Страница:
по знакомой дорожке к знакомому уже валу. Кусты, запавшие учителю в память,
утратили свою сочную зелень, красу своей молодости. Лишь кое-где трепетали
на них пожелтевшие листья, и в увядшей траве валялось их немало. Предосенняя
пора накладывала печать грусти на все вокруг. Даже неспокойный ветер и тот
гомонил на печальный лад, припадая к земле, будто для того чтобы подслушать
ее неумолчные песни. Эх, песни, извечные песни земли! Когда зазвучите вы
радостно, весело?
Лобанович остановился и окинул глазами кладбище, будто для того, чтобы
запомнить его навсегда. Полусгнившие деревянные кресты, склоненные над
землей, серые пятна мха на них, надмогильные плиты, вросшие в землю, - как
все здесь заброшено, запущено, как все это убого и печально! Учителю
сделалось так грустно, тоскливо, что оставаться здесь дольше он не мог.
Уходя с кладбища, он еще раз оглянулся.
"Наверно, не увижу вас больше никогда. Ну, прощайте!" - мысленно
произнес он.
Выйдя на большак, Лобанович повернул в сторону леса. Медленно побрел
опушкой на Тумель, где была запруда и старинная двухэтажная мельница. Это
было самое любимое местечко Лобановича, куда он часто ходил в свободные
минуты на прогулку.
Едва учитель остановился возле запруды, целая череда воспоминаний
прошла перед ним. Вспомнилось раннее весеннее утро, когда ехал он через
плотину возле мельницы со своими учениками на экзамены. Дорога сразу же за
плотиной входила в лес. По краям лесных прогалин стояли молодые березки,
только-только начинавшие выпускать молоденькие, пахучие листочки и
придававшие лесу особенное очарование. Казалось, старый угрюмый лес нарочно
развесил тонкое, прозрачное покрывало, сотканное солнцем и землей из
миллионов молодых, нежных бледно-зеленых березовых листочков, чтобы украсить
себя этими дарами весны и прикрыть свою угрюмость. Иное настроение, иные
мысли владели тогда молодым учителем, который снова пришел сюда сейчас уже
на пороге осени, чтобы в последний раз взглянуть на все эти места, так
глубоко запавшие ему в память, и сказать им: "Прощай!"
Старая мельница стояла тихо, недвижимо. Не было возле нее ни людей, ни
подвод. Не двигалось и огромное, многоступенчатое колесо, оживлявшее
мельницу, и весь ее несложный механизм. Лишь одна небольшая струйка воды,
что пробивалась где-то из неприметной щели, своим однообразным журчанием
нарушала покой омертвелой мельницы. Из-под плотины спокойно текла речка,
неся дальше ту порцию воды, которую предназначили ей строители. Сразу же за
мельницей она описывала красивую дугу, поворачивая сначала вправо, а потом,
забирая в сторону поля, пряталась под навесом старых верб, что склонились
над водой, и затем совсем исчезала из глаз. И речка и кривые вербы над нею
еще сильнее подчеркивали покой и тишину одного из заброшенных и
малоизвестных уютных уголков старой Беларуси.
Лобанович долго смотрел на речку. В памяти всплывали другие такие же
близкие и милые сердцу картины родного края, которые приходилось ему
встречать не один раз. А сколько есть чудесных уголков, еще неведомых ему! И
сколько в них манящей, успокаивающей душу красоты! Так вперед, брат, вперед!
Прокладывай себе дорогу в жизнь, не взирая ни на какие невзгоды, дорогу
просторную, ясную, с бескрайними горизонтами и далями, и призывай народ на
эту просторную дорогу!
Унылое настроение, владевшее недавно Лобановичем, развеялось, как
утренний туман под лучами горячего летнего солнца. Он ощутил прилив бодрости
и новых сил, неодолимое желание бороться за свое место в жизни и за всех
добрых людей, придавленных недолей и всяческими бедами, которые преграждают
им путь к счастью. "Чего же грустить? На кого надеяться?.. Прощайте же,
будьте счастливы, мои милые вербочки, и ты, неугомонная речка! В другом
месте встречусь с такими же дорогими, как вы".
В последний раз окинул Лобанович взглядом знакомые места. Взглянул и на
тот пригорок, где впервые привиделся ему призрачный замок, на село, что
вытянулось в одну длинную пеструю ленту, с убогими заборами возле
запущенных, старых хат, на двор отца Владимира, на церковь в противоположном
конце села и расположенные неподалеку от нее здания волостного правления и
школы. Вот она, вся Верхань, перед ним и все ее околицы...
Тот же самый дядька Ничыпар Кудрик, который зимой привез Лобановича в
Верхань, теперь отвозил его на станцию, с теми же двумя небольшими
чемоданами, где был сложен весь незамысловатый скарб учителя. В глазах
Лобановича еще стояла с заплаканным лицом бабка Параска, такая приветливая и
добрая, низенькая, сухонькая, морщинистая. Невольно вспомнил он отъезд из
Тельшина, Ядвисю, из-за которой он и покинул свое первое учительское место,
широкоплечего дядьку Романа и его рассказ о Яшуковой горе.
"Одна глава книги прочитана и закрывается", - думал Лобанович, покидая
Тельшино. А сейчас прочитана и другая глава еще далеко не дочитанной книги.
Когда-то, еще в дни юности, меня заворожили просторы земли с их
бесчисленными говорливыми дорогами, широкими и узкими, ровными и кривыми, по
обеим сторонам которых то здесь, то там вставали густолиственные липы,
стройные тополя либо старые, кудрявые сосны. Меня манили неясные дали,
молчаливые и задумчивые, с их пригорками, долинами и криницами, с тонкими
полосками лесов на горизонте, где земля словно сходится с небом и где все
прикрыто легкой, прозрачной завесой синеватой дымки.
Что скрывается за этой завесой? Какие события, какие люди встретятся на
пути моих странствий? Через какие края пройдут тропинки и куда они приведут?
Ничего более интересного на свете не было тогда для меня, как
приподнять завесу синей дали и заглянуть за ее рубежи. Там, думалось мне, я
найду ответы на все вопросы, узнаю тайны жизни. А жизнь так сложна и так
много в ней неожиданностей, крутых поворотов, что неискушенному юноше тяжело
было разобраться во всех разнообразных ее проявлениях и оценить их так, как
они того заслуживали. Вот почему так радостно было идти все дальше и дальше,
чтобы изведать неведомое, увидеть невиданное.
С того времени прошло много лет. Много дорог перемеряли мои ноги.
Разные люди встречались мне в моих странствиях. Многие из них стали мне
близкими и дорогими, и многих из них сегодня я недосчитываюсь. И сам я устал
за это время и все чаще и сильнее чувствую извечную и неодолимую силу
притяжения земли.
Но шумят говорливые, неудержимые волны жизни, и все такие же
бескрайние, еще более привлекательные дали раскрываются перед глазами.
Новые, просторные дороги открылись перед нашими народами. И не угасает
неутомимое желание заглянуть за чудесную, пленительную завесу завтрашних
дней.
Будьте же вы светлыми и радостными, грядущие дни человечества!
Возле железной дороги, соединяющей Минск и Брест, неподалеку от
станции, в малоприметном уголке среди высокого темного леса, ютилась усадьба
лесника. Принадлежала она лесничеству князя Радзивилла. За долгое время
строения почернели, постарели, покосились. Да и что это были за строения!
Низкая, подслеповатая хата с закопченными окнами и полусгнившим крыльцом
глядела в сторону железной дороги. Хотя железная дорога проходила здесь и
близко, но ее не видно было - высокий вал, заросший сосняком и кустами
орешника, закрывал ее. Древнее гуменцо с вогнутой соломенной крышей
притулилось возле самого леса, - казалось, для того, чтобы спрятаться от
холода и ветров, которые были для него уже небезопасны. Маленький хлевок,
также почерневший от времени, сиротливо жался к земле. По одну и по другую
сторону усадьбы раскинулась небольшая полянка. Когда-то здесь была
смолокурня. От нее остались только глыбы глиняных печей, где выпаривалась
смола, да мелкие остатки пропитанных смолою пней. Еще и теперь чувствовался
здесь легкий запах дегтя и скипидара. Название "Смолярня" по наследству
перешло к усадьбе лесника. В ней с некоторого времени жил брат Андрея
Лобановича Владимир, работавший здесь лесником. Еще с детства братья жили
дружно, согласно. Встречались изредка и тогда, когда возмужали, а дороги их
разошлись, встречались приветливо и сердечно. Узнав, что Андрея уволили с
должности учителя и он теперь без работы, Владимир посочувствовал ему, а
затем спросил:
- Так что же ты, брат, думаешь делать?
- А вот осмотрюсь немного, кое с кем посоветуюсь, как оно и что, -
может, что-нибудь и подвернется.
Братья помолчали.
- Да уж, наверно, не в школе свет клином сошелся, - заметил Владимир. -
А таких, как ты, сейчас много. Время такое - люди за правду стоять начали, а
начальство правды не любит.
- Это верно, - отозвался Андрей.
Владимир круто повернул разговор в другую сторону.
- Пока найдешь себе приют и работу, перебирайся ко мне. Уголок
спокойный, укромный. Ты один, мешать не будешь мне. Большой роскоши, правда,
нет, но перебиваться кое-как можно.
Андрей искренне поблагодарил брата и согласился остановиться у него.
После того как Лобанович выбрался из Верхани и приехал к своим родным,
ему все казалось, что люди смотрят на него по-иному и в душе даже радуются,
что он без места, без работы, - одним словом, босяк!
Лобанович обосновался в Смолярне, у брата.
Прошло не более недели с того времени, как появился он в своих родных
местах. Первые дни его сердце сжимала такая тоска, словно он носил траур по
тяжелой утрате. В прошлые годы в это время все учителя, в том числе и он
сам, уже были в своих школах и начинали занятия. Младшие школьники,
свободные от домашних работ, наполняли классы своими звонкими голосами.
Какое славное это время! Учитель впервые встречается, знакомится с малышами,
которые потом вырастут, пойдут в жизнь - то ли путями-дорогами своих отцов,
то ли новыми, более просторными и счастливыми. Разве это не радость -
познакомить их со школой, со школьными порядками, научить читать и писать,
познавать книжную мудрость и говорить с ними так, чтобы каждое твое слово
дошло до сердца и ума детворы!
Перед глазами Лобановича отчетливо, как живые, всплывали картины
школьной жизни и те школы, в которых ему довелось побывать. Тельшино, его
околицы, люди и все то, что там пережито. И бесконечно милый образ Ядвиси
снова ожил в памяти, как чудесный цветок полесской глуши, как невозвратимая
утрата. Припомнились и выгоновская школа, и широкая низина Пинского заречья,
заросшая высоким, густым тростником, и Пинск, который так хорошо виден, если
спуститься со школьного двора вниз, к реке Пине. Словно остров, возвышался
среди бесконечных тростниковых болот старинный город, важнейший центр
необъятного Полесья.
Еще живее и ярче рисовалась в его мыслях Верхань - ведь только
несколько дней прошло со времени прощания с ней. Вспомнились и хуторок
Антонины Михайловны и Лидочка. Славная девушка, способная, веселая,
по-детски шаловливая... Поедет ли она сдавать экзамены в городскую школу?
Какова будет ее дальнейшая судьба? Напишет ли она ему?
Лобанович дал ей свой адрес. Кстати, до почты отсюда гораздо ближе, чем
от Микутич. Наверно, есть на почте письмо и от кого-нибудь из друзей, таких
же выброшенных из школ бесприютных горемык, как Лобанович.
Так вот он каков, новый поворот в его жизни! В какой жизни? В
бесприютном блуждании между небом и землей. Надеяться не на кого. Полагайся
только на самого себя, ниоткуда не жди помощи... Нет, не правда, брат
Владимир уже помог, поправил себя Лобанович. А другие? Разве свет без добрых
людей? Пока ты еще свободен, пока служат ноги - иди! Иди вперед по
бездорожью, по целине, прокладывай новый след. Одно только помни: не
сворачивай с верной дороги. Но где она, верная дорога? Это дорога
обездоленного, угнетенного народа, который мечтает о правде, о
справедливости и в меру своих сил и возможностей борется за них, народа,
который живет мыслями о своем человеческом праве и о земле, захваченной
панами, казной, церквами и монастырями. Много на этой дороге ям и ухабов,
разных препятствий, испытаний. Но если ты честный и сознательный человек и
перед тобой встают трудности, уразумей их своим разумом и почувствуй
сердцем, не бойся, не отступайся от правды и никогда, ни при каких условиях
не вступай в сделку с теми, кто унижает народ и надругается над ним. Не
поддавайся ни на какие приманки и обещания угнетателей и обидчиков народа.
Такими мыслями и такими добрыми намерениями жил сейчас бездомный
Лобанович. Они укрепляли его бодрость и решимость всегда быть вместе с
простыми людьми, стонущими в ярме беспросветного гнета. Но в жизни часто
события идут не теми дорогами и не так, как нам хотелось бы. Зачиналось
весеннее половодье новой жизни, да не вылилось из берегов - сковали его
холода. И все же придет желанная пора всенародной весны.
Возле Смолярни, между усадьбой лесника и железнодорожным полотном,
проходила широкая лесная дорога. Миновав усадьбу и не доходя до переезда,
она разветвлялась, делилась на две: одна пересекала железную дорогу, а
другая забирала влево, некоторое расстояние шла под густым навесом старых
елей, по желтоватым смолистым корням. Тут всегда царили полумрак и сырость,
дорогу покрывали многочисленные рытвины и лужи черной, как деготь, воды,
которая редко когда просыхала. Выбравшись из леса, дорога выходила в Темные
Ляды, а затем забирала вправо, держа направление на лесничество князя
Радзивилла. На нынешних Темных Лядах не так давно стоял густой, высокий,
сумрачный лес. Время от времени огромные лесные пространства вырубались
дочиста. Отборный лес сплавлялся купцами за границу, а деньги переходили в
княжескую казну и в карманы лесопромышленников. Оголенные лесные делянки
очищали крестьяне окрестных деревень. Остатки древесины складывали в штабеля
и поленницы, а сучья и хворост просто сжигали. Делянку раскорчевывали и на
ней сеяли рожь, ячмень, овес. Третья часть урожая поступала в лесничество,
все тому же князю Радзивиллу.
Сейчас вырубленные места снова запущены и зарастают лесом. Никто его не
сеял здесь, кроме ветра. На огромной вырубленной площади, окруженной могучей
стеной старого леса, выступали из травы широченные пни старых, вековых
деревьев, кое-где высились стройные ели и сосны. Их оставили нарочно -
обсеменять оголенные делянки и разводить новый лес. Они так и назывались
"семенники". Запущенные вырубки медленно засевались молодыми деревцами -
осинником, березняком, сосняком, ельником, орешником. Густая трава, дикие
цветы затопляли молодое поколение нового леса, но он поднимался вверх, глуша
более слабые растения.
Безлюдно и тихо в Темных Лядах. И особенно уныло выглядят запущенные,
малодоступные низины-лужки, заваленные сучьями и трухлявыми верхушками
срубленных старых деревьев. Наполовину сгнившие пни и порыжевшая, сухая
трава еще сильнее подчеркивают унылость этой пустоши в соседстве с зеленой
пышной стеной старого леса, широким кольцом окружившего Темные Ляды.
Совсем другой характер имела местность, по которой проходил проселок,
пересекавший железную дорогу.
С двух сторон расстилались тихие, светлые поля, песчаные пригорки, на
которых зеленели низкие, но довольно пышные кустики можжевельника и
развесистые, приземистые сосенки. Узкие долины среди пригорков ласкали глаз.
Небольшие перелески и далекие рощи, подернутые тонкой осенней дымкой, - все
это было для Лобановича новым, еще не виданным.
Возле самой дороги, за высокой каменной оградой, раскинулась усадьба с
богатым садом какого-то малоизвестного землевладельца Степанова, царского
военного - не то полковника, не то генерала. Ни сам Степанов, ни его потомки
никогда здесь не жили, но поместье это содержалось так, что обращало на себя
внимание. Особенно бросался в глаза сад, выглядевший каким-то красивым,
чудесным островом. Высокие, стройные тополя, как часовые, выстроились
ровными рядами вдоль всей ограды. И удивительным казалось, как могли эти
могучие тополя и этот чудесный сад разрастись и войти в такую силу на
здешней убогой песчаной земле? Глядя на этот пышный сад, Лобанович вспомнил
родные Микутичи, летние учительские каникулы и свои мечты о преобразовании
почвы.
"Может, это были и верные мысли, - раздумывал Лобанович, - черное,
жирное болото перенести на песчаные земли крестьянских полей, чтобы поднять
урожайность. Но что это даст, если более половины всей земли, и притом
наиболее урожайной, находится в руках помещиков? Не проще ли выгнать
помещиков, отнять у них землю и передать ее тому, кто работает на ней? Была
такая попытка, да окончилась она неудачно. Оказалось, что коронованное
пугало Николай II еще прочно сидит на троне, хотя трон этот сильно
пошатнулся. Сколько пролито крови! Сколько людей пошло на каторгу, в ссылку
и сколько сидит в тюрьмах! И может, сам я, Лобанович, кандидат на одно из
этих "мест отдыха" царского самодержавия. "Но что не удалось теперь, то
удастся в четверг", - повторил Лобанович поговорку дяди Мартина. - Верит
народ, что придут лучшие дни. Вот и надо жить этой верой, невзирая на то,
что "пока солнце взойдет, роса очи выест".
Он еще раз окинул взглядом помещичью усадьбу, величественный ряд
стройных тополей, богатый сад. Белый дворец светился в глубине сада, сквозь
ветки обступавших его яблонь и других деревьев. И сад и помещичий дом
заслонялись с севера и востока пригорками и подставляли все свои уголки
теплым лучам полуденного солнца.
Пройдя еще несколько шагов, Лобанович поравнялся с железными, наглухо
закрытыми воротами, расположенными как раз напротив помещичьего дома,
который отсюда виден был хорошо. Ворота по всем признакам давно не
открывались, и никакие панские брички не въезжали в них. Узенькая стежка
вела от маленькой калитки в сад. Видно, сюда заходили люди купить либо
попросить яблок.
Лобанович слегка толкнул калитку. Она послушно открылась. Неподалеку от
нее среди яблонь стоял простенький шалашик - главный штаб караульщика
панского сада. С большинства деревьев плоды уже были сняты, и только на
поздних сортах соблазнительно красовались крупные красные яблоки, -
казалось, для того, чтобы заманить сюда путника. Лобанович, постояв немного
возле калитки, медленно направился к шалашику. Там никого не было. В одном
уголке желтела примятая солома, едва прикрытая дерюжкой, - видимо, это была
постель сторожа. В другой половине шалаша на соломке, разливая немыслимый
аромат, лежали яблоки, отобранные чьей-то старательной рукой и разложенные
на три кучки - лучшие, средние и худшие. Сразу бросалось в глаза, что
человек, живущий здесь, любит порядок и не даром ест панский хлеб.
Не успел Лобанович как следует разглядеть это убогое жилище сторожа,
как тотчас же показался из-за деревьев и он сам. Это был коротко
подстриженный, поседевший человек с пышными белыми усами, в старом,
заношенном солдатском мундире прошлого века. В руках он нес тоже старую
солдатскую шапку, наполненную яблоками. За плечами сторожа висело ружье. С
его лица не сходило выражение какой-то особой значительности и даже
важности.
Лобанович почтительно снял фуражку и приветливо поклонился. Захотелось
подшутить над бывалым воякой, не задевая его самолюбия.
- Простите, но вы ли владелец этого имения?
Старый солдат суровым взглядом смерил Лобановича с ног до головы.
"Брешет или действительно принял за хозяина?"
- А почему тебе пришло в голову, что я здесь хозяин? - спросил солдат.
- Вид у вас господский, такой, что можно принять за хозяина, тем более
что владелец этого имения, как мне сказали, из военных.
Старый солдат явно смягчился.
- Нет, дружок, ошибаешься, их высокоблагородие полковник Степанов в
Петербурге живут, а я только доверенная особа их высокоблагородия... Вместе
против турка воевали, вместе всю военную службу прошли. С той поры мы так и
не разлучаемся. Достойный человек, - заключил старый солдат. Он хотел что-то
добавить, но, видимо, счел неудобным пускаться в разговор с незнакомым
человеком, к тому же еще, может быть, каким-нибудь забастовщиком.
- А сколько вам полковник за службу платит?
- Сколько он мне платит, того мне на мой век хватит, - уклонился солдат
от прямого ответа и в свою очередь спросил Лобановича: - А ты сам кто такой
будешь?
- Просто прохожий. Увидел сад и подумал: дай зайду, может, яблоками
разживусь. И вот встретил вас, человека преданного и, по всему видно,
разумного.
- Как разжиться - за деньги или так? - поинтересовался солдат.
- Да хотя бы и купить.
- Это другое дело!
Бравый солдат повел Лобановича к яблоне, на которой висели крупные
красные яблоки, сорвал самое спелое и самое крупное.
- Вот тебе, дружок, возьми. И помни, что я доверенное лицо их
высокоблагородия.
Лобанович поблагодарил. Такого большого яблока ему еще не случалось
видеть. Он простился с солдатом и пошел дальше своей дорогой.
Быть может, многим из вас, дорогие друзья, неинтересно останавливаться
такое долгое время на странствиях Лобановича и разглядывать вместе с ним те
картины и те места, которые давно примелькались вашим глазам: ведь все это
старые дороги и не новые картины! Если бы сегодня довелось мне еще раз
пройти по ним, то я не узнал бы ни тех заветных мест, ни дорог, ни картин,
которые развертывались перед глазами молодого учителя полвека назад. Все
коренным образом изменилось, многое навсегда ушло в прошлое и сохранилось
только в памяти, в воспоминаниях о далеких днях юности. А мне ведь так
приятно оживить и хотя бы мысленно еще раз окинуть их взглядом. А прошлое и
настоящее крепко связаны между собой.
Усадьба полковника Степанова, тополя и сад остались позади. Лобанович
медленно взбирался на пригорок, самый высокий на пути из Смолярни в
Столбуны. По правую руку раскинулся небольшой лесок, светлый и прозрачный,
как тонкая, легкая ткань. Дорога круто и тяжело поднималась в гору по
желтому сыпучему песку. Доедая крупное, необычайно вкусное малиновое яблоко
- дар старого сторожа, Лобанович взошел на гребень пригорка. Широкая,
многокрасочная панорама, ограниченная только голубым небом, открылась перед
путником. Это было так неожиданно, так красиво и в то же время так знакомо,
что путник невольно остановился.
Новые картины!.. Нет, не новые; новое только то, что любовался ими
Лобанович с такого пункта, с какого никогда прежде не видел их. Так бывает и
с человеком, когда он вдруг откроется тебе с новой для тебя стороны.
Окинув взглядом всю местность, Лобанович начал присматриваться к
отдельным, наиболее знакомым ее уголкам. Вот станция со всеми своими
строениями - вокзал, депо, озеро за вокзалом, заросшее по краям густым,
высоким камышом и аиром. Правее - мельница, а вот и дорога на Микутичи. Как
шумела, гомонила она, когда не так давно, летом, веселая ватага учителей шла
в школу Садовича обсуждать вопросы политики и положить начало революционной
учительской организации! И как все это неудачно окончилось...
Нет, дорога на Микутичи не радует сейчас взор. Густой сосняк и
можжевельник с одной стороны и ольховые кусты - с другой заслоняют ее.
Дорога исчезает из глаз, не дойдя до большака, по обеим сторонам которого
стоят, как старенькие бабульки, поредевшие березы. Лобанович взглянул правее
вокзала. На высокой горке стояла приземистая, хорошо построенная, с
претензией на красоту ветряная мельница, одинокая и словцо забытая. Ему
редко приходилось видеть, чтобы эта мельница махала крыльями, и потому она
казалась ему заброшенной, осиротевшей и производила грустное впечатление.
Взглянув прямо перед собой, Лобанович увидел высокие башни белой церкви
местечка Столбуны. Само местечко и еще одна желтая церковь заслонялись
другим пригорком. Зато как хорошо видны были Панямонь и ее окрестности, хотя
это местечко расположено версты на полторы дальше отсюда, чем Столбуны, по
другую сторону Немана. Синявский гай, вытянутый тонкой полоской, с
приподнятым одним концом, как залихватский ус молодого щеголя, прикрывал
Панямонь с северо-запада. Левее и ближе к местечку сурово высилась
известковая гора. Называли ее Дроздовой - по имени панямонского жителя
Дроздовского, который арендовал гору и добывал известь.
Самыми высокими зданиями в Панямони были церковь, костел и синагога.
Церковь и костел стояли в центре местечка, на самом высоком месте, синагога
ютилась на задворках. Когда Лобанович еще в детстве впервые увидел
панямонский костел издали, то своей формой это здание напомнило маленькому
Андрею большого сидящего кота с задранным кверху носом. Это первое
впечатление навсегда осталось в памяти. Запомнилась также и маленькая
речушка, вытекавшая из-под известковой горы, развесистые вербы над нею,
кузница Хаима над речушкой и сам Хаим, ловкий и умелый кузнец с черной
бородой. Вспомнилась и старая мельница, гнилое озеро возле нее, ольшаник над
озером, густоусеянный гнездами грачей, и неумолчный их крик.
Лобанович смотрит в сторону озера. Вот он, знакомый ольшаник, кусочек
общипанной грачами рощицы! А дальше, немного левее, широкий старинный
большак спешит уйти с панямонской равнины на соседнюю возвышенность, беря
утратили свою сочную зелень, красу своей молодости. Лишь кое-где трепетали
на них пожелтевшие листья, и в увядшей траве валялось их немало. Предосенняя
пора накладывала печать грусти на все вокруг. Даже неспокойный ветер и тот
гомонил на печальный лад, припадая к земле, будто для того чтобы подслушать
ее неумолчные песни. Эх, песни, извечные песни земли! Когда зазвучите вы
радостно, весело?
Лобанович остановился и окинул глазами кладбище, будто для того, чтобы
запомнить его навсегда. Полусгнившие деревянные кресты, склоненные над
землей, серые пятна мха на них, надмогильные плиты, вросшие в землю, - как
все здесь заброшено, запущено, как все это убого и печально! Учителю
сделалось так грустно, тоскливо, что оставаться здесь дольше он не мог.
Уходя с кладбища, он еще раз оглянулся.
"Наверно, не увижу вас больше никогда. Ну, прощайте!" - мысленно
произнес он.
Выйдя на большак, Лобанович повернул в сторону леса. Медленно побрел
опушкой на Тумель, где была запруда и старинная двухэтажная мельница. Это
было самое любимое местечко Лобановича, куда он часто ходил в свободные
минуты на прогулку.
Едва учитель остановился возле запруды, целая череда воспоминаний
прошла перед ним. Вспомнилось раннее весеннее утро, когда ехал он через
плотину возле мельницы со своими учениками на экзамены. Дорога сразу же за
плотиной входила в лес. По краям лесных прогалин стояли молодые березки,
только-только начинавшие выпускать молоденькие, пахучие листочки и
придававшие лесу особенное очарование. Казалось, старый угрюмый лес нарочно
развесил тонкое, прозрачное покрывало, сотканное солнцем и землей из
миллионов молодых, нежных бледно-зеленых березовых листочков, чтобы украсить
себя этими дарами весны и прикрыть свою угрюмость. Иное настроение, иные
мысли владели тогда молодым учителем, который снова пришел сюда сейчас уже
на пороге осени, чтобы в последний раз взглянуть на все эти места, так
глубоко запавшие ему в память, и сказать им: "Прощай!"
Старая мельница стояла тихо, недвижимо. Не было возле нее ни людей, ни
подвод. Не двигалось и огромное, многоступенчатое колесо, оживлявшее
мельницу, и весь ее несложный механизм. Лишь одна небольшая струйка воды,
что пробивалась где-то из неприметной щели, своим однообразным журчанием
нарушала покой омертвелой мельницы. Из-под плотины спокойно текла речка,
неся дальше ту порцию воды, которую предназначили ей строители. Сразу же за
мельницей она описывала красивую дугу, поворачивая сначала вправо, а потом,
забирая в сторону поля, пряталась под навесом старых верб, что склонились
над водой, и затем совсем исчезала из глаз. И речка и кривые вербы над нею
еще сильнее подчеркивали покой и тишину одного из заброшенных и
малоизвестных уютных уголков старой Беларуси.
Лобанович долго смотрел на речку. В памяти всплывали другие такие же
близкие и милые сердцу картины родного края, которые приходилось ему
встречать не один раз. А сколько есть чудесных уголков, еще неведомых ему! И
сколько в них манящей, успокаивающей душу красоты! Так вперед, брат, вперед!
Прокладывай себе дорогу в жизнь, не взирая ни на какие невзгоды, дорогу
просторную, ясную, с бескрайними горизонтами и далями, и призывай народ на
эту просторную дорогу!
Унылое настроение, владевшее недавно Лобановичем, развеялось, как
утренний туман под лучами горячего летнего солнца. Он ощутил прилив бодрости
и новых сил, неодолимое желание бороться за свое место в жизни и за всех
добрых людей, придавленных недолей и всяческими бедами, которые преграждают
им путь к счастью. "Чего же грустить? На кого надеяться?.. Прощайте же,
будьте счастливы, мои милые вербочки, и ты, неугомонная речка! В другом
месте встречусь с такими же дорогими, как вы".
В последний раз окинул Лобанович взглядом знакомые места. Взглянул и на
тот пригорок, где впервые привиделся ему призрачный замок, на село, что
вытянулось в одну длинную пеструю ленту, с убогими заборами возле
запущенных, старых хат, на двор отца Владимира, на церковь в противоположном
конце села и расположенные неподалеку от нее здания волостного правления и
школы. Вот она, вся Верхань, перед ним и все ее околицы...
Тот же самый дядька Ничыпар Кудрик, который зимой привез Лобановича в
Верхань, теперь отвозил его на станцию, с теми же двумя небольшими
чемоданами, где был сложен весь незамысловатый скарб учителя. В глазах
Лобановича еще стояла с заплаканным лицом бабка Параска, такая приветливая и
добрая, низенькая, сухонькая, морщинистая. Невольно вспомнил он отъезд из
Тельшина, Ядвисю, из-за которой он и покинул свое первое учительское место,
широкоплечего дядьку Романа и его рассказ о Яшуковой горе.
"Одна глава книги прочитана и закрывается", - думал Лобанович, покидая
Тельшино. А сейчас прочитана и другая глава еще далеко не дочитанной книги.
Когда-то, еще в дни юности, меня заворожили просторы земли с их
бесчисленными говорливыми дорогами, широкими и узкими, ровными и кривыми, по
обеим сторонам которых то здесь, то там вставали густолиственные липы,
стройные тополя либо старые, кудрявые сосны. Меня манили неясные дали,
молчаливые и задумчивые, с их пригорками, долинами и криницами, с тонкими
полосками лесов на горизонте, где земля словно сходится с небом и где все
прикрыто легкой, прозрачной завесой синеватой дымки.
Что скрывается за этой завесой? Какие события, какие люди встретятся на
пути моих странствий? Через какие края пройдут тропинки и куда они приведут?
Ничего более интересного на свете не было тогда для меня, как
приподнять завесу синей дали и заглянуть за ее рубежи. Там, думалось мне, я
найду ответы на все вопросы, узнаю тайны жизни. А жизнь так сложна и так
много в ней неожиданностей, крутых поворотов, что неискушенному юноше тяжело
было разобраться во всех разнообразных ее проявлениях и оценить их так, как
они того заслуживали. Вот почему так радостно было идти все дальше и дальше,
чтобы изведать неведомое, увидеть невиданное.
С того времени прошло много лет. Много дорог перемеряли мои ноги.
Разные люди встречались мне в моих странствиях. Многие из них стали мне
близкими и дорогими, и многих из них сегодня я недосчитываюсь. И сам я устал
за это время и все чаще и сильнее чувствую извечную и неодолимую силу
притяжения земли.
Но шумят говорливые, неудержимые волны жизни, и все такие же
бескрайние, еще более привлекательные дали раскрываются перед глазами.
Новые, просторные дороги открылись перед нашими народами. И не угасает
неутомимое желание заглянуть за чудесную, пленительную завесу завтрашних
дней.
Будьте же вы светлыми и радостными, грядущие дни человечества!
Возле железной дороги, соединяющей Минск и Брест, неподалеку от
станции, в малоприметном уголке среди высокого темного леса, ютилась усадьба
лесника. Принадлежала она лесничеству князя Радзивилла. За долгое время
строения почернели, постарели, покосились. Да и что это были за строения!
Низкая, подслеповатая хата с закопченными окнами и полусгнившим крыльцом
глядела в сторону железной дороги. Хотя железная дорога проходила здесь и
близко, но ее не видно было - высокий вал, заросший сосняком и кустами
орешника, закрывал ее. Древнее гуменцо с вогнутой соломенной крышей
притулилось возле самого леса, - казалось, для того, чтобы спрятаться от
холода и ветров, которые были для него уже небезопасны. Маленький хлевок,
также почерневший от времени, сиротливо жался к земле. По одну и по другую
сторону усадьбы раскинулась небольшая полянка. Когда-то здесь была
смолокурня. От нее остались только глыбы глиняных печей, где выпаривалась
смола, да мелкие остатки пропитанных смолою пней. Еще и теперь чувствовался
здесь легкий запах дегтя и скипидара. Название "Смолярня" по наследству
перешло к усадьбе лесника. В ней с некоторого времени жил брат Андрея
Лобановича Владимир, работавший здесь лесником. Еще с детства братья жили
дружно, согласно. Встречались изредка и тогда, когда возмужали, а дороги их
разошлись, встречались приветливо и сердечно. Узнав, что Андрея уволили с
должности учителя и он теперь без работы, Владимир посочувствовал ему, а
затем спросил:
- Так что же ты, брат, думаешь делать?
- А вот осмотрюсь немного, кое с кем посоветуюсь, как оно и что, -
может, что-нибудь и подвернется.
Братья помолчали.
- Да уж, наверно, не в школе свет клином сошелся, - заметил Владимир. -
А таких, как ты, сейчас много. Время такое - люди за правду стоять начали, а
начальство правды не любит.
- Это верно, - отозвался Андрей.
Владимир круто повернул разговор в другую сторону.
- Пока найдешь себе приют и работу, перебирайся ко мне. Уголок
спокойный, укромный. Ты один, мешать не будешь мне. Большой роскоши, правда,
нет, но перебиваться кое-как можно.
Андрей искренне поблагодарил брата и согласился остановиться у него.
После того как Лобанович выбрался из Верхани и приехал к своим родным,
ему все казалось, что люди смотрят на него по-иному и в душе даже радуются,
что он без места, без работы, - одним словом, босяк!
Лобанович обосновался в Смолярне, у брата.
Прошло не более недели с того времени, как появился он в своих родных
местах. Первые дни его сердце сжимала такая тоска, словно он носил траур по
тяжелой утрате. В прошлые годы в это время все учителя, в том числе и он
сам, уже были в своих школах и начинали занятия. Младшие школьники,
свободные от домашних работ, наполняли классы своими звонкими голосами.
Какое славное это время! Учитель впервые встречается, знакомится с малышами,
которые потом вырастут, пойдут в жизнь - то ли путями-дорогами своих отцов,
то ли новыми, более просторными и счастливыми. Разве это не радость -
познакомить их со школой, со школьными порядками, научить читать и писать,
познавать книжную мудрость и говорить с ними так, чтобы каждое твое слово
дошло до сердца и ума детворы!
Перед глазами Лобановича отчетливо, как живые, всплывали картины
школьной жизни и те школы, в которых ему довелось побывать. Тельшино, его
околицы, люди и все то, что там пережито. И бесконечно милый образ Ядвиси
снова ожил в памяти, как чудесный цветок полесской глуши, как невозвратимая
утрата. Припомнились и выгоновская школа, и широкая низина Пинского заречья,
заросшая высоким, густым тростником, и Пинск, который так хорошо виден, если
спуститься со школьного двора вниз, к реке Пине. Словно остров, возвышался
среди бесконечных тростниковых болот старинный город, важнейший центр
необъятного Полесья.
Еще живее и ярче рисовалась в его мыслях Верхань - ведь только
несколько дней прошло со времени прощания с ней. Вспомнились и хуторок
Антонины Михайловны и Лидочка. Славная девушка, способная, веселая,
по-детски шаловливая... Поедет ли она сдавать экзамены в городскую школу?
Какова будет ее дальнейшая судьба? Напишет ли она ему?
Лобанович дал ей свой адрес. Кстати, до почты отсюда гораздо ближе, чем
от Микутич. Наверно, есть на почте письмо и от кого-нибудь из друзей, таких
же выброшенных из школ бесприютных горемык, как Лобанович.
Так вот он каков, новый поворот в его жизни! В какой жизни? В
бесприютном блуждании между небом и землей. Надеяться не на кого. Полагайся
только на самого себя, ниоткуда не жди помощи... Нет, не правда, брат
Владимир уже помог, поправил себя Лобанович. А другие? Разве свет без добрых
людей? Пока ты еще свободен, пока служат ноги - иди! Иди вперед по
бездорожью, по целине, прокладывай новый след. Одно только помни: не
сворачивай с верной дороги. Но где она, верная дорога? Это дорога
обездоленного, угнетенного народа, который мечтает о правде, о
справедливости и в меру своих сил и возможностей борется за них, народа,
который живет мыслями о своем человеческом праве и о земле, захваченной
панами, казной, церквами и монастырями. Много на этой дороге ям и ухабов,
разных препятствий, испытаний. Но если ты честный и сознательный человек и
перед тобой встают трудности, уразумей их своим разумом и почувствуй
сердцем, не бойся, не отступайся от правды и никогда, ни при каких условиях
не вступай в сделку с теми, кто унижает народ и надругается над ним. Не
поддавайся ни на какие приманки и обещания угнетателей и обидчиков народа.
Такими мыслями и такими добрыми намерениями жил сейчас бездомный
Лобанович. Они укрепляли его бодрость и решимость всегда быть вместе с
простыми людьми, стонущими в ярме беспросветного гнета. Но в жизни часто
события идут не теми дорогами и не так, как нам хотелось бы. Зачиналось
весеннее половодье новой жизни, да не вылилось из берегов - сковали его
холода. И все же придет желанная пора всенародной весны.
Возле Смолярни, между усадьбой лесника и железнодорожным полотном,
проходила широкая лесная дорога. Миновав усадьбу и не доходя до переезда,
она разветвлялась, делилась на две: одна пересекала железную дорогу, а
другая забирала влево, некоторое расстояние шла под густым навесом старых
елей, по желтоватым смолистым корням. Тут всегда царили полумрак и сырость,
дорогу покрывали многочисленные рытвины и лужи черной, как деготь, воды,
которая редко когда просыхала. Выбравшись из леса, дорога выходила в Темные
Ляды, а затем забирала вправо, держа направление на лесничество князя
Радзивилла. На нынешних Темных Лядах не так давно стоял густой, высокий,
сумрачный лес. Время от времени огромные лесные пространства вырубались
дочиста. Отборный лес сплавлялся купцами за границу, а деньги переходили в
княжескую казну и в карманы лесопромышленников. Оголенные лесные делянки
очищали крестьяне окрестных деревень. Остатки древесины складывали в штабеля
и поленницы, а сучья и хворост просто сжигали. Делянку раскорчевывали и на
ней сеяли рожь, ячмень, овес. Третья часть урожая поступала в лесничество,
все тому же князю Радзивиллу.
Сейчас вырубленные места снова запущены и зарастают лесом. Никто его не
сеял здесь, кроме ветра. На огромной вырубленной площади, окруженной могучей
стеной старого леса, выступали из травы широченные пни старых, вековых
деревьев, кое-где высились стройные ели и сосны. Их оставили нарочно -
обсеменять оголенные делянки и разводить новый лес. Они так и назывались
"семенники". Запущенные вырубки медленно засевались молодыми деревцами -
осинником, березняком, сосняком, ельником, орешником. Густая трава, дикие
цветы затопляли молодое поколение нового леса, но он поднимался вверх, глуша
более слабые растения.
Безлюдно и тихо в Темных Лядах. И особенно уныло выглядят запущенные,
малодоступные низины-лужки, заваленные сучьями и трухлявыми верхушками
срубленных старых деревьев. Наполовину сгнившие пни и порыжевшая, сухая
трава еще сильнее подчеркивают унылость этой пустоши в соседстве с зеленой
пышной стеной старого леса, широким кольцом окружившего Темные Ляды.
Совсем другой характер имела местность, по которой проходил проселок,
пересекавший железную дорогу.
С двух сторон расстилались тихие, светлые поля, песчаные пригорки, на
которых зеленели низкие, но довольно пышные кустики можжевельника и
развесистые, приземистые сосенки. Узкие долины среди пригорков ласкали глаз.
Небольшие перелески и далекие рощи, подернутые тонкой осенней дымкой, - все
это было для Лобановича новым, еще не виданным.
Возле самой дороги, за высокой каменной оградой, раскинулась усадьба с
богатым садом какого-то малоизвестного землевладельца Степанова, царского
военного - не то полковника, не то генерала. Ни сам Степанов, ни его потомки
никогда здесь не жили, но поместье это содержалось так, что обращало на себя
внимание. Особенно бросался в глаза сад, выглядевший каким-то красивым,
чудесным островом. Высокие, стройные тополя, как часовые, выстроились
ровными рядами вдоль всей ограды. И удивительным казалось, как могли эти
могучие тополя и этот чудесный сад разрастись и войти в такую силу на
здешней убогой песчаной земле? Глядя на этот пышный сад, Лобанович вспомнил
родные Микутичи, летние учительские каникулы и свои мечты о преобразовании
почвы.
"Может, это были и верные мысли, - раздумывал Лобанович, - черное,
жирное болото перенести на песчаные земли крестьянских полей, чтобы поднять
урожайность. Но что это даст, если более половины всей земли, и притом
наиболее урожайной, находится в руках помещиков? Не проще ли выгнать
помещиков, отнять у них землю и передать ее тому, кто работает на ней? Была
такая попытка, да окончилась она неудачно. Оказалось, что коронованное
пугало Николай II еще прочно сидит на троне, хотя трон этот сильно
пошатнулся. Сколько пролито крови! Сколько людей пошло на каторгу, в ссылку
и сколько сидит в тюрьмах! И может, сам я, Лобанович, кандидат на одно из
этих "мест отдыха" царского самодержавия. "Но что не удалось теперь, то
удастся в четверг", - повторил Лобанович поговорку дяди Мартина. - Верит
народ, что придут лучшие дни. Вот и надо жить этой верой, невзирая на то,
что "пока солнце взойдет, роса очи выест".
Он еще раз окинул взглядом помещичью усадьбу, величественный ряд
стройных тополей, богатый сад. Белый дворец светился в глубине сада, сквозь
ветки обступавших его яблонь и других деревьев. И сад и помещичий дом
заслонялись с севера и востока пригорками и подставляли все свои уголки
теплым лучам полуденного солнца.
Пройдя еще несколько шагов, Лобанович поравнялся с железными, наглухо
закрытыми воротами, расположенными как раз напротив помещичьего дома,
который отсюда виден был хорошо. Ворота по всем признакам давно не
открывались, и никакие панские брички не въезжали в них. Узенькая стежка
вела от маленькой калитки в сад. Видно, сюда заходили люди купить либо
попросить яблок.
Лобанович слегка толкнул калитку. Она послушно открылась. Неподалеку от
нее среди яблонь стоял простенький шалашик - главный штаб караульщика
панского сада. С большинства деревьев плоды уже были сняты, и только на
поздних сортах соблазнительно красовались крупные красные яблоки, -
казалось, для того, чтобы заманить сюда путника. Лобанович, постояв немного
возле калитки, медленно направился к шалашику. Там никого не было. В одном
уголке желтела примятая солома, едва прикрытая дерюжкой, - видимо, это была
постель сторожа. В другой половине шалаша на соломке, разливая немыслимый
аромат, лежали яблоки, отобранные чьей-то старательной рукой и разложенные
на три кучки - лучшие, средние и худшие. Сразу бросалось в глаза, что
человек, живущий здесь, любит порядок и не даром ест панский хлеб.
Не успел Лобанович как следует разглядеть это убогое жилище сторожа,
как тотчас же показался из-за деревьев и он сам. Это был коротко
подстриженный, поседевший человек с пышными белыми усами, в старом,
заношенном солдатском мундире прошлого века. В руках он нес тоже старую
солдатскую шапку, наполненную яблоками. За плечами сторожа висело ружье. С
его лица не сходило выражение какой-то особой значительности и даже
важности.
Лобанович почтительно снял фуражку и приветливо поклонился. Захотелось
подшутить над бывалым воякой, не задевая его самолюбия.
- Простите, но вы ли владелец этого имения?
Старый солдат суровым взглядом смерил Лобановича с ног до головы.
"Брешет или действительно принял за хозяина?"
- А почему тебе пришло в голову, что я здесь хозяин? - спросил солдат.
- Вид у вас господский, такой, что можно принять за хозяина, тем более
что владелец этого имения, как мне сказали, из военных.
Старый солдат явно смягчился.
- Нет, дружок, ошибаешься, их высокоблагородие полковник Степанов в
Петербурге живут, а я только доверенная особа их высокоблагородия... Вместе
против турка воевали, вместе всю военную службу прошли. С той поры мы так и
не разлучаемся. Достойный человек, - заключил старый солдат. Он хотел что-то
добавить, но, видимо, счел неудобным пускаться в разговор с незнакомым
человеком, к тому же еще, может быть, каким-нибудь забастовщиком.
- А сколько вам полковник за службу платит?
- Сколько он мне платит, того мне на мой век хватит, - уклонился солдат
от прямого ответа и в свою очередь спросил Лобановича: - А ты сам кто такой
будешь?
- Просто прохожий. Увидел сад и подумал: дай зайду, может, яблоками
разживусь. И вот встретил вас, человека преданного и, по всему видно,
разумного.
- Как разжиться - за деньги или так? - поинтересовался солдат.
- Да хотя бы и купить.
- Это другое дело!
Бравый солдат повел Лобановича к яблоне, на которой висели крупные
красные яблоки, сорвал самое спелое и самое крупное.
- Вот тебе, дружок, возьми. И помни, что я доверенное лицо их
высокоблагородия.
Лобанович поблагодарил. Такого большого яблока ему еще не случалось
видеть. Он простился с солдатом и пошел дальше своей дорогой.
Быть может, многим из вас, дорогие друзья, неинтересно останавливаться
такое долгое время на странствиях Лобановича и разглядывать вместе с ним те
картины и те места, которые давно примелькались вашим глазам: ведь все это
старые дороги и не новые картины! Если бы сегодня довелось мне еще раз
пройти по ним, то я не узнал бы ни тех заветных мест, ни дорог, ни картин,
которые развертывались перед глазами молодого учителя полвека назад. Все
коренным образом изменилось, многое навсегда ушло в прошлое и сохранилось
только в памяти, в воспоминаниях о далеких днях юности. А мне ведь так
приятно оживить и хотя бы мысленно еще раз окинуть их взглядом. А прошлое и
настоящее крепко связаны между собой.
Усадьба полковника Степанова, тополя и сад остались позади. Лобанович
медленно взбирался на пригорок, самый высокий на пути из Смолярни в
Столбуны. По правую руку раскинулся небольшой лесок, светлый и прозрачный,
как тонкая, легкая ткань. Дорога круто и тяжело поднималась в гору по
желтому сыпучему песку. Доедая крупное, необычайно вкусное малиновое яблоко
- дар старого сторожа, Лобанович взошел на гребень пригорка. Широкая,
многокрасочная панорама, ограниченная только голубым небом, открылась перед
путником. Это было так неожиданно, так красиво и в то же время так знакомо,
что путник невольно остановился.
Новые картины!.. Нет, не новые; новое только то, что любовался ими
Лобанович с такого пункта, с какого никогда прежде не видел их. Так бывает и
с человеком, когда он вдруг откроется тебе с новой для тебя стороны.
Окинув взглядом всю местность, Лобанович начал присматриваться к
отдельным, наиболее знакомым ее уголкам. Вот станция со всеми своими
строениями - вокзал, депо, озеро за вокзалом, заросшее по краям густым,
высоким камышом и аиром. Правее - мельница, а вот и дорога на Микутичи. Как
шумела, гомонила она, когда не так давно, летом, веселая ватага учителей шла
в школу Садовича обсуждать вопросы политики и положить начало революционной
учительской организации! И как все это неудачно окончилось...
Нет, дорога на Микутичи не радует сейчас взор. Густой сосняк и
можжевельник с одной стороны и ольховые кусты - с другой заслоняют ее.
Дорога исчезает из глаз, не дойдя до большака, по обеим сторонам которого
стоят, как старенькие бабульки, поредевшие березы. Лобанович взглянул правее
вокзала. На высокой горке стояла приземистая, хорошо построенная, с
претензией на красоту ветряная мельница, одинокая и словцо забытая. Ему
редко приходилось видеть, чтобы эта мельница махала крыльями, и потому она
казалась ему заброшенной, осиротевшей и производила грустное впечатление.
Взглянув прямо перед собой, Лобанович увидел высокие башни белой церкви
местечка Столбуны. Само местечко и еще одна желтая церковь заслонялись
другим пригорком. Зато как хорошо видны были Панямонь и ее окрестности, хотя
это местечко расположено версты на полторы дальше отсюда, чем Столбуны, по
другую сторону Немана. Синявский гай, вытянутый тонкой полоской, с
приподнятым одним концом, как залихватский ус молодого щеголя, прикрывал
Панямонь с северо-запада. Левее и ближе к местечку сурово высилась
известковая гора. Называли ее Дроздовой - по имени панямонского жителя
Дроздовского, который арендовал гору и добывал известь.
Самыми высокими зданиями в Панямони были церковь, костел и синагога.
Церковь и костел стояли в центре местечка, на самом высоком месте, синагога
ютилась на задворках. Когда Лобанович еще в детстве впервые увидел
панямонский костел издали, то своей формой это здание напомнило маленькому
Андрею большого сидящего кота с задранным кверху носом. Это первое
впечатление навсегда осталось в памяти. Запомнилась также и маленькая
речушка, вытекавшая из-под известковой горы, развесистые вербы над нею,
кузница Хаима над речушкой и сам Хаим, ловкий и умелый кузнец с черной
бородой. Вспомнилась и старая мельница, гнилое озеро возле нее, ольшаник над
озером, густоусеянный гнездами грачей, и неумолчный их крик.
Лобанович смотрит в сторону озера. Вот он, знакомый ольшаник, кусочек
общипанной грачами рощицы! А дальше, немного левее, широкий старинный
большак спешит уйти с панямонской равнины на соседнюю возвышенность, беря