичный и
отказываться от того, что идет на пользу человеку, считаю неразумным. Если
жить, то жить со вкусом, а разбрасывать рубли ради того, чтобы помирить двух
буянов мужиков, не вижу смысла.
Соханюк кивнул в сторону Лобановича и засмеялся. История с вьюшкой была
здесь уже известна. Лобанович не нашелся что сказать, он немного смутился.
- Да, - подтвердил и отец Кирилл, - наш учитель умеет жить. - Но его
симпатия и сочувствие были явно на стороне тельшинского учителя.
- Вот что, коллега, - обратился Соханюк к Лобановичу, - вас приглашают
на вечер к писарю, и мне выпала честь сообщить вам об этом. Даже и записку
вам передали.
- Кто же это оказал мне такое внимание? - спросил Лобанович, беря
записку.
- А дочка землемера там будет? - спросила матушка.
- Н-не знаю, - не сразу ответил Соханюк.
- Идите, идите, наставничек! - уговаривала матушка. - Там панечки будут
и в том числе, вероятно, панна Людмила.
- Не хочется мне туда идти, - проговорил Лобанович. - Не люблю бывать в
большой компании.
- Больше любите быть в компании одной-единственной, - пошутила матушка.
...Гостиная в доме писаря была ярко освещена двумя лампами. Переступив
порог и окинув взглядом гостей, Лобанович в замешательстве остановился: к
кому прежде подойти и с кем поздороваться? Он не знал, куда деваться, - так
много здесь собралось гостей. Надо бы начать с хозяина, но хозяин сидел за
столиком, держал полную горсть карт и внимательно в них вглядывался.
Напротив блестел воротник урядника. Сбоку сидел фельдшер Горошка. Он
подгонял писаря:
- Ходи, ходи, кум! Под туза! Под туза ему!
Но писарь не торопился. Он долго вглядывался в свои козыри, и казалось,
вот-вот чихнет.
Сиделец по фамилии Кляп выказывал все признаки нетерпения, раздраженный
такой медлительностью писаря.
- Не пори горячки, ведь и так останешься без одной, а будешь горячку
пороть, без двух останешься.
Максим, сын фельдшера Горошки, порхал, как мотылек, от одной паненки к
другой. Как видно, в этой деятельности он имел большой опыт. Лобанович был
порядочно удивлен, увидев здесь пана подловчего: ведь тот немного брезговал
компанией писаря. Дубейка, зажав шею в накрахмаленный тесный воротничок,
очень мило и очень красиво, как ему казалось, кивал своей птичьей головой то
одной, то другой барышне.
В глубине комнаты в мягком кресле сидела Людмила. Рядом с нею
примостился Суховаров. Теперь Лобанович догадался, что пан подловчий
вынужден был уступить Суховарову и поехать с ним, чтобы познакомить его с
Людмилой, которой также заинтересовался и Суховаров.
- А-а, паночку! - проговорил подловчий. - Смотри, какой он прыткий! Я
заходил к нему, чтобы вместе с паном Суховаровым поехать, а он уже здесь!
Подловчий весело поздоровался со своим соседом, взял его под руку и
подвел к Людмиле.
- Будьте знакомы: пан Лобанович, профессор больших букв.
Людмила улыбнулась своей приветливой улыбкой и игриво проговорила:
- Мы уже почти знакомы, - и подала свою мягкую ручку.
- Значит, наш профессор гораздо ловчее, чем я думал, - проговорил
подловчий.
- В тихом омуте черти водятся, - добавил Суховаров, и на его влажных
губах застыла кривая, слегка пренебрежительная улыбка.
Суховаров был одет в парадный мундир с блестящими пуговицами и свысока
смотрел на всех местных кавалеров.
Поздоровавшись со всеми, Лобанович выбрал себе наиболее спокойное
местечко и начал присматриваться к гостям. Старшая дочь писаря, как хозяйка,
часто отлучалась. Молодые люди из вежливости уделяли ей много внимания, чем
она была очень польщена.
- Ну, как живете? - спросил Лобановича Дубейка. - У нас, видите, не то,
что у вас, - публики много, барышни... Как вам нравится наша Людмила?
- А почему она ваша, а не наша? - спросил Лобанович. - Ну что ж,
девушка как девушка.
- Вы посмотрите, как возле нее этот железнодорожник увивается!
- А вам завидно? Почему же вы не увиваетесь?
- Мое от меня не убежит! - гордо заявил Дубейка. Недавно земский
начальник обещал ему должность писаря.
Подошел Максим Горошка.
- Что вы так редко у нас бываете? - спросил и он Лобановича.
Максим был вертлявый, низкого роста, но довольно красивый парень с
тонкими черными дугами бровей и живыми глазами. Среди паненок он считался
интересным кавалером, хоть и невыгодным женихом. Максим любил вести
разговоры на общественные темы. Он ничего не делал, нигде не служил. Почему?
Да просто потому, что никакая должность его не удовлетворяла и никакая
профессия не отвечала его взглядам на жизнь. Он был немного шалопай и
распутник, отличался острым языком и любил высмеивать людей.
То тот, то другой из гостей подходил к тельшинскому учителю и
что-нибудь говорил ему. Соханюк сыпал шутками в кругу паненок. К Людмиле он
не подходил, хотя исподтишка очень внимательно следил за ней.
гомон-клич заслонивших небо грозовых туч с клубами светло-розовых облаков по
краям... Нет! Не расскажешь о них словами, но ими живет-горит душа!
Радостно взволнованный воспоминаниями детства, Лобанович медленно шел
по лесной дороге. Чувство крепкой связи с окружающим миром, с жизнью
наполняло его бодростью. Ему по душе были и этот неподвижный, глухой лес и
безлюдная дорога, по которой он шел. Куда? Да никуда. Ему просто приятно
было побродить по лесу, посмотреть на славные одинокие сосны, на древние
дубы, окружавшие полянку. Удивительно! Сколько раз ходил он здесь и не
обращал внимания на те картины, которые видел перед собой теперь. Вокруг
было тихо и глухо. Всюду лежал снег, но в воздухе уже веяло чем-то новым,
чувствовалась близкая весна. Лобанович присел на гладкий пень, сидел и о
чем-то думал. Но разве это были мысли? Нет, перед ним проходили образы за
образами, целые вереницы их проплывали в его воображении. Так сидел он, пока
не услышал глухой конский топот и легкий скрип и посвистывание узких,
кованных железом полозьев. Он поднял голову. Бойкая лошадка, бежавшая ровной
рысью, вынырнула из-под нависших елей на просторную полянку. Она быстро
мчала легкие, красивые санки, в каких обычно ездят зажиточные шляхтичи либо
средней руки помещики. На высоком сиденье, ловко, как заправский возница,
натянув ременные вожжи, сидела девушка. На ней была легкая крытая шубка;
зимняя шапочка, надетая слегка набок, очень шла ей. Крепкий зимний холодок
разрумянил ей щечки. От стройной фигурки так и веяло здоровьем и жизнью.
Девушка бросила любопытный взгляд на незнакомого парня. Видимо, ее удивила
эта встреча, а может, и немного испугала: зачем сидит зимой на дороге этот
человек? Она быстрее погнала коня. Через несколько минут возок исчез на
повороте, снова нырнув под навес косматых елей и сосен. Но Лобанович успел
рассмотреть и запомнить лицо девушки: тонкие брови, бойкие синеватые глаза,
пухлые, красиво очерченные губы. Девушка показалась ему довольно красивой.
"Наверно, это и есть та краля, за которой так увиваются хатовичские
кавалеры, - подумал Лобанович. - Ну, не такая уж она интересная, как можно
было ожидать".
Он встал и двинулся в ту сторону, куда поехала девушка, но совсем не
потому, что его потянуло за ней, - он просто пошел домой. Все же, если
говорить правду, где-то в глубине его сознания таилась мысль: а вдруг он
встретится с нею... Интересно было посмотреть на нее еще раз, разглядеть
получше. Только бы не дать ей, если уж на то пошло, ни малейшего повода
подумать, что он ищет встречи или знакомства с нею. Нет, пусть уж она его
извинит, он постарается сделать так, чтобы это получилось совсем случайно.
Миновав Сельцо, Лобанович надумал зайти к старому Абраму, выпить бутылку
пива и немного отдохнуть.
У Абрама была одна чистая каморка, куда заходили иногда более важные
гости, чем простые тельшинцы, которые до сих пор, по старой привычке,
сохранившейся еще с того времени, когда Абрам держал шинок, толклись обычно
в общем помещении - корчме. Войдя в эту каморку, Лобанович от неожиданности
остановился: за столиком сидела девушка, которая недавно встретилась ему в
лесу и о которой он все же думал сейчас. Она проверяла поданные ей старым
шинкарем счета. Лобанович никак не ожидал встретить ее здесь и пришел в
такое смущение, что не знал, как ему быть: идти дальше или вернуться
обратно? Панне Людмиле - это была она, - как видно, понравились его робость
и смущение. Она вскинула на него свои синие глаза. Легкая улыбка мелькнула
на ее лице. И эта улыбка как бы говорила: "Я знала, что ты придешь ко мне".
Дочь землемера была немного избалована местными кавалерами, все они считали
своим долгом отдавать ей дань своего внимания и восхищения. Один только
Лобанович уклонялся от этого и упорно не желал знакомиться с нею.
"Наверно, решила, что я ищу встречи", - подумал учитель и еще сильнее
смутился.
- Простите! - промолвил он, круто повернулся и вышел из каморки.
"Как нескладно и глупо вышло все это! - рассуждал сам с собой
Лобанович. - Получилось так, будто я испугался ее и сбежал. Фактически так
оно и есть. И она, вероятно, смеется надо мной. И другим еще расскажет".
Лобанович был очень недоволен собой: ведь он вел себя как школьник в
присутствии девушки, которая хотя и не знакома с ним, но хорошо знает его,
как знает и он ее. А панна Людмила, оставшись одна, искренне пожалела о том,
что этот чудак так неожиданно исчез, как неожиданно и появился. Ей любопытно
было посмотреть на этого дикаря и отшельника, который до сих пор еще не был
в Завитанках. Вместе с тем она чувствовала себя в какой-то степени обиженной
таким невниманием к ее особе: ведь ни один молодой человек не сделал бы
того, что сделал этот отшельник, как мысленно называла панна Людмила
тельшинского учителя.
Очутившись на улице, Лобанович услыхал необычайный крик и брань. Возле
хаты старосты стояла толпа крестьян. В центре ее, схватив друг друга за
грудь, дрались два полешука. И по мере того, как они передвигались, толпа
расступалась, уступая им место. Лобанович прибавил шагу и приблизился к
толпе. Первым бросился ему в глаза Лявон Шкурат, бледный, без шапки, с
окровавленной щекой. Он крепко держал за грудь своего противника Кондрата
Куксу, двоюродного брата старосты. Тут же в качестве зрителя стоял и сам
староста.
- Как вам не стыдно, мужчины, - обратился Лобанович к толпе. - Стоите и
смотрите, как люди избивают друг друга до крови! Разнимите их!
Кое-кто из крестьян приветливо улыбнулся учителю, кое-кто подал ему
руку. Многие же были так увлечены дракой, что не обратили на Лобановича
никакого внимания. А Шкурат и Кукса продолжали избивать друг друга и не
хотели ничего знать. Староста, как и все зрители, соблюдал строгий
нейтралитет.
- Староста! Какой же вы начальник? - набросился Лобанович на Романа. -
Как же это вы допускаете, чтобы люди на ваших глазах калечили друг друга?
Староста вытер рукавом нос, состроил свою обычную кислую мину и важно
проговорил:
- Не надо, паничок, вмешиваться. Пусть они себе повозятся - сами
разойдутся. Вмешайся - хуже будет.
- Господи! Что вы за люди такие?
Лобанович, протиснувшись сквозь толпу, очутился рядом с дерущимися.
- Что вы делаете, дурни?! - крикнул он разъяренным драчунам и встал
между ними.
- Он мою вьюшку украл, черт корявый, да еще драться со мной будет?! -
кричал Лявон Шкурат.
- Ты меня вором называешь, помело ты смердючее?! Отойди, панич.
Кондрат Кукса размахнулся. Лобановича и самого начинала разбирать
злость. Он толкнул Кондрата в толпу и в тот же миг схватил Лявона и быстро
отвел его в противоположную сторону. Полешуки зашевелились, придержали
Кондрата.
- За что вы дрались, Лявон? - спросил учитель.
- Вьюшку мою забрал.
- Какая это твоя вьюшка? Если хочешь знать, так это казенная вьюшка: ты
ее из школы взял, когда школа строилась, - говорил все еще сердитый Кукса.
- А, чтоб она сгорела, та проклятая вьюшка! - сказал Лобанович. - Ну,
подумайте, пошевелите мозгами: стоит ли эта вьюшка того, чтобы из-за нее так
сцепиться? Ну, сколько она стоит?
- Рубль я заплатил за нее, - ответил Лявон.
- Украл ты ее, а не рубль заплатил!
- Ну, на тебе рубль, успокойся и иди домой. Ляг на печь и лежи, пока не
остынет твоя кровь.
Учитель достал кошелек, вынул серебряный рубль и отдал его Лявону.
Получив рубль, Лявон поспешил в свою хату.
- Взял рубль! - с завистью проговорил Кукса. - А, чтоб тебя, гад, за
живот взяло!
Лобанович поспешил к себе в школу, считая, что он сделал очень хорошее
дело, и даже гордясь своим поступком.
В тот же день вечером, когда уже было темно, с улицы снова донеслись
крики и плач. Бабы плакали и причитали, как над покойником.
- Лявона убили, паничок! - крикнула бабка, вскочив в комнату.
- Кто убил?
- Кукса. Взял полено и подкараулил Лявона. Как только тот показался,
стукнул по голове, Лявон даже не пикнул.
Лобанович выбежал на улицу. Там были люди. Среди улицы на грязном снегу
лежал неподвижный Лявон. Над ним голосили бабы.
- Не надо было, паничок, вмешиваться, - авторитетно заметил староста. -
У нас это не впервой, подерутся и разойдутся. Накопится поганая кровь, надо
ее выпустить, а тогда снова все будет тихо и мирно.
Лявон, правда, был только оглушен. Череп полешука оказался достаточно
крепким, и Лявон вскоре очнулся и поднялся на ноги.
Выходило так, что староста говорил правду. Такого мнения
придерживались, видимо, и все тельшинские жители... И какой черт дернул его
выскочить со своими тремя копейками? Если бы не этот злосчастный рубль,
ничего такого не случилось бы. Хорошо еще, что все так окончилось, а ведь
мог Лявон и не подняться. И так его на руках в хату отнесли.
Лобанович ходил по комнате и раздумывал над этим неприятным
происшествием. Обиднее всего то, что сам он мужик, а не всегда умеет найти
правильный подход к мужикам, повлиять на них. Вот и сегодня решил откупиться
деньгами... И вообще надо заметить, что он не умеет вести себя. Взять хотя
бы его встречу с панной Людмилой. Ему стыдно стало перед самим собой. Он
даже начал ругать себя, издеваться и насмехаться над собой: "Дурень ты,
брат, дрянь! Думаешь, что ты умный, а вся цена тебе ломаный грош. Кавалер!
Тьфу!.. " С такими мыслями он остановился возле зеркальца. На него смотрел
другой Лобанович, надувшийся и обиженный. "Ух, морда!" - промолвил Лобанович
своему отражению и отвернулся. Спустя несколько минут, остановившись во
второй раз возле зеркальца, он уже глянул на себя немного ласковее и
сочувственно проговорил: "Ничего, брат, не попрекай меня: как-нибудь будем
жить на свете". Ему вспомнился один бедный крестьянин, которого он знал,
когда был еще маленьким. Этот человек имел привычку разговаривать с самим
собой. Он говорил: "Эх, Павлючок! Брось ты попрекать, терзать себя. Или ты
один такой на свете?" Мысли учителя приобрели другое направление, и
незаметно он примирился с собою. К нему снова вернулось хорошее настроение,
и, стоя возле зеркальца, он корчил себе рожи, посмеивался над собой. Если бы
кто-нибудь увидел его со стороны, вероятно, подумал бы, что учитель
тронулся.
В это мгновение дверь из кухни открылась, и в комнату вошла сторожиха.
- Что, бабка, хорошего скажешь?
- А ничего, паничок... Ожил Лявон.
- Ну, слава богу, а то он меня очень напугал. Я уж думал - не встанет.
- Гэ, паничок, так ли еще дрались! Бывало, как зачнут побоище, все село
бьется. Схватят колья и давай чесать друг друга. Просто ужасть! А это,
паничок, пустяки!
- Из-за чего же дрались так?
- Напьются, паничок, и схватятся. Ну, известно, мужики. Зимой работы
мало, надоест сидеть без дела, и начнут биться, колья о головы ломать... -
Старуха замолчала и уже другим тоном добавила: - Приехали наши паненки.
Только что с разъезда пришли.
Видно было, что ради этой новости она и пришла к учителю.
- А я, бабка, завтра рано-рано в волость пойду.
- А может, вам староста подводу даст?
- Нет, бабка, пойду помаленьку. Теперь масленица, времени достаточно,
может, и заночую там.
- Что же, паничок, прогуляйтесь. Только ножек ваших жалко.
Мысль пойти в Хатовичи возникла у Лобановича совершенно неожиданно. Ему
нужно было как-то откликнуться на сообщенную сторожихой новость, и он, не
думая, сказал, что пойдет в волость, так как, по совести говоря, весть о
том, что вернулись соседки, его порядком взволновала. Учителю было приятно,
что Ядвися здесь, близко, но он не хотел выдать себя. Более того - ему
хотелось показать Ядвисе и даже бабке, да и себе самому, если уж на то
пошло, что Ядвися его и не так уж сильно интересует. К тому же он еще не
забыл обиду, которую нанесла ему панна Ядвися, когда сказала о своей печали
по поводу разлуки с Негрусем. Правда, эта обида жила теперь только в его
памяти, а не в сердце. Разве можно долго таить обиду на Ядвисю? И какая это
обида, если разобраться? Разве Ядвися сказала это умышленно, чтобы оскорбить
его? Но все же нужно и характер показать, проявить выдержку и твердость.
Нет! Это он хорошо придумал; что бы там ни было, а в Хатовичи он
пойдет.
На этом решении Лобанович остановился окончательно.
Вот только вопрос: как рано он отправится в дорогу? Не лучше ли пойти
попозже и тем самым дать возможность Ядвисе убедиться, что он наверняка
знает о ее приезде и тем не менее уходит из Тельшина? Он даже постарается
выйти из дому тогда, когда она будет стоять возле окна либо выйдет во двор,
а он пройдет мимо с таким видом, будто это стоит не она, а какая-нибудь
Параска, до которой ему очень мало дела. А если придется и встретиться с
нею, то что ж, он скажет: "День добрый!" Даже и поговорит с нею о самых
обычных пустяках. Так, только так!.. Ему стало даже почему-то весело.
На следующий день, как только рассвело, Лобанович был уже на ногах. Он
часто поглядывал на окна дома подловчего, но там все еще не было видно
никаких признаков жизни. Учитель нетерпеливо ходил по комнате и курил одну
папиросу за другой, прислушиваясь к звукам, доносившимся со двора
подловчего. Он уже совсем собрался в дорогу, взял все необходимое для
курения, поставил в уголок свою палку и, выбрав удобный момент, вышел из
дому.
Тельшинская школа стояла на скрещении двух улиц. Одна улица,
просторная, ровная, широкая, вела к железной дороге; другая, небольшая,
уходила в поле. На самом перекрестке возле школы стоял высокий крест. Он
всегда привлекал к себе внимание учителя и производил на него сильное
впечатление. Этот высокий понурый крест и эта заброшенная среди полесских
трущоб школа стояли, словно сироты, и, казалось, тянулись друг к другу,
словно у них была одна доля. Лобанович вышел на просторную улицу. С правой
стороны к улице примыкал частокол двора подловчего. В уголке двора, возле
самой улицы, чернел сруб колодца. Сделав несколько шагов, Лобанович увидел
хорошо знакомую фигуру Ядвиси. С ведерком в руке она быстро шла к колодцу.
Внезапный трепет пробежал по жилам учителя, а его сердце взволнованно
забилось. Как похорошела она за эти три недели! И как сильно тянуло его к
ней! Но он старался быть спокойным и не показать ей того, что чувствовал в
эту минуту.
Радость, искренняя радость вспыхнула на лице Ядвиси; эта радость
светилась в ее темных глазах, скользила приветливой улыбкой на ее губках,
таких милых, таких дорогих. Черт бы вас побрал, девчата! Баламутите вы
нашего брата - и только!
Но Лобанович совладал с собою. Даже и тени радости не выказал он при
виде девушки, хотя, поравнявшись с нею, - а Ядвися стояла и ждала его, - он
довольно приветливо сказал:
- День добрый!
Ядвися сердечно, ласково поздоровалась с ним.
- Ну, как же вам гостилось? - спросил Лобанович, но спросил так, как
спрашивают, когда говорят только из вежливости, лишь бы сказать что-нибудь,
без всякого чувства и интереса к тому, о чем спрашивал.
- Ох, как было весело! - ответила Ядвися. Она хотела еще что-то
сказать, но сдержалась, - А как вы здесь жили?
- Жил очень хорошо: читал, писал, учил, сам учился, ходил гулять и
чувствовал себя как нельзя лучше.
- А куда же вы собрались?
- Надумал в волость наведаться.
- И ничего вам здесь не жалко оставлять? - спросила Ядвися, и глаза ее
заискрились лукавой улыбкой. Смысл этого вопроса был ясен для них обоих.
Лобанович на мгновение опустил глаза, потом глянул на Ядвисю.
- Вас мне жалко оставлять, - ответил он не то серьезно, не то
насмешливо, понимай как хочешь.
Ему теперь совсем не хотелось идти в Хатовичи, но возвращаться домой
уже было неудобно.
- Ну, бывайте здоровы! - поклонился он и пошел.
- А вы скоро думаете вернуться? - спросила Ядвися.
- И сам хорошо не знаю. Увижу там, - ответил Лобанович, уже отойдя на
несколько шагов.
Он еще раз поклонился и зашагал так быстро, будто хотел показать, что
ему некогда разговаривать с нею.
Во время разговора с Ядвисей Лобанович чувствовал, что совершает
насилие над собой, говорит совсем не то, что думает и чувствует в
действительности.
"Зачем я, как вор, таюсь от нее и от людей? - думал, идя улицей,
учитель. - Почему не сказать ей, что я так искрение и так сильно полюбил ее?
И правда: зачем я так виляю, зачем заметаю свои следы, сбиваю ее с толку? К
чему эта ложь? Неужели так поступают и другие? Просто нет у меня смелости. Я
боюсь почувствовать себя оскорбленным, если ее сердце не откликнется на зов
моего сердца... А все же любовь - это какая-то болезнь, боль и страдание.
Она захватывает всего, не дает покоя, порождает какие-то неясные порывы и
великую печаль".
В лесу царили тишина и покой. Это спокойствие постепенно передавалось и
путнику. Он смотрел на знакомые, засыпанные снегом гати и болота и все думал
о Ядвисе. Образ ее, словно живой, стоял в его глазах.
Панна Ядвися заметила, что учитель за время разлуки осунулся и похудел.
В его глазах она прочитала новые для нее мысли и затаенную печаль. И сама
она задумалась, и тень печали легла на ее молодое и свежев лицо.
Об Андрее так много думала она все эти дни, к нему так сильно рвалась
душой...
- А-а! Вот и вы! Милости просим! - встретил отец Кирилл Лобановича.
Отец Кирилл, как заметил учитель, осунулся, побледнел, только глаза его
стали еще более живыми, беспокойными.
- Что же это вы, наставничек, так зарылись в вашей глуши? - спрашивала
его веселая румяная матушка. - Ну, как же вам живется?
- Спасибо, матушка, живу полегоньку да потихоньку.
- Ну, рассказывайте: в кого вы там влюбились?
- Почему вы думаете, что влюбился?
- Ну, разве может быть, чтобы молодой парень не был влюблен!.. Ой, вы
все хитрите! - погрозила матушка пальцем. - Там где-то, в Тельшине, нашли вы
себе милую... Не говорите ничего: по глазам вижу.
- Правда, матушка, вы не ошиблись.
- Ну, что я говорила! - подхватила матушка. - Кто же ваша милая,
скажите?
- Старостиха Алена, - проговорил Лобанович.
Отец Кирилл и сама матушка громко засмеялись.
- А я думаю: не дочь ли это пана подловчего?.. Что же вы глаза
опустили?
- Ну, матушка, если буду жениться, непременно вас за сваху возьму, -
сказал Лобанович.
- Возьмите, возьмите! Такую сосватаю вам женку - всю жизнь благодарить
будете. Вы не знакомы с дочерью землемера?
- С панной Людмилой? Нет, не знаком.
- Она сейчас здесь, у писаря. Вечером у писаря блины будут, вот вы и
подкатитесь к ней. Она девушка симпатичная. Хоть нашему учителю ножку
подставьте.
- Э, матушка! У панны Людмилы столько кавалеров, что у меня и смелости
не хватит ухаживать за нею.
- Эх, наставничек, ничего вы не понимаете! Она так интересуется вами,
что будет очень рада, если обратите на нее внимание.
- Что ж, дай боже нашему гороху в панский горшок попасть, - улыбнулся
Лобанович.
- Вас крестьяне хвалят, - сказал отец Кирилл, - вы сумели занять
надлежащее положение.
- А за что им хвалить или хаять меня? - спросил Лобанович. - У них свое
дело, у меня свое. Наши интересы не сталкиваются, и нам не за что даже
поссориться, поругаться.
- Вы скромный человек, и это делает вам честь, - ответил отец Кирилл. -
Нет, надо сказать правду: Тельшину везет на хороших учителей. Только глушь
там, как и вообще все это Полесье.
- Жениться надо, - сказала матушка, - тогда и глушь не такая страшная
будет.
- Что жениться! - махнул рукой отец Кирилл. - Жениться каждый сумеет,
но что толку из этой женитьбы?
Молодая служанка отца Кирилла, краснощекая полешучка, принесла самовар.
Сели пить чай. Матушка все время говорила, сообщала деревенские новости и
сплетни, до которых она была большая охотница. Между прочим она начала
рассказывать о борьбе за панну Людмилу, разгоревшейся между Соханюком и
Дубейкой. Но рассказ не был доведен до конца - в комнату вошел сам Соханюк.
На этот раз Соханюк был необычайно расфранчен, чисто выбрит; манишка,
галстук, манжеты - все на нем сияло и сверкало.
- Моему сопернику и коллеге нижайшее почтение, - обратился к Соханюку
Лобанович.
- Вот молодец тельшинский учитель! - восхитилась матушка. - Сразу
делает вызов нашему учителю!
- Вы меня не так поняли, - заметил Лобанович. - Коллега - мой соперник
совсем другого рода, мы боремся с ним за гарнцы.
Отец Кирилл заинтересовался этой историей, и Лобанович рассказал, что
за борьба завязалась у них.
Отец Кирилл смеялся, смеялся и сам Соханюк.
- Наш учитель - хозяин, имеет кабанчика и коровку, - заметила матушка.
- Только хозяйки не хватает, - добавил Лобанович. - Так и быть,
коллега, женитесь - сделаю вам такой подарок к свадьбе, отдам свою ссыпку.
- И хорошо сделаете, - смеялся Соханюк. - Я человек практичный и
отказываться от того, что идет на пользу человеку, считаю неразумным. Если
жить, то жить со вкусом, а разбрасывать рубли ради того, чтобы помирить двух
буянов мужиков, не вижу смысла.
Соханюк кивнул в сторону Лобановича и засмеялся. История с вьюшкой была
здесь уже известна. Лобанович не нашелся что сказать, он немного смутился.
- Да, - подтвердил и отец Кирилл, - наш учитель умеет жить. - Но его
симпатия и сочувствие были явно на стороне тельшинского учителя.
- Вот что, коллега, - обратился Соханюк к Лобановичу, - вас приглашают
на вечер к писарю, и мне выпала честь сообщить вам об этом. Даже и записку
вам передали.
- Кто же это оказал мне такое внимание? - спросил Лобанович, беря
записку.
- А дочка землемера там будет? - спросила матушка.
- Н-не знаю, - не сразу ответил Соханюк.
- Идите, идите, наставничек! - уговаривала матушка. - Там панечки будут
и в том числе, вероятно, панна Людмила.
- Не хочется мне туда идти, - проговорил Лобанович. - Не люблю бывать в
большой компании.
- Больше любите быть в компании одной-единственной, - пошутила матушка.
...Гостиная в доме писаря была ярко освещена двумя лампами. Переступив
порог и окинув взглядом гостей, Лобанович в замешательстве остановился: к
кому прежде подойти и с кем поздороваться? Он не знал, куда деваться, - так
много здесь собралось гостей. Надо бы начать с хозяина, но хозяин сидел за
столиком, держал полную горсть карт и внимательно в них вглядывался.
Напротив блестел воротник урядника. Сбоку сидел фельдшер Горошка. Он
подгонял писаря:
- Ходи, ходи, кум! Под туза! Под туза ему!
Но писарь не торопился. Он долго вглядывался в свои козыри, и казалось,
вот-вот чихнет.
Сиделец по фамилии Кляп выказывал все признаки нетерпения, раздраженный
такой медлительностью писаря.
- Не пори горячки, ведь и так останешься без одной, а будешь горячку
пороть, без двух останешься.
Максим, сын фельдшера Горошки, порхал, как мотылек, от одной паненки к
другой. Как видно, в этой деятельности он имел большой опыт. Лобанович был
порядочно удивлен, увидев здесь пана подловчего: ведь тот немного брезговал
компанией писаря. Дубейка, зажав шею в накрахмаленный тесный воротничок,
очень мило и очень красиво, как ему казалось, кивал своей птичьей головой то
одной, то другой барышне.
В глубине комнаты в мягком кресле сидела Людмила. Рядом с нею
примостился Суховаров. Теперь Лобанович догадался, что пан подловчий
вынужден был уступить Суховарову и поехать с ним, чтобы познакомить его с
Людмилой, которой также заинтересовался и Суховаров.
- А-а, паночку! - проговорил подловчий. - Смотри, какой он прыткий! Я
заходил к нему, чтобы вместе с паном Суховаровым поехать, а он уже здесь!
Подловчий весело поздоровался со своим соседом, взял его под руку и
подвел к Людмиле.
- Будьте знакомы: пан Лобанович, профессор больших букв.
Людмила улыбнулась своей приветливой улыбкой и игриво проговорила:
- Мы уже почти знакомы, - и подала свою мягкую ручку.
- Значит, наш профессор гораздо ловчее, чем я думал, - проговорил
подловчий.
- В тихом омуте черти водятся, - добавил Суховаров, и на его влажных
губах застыла кривая, слегка пренебрежительная улыбка.
Суховаров был одет в парадный мундир с блестящими пуговицами и свысока
смотрел на всех местных кавалеров.
Поздоровавшись со всеми, Лобанович выбрал себе наиболее спокойное
местечко и начал присматриваться к гостям. Старшая дочь писаря, как хозяйка,
часто отлучалась. Молодые люди из вежливости уделяли ей много внимания, чем
она была очень польщена.
- Ну, как живете? - спросил Лобановича Дубейка. - У нас, видите, не то,
что у вас, - публики много, барышни... Как вам нравится наша Людмила?
- А почему она ваша, а не наша? - спросил Лобанович. - Ну что ж,
девушка как девушка.
- Вы посмотрите, как возле нее этот железнодорожник увивается!
- А вам завидно? Почему же вы не увиваетесь?
- Мое от меня не убежит! - гордо заявил Дубейка. Недавно земский
начальник обещал ему должность писаря.
Подошел Максим Горошка.
- Что вы так редко у нас бываете? - спросил и он Лобановича.
Максим был вертлявый, низкого роста, но довольно красивый парень с
тонкими черными дугами бровей и живыми глазами. Среди паненок он считался
интересным кавалером, хоть и невыгодным женихом. Максим любил вести
разговоры на общественные темы. Он ничего не делал, нигде не служил. Почему?
Да просто потому, что никакая должность его не удовлетворяла и никакая
профессия не отвечала его взглядам на жизнь. Он был немного шалопай и
распутник, отличался острым языком и любил высмеивать людей.
То тот, то другой из гостей подходил к тельшинскому учителю и
что-нибудь говорил ему. Соханюк сыпал шутками в кругу паненок. К Людмиле он
не подходил, хотя исподтишка очень внимательно следил за ней.