Мицкевич. На росстанях

стропила и глухо стонали стены. А за углами хат, в тесных закоулках, стоял
свист и вой, словно кто-то могучий, страшный и неумолимый шел по земле и
приводил в движение все ее струны. А какую жалостную, нескончаемую песню
выводила печная труба! В такт этой песне барабанили вьюшки, срываясь со
своих мест, а неплотно прилаженные дверцы возле них присоединяли к общему
хору и свой многоголосый свист. Что-то жуткое, надрывное слышалось в этой
песне, словно это был плач над дорогим покойником.
О ком же и о чем голосит вьюга? Может, о том всенародном взрыве гнева и
возмущения против царского самодержавия, помещичьего гнета, о том взрыве,
который заливают сейчас кровью восставших при помощи карательных экспедиций,
виселиц, расстрелов, узаконенных царем и "святой" церковью?
Эта печальная песня в трубе накладывала свой отпечаток на настроение
Лобановича, и мысли его невольно обращались к политическому положению в
стране. Выше и выше поднимает голову черная реакция. Жестокая рука царского
самодержавия с каждым днем все туже сжимает петлю на шее народа, стремясь
уничтожить никогда не угасавший в нем дух свободы, волю к борьбе за свои
человеческие права. Уже один тот факт, свидетелем которого был Лобанович еще
на Полесье и который глубоко запал ему в память - появление поезда после
длительной забастовки железнодорожников, - поколебал его веру в победу
революции. Теперь же не подлежало сомнению, что в борьбе с народом брало
верх самодержавие. Стоило хотя бы мельком взглянуть на хронику, которая
помещалась на страницах тогдашних газет и журналов, на царские приказы, на
разные циркуляры, чтобы убедиться в этом. Все, что хоть в незначительной
степени шло от свободы и прогресса, безжалостно уничтожалось царскими
сатрапами. А наряду с этим возникали черносотенные монархические союзы.
Всплывали такие имена, как Дубровин, Булацаль, Грингмут, Пуришкевич и другие
представители человеческого отребья. Им была предоставлена полная свобода в
их человеконенавистнической деятельности и агитации за царя, за престол и
"исконные устои" царского самодержавия.
А на дворе с еще большей силой бушевала снежная буря. "Не придут завтра
ученики", - подумал Лобанович. Он глянул в окно. На улице царил мрак. Еще
плотнее стала непроницаемая завеса снега, где все кружилось, металось,
ходило ходуном, словно в каком-то сумасшедшем диком танце.
"А что, если отправиться с визитом к писарю? - подумал Лобанович. -
Ведь все равно сходить нужно, такая уж повелась традиция. А сейчас время
пропадает напрасно. Но стоит ли в такую шальную погоду беспокоить своего
соседа? Он, может, заперся так, что к нему и не достучишься. И кто вылезает
из дому в такую завируху?"
И все же учитель решил навестить писаря. Интересно посмотреть, что
делается на улице, а заодно и свалить одну заботу с плеч.
Бабка Параска руками замахала.
- Куда это вы, паничок, надумали идти в такую непогодь? Или вам надоело
жить на свете?
- Я просто хочу посмотреть на метелицу, - ответил учитель.
Не послушался бабки Параски, пошел. Только открыл дверь, как на нее
налетел ветер с такой силой, что учитель вынужден был упереться ногами в
доски крыльца и натужиться, чтобы не выпустить из рук щеколды и не поехать
вместе с дверью. Ветер наседал так упорно, что Лобанович насилу закрыл
дверь. Стоять на крыльце было трудно - вот-вот столкнет ветер в сугроб, уже
выросший с подветренной стороны крыльца.
Подняв воротник и пригнувшись, Лобанович спустился с крыльца. На улице
снегу было мало. Ветер гнал его как по желобу, шлифуя улицу и делая ее
скользкой. Не успел учитель опомниться, как ветер подхватил его и понес
вдоль улицы. Лобанович присел на корточки, подставив ветру спину, и
несколько шагов проехал как на санках. Квартира писаря осталась немного
позади. Ветер загнал Лобановича в сугроб, где он нашел наконец опору и
остановился. Учитель упрекнул себя за легкомыслие. Он повернул обратно,
навстречу ветру, который затруднял дыхание, хлестал снегом по лицу, как
веником.
"А я все-таки дойду!" - сказал себе Лобанович и направился в сторону
квартиры писаря.
Осыпанный снегом, как мельник мукой, борясь с ветром, порой уступая
ему, порой преодолевая его, учитель наконец взобрался на крыльцо волостного
правления. Он долго стучал в дверь, но никто не отзывался.
"Либо не слышат, либо думают, что в дом лезет какой-то бродяга".
Лобанович постучал еще раз - никаких признаков жизни. Он уже хотел идти
обратно, как вдруг стукнула задвижка.
- Кто там? - послышался голос.
- Сосед ваш, учитель.
Сторож впустил учителя в дом, указав ему квартиру писаря. Лобанович
снял пальто, стряхнул снег.
Писарь Василькевич сидел в своей заветной комнатке, где он любил
оставаться в одиночестве, правда не в полном, - обычно с ним бывала бутылка
горелки, которую писарь время от времени подносил к своим губам.
- Рад, рад! - проговорил хозяин, хотя выражение его лица не
свидетельствовало о радости.
Писарь, невысокий, умеренно полный мужчина средних лет, имел
профессорский вид - строгий, серьезный и даже сердитый. Такой сугубо
интеллигентный вид придавала ему, в частности, аккуратно подстриженная
бородка-лопатка.
- Как же это вы в такую погоду? - спросил писарь, не проявляя никакого
интереса к особе учителя.
- Для хорошего соседа разве может служить препятствием плохая погода? -
подчеркнуто вежливо и со скрытой насмешкой спросил Лобанович.
Но и это не тронуло писаря. Он сидел мрачный и, казалось, чем-то
недовольный.
- А почему вас прислали сюда? - неожиданно спросил писарь.
- Кого-нибудь надо же прислать, чтобы в школе шла работа.
- Работа, - повторил писарь и добавил: - Смотря какая работа. Что-то
наши учителя не в меру к народу льнут, сбивают его с правильной дороги, -
строго сказал писарь и поднял на учителя свои голубые, довольно красивые
глаза.
Не успел Лобанович ответить на слова писаря, как тот вдруг поставил
вопрос ребром:
- А вы не из таких?
Злые огоньки загорелись в глазах учителя, но он сдержался и с
добродушной улыбкой сказал:
- Я был арестован за то, что льнул, как вы говорите, к народу. Но
начальство разобралось и выпустило меня.
Писарь опустил глаза на стол, на котором еще виднелись следы разлитой
горелки. Он даже не пригласил соседа на стакан чая. И только потом Лобанович
узнал, что в лице каждого молодого человека писарь видел своего личного
врага: писарь Василькевич не доверял своей жене.

V

Метель бушевала всю ночь и весь день. Казалось, не будет конца ее лютой
силе, ее злобному завыванию. На улице, как и прежде, вихрился снег. Его
белая завеса закрывала строения и деревья. Вокруг все гудело, дрожало, выло,
визжало. В квартире учителя было холодно. Ветер проникал сквозь окна и стены
и разгуливал По комнатам свободно, как хозяин. Под вечер метель стихла.
Низкие облака, щедро осыпав землю снегом, поднялись выше. На улице стало
светлей, хотя уже приближался вечер. И только теперь глазам открылась
картина того, что натворила вьюга. На улице, во дворах возле строений и
вдоль заборов лежали горы снега, украшенные самыми причудливыми башенками,
карнизами, навесами, какие не смог бы вылепить самый искусный скульптор.
Сторож Пилип не скупясь натопил печки - школа давно не отапливалась, и
в ней было холодно, особенно после такого ураганного ветра. Как только
рассвело, начали понемногу собираться ученики, но далеко не все пришли в
этот день. Никто не явился из соседних деревень и хуторов - дорогу после
метели еще не успели проложить. Все же учитель почувствовал некоторое
моральное облегчение: он любил свое школьное дело, и его тяготил вынужденный
отрыв от школы. Хотя Лобанович обладал уже довольно значительным
педагогическим опытом, первая встреча с учениками в новой школе и глубоко
интересовала его и немного волновала.
Ученики сидели тихо, не бегали, не дурачились. Видимо, их также
занимала и волновала встреча с новым учителем. Интересно, какой у него
характер и как он будет к ним относиться?
Лобанович вошел в класс с некоторым опозданием, считая, что могут еще
подойти ученики. При появлении учителя дети испуганно встали, не сводя с
него глаз. Учитель поздоровался с ними как можно приветливее.
- Садитесь!
Обычно школьный день начинался молитвой. На этот раз учитель отступил
от заведенного порядка.
- Ну что ж, прежде всего хочу познакомиться с вами, - сказал он, садясь
за стол.
Во время первого знакомства с учениками незаменимую помощь оказывал
учителю классный журнал с ученическими списками на каждый месяц. По этим
спискам учителя ежедневно проверяли наличие учеников и степень аккуратности
посещения школы.
Лобанович по списку читал фамилии учеников третьей группы. Если ученик
отсутствовал, учитель ставил пометку "нб", что означало "не был". В этот
день таких оказалось большинство. Если же ученик оказывался на месте, то,
услыхав свою фамилию, он вставал и говорил: "Я!" Учитель всматривался в
него, чтобы лучше запомнить, затем коротко расспрашивал, сколько ему лет,
которую зиму ходит в школу, сколько времени учился в той или иной группе,
чем занимается дома, какой предмет он больше любит. Все эти вопросы имели
одну цель - лучше познакомиться с учениками и немного расшевелить их,
рассеять их робость. Среди учеников, с которыми занимался Лобанович,
внимание учителя обратил на себя Гриша Минич. Услыхав свою фамилию, он
нерешительно и смущенно встал, пригнулся, держась за парту. Это был
белобрысый, худой, высокий и тонкий мальчуган четырнадцати лет. На его лицо
блуждала растерянная улыбка. Минич учился во второй группе, но ростом он был
самый высокий в школе, и это, видимо, смущало его. К тому же еще Минич
страдал недостатком речи - он шепелявил. После короткой беседы - ответов на
вопросы учителя, ответов толковых и серьезных, - Минич немного помялся и
несмело попросил перевести его в третью группу.
- Почему же не перевел тебя прежний учитель? - спросил Лобанович.
- Я неаккуратно посещал школу и много пропустил занятий.
- А почему пропустил? Почему неаккуратно ходил в школу?
Минич объяснил, что он единственный работник в доме. Отца у него нет,
мать долгое время болела, и ему приходилось заниматься разными домашними
делами. Теперь у него есть свободное время и можно целиком отдаться учению.
Лобановичу стало жалко этого нескладного, застенчивого и, видимо,
способного хлопца. В тоне его просьбы звучала боль человеческой души.
- Ну хорошо, Минич, переведу тебя в третий класс. Будешь стараться, я
помогу тебе. А дальше увидим.
Счастливый Минич сел и с видом победителя взглянул на своих товарищей.
Учитель вычеркнул фамилию Минича из списка второй группы и записал его
в третью.
Знакомство с учениками и разговоры с ними заняли добрый час времени,
после чего был объявлен перерыв.
В первый день Лобанович окончил занятия значительно раньше, чем
полагалось. Этот день показал, что учителя ждет большая, напряженная работа,
- ведь его ученики много учебных дней потеряли зря и школьную программу
усвоили слабо. Но это не путало учителя, настроение его оставалось хорошим,
бодрым. То обстоятельство, что он будет иметь дело только с двумя группами,
а не с четырьмя, как прежде, поддерживало веру в успех и укрепляло
стремление целиком отдаться работе.
За недолгое время своего пребывания на новом месте Лобанович успел
довольно хорошо осмотреться, и ему начинало нравиться здесь. Он полюбил и
школу и учеников. Теперь и само село Верхань и его окрестности, казалось,
выглядели значительно веселее и уютнее.
Лобанович вышел на крыльцо школы. Возле волостного правления стояло
несколько подвод. Временами в здание волости преходили люди, видимо по
каким-то своим делам. Лобанович вспомнил недавний визит к писарю
Василькевичу и оказанный учителю негостеприимный прием. Захотелось побродить
где-нибудь в окрестностях села, побыть наедине с самим собой. Но уже
вечерело и всюду было много снега. Он отложил прогулку до более удобного
времени. Весь вечер он сидел дома, зарывшись в школьные дела.
Бабка Параска относилась к новому хозяину с ласковостью родной матери.
Несколько раз заходила она к Лобановичу. Ей приятно было сообщить, как
отнеслись к нему ученики, что говорили они об учителе. А затем бабка
надумала угостить его особенным ужином. Она начистила чугунок картошки.
Когда картошка сварилась, бабка истолкла ее, добавила к ней пшеничной муки и
пару яичек. Из этой смеси она делала пирожки и поджаривала их на сковородке.
Таких пирожков учителю никогда не приходилось пробовать, он ел их с большой
охотой и хвалил кулинарные способности бабки Параски. Бабка вся цвела от
удовольствия.

VI

Среди разных забот деревенского учителя, приехавшего в новую школу,
немалое место занимал вопрос об отношениях с местной сельской так называемой
интеллигенцией. Из опыта прошлых лет, из непосредственного общения с нею
Лобанович знал ей цену и не видел в ней ничего привлекательного. Карты,
пьяные вечеринки, сплетни, разговоры о женитьбе и разные тайные покушения на
холостого человека, имеющие целью сделать его женатым, - все это известная и
уже старая для Лобановича история. Посещение писаря Василькевича еще
уменьшило в учителе охоту к дальнейшим визитам. Но обойтись без них очень
трудно. Ломать установившиеся традиции, особенно в такое время, когда многие
учителя зарекомендовали себя людьми с опасным, крамольным образом мыслей,
нельзя без риска приобрести славу отщепенца и человека подозрительного.
В селе самой видной фигурой был поп. Обходить его не совсем удобно, тем
более что учитель побывал уже у писаря. Это стало известно поповской
фамилии, и окольными путями до Лобановича доходили вести, что в поповском
доме ждут встречи с новым учителем. Вот почему хочешь не хочешь, а к попу
заявиться надо.
В ближайший субботний вечер, после церковной службы, Лобанович
направился в противоположный конец села, где среди просторного двора, с
огородом и садом, стоял большой и довольно красивый дом здешнего священника
Владимира Малевича. Перед домом возвышалось широкое крытое крыльцо с
точеными круглыми столбами. Влево от него шла веранда. Здесь в теплые
весенние и летние дни совершал свои трапезы отец Владимир. Вся его усадьба
напоминала усадьбу землевладельца средней руки. Рассмотреть ее более
подробно и оценить так, как она того заслуживала, мешали вечерние сумерки и
снег, покрывавший толстым пластом крышу дома и хозяйственные постройки.
Сквозь щели закрытых ставней пробивался яркий свет. Лобанович взошел на
высокое крыльцо и постучал в дверь. Спустя некоторое время послышались
легкие шаги, затем женский голос за дверью спросил:
- Кто там?
- Новый учитель. Я с визитом к батюшке.
Дверь открылась. Молодая, высокая, ладная женщина посторонилась,
пропустила учителя и, приветливо улыбнувшись, сказала:
- Заходите.
Лобанович с недоумением взглянул на женщину. Кто она? Попова дочь или
служанка? С потолка передней свисала лампа, на стенах виднелись вешалки, а
на них полно женского и мужского платья, муфт и шапок.
- Я, кажется, не вовремя пришел? - растерянно проговорил Лобанович.
- Ничего, ничего, - сказала женщина, - снимайте пальто.
Она взяла из рук Лобановича пальто и втиснула его среди одежды, уже
висевшей на вешалке.
Молодая женщина оказалась экономкой отца Владимира, и не только
экономкой: отец Владимир был не в ладах со старой, толстой, вроде копны
сена, матушкой, но все они жили вместе, распределив между собой домашние
обязанности и функции.
Пока Лобанович приводил себя в порядок, экономка успела доложить о его
приходе. Учитель неловко переступил порог и смущенно остановился: в столовой
за длинным столом сидело человек двадцать незнакомых людей разного пола и
возраста. Но Лобановичу не дали времени осмотреться. Перед его глазами
смутно промелькнули только две фигуры - дебелого бородатого отца Владимира и
писаря Василькевича. Растерянный визитер больше ничего не увидел - к нему
живо подбежал старший сын отца Владимира, Виктор, низкорослый, коренастый
парень лет двадцати. Как самого лучшего друга, которого он не видел долгие
годы, Виктор крепко обнял за шею нового гостя и начал его целовать. А в это
время возле них уже появилась переросшая девичий век сестра Виктора Дуня.
Она оттолкнула Виктора и тоже начала бурно выражать свои чувства, а затем
взяла учителя под руку и повела знакомить с гостями. При этом она говорила:
- У нас попросту, по-приятельски.
- Сюда, сюда веди его! - скомандовал отец Владимир.
Лобанович подошел к нему. И не успел открыть рта, как батюшка,
покачнувшись, широко развел руки, обнял гостя и прилип к нему мягкими,
волосатыми губами, целуясь с ним, как на пасху. От отца Владимира несло
водкой, как из винного погреба. Обойти гостей отец Владимир учителю не дал.
- Садись тут, - указал он Лобановичу место возле себя и добавил,
обращаясь к гостям: - Обнюхаетесь с ним потом.
У отца Владимира был свой излюбленный лексикон. Он часто употреблял
слова, которые шли вразрез не только с уставом святой церкви, но и с самой
элементарной цензурой. Богослужения он всегда справлял "под мухой".
- Пьешь горелку? - спросил он Лобановича.
- С духовными особами горелка пьется вкусно. Не знаю только, какой
философ сказал это, - проговорил Лобанович.
- Молодец! - засмеялся отец Владимир. - Духовные особы по этой части
маху не дают.
В подтверждение своих слов он затянул басом:

Отец наш благочинный
Пропил тулуп овчинный
И ножик перочинный, -
Омерзительно!

Пропев этот куплет, отец Владимир неожиданно обратился к Лобановичу:
- Покажи мне свои глаза!
Посмотрев учителю в глаза, батюшка заключил:
- Глаза как глаза! А вот писарь уверял, что в твоих глазах революция
горит.
Писарь беспокойно задвигался на стуле и злобно взглянул на отца
Владимира.
- Не подобает батюшке сплетнями заниматься, - заметил он.
Батюшка только засмеялся в свою густую бороду и тихо проговорил
Лобановичу:
- Если у тебя есть нелегальная литература, неси ее мне. Спрячу под
престол - никакой черт не доберется до нее.
Отец Владимир был уже изрядно пьян. Он вдруг замолчал, помрачнел и
тотчас же поднялся с места. Не сказав больше ни слова, он, шатаясь,
направился в свою опочивальню. Его широкая, медвежья спина неуклюже
покачивалась. Проводить батюшку пошла экономка. На его уход никто не обратил
внимания - так поступал он не впервые. Гости даже вздохнули с облегчением.
Только писарь оставался надутым и угрюмым. Прямо перед ним за столом сидела
его жена Анна Григорьевна, боясь поднять глаза на кого-нибудь из молодых
людей. Это была красивая женщина, немного напоминавшая червонную даму. Все
время писарь не спускал с нее глаз, и ни одно ее движение не ускользало от
его внимания. Вскоре и он поднялся из-за стола, простился кое с кем из
гостей, забрал свою жену, как ни упрашивала его Дуня оставить ее здесь, и
пошел домой. За писарем поднялись и другие пожилые гости. Это были мелкие
соседние землевладельцы, с которыми Лобановичу не довелось ни познакомиться,
ни встретиться когда-либо в дальнейшем. Неловко и неудобно чувствовал он
себя здесь. Собрался идти домой, но белобрысая, курносая Дуня, вылитая
мать-попадья, категорически запротестовала. К ней присоединились Виктор и
Савка, его младший брат, долговязый и долгоносый парень, не похожий ни на
попа, ни на попадью, и сама попадья.
- Куда вам торопиться? - говорила матушка. - Дети плачут у вас дома,
что ли? Погуляйте, повеселитесь. Вон какие девушки здесь, словно мак на
грядках.
На части разрывалась Дуня, стараясь создать атмосферу веселья и втянуть
в нее малознакомого нового учителя. На вечере осталась только молодежь.
Среди барышень была даже одна из пришедшей в упадок дворянской семьи,
довольно красивая девушка Вера Ижицкая. Лобанович украдкой наблюдал за ней.
Она сидела тихо, сдержанно, внимательно присматривалась ко всему, что
происходило вокруг. Слегка прищуренные темно-серые глаза ее порой
становились задумчивыми, - казалось, она вспоминала что-то и мысленно
переносилась в другую среду. "Каким образом очутилась она здесь?" - думал
Лобанович. Он вспомнил одного слуцкого извозчика, имевшего княжеский титул,
и в критических случаях козырявшего им.
Дуня завела хриплый граммофон, затем заставила петь Виктора. У него был
неплохой голос. Очень чувствительно спел он надрывный романс: "Отойди, не
гляди, скройся с глаз ты моих... " Слова романса и исполнение производили
гнетущее впечатление; причину этого Лобанович нашел не сразу. И слова и
мелодия вызывали ощущение бесперспективности, распада жизни тогдашнего
общества. "А тебя с красотой продадут, продадут!" Все, кто был здесь,
особенно девушки, и в том числе Ижицкая, внимательно слушали пенис Виктора и
порой тяжело вздыхали.
Лобанович сидел, словно связанный, и не испытывал никакого
удовольствия. Его замкнутость и скованность бросались всем в глаза и
говорили не в его пользу.
Вечер закончился играми. Сели играть в фанты. Было условлено, что тот,
кто проштрафится, должен по своему выбору поцеловать кого-нибудь из
присутствующих. Если проштрафится юноша, он должен выбрать девушку, и
наоборот. Самым интересным в игре и был этот момент. Охотников проштрафиться
нашлось немало. Проштрафилась и дворянка. С лукавой улыбкой вышла она в
круг. Крадучись, как кошка, обвела взглядом парней и подошла к Лобановичу.
Бедный учитель смутился, чем и вызвал дружный смех и аплодисменты всей
компании. "Лучше было бы поцеловаться с глазу на глаз", - подумал Лобанович,
но высказать этого не посмел.
С облегчением вздохнул он, выйдя наконец за порог дома отца Владимира.
Веру Ижицкую вспоминал он часто, но встретиться с нею ему больше не
пришлось.

VII

Работа в школе наладилась, вошла в свою колею.
После школ, в которых приходилось вести уроки с четырьмя группами,
занятия с двумя показались Лобановичу чрезвычайно легкими. Вдвое больше
внимания он мог сейчас отдавать каждой группе. Недели через две Лобанович
отобрал из старшей группы четырнадцать учеников - девять мальчиков и пять
девочек, которых решил представить к выпускным экзаменам. Среди
представленных к экзаменам оказался и Минич. Какая это была для него радость
и гордость! Он имел отличные способности и был необычайно старательным.
Однажды во время занятий Лобанович заметил, что Минич нет-нет да и закроет
глаза и клюнет носом в парту. Сон одолевал мальчика. Наконец Минич уснул.
Учитель подошел и тронул его за плечо.
- Что это ты, Минич, спишь на уроке?
Минич испуганно встрепенулся. Виноватая улыбка скользнула по его губам.
Ученики засмеялись.
- Я не спал всю ночь, - прошепелявил Минич.
- Почему же ты не спал? - заинтересовался учитель.
- Я учил историю, - ответил мальчик.
- И много же ты выучил за ночь?
- Всю прошел.
- И теперь ты ее знаешь? - допытывался учитель.
- Знаю, - уверенно подтвердил Минич.
Лобанович удивился, когда на многочисленные заданные им вопросы
последовали точные и обстоятельные ответы.
- Молодец! - похвалил мальчугана учитель.
Минич стоял довольный и гордый. Ученикам стало неловко за свой пустой и
необоснованный смех над товарищем.
- Теперь ты можешь посмеяться над ними, - сказал Лобанович мальчику и
добавил: - После обеда не приходи в школу, отоспись.
- Мне уже не хочется спать, - проговорил счастливый Минич.
Целые дни, с утра до вечера, отдавал Лобанович школе. Он испытывал
большое моральное удовлетворение - ученики занимались дружно, старательно и
делали значительные успехи. Особенно много внимания уделял он четырнадцати
выделенным из старшей группы ученикам, готовя их к экзаменам. Когда дни
заметно увеличились, учитель стал созывать выпускников после уроков и
заниматься с ними отдельно. Это были самые лучшие часы школьного обучения и
для учителя и для его учеников. Здесь уже не соблюдался обычный строгий
распорядок, обязательный, когда все дети были в сборе. Лобанович часто
выходил за рамки программы. Ему хотелось пробудить пытливый ум своих
воспитанников, шире открыть им глаза на мир и научить их критически
относиться к жизни, к своим общественным обязанностям. Обычные задачи,
диктовки, грамматика с головоломной буквой "ять" часто заменялись чтением
художественных произведений русской классической литературы, знакомством с
биографиями выдающихся людей, разбором тех или иных произведений. Учитель
стремился вызвать у своих учеников искренний интерес к тому, о чем он
говорил или читал. Если среди ребят выделялся своими способностями Минич, то
среди девочек самой способной была Лида Муравская. Лида и ее младший брат
Коля, также представленный к экзаменам, жили с матерью, крещеной еврейкой,
на хуторе, километрах в шести от школы. Их отец, телеграфист, умер года три
назад, когда Коле исполнилось девять, а Лиде одиннадцать лет. Брат и сестра
жили дружно. Лида не спускала с брата глаз и не давала ему расшалиться в
школе, и Коля слушался ее. Вообще Лида пользовалась уважением не только со
стороны подруг, но и со стороны мальчишек. У нее были прирожденный такт и
умение держать себя. Ее авторитету в значительной степени способствовали