Страница:
для него обойтись без гречихи.
- Ну, как там чай? - спросил Баранкевич жену.
Та сразу же встала, кивнула Габрыне и вышла вместе с нею.
Стол застлали, принесли тарелки с ветчиной, которую умеют так хорошо
приготовлять в Белоруссии, и сели пить чай. Лобанович чувствовал себя хорошо
и свободно и все время вел разговор то с хозяевами, то с барышнями.
Подловчий, выпив стакан, поднялся, попросил прощения, что не может дольше
оставаться, так как вынужден уехать по служебным делам, и вышел.
После его ухода паненки почувствовали себя свободнее. Они смеялись,
шутили, расспрашивали учителя обо всем - был ли он в волости, с кем там
познакомился и кого как находит.
- А вы не знаете панны Марины? - спросила учителя Ядвися.
- А кто она такая? - спросил Лобанович. - Живет здесь у будочника одна
панна.
- Я сегодня встретил одну очень красивую девушку Как раз на железной
дороге. Может быть, это и есть панна Марина?
- Да, это она, - проговорила Ядвися, расспросив, как она выглядит.
Паненки на прощание несколько раз напоминали Лобановичу, чтобы он чаще
заходил к ним.
Как раз за день до введения пресвятой богородицы, праздника, который
приходится на 21 ноября, перед жителями деревни Тельшино встал очень важный
вопрос: когда праздновать этот праздник - сегодня или завтра? И возник этот
вопрос, как возникают обычно все важные вопросы, случайно.
Старая Лукашиха, Авгеня, пришла к своей соседке Югасе занять подситок
просеять муки. Пришла она как раз в ту утреннюю пору, когда нужно уже тушить
в хате огонь. Авгеня сразу же обратила внимание на то, что в хате соседки
налицо все признаки праздника: самопрялки вынесены вон, мужчины еще не все
обуты, а сама Югася подбивает тесто на оладьи и печки не затапливает.
- Что это у вас, девка, никак праздник?
В Тельшине существовал обычай, когда одна старая женщина обращалась к
другой, говорить ей "девка".
- А разве не праздник? - промолвила Югася и глянула на соседку.
- Как праздник? Что ты, девка, говоришь?
- А так, что праздник! - твердо и уверенно ответила Югася.
- Ах, боженька милый! А я-то думала, что завтра! - всплеснула руками
Авгеня. - Лукаш мой давно пошел в клуню молотить гречиху! И сама я все утро
пряла! А-а, как же это я думала, что праздник завтра? Ах, матушки мои
родимые!
Авгеня повернулась и быстренько вышла из хаты, даже и подситок забыла
взять. Выйдя на улицу, она на минутку остановилась, а затем заторопилась к
Нупрею Бобку.
- Я прибежала у вас узнать: сегодня праздник или завтра? - спросила
Авгеня и окинула глазами хату.
Нупрей еще не поднимался, лежал на печке и грелся, как кот, скорчив
длинные ноги, потому что они, хотя печь и была просторная, не могли на ней
поместиться.
- А верно, сегодня, - ответил он с печи.
Правда, голос Нупрея нигде большого авторитета вообще не имел, а в
таких вопросах тем более, - ведь Нупрей Бобок ничего не имел против того,
чтобы праздновать и в будние дни. Но и Маланья, жена его, также подтвердила,
что праздник сегодня.
- Ах, матушки! - снова всплеснула руками Авгеня. - Все люди празднуют,
одна я, дурная баба, суечусь, ни праздника, ни покоя не вижу... - И она
выскочила из хаты и чуть не бегом бросилась домой.
Хорошо знакомые звуки глухих ударов, доносившихся из хаты Миколки
Стукача, остановили Авгеню: если сегодня праздник, почему же у Стукача
толкут ячмень?
Недолго думая, Авгеня бросилась к Стукачам. Первое, что она там
увидела, были ступа и две молодицы, невестки деда Стукача, - молодицы стояли
друг против друга с толкачами и дружно толкли ячмень для кутьи. Миколка
Стукач, лысый дед с седой бородкой, подплетал лапоть. Бабка Стукачиха пряла
кудель. Стук толкачей глухо отдавался в углах хаты, и после каждого удара
что-то дребезжало на полке, где стояли миски с ложками.
Удивленная Авгеня остановилась на пороге.
- Разве сегодня не праздник? - спросила она.
- Какой праздник? - сердито глянул на нее дед Миколка.
- Вот, скажите, мои милые, будто кто туману напустил, - промолвила
Авгеня, сбитая с толку. - Одни празднуют, другие говорят, что праздника нет.
- Кто празднует? - спросила бабка Татьяна.
- Я и сама думала, что праздник должен быть завтра, ан прихожу к
Рамковым - празднуют, Югася оладьи подбивает. Зашла к Бобковым - и там
празднуют. Прихожу к вам - у вас будний день. Кому же верить?
- А может, и сегодня праздник, - уже другим тоном начал рассуждать дед
Стукач.
Молодицы прекратили работу. Одна оперлась на толкач, не вынимая его из
ступы, а другая держала толкач в руке. Они также задумались.
- Введение празднуют на восьмой неделе после покрова, - высчитывала
бабка Татьяна. - Сколько же это недель после покрова?
- Ну как раз восьмая неделя и пошла, - сказала Авгеня.
- Должно быть, праздник все же сегодня, - после раздумья промолвил дед
Стукач, бросив на пол лапоть и почесав голову ниже лысины.
- Мама! А когда это к нам Шпак из будки приходил? - спросила одна
молодица свою свекровь, бабку Татьяну. - Тогда говорили, что до этого
праздника осталось одиннадцать дней.
Дед Стукач, бабка Татьяна, невестки и старший сын Стукача Апанас начали
высчитывать, когда у них был Шпак из будки. Выходило, что одиннадцать дней
как раз прошло. Бабка Татьяна вынесла свою прялку, Марьяна сказала, что
кутья давно уже столклась; крупу выбрали, а ступу выкатили в сени. Раз
праздник, так праздник.
Авгеня пошла домой, уверенная в том, что сегодня праздник. Не заходя в
хату, она забежала к Лукашу в клуню и накричала на него, что он не празднует
и ее сбил с толку, ввел в грех.
- Ты послушай, старый пень, молотит ли кто?
Югасю в свою очередь взволновала старая Лукашиха: а может, и правда,
что праздник завтра? Набросив на плечи кожух, она пошла к своей куме Насте.
Настя твердо вела подсчет праздникам и строго следила за лунными четвертями
- "квадрами".
- Я уже слыхала, что некоторые собираются праздновать сегодня, но
праздник, я наверное знаю, завтра. Пилиповы хлопцы уже давно поехали в лес с
топорами.
Не прошло и четверти часа, как по всей деревне только и было разговору,
что о празднике, при этом явственно обозначались два лагеря - праздничный и
будничный. Каждый лагерь насчитывал в своих рядах весьма уважаемых
представителей своего направления, что никоим образом не могло привести к
соглашению: каждая сторона имела очень крепкие доказательства, на которых
основывались ее суждения относительно праздника.
Особенно усилилось волнение, когда начало всходить солнце. Вдоль всей
улицы то там, то здесь стояли кучки полешуков и полешучек, и в каждой кучке
шел спор о празднике. Все тельшинские законники и законницы сошлись здесь и
горячо судили взгляды противоположного лагеря.
Микита Тарпак, приведя все доводы в пользу завтрашнего дня и нисколько
не повлияв на стойкость взглядов своих противников, сердито плюнул,
повернулся и пошел к своему двору. Его решительная походка и выражение лица
ясно говорили о том, что он надумал сделать нечто такое, что должно
произвести сильное впечатление и унизить тех, кто был не согласен с ним. Он
вытащил телегу, положил на нее доски и стал наваливать навоз, хотя незадолго
перед тем и не думал его вывозить в такое время. Нагрузив телегу навозом,
запряг коня и важно поехал вдоль улицы, высоко воткнув в навоз вилы.
Приблизившись к той кучке народа, где он недавно вел напрасный спор, Микита
остановился и начал поправлять хомут, не обращая ни на кого внимания, словно
он занимался своим обычным делом. Как только Микита повернул с улицы в поле,
тотчас же с той стороны, откуда он выехал, возле колодца послышались два
женских крикливых голоса. Они звучали все громче и все с большей злостью.
Это ругалась Авдоля Лотачиха с женой Никиты Акулей. Они давно уже были не в
ладах, теперь же этот праздник послужил поводом для того, чтобы дать волю
языкам. Лотачиха сыпала словами, как горохом. Должно быть, не раз
практиковалась она мысленно, готовясь к этой перебранке. Казалось, она
только открыла рот, а слова сами, как из мешка, сыпались и сыпались. Акуля
не поддавалась. Женщины кричали то по очереди, то одновременно. Проругавшись
с полчаса возле колодца, они разошлись: одна пошла в один конец улицы,
другая - в другой, так как им надоело ругаться и это не давало никаких
результатов. И чтоб сильнее допечь друг друга, они пошли по деревне поносить
одна другую перед людьми. Каждой хотелось острее поддеть своего ворога.
- Ах ты чертова шлюндра! Пошла по улице зубами звонить, языком молоть,
чтоб он у тебя почернел да высох! - кричала Акуля. - Иди, иди, так вот и
поверят тебе, брехухе! Думаешь, не знают люди, как ты к Михалке в сарай
бегала, га? Знают люди, за что тебя Крупенич с разъезда горелкой угощает,
чтоб тебя вожжами угощали... Знают, не сомневайся! Ты думаешь, не знают, как
ты с дорожным мастером по ночам гуляешь, как ты у него десять рублей
подцепила? Копач ты из-под темной тучи, хлеба замесить не умеешь, хаты
никогда, как люди, не подметешь, чтоб тебе глаза замело!
Авдоля, в свою очередь, идя в другой конец улицы, вела свой сказ.
Женщины изредка прислушивались друг к другу и таким образом получали
материал для дальнейшей ругани.
- На меня люди глядят, потому что я хорошая, а на тебя и собаки глядеть
не хотят. Завидно тебе? А ты забыла, как тебя бабка Татьяна на своем дворе
поймала? Зачем же ты ходила туда? Чужих курей выслеживать? А тыквы с грядок
у Рамковых кто таскал, чтоб из тебя кишки повытаскивали? А кто, если не твой
Микита, у деда Андрея баранинку крал? Этого, может, не знают люди, так
пускай же знают...
Полешуки стояли, как строгие и справедливые судьи, но серьезные лица их
часто делались веселыми, и дружные раскаты смеха наполняли улицу. При этом
полешуки, как по команде, запрокидывали головы и выпячивали животы. Но это
было только в тех случаях, когда какая-нибудь из женщин, перейдя всякие
границы женской стыдливости, отпускала что-нибудь очень жизненное и сочное.
И все же деревня не пришла к согласию. Одни праздновали в тот день, другие -
на следующий. А некоторые, чтобы не ошибиться, праздновали два дня.
Этот неясный вопрос о празднике отразился и на школьных занятиях.
Лобанович, придя в класс, заметил, что половины учеников нет.
- Почему же вас так мало пришло?
Дети рассказали историю спора о празднике, а вместе с тем и о причине
отсутствия учеников.
Занятия в школе наладились.
Молодой учитель вкладывал в них свою душу и сердце. Короткие зимние дни
проходили незаметно, их не хватало для того, чтобы как следует провести
работу. Как только становилось светло и можно было начинать занятия,
Лобанович шел в школу, распределив свою работу среди четырех групп.
Много требовалось умения для того, чтобы каждая группа была занята и не
сидела без работы. Много нужно было энергии и старания, чтобы каждая группа
была заинтересована в своей работе, чтобы все время поддерживать в классе
определенное настроение. Днем школьники распускались на полтора часа для
обеда, затем уроки снова шли до самого вечера, пока не стемнеет. Часто со
старшими учениками занятия велись и вечерами, при лампе. Потом учитель еще
долго сидел над тетрадями и правил их. Молодых сил было много, казалось,
никогда не исчерпаешь их, и расходовались они так, как расходует с осени
зажиточный, но малоопытный и непрактичный хозяин богатый сбор со своей нивы.
Но в своей работе черпал молодой учитель и полную чашу высокого
удовлетворения, наблюдая, как дети овладевали знаниями, легко осиливали то,
что еще вчера казалось им непонятным и трудным. Более толковых и способных
любил он той любовью, какая может быть только у наставника к своим
воспитанникам. Им и дозволялось многое из того, чего не должны были делать
обыкновенные ученики, - у Лобановича в школе вообще был строгий порядок.
Хоть потворствование было и вредно с педагогической точки зрения и Лобанович
это знал, но преодолеть свою слабость не мог. С другой стороны, надо
сказать, что с лучших учеников больше и спрашивалось. И радостно становилось
на сердце у молодого учителя, когда он смотрел на этих маленьких
сообразительных полешуков.
Окончив занятия и проверив работы учеников, Лобанович часто подводил
итоги дня; при этом раздумывал он и о том, как обойти ошибки и промахи,
которые так трудно бывает избежать в школе молодому, малоопытному учителю.
Все известные ему способы и приемы, так гладко и просто описанные в
методиках, часто оказывались совсем неподходящими, не отвечали условиям
школы. Нужно было что-то придумывать самому. А сколько времени приходилось
тратить на то, чтобы приспособить язык детей к книжному языку! И сколько
смешных и нежелательных недоразумений возникало на уроках в результате того,
что родной язык в школе унижался и подавлялся!
Иногда Лобановичу казалось, что школа отстает, что результаты
достигнуты незначительные и что вообще он неважный учитель. Нужно применить
здесь что-то новое, нужно оживить школу, так как методы его занятий устарели
и, вероятно, перестали быть интересными для детей. В такие минуты настроение
его падало, ему становилось не по себе.
"Надо будет наведаться к Турсевичу и посмотреть, как он ведет свое
дело", - подумал Лобанович и твердо решил в первый же праздник поехать к
своему старому учителю.
Он обдумал маршрут. Правда, маршрут этот простой: пойти на разъезд,
как-нибудь сесть на товарный поезд и поехать. От станции его приятель жил
версты за две, а езды полстанции. Если же не удастся поехать поездом, то у
него молодые ноги, к ходьбе привычные. Разрешив, вопрос таким образом,
Лобанович успокоился и хотел засесть за книгу.
Как раз в эту минуту вошла бабка.
- А что, паничок, чай пить будете?
- Чай? - спросил учитель и запел:
Чай, чай,
Примечай,
Куда чайки летят!
Бабка, обхватив руками щеки, начала смеяться.
- Смешной вы, паничок, ей-богу... Ах, пускай бы вы здоровеньки были!
- А знаешь, бабка, что я надумал?
- Бог вас знает, паничок.
- В это воскресенье, бабка... Там никого нет? - тихо и таинственно
кивнул наставник в сторону кухни.
- Нету, паничок! - тихо ответила бабка, приготовившись услышать что-то
весьма интересное.
- Так вот, бабка, даже не в воскресенье, а в субботу на ночь надумал я
поехать в гости к тому паничу!
- А я, паничок, думала, что вы скажете о другом, - сказала, смеясь,
бабка. - Почему же, паничок, не поехать? Известно, соберетесь...
Дверь в кухню стукнула, и туда кто-то вошел.
- Это, должно быть, бабка, к тебе кто-то лечиться пришел.
Бабка быстро повернулась и в дверях встретилась с Чэсем.
- Папка просил, чтобы вы зашли к нам, - проговорил Чэсь Лобановичу.
- Хорошо, Чэсь, я сейчас приду. У вас там, может, кто-нибудь есть?
- Пан Суховаров с разъезда.
- Ах, Чэсь! Как же это ты такую штуку мне в школе отколол? - вспомнил
Лобанович, как Чэсь, сидя на уроке славянского языка, скрутил бумажку
трубочкой и засунул ее в ухо Кондрату Круглому.
Чэсь опустил голову в знак признания своей вины и стоял так,
понурившись.
- Не делай ты, братец, так никогда.
Чэсь вышел. Немного обождав, вышел и Лобанович.
За столом у подловчего сидел помощник начальника разъезда Суховаров,
неженатый, еще молодой хлопец, одетый в парадный мундир; он покручивал свои
черные усики. На диване против него сидела Ядвися в красивой красной
кофточке, которая очень ей шла. Ее черные пышные волосы были перехвачены
красной лентой. Ядвися выглядела очень интересной. Темные глаза ее с
длинными ресницами словно рассыпали лучи, искрились неподдельным весельем.
Лобанович подошел к ней и поздоровался. Ядвися познакомила его с
помощником и спросила:
- Что это вас не видно?
- А я, видите ли, немного закопался в школе...
- Представляю, какое это удовольствие сидеть весь день с деревенской
детворой! Натаскают лаптями грязи, дух тяжелый, - проговорил Суховаров.
- Пан Лобанович влюблен в свою школу, - сказала Ядвися.
- А может быть, в вас, панна Ядвига? - спросил помощник и вскинул на
нее свои оловянные глаза.
Видно было, что помощник хотел один завладеть вниманием Ядвиси, а
учителя оттереть. Он считал себя очень интересным кавалером, с которым
учителю тягаться никоим образом нельзя.
- О нет! У пана Лобановича есть более счастливая, чем я.
Одно мгновение Ядвися помолчала, как бы сильно опечаленная, но из глаз
у нее так и сыпались искры смеха.
- Пан Лобанович отдал сердце своей бабке!
Сказала и залилась самым веселым, сердечным смехом. Смеялись также и
маленькая Габрынька и Суховаров. Смеялся и пан подловчий, вошедший в этот
момент к гостям.
А Ядвися еще добавила:
- Сядут с бабкой возле стола и воркуют до самой полуночи.
"Однако же ты охотница посмеяться", - подумал учитель и также шутливо
ответил:
- Ну что ж, любить молодую и красивую каждый сумеет, а вот влюбиться в
старую - это уже другое дело.
- Так, так, - сказал Суховаров, - для этого надо иметь особый талант.
- У пана Лобановича и есть этот особый талант, - промолвила Ядвися.
- Что это, паночку, она к вам прицепилась? - спросил подловчий.
- Не знаю, - ответил Лобанович. - На свете, дорогой сосед, так бывает:
кто кого любит, тот того и чубит.
- Ха-ха-ха! - засмеялся пан подловчий. - Что, Ядвиська, получила?
А Ядвися как ни в чем не бывало спокойно, даже серьезно, спросила:
- А разве бабка таскает вас за чуб, пане учитель?
- Браво! Браво! - захлопал в ладоши помощник.
Баранкевич громко засмеялся.
- Так вас, пане учитель, бабка за чуб таскает? - спросил он, не
переставая смеяться.
Общий смех не дал Лобановичу возможности ответить, и верх остался за
Ядвисею.
Разговор пошел в другом направлении, и говорил теперь больше помощник.
Говорил он гладко и остро и часто вызывал веселый смех своих слушателей и
слушательниц. Панна Ядвися часто поднимала на него темные выразительные
глаза из-под тонких дужек бровей. Лобанович молчал. У него было такое
ощущение, будто он чем-то задет и обижен. А пан Суховаров очень
заинтересовал Ядвисю рассказами о Вильне и театрах. Сам он немного пел, но
только под гитару. В следующий раз обещал он прийти с гитарой, о чем панна
Ядвися его очень просила. За все это время она ни разу не взглянула на
своего соседа Лобановича.
- А ты, Ядвиська, пожалуйста, спой, - обратился пан подловчий к дочери.
- Пан Суховаров смеяться будет, - проговорила Ядвися, опустив глаза, а
затем вскинув их на помощника.
- Что вы! Что вы! - запротестовал Суховаров, прося ее спеть.
Ядвися стала в уголке возле кафельной печи и запела:
Цi я у полi не калiнаю была?
Голос у нее был молодой, свежий, сочный. Пела она с неподдельным
чувством. Лобанович слушал, и какая-то печаль охватила его. Ему хотелось
подойти к девушке и спросить ее: "Скажите, какое горе у вас на сердце?"
Суховаров много и долго хвалил панну Ядвисю; она стояла, опустив глаза,
и, кажется, ждала слова от Лобановича. Учитель намеренно не сказал ничего.
Прощаясь после ужина, панна Ядвися была серьезна и не попросила соседа
заходить к ним вечерами.
Лобанович почувствовал, что на душе у него неспокойно. Что привело его
в такое состояние, он и сам не мог бы определить. Не было у него теперь и
прежнего ощущения полноты жизни и душевной ясности. То одно, то другое
начинало угнетать его душу, отвлекать и рассеивать его внимание, и он словно
разделился на части, не имевшие тесной связи между собой. Чувство какой-то
неудовлетворенности портило ему настроение.
Лобанович долго ходил по комнатке, обдумывал тот более или менее
твердый и четкий распорядок своей жизни, который он считал необходимым
установить. Нужно глубже заглянуть в самого себя и заняться чем-нибудь
значительным и серьезным, не тратить времени на такие пустяки, как вечера в
компании лиц вроде Суховарова, который даже ничего хорошего не видит в его
школьной работе. Суховаров ему не понравился. "Хлюст, - мысленно назвал его
учитель, представив себе его облик, масленые глаза, которыми он оглядывал
Ядвисю, немного отвисшую губу. - Грош ему цена!"
Учитель долго ходил по комнатке. Когда приближался к лампе или
отдалялся от нее, тень его то удлинялась, то укорачивалась, а на стыках
стены и потолка быстро переламывалась и пробегала по потолку. Несколько раз
невольно глаза учителя поднимались на окна Баранкевича. Все еще думал он и о
панне Ядвисе. Может быть, и Суховарова невзлюбил за то, что она отдавала
явное предпочтение ему...
"Э, глупости! - прервал учитель свои мысли. - Нужно обязательно поехать
к приятелю, немного проветриться и выбросить мусор, который понемногу
начинает уже накапливаться в голове".
Но задуманную поездку пришлось отложить. На другой же день к Лобановичу
зашел артельный староста Бабинич, познакомился с ним и очень просил к себе в
гости на четвертую будку. Староста Бабинич собирался послать в школу к
Лобановичу своих детей - сына и дочку. А ученики с железной дороги были
платные и составляли, таким образом, доход учителя. Жалованье учителя было
слишком маленькое, и каждый ученик со стороны был значительным подспорьем в
денежных делах. Никакие уверения Лобановича, что он должен поехать к
приятелю, Бабинич не принимал во внимание.
- Успеете побывать и у приятеля. Побудете у меня, а вечером и к дружку
поедете, тем более что праздников насобиралось много.
Бабинич принадлежал к тем людям, которые не так-то легко отказываются
от своих планов. Он до тех пор не отставал от Лобановича, пока не взял с
него слова быть в гостях.
Как только Бабинич вышел, в комнатку вошла сторожиха.
- Наверное, паничок, артельный в гости приглашал? - спросила она.
- Откуда ты это, бабка, знаешь?
- А как же, паничок, он будет своих детей к вам отдавать. Мне женка его
уже говорила об этом. А староста такой человек, что любит отблагодарить. И
угостит, и заплатит...
Бабка знала всех будочников по одну и по другую сторону разъезда и
очень советовала погостить у Бабинича.
- Очень хорошие люди, - говорила она.
- Что ж, ничего не поделаешь, бабка, надо пострадать - пойду.
- Какое же это страдание? Э, панич! И выпьете, и закусите...
- А ты, бабка, любишь выпить?
- А кто же не любит, паничок? Если случается, почему и не выпить!
В первый праздничный денек вышел Лобанович на знакомую ему стежку возле
двух ветряных мельниц и пошел на железную дорогу. Это место ему очень
нравилось, и хотя он делал изрядный круг, идя здесь, времени оставалось еще
много, спешить ему было некуда. Подойдя к железной дороге, он остановился.
Хотелось пойти в сторону разъезда, идти долго-долго по маслянистым,
потемневшим шпалам среди зарослей лозы и камыша, среди кустарника и леса.
Было совсем тихо. Распогодилось. Низко стояло осеннее солнце. Какой-то
неизъяснимой грустью веяло от узких, тесных полянок, от заброшенной среди
болот и лесов деревеньки.
Коротко и отрывисто прогудел паровоз на разъезде, тихонько вздрогнули
рельсы, легкий, еле слышный шорох пробежал по ним, будто они о чем-то
переговаривались между собой. И тотчас же на изгибе дороги вырвался огромный
клуб беловатого дыма, за ним взлетели другие клубки, вслед за тем показался
паровоз курьерского поезда. Хвост густого белесого дыма с каждым мигом
удлинялся, становился шире и, казалось, неподвижно застыл в морозном
воздухе, в то время как голова его все вытягивалась, будто из своего
собственного туловища. Было что-то величественное, могучее и захватывающее в
стремительном беге поезда. Невольно хотелось склонить голову перед гением
человеческого ума, одержавшего верх над бесконечными пространствами. Поезд
промчался, как змей, обдал учителя вихрем пыли и дыма, отхватывая за минуту
целую версту.
Лобанович тронулся с места и пошел в ту сторону, куда полетел и где
сразу же исчез курьерский поезд. Учитель шел на четвертую будку, к Бабиничу.
За второй будкой начинался высокий бор, и место было более сухое и веселое.
Здесь недавно встретился Лобанович с незнакомой девушкой. Он часто думал о
ней, но ни у кого не спрашивал про нее, - ведь некоторые люди в таких
случаях всегда склонны бросить хоть маленький комочек грязи в то, что для
тебя является святым и неприкосновенным. Только с панной Ядвисей, и то между
прочим, был о ней разговор. Сегодня он, вероятно, что-нибудь узнает о
незнакомке. А может, она тоже будет в гостях? А вдруг это совсем не та
девушка?
Проходя возле третьей будки, где жил Курульчук, Лобанович бросил на нее
внимательный взгляд, но на крылечке и во дворике было тихо, никого не видно.
Следующая будка, четвертая от села, была не более чем в полуверсте от
третьей.
- Милости просим! Милости просим! - встретил староста учителя на
крылечке и повел его в будку.
Маленькая снаружи, будка внутри была довольно вместительной. В ней была
кухня, проходная комнатка и еще две комнатки, более просторные, светлые и
чистые.
В домике Лобановича встретила хозяйка, низенькая, полная женщина. Глядя
на нее, сразу трудно было определить, что в ней преобладает, толщина или
рост.
Гостей было человек восемь - трое мужчин и женщины. Рядом с комодом
возле оконца сидела девушка, с которой встретился Лобанович, гуляя по
полотну железной дороги. Здороваясь с гостями, учитель, увидя панну Марину -
это была она, - невольно на мгновение задержался перед ней: необычайно
красивое лицо девушки словно приворожило его. Разглядев панну Марину вблизи,
Лобанович нашел, что такой славной девушки он еще никогда не видел. Темные
- Ну, как там чай? - спросил Баранкевич жену.
Та сразу же встала, кивнула Габрыне и вышла вместе с нею.
Стол застлали, принесли тарелки с ветчиной, которую умеют так хорошо
приготовлять в Белоруссии, и сели пить чай. Лобанович чувствовал себя хорошо
и свободно и все время вел разговор то с хозяевами, то с барышнями.
Подловчий, выпив стакан, поднялся, попросил прощения, что не может дольше
оставаться, так как вынужден уехать по служебным делам, и вышел.
После его ухода паненки почувствовали себя свободнее. Они смеялись,
шутили, расспрашивали учителя обо всем - был ли он в волости, с кем там
познакомился и кого как находит.
- А вы не знаете панны Марины? - спросила учителя Ядвися.
- А кто она такая? - спросил Лобанович. - Живет здесь у будочника одна
панна.
- Я сегодня встретил одну очень красивую девушку Как раз на железной
дороге. Может быть, это и есть панна Марина?
- Да, это она, - проговорила Ядвися, расспросив, как она выглядит.
Паненки на прощание несколько раз напоминали Лобановичу, чтобы он чаще
заходил к ним.
Как раз за день до введения пресвятой богородицы, праздника, который
приходится на 21 ноября, перед жителями деревни Тельшино встал очень важный
вопрос: когда праздновать этот праздник - сегодня или завтра? И возник этот
вопрос, как возникают обычно все важные вопросы, случайно.
Старая Лукашиха, Авгеня, пришла к своей соседке Югасе занять подситок
просеять муки. Пришла она как раз в ту утреннюю пору, когда нужно уже тушить
в хате огонь. Авгеня сразу же обратила внимание на то, что в хате соседки
налицо все признаки праздника: самопрялки вынесены вон, мужчины еще не все
обуты, а сама Югася подбивает тесто на оладьи и печки не затапливает.
- Что это у вас, девка, никак праздник?
В Тельшине существовал обычай, когда одна старая женщина обращалась к
другой, говорить ей "девка".
- А разве не праздник? - промолвила Югася и глянула на соседку.
- Как праздник? Что ты, девка, говоришь?
- А так, что праздник! - твердо и уверенно ответила Югася.
- Ах, боженька милый! А я-то думала, что завтра! - всплеснула руками
Авгеня. - Лукаш мой давно пошел в клуню молотить гречиху! И сама я все утро
пряла! А-а, как же это я думала, что праздник завтра? Ах, матушки мои
родимые!
Авгеня повернулась и быстренько вышла из хаты, даже и подситок забыла
взять. Выйдя на улицу, она на минутку остановилась, а затем заторопилась к
Нупрею Бобку.
- Я прибежала у вас узнать: сегодня праздник или завтра? - спросила
Авгеня и окинула глазами хату.
Нупрей еще не поднимался, лежал на печке и грелся, как кот, скорчив
длинные ноги, потому что они, хотя печь и была просторная, не могли на ней
поместиться.
- А верно, сегодня, - ответил он с печи.
Правда, голос Нупрея нигде большого авторитета вообще не имел, а в
таких вопросах тем более, - ведь Нупрей Бобок ничего не имел против того,
чтобы праздновать и в будние дни. Но и Маланья, жена его, также подтвердила,
что праздник сегодня.
- Ах, матушки! - снова всплеснула руками Авгеня. - Все люди празднуют,
одна я, дурная баба, суечусь, ни праздника, ни покоя не вижу... - И она
выскочила из хаты и чуть не бегом бросилась домой.
Хорошо знакомые звуки глухих ударов, доносившихся из хаты Миколки
Стукача, остановили Авгеню: если сегодня праздник, почему же у Стукача
толкут ячмень?
Недолго думая, Авгеня бросилась к Стукачам. Первое, что она там
увидела, были ступа и две молодицы, невестки деда Стукача, - молодицы стояли
друг против друга с толкачами и дружно толкли ячмень для кутьи. Миколка
Стукач, лысый дед с седой бородкой, подплетал лапоть. Бабка Стукачиха пряла
кудель. Стук толкачей глухо отдавался в углах хаты, и после каждого удара
что-то дребезжало на полке, где стояли миски с ложками.
Удивленная Авгеня остановилась на пороге.
- Разве сегодня не праздник? - спросила она.
- Какой праздник? - сердито глянул на нее дед Миколка.
- Вот, скажите, мои милые, будто кто туману напустил, - промолвила
Авгеня, сбитая с толку. - Одни празднуют, другие говорят, что праздника нет.
- Кто празднует? - спросила бабка Татьяна.
- Я и сама думала, что праздник должен быть завтра, ан прихожу к
Рамковым - празднуют, Югася оладьи подбивает. Зашла к Бобковым - и там
празднуют. Прихожу к вам - у вас будний день. Кому же верить?
- А может, и сегодня праздник, - уже другим тоном начал рассуждать дед
Стукач.
Молодицы прекратили работу. Одна оперлась на толкач, не вынимая его из
ступы, а другая держала толкач в руке. Они также задумались.
- Введение празднуют на восьмой неделе после покрова, - высчитывала
бабка Татьяна. - Сколько же это недель после покрова?
- Ну как раз восьмая неделя и пошла, - сказала Авгеня.
- Должно быть, праздник все же сегодня, - после раздумья промолвил дед
Стукач, бросив на пол лапоть и почесав голову ниже лысины.
- Мама! А когда это к нам Шпак из будки приходил? - спросила одна
молодица свою свекровь, бабку Татьяну. - Тогда говорили, что до этого
праздника осталось одиннадцать дней.
Дед Стукач, бабка Татьяна, невестки и старший сын Стукача Апанас начали
высчитывать, когда у них был Шпак из будки. Выходило, что одиннадцать дней
как раз прошло. Бабка Татьяна вынесла свою прялку, Марьяна сказала, что
кутья давно уже столклась; крупу выбрали, а ступу выкатили в сени. Раз
праздник, так праздник.
Авгеня пошла домой, уверенная в том, что сегодня праздник. Не заходя в
хату, она забежала к Лукашу в клуню и накричала на него, что он не празднует
и ее сбил с толку, ввел в грех.
- Ты послушай, старый пень, молотит ли кто?
Югасю в свою очередь взволновала старая Лукашиха: а может, и правда,
что праздник завтра? Набросив на плечи кожух, она пошла к своей куме Насте.
Настя твердо вела подсчет праздникам и строго следила за лунными четвертями
- "квадрами".
- Я уже слыхала, что некоторые собираются праздновать сегодня, но
праздник, я наверное знаю, завтра. Пилиповы хлопцы уже давно поехали в лес с
топорами.
Не прошло и четверти часа, как по всей деревне только и было разговору,
что о празднике, при этом явственно обозначались два лагеря - праздничный и
будничный. Каждый лагерь насчитывал в своих рядах весьма уважаемых
представителей своего направления, что никоим образом не могло привести к
соглашению: каждая сторона имела очень крепкие доказательства, на которых
основывались ее суждения относительно праздника.
Особенно усилилось волнение, когда начало всходить солнце. Вдоль всей
улицы то там, то здесь стояли кучки полешуков и полешучек, и в каждой кучке
шел спор о празднике. Все тельшинские законники и законницы сошлись здесь и
горячо судили взгляды противоположного лагеря.
Микита Тарпак, приведя все доводы в пользу завтрашнего дня и нисколько
не повлияв на стойкость взглядов своих противников, сердито плюнул,
повернулся и пошел к своему двору. Его решительная походка и выражение лица
ясно говорили о том, что он надумал сделать нечто такое, что должно
произвести сильное впечатление и унизить тех, кто был не согласен с ним. Он
вытащил телегу, положил на нее доски и стал наваливать навоз, хотя незадолго
перед тем и не думал его вывозить в такое время. Нагрузив телегу навозом,
запряг коня и важно поехал вдоль улицы, высоко воткнув в навоз вилы.
Приблизившись к той кучке народа, где он недавно вел напрасный спор, Микита
остановился и начал поправлять хомут, не обращая ни на кого внимания, словно
он занимался своим обычным делом. Как только Микита повернул с улицы в поле,
тотчас же с той стороны, откуда он выехал, возле колодца послышались два
женских крикливых голоса. Они звучали все громче и все с большей злостью.
Это ругалась Авдоля Лотачиха с женой Никиты Акулей. Они давно уже были не в
ладах, теперь же этот праздник послужил поводом для того, чтобы дать волю
языкам. Лотачиха сыпала словами, как горохом. Должно быть, не раз
практиковалась она мысленно, готовясь к этой перебранке. Казалось, она
только открыла рот, а слова сами, как из мешка, сыпались и сыпались. Акуля
не поддавалась. Женщины кричали то по очереди, то одновременно. Проругавшись
с полчаса возле колодца, они разошлись: одна пошла в один конец улицы,
другая - в другой, так как им надоело ругаться и это не давало никаких
результатов. И чтоб сильнее допечь друг друга, они пошли по деревне поносить
одна другую перед людьми. Каждой хотелось острее поддеть своего ворога.
- Ах ты чертова шлюндра! Пошла по улице зубами звонить, языком молоть,
чтоб он у тебя почернел да высох! - кричала Акуля. - Иди, иди, так вот и
поверят тебе, брехухе! Думаешь, не знают люди, как ты к Михалке в сарай
бегала, га? Знают люди, за что тебя Крупенич с разъезда горелкой угощает,
чтоб тебя вожжами угощали... Знают, не сомневайся! Ты думаешь, не знают, как
ты с дорожным мастером по ночам гуляешь, как ты у него десять рублей
подцепила? Копач ты из-под темной тучи, хлеба замесить не умеешь, хаты
никогда, как люди, не подметешь, чтоб тебе глаза замело!
Авдоля, в свою очередь, идя в другой конец улицы, вела свой сказ.
Женщины изредка прислушивались друг к другу и таким образом получали
материал для дальнейшей ругани.
- На меня люди глядят, потому что я хорошая, а на тебя и собаки глядеть
не хотят. Завидно тебе? А ты забыла, как тебя бабка Татьяна на своем дворе
поймала? Зачем же ты ходила туда? Чужих курей выслеживать? А тыквы с грядок
у Рамковых кто таскал, чтоб из тебя кишки повытаскивали? А кто, если не твой
Микита, у деда Андрея баранинку крал? Этого, может, не знают люди, так
пускай же знают...
Полешуки стояли, как строгие и справедливые судьи, но серьезные лица их
часто делались веселыми, и дружные раскаты смеха наполняли улицу. При этом
полешуки, как по команде, запрокидывали головы и выпячивали животы. Но это
было только в тех случаях, когда какая-нибудь из женщин, перейдя всякие
границы женской стыдливости, отпускала что-нибудь очень жизненное и сочное.
И все же деревня не пришла к согласию. Одни праздновали в тот день, другие -
на следующий. А некоторые, чтобы не ошибиться, праздновали два дня.
Этот неясный вопрос о празднике отразился и на школьных занятиях.
Лобанович, придя в класс, заметил, что половины учеников нет.
- Почему же вас так мало пришло?
Дети рассказали историю спора о празднике, а вместе с тем и о причине
отсутствия учеников.
Занятия в школе наладились.
Молодой учитель вкладывал в них свою душу и сердце. Короткие зимние дни
проходили незаметно, их не хватало для того, чтобы как следует провести
работу. Как только становилось светло и можно было начинать занятия,
Лобанович шел в школу, распределив свою работу среди четырех групп.
Много требовалось умения для того, чтобы каждая группа была занята и не
сидела без работы. Много нужно было энергии и старания, чтобы каждая группа
была заинтересована в своей работе, чтобы все время поддерживать в классе
определенное настроение. Днем школьники распускались на полтора часа для
обеда, затем уроки снова шли до самого вечера, пока не стемнеет. Часто со
старшими учениками занятия велись и вечерами, при лампе. Потом учитель еще
долго сидел над тетрадями и правил их. Молодых сил было много, казалось,
никогда не исчерпаешь их, и расходовались они так, как расходует с осени
зажиточный, но малоопытный и непрактичный хозяин богатый сбор со своей нивы.
Но в своей работе черпал молодой учитель и полную чашу высокого
удовлетворения, наблюдая, как дети овладевали знаниями, легко осиливали то,
что еще вчера казалось им непонятным и трудным. Более толковых и способных
любил он той любовью, какая может быть только у наставника к своим
воспитанникам. Им и дозволялось многое из того, чего не должны были делать
обыкновенные ученики, - у Лобановича в школе вообще был строгий порядок.
Хоть потворствование было и вредно с педагогической точки зрения и Лобанович
это знал, но преодолеть свою слабость не мог. С другой стороны, надо
сказать, что с лучших учеников больше и спрашивалось. И радостно становилось
на сердце у молодого учителя, когда он смотрел на этих маленьких
сообразительных полешуков.
Окончив занятия и проверив работы учеников, Лобанович часто подводил
итоги дня; при этом раздумывал он и о том, как обойти ошибки и промахи,
которые так трудно бывает избежать в школе молодому, малоопытному учителю.
Все известные ему способы и приемы, так гладко и просто описанные в
методиках, часто оказывались совсем неподходящими, не отвечали условиям
школы. Нужно было что-то придумывать самому. А сколько времени приходилось
тратить на то, чтобы приспособить язык детей к книжному языку! И сколько
смешных и нежелательных недоразумений возникало на уроках в результате того,
что родной язык в школе унижался и подавлялся!
Иногда Лобановичу казалось, что школа отстает, что результаты
достигнуты незначительные и что вообще он неважный учитель. Нужно применить
здесь что-то новое, нужно оживить школу, так как методы его занятий устарели
и, вероятно, перестали быть интересными для детей. В такие минуты настроение
его падало, ему становилось не по себе.
"Надо будет наведаться к Турсевичу и посмотреть, как он ведет свое
дело", - подумал Лобанович и твердо решил в первый же праздник поехать к
своему старому учителю.
Он обдумал маршрут. Правда, маршрут этот простой: пойти на разъезд,
как-нибудь сесть на товарный поезд и поехать. От станции его приятель жил
версты за две, а езды полстанции. Если же не удастся поехать поездом, то у
него молодые ноги, к ходьбе привычные. Разрешив, вопрос таким образом,
Лобанович успокоился и хотел засесть за книгу.
Как раз в эту минуту вошла бабка.
- А что, паничок, чай пить будете?
- Чай? - спросил учитель и запел:
Чай, чай,
Примечай,
Куда чайки летят!
Бабка, обхватив руками щеки, начала смеяться.
- Смешной вы, паничок, ей-богу... Ах, пускай бы вы здоровеньки были!
- А знаешь, бабка, что я надумал?
- Бог вас знает, паничок.
- В это воскресенье, бабка... Там никого нет? - тихо и таинственно
кивнул наставник в сторону кухни.
- Нету, паничок! - тихо ответила бабка, приготовившись услышать что-то
весьма интересное.
- Так вот, бабка, даже не в воскресенье, а в субботу на ночь надумал я
поехать в гости к тому паничу!
- А я, паничок, думала, что вы скажете о другом, - сказала, смеясь,
бабка. - Почему же, паничок, не поехать? Известно, соберетесь...
Дверь в кухню стукнула, и туда кто-то вошел.
- Это, должно быть, бабка, к тебе кто-то лечиться пришел.
Бабка быстро повернулась и в дверях встретилась с Чэсем.
- Папка просил, чтобы вы зашли к нам, - проговорил Чэсь Лобановичу.
- Хорошо, Чэсь, я сейчас приду. У вас там, может, кто-нибудь есть?
- Пан Суховаров с разъезда.
- Ах, Чэсь! Как же это ты такую штуку мне в школе отколол? - вспомнил
Лобанович, как Чэсь, сидя на уроке славянского языка, скрутил бумажку
трубочкой и засунул ее в ухо Кондрату Круглому.
Чэсь опустил голову в знак признания своей вины и стоял так,
понурившись.
- Не делай ты, братец, так никогда.
Чэсь вышел. Немного обождав, вышел и Лобанович.
За столом у подловчего сидел помощник начальника разъезда Суховаров,
неженатый, еще молодой хлопец, одетый в парадный мундир; он покручивал свои
черные усики. На диване против него сидела Ядвися в красивой красной
кофточке, которая очень ей шла. Ее черные пышные волосы были перехвачены
красной лентой. Ядвися выглядела очень интересной. Темные глаза ее с
длинными ресницами словно рассыпали лучи, искрились неподдельным весельем.
Лобанович подошел к ней и поздоровался. Ядвися познакомила его с
помощником и спросила:
- Что это вас не видно?
- А я, видите ли, немного закопался в школе...
- Представляю, какое это удовольствие сидеть весь день с деревенской
детворой! Натаскают лаптями грязи, дух тяжелый, - проговорил Суховаров.
- Пан Лобанович влюблен в свою школу, - сказала Ядвися.
- А может быть, в вас, панна Ядвига? - спросил помощник и вскинул на
нее свои оловянные глаза.
Видно было, что помощник хотел один завладеть вниманием Ядвиси, а
учителя оттереть. Он считал себя очень интересным кавалером, с которым
учителю тягаться никоим образом нельзя.
- О нет! У пана Лобановича есть более счастливая, чем я.
Одно мгновение Ядвися помолчала, как бы сильно опечаленная, но из глаз
у нее так и сыпались искры смеха.
- Пан Лобанович отдал сердце своей бабке!
Сказала и залилась самым веселым, сердечным смехом. Смеялись также и
маленькая Габрынька и Суховаров. Смеялся и пан подловчий, вошедший в этот
момент к гостям.
А Ядвися еще добавила:
- Сядут с бабкой возле стола и воркуют до самой полуночи.
"Однако же ты охотница посмеяться", - подумал учитель и также шутливо
ответил:
- Ну что ж, любить молодую и красивую каждый сумеет, а вот влюбиться в
старую - это уже другое дело.
- Так, так, - сказал Суховаров, - для этого надо иметь особый талант.
- У пана Лобановича и есть этот особый талант, - промолвила Ядвися.
- Что это, паночку, она к вам прицепилась? - спросил подловчий.
- Не знаю, - ответил Лобанович. - На свете, дорогой сосед, так бывает:
кто кого любит, тот того и чубит.
- Ха-ха-ха! - засмеялся пан подловчий. - Что, Ядвиська, получила?
А Ядвися как ни в чем не бывало спокойно, даже серьезно, спросила:
- А разве бабка таскает вас за чуб, пане учитель?
- Браво! Браво! - захлопал в ладоши помощник.
Баранкевич громко засмеялся.
- Так вас, пане учитель, бабка за чуб таскает? - спросил он, не
переставая смеяться.
Общий смех не дал Лобановичу возможности ответить, и верх остался за
Ядвисею.
Разговор пошел в другом направлении, и говорил теперь больше помощник.
Говорил он гладко и остро и часто вызывал веселый смех своих слушателей и
слушательниц. Панна Ядвися часто поднимала на него темные выразительные
глаза из-под тонких дужек бровей. Лобанович молчал. У него было такое
ощущение, будто он чем-то задет и обижен. А пан Суховаров очень
заинтересовал Ядвисю рассказами о Вильне и театрах. Сам он немного пел, но
только под гитару. В следующий раз обещал он прийти с гитарой, о чем панна
Ядвися его очень просила. За все это время она ни разу не взглянула на
своего соседа Лобановича.
- А ты, Ядвиська, пожалуйста, спой, - обратился пан подловчий к дочери.
- Пан Суховаров смеяться будет, - проговорила Ядвися, опустив глаза, а
затем вскинув их на помощника.
- Что вы! Что вы! - запротестовал Суховаров, прося ее спеть.
Ядвися стала в уголке возле кафельной печи и запела:
Цi я у полi не калiнаю была?
Голос у нее был молодой, свежий, сочный. Пела она с неподдельным
чувством. Лобанович слушал, и какая-то печаль охватила его. Ему хотелось
подойти к девушке и спросить ее: "Скажите, какое горе у вас на сердце?"
Суховаров много и долго хвалил панну Ядвисю; она стояла, опустив глаза,
и, кажется, ждала слова от Лобановича. Учитель намеренно не сказал ничего.
Прощаясь после ужина, панна Ядвися была серьезна и не попросила соседа
заходить к ним вечерами.
Лобанович почувствовал, что на душе у него неспокойно. Что привело его
в такое состояние, он и сам не мог бы определить. Не было у него теперь и
прежнего ощущения полноты жизни и душевной ясности. То одно, то другое
начинало угнетать его душу, отвлекать и рассеивать его внимание, и он словно
разделился на части, не имевшие тесной связи между собой. Чувство какой-то
неудовлетворенности портило ему настроение.
Лобанович долго ходил по комнатке, обдумывал тот более или менее
твердый и четкий распорядок своей жизни, который он считал необходимым
установить. Нужно глубже заглянуть в самого себя и заняться чем-нибудь
значительным и серьезным, не тратить времени на такие пустяки, как вечера в
компании лиц вроде Суховарова, который даже ничего хорошего не видит в его
школьной работе. Суховаров ему не понравился. "Хлюст, - мысленно назвал его
учитель, представив себе его облик, масленые глаза, которыми он оглядывал
Ядвисю, немного отвисшую губу. - Грош ему цена!"
Учитель долго ходил по комнатке. Когда приближался к лампе или
отдалялся от нее, тень его то удлинялась, то укорачивалась, а на стыках
стены и потолка быстро переламывалась и пробегала по потолку. Несколько раз
невольно глаза учителя поднимались на окна Баранкевича. Все еще думал он и о
панне Ядвисе. Может быть, и Суховарова невзлюбил за то, что она отдавала
явное предпочтение ему...
"Э, глупости! - прервал учитель свои мысли. - Нужно обязательно поехать
к приятелю, немного проветриться и выбросить мусор, который понемногу
начинает уже накапливаться в голове".
Но задуманную поездку пришлось отложить. На другой же день к Лобановичу
зашел артельный староста Бабинич, познакомился с ним и очень просил к себе в
гости на четвертую будку. Староста Бабинич собирался послать в школу к
Лобановичу своих детей - сына и дочку. А ученики с железной дороги были
платные и составляли, таким образом, доход учителя. Жалованье учителя было
слишком маленькое, и каждый ученик со стороны был значительным подспорьем в
денежных делах. Никакие уверения Лобановича, что он должен поехать к
приятелю, Бабинич не принимал во внимание.
- Успеете побывать и у приятеля. Побудете у меня, а вечером и к дружку
поедете, тем более что праздников насобиралось много.
Бабинич принадлежал к тем людям, которые не так-то легко отказываются
от своих планов. Он до тех пор не отставал от Лобановича, пока не взял с
него слова быть в гостях.
Как только Бабинич вышел, в комнатку вошла сторожиха.
- Наверное, паничок, артельный в гости приглашал? - спросила она.
- Откуда ты это, бабка, знаешь?
- А как же, паничок, он будет своих детей к вам отдавать. Мне женка его
уже говорила об этом. А староста такой человек, что любит отблагодарить. И
угостит, и заплатит...
Бабка знала всех будочников по одну и по другую сторону разъезда и
очень советовала погостить у Бабинича.
- Очень хорошие люди, - говорила она.
- Что ж, ничего не поделаешь, бабка, надо пострадать - пойду.
- Какое же это страдание? Э, панич! И выпьете, и закусите...
- А ты, бабка, любишь выпить?
- А кто же не любит, паничок? Если случается, почему и не выпить!
В первый праздничный денек вышел Лобанович на знакомую ему стежку возле
двух ветряных мельниц и пошел на железную дорогу. Это место ему очень
нравилось, и хотя он делал изрядный круг, идя здесь, времени оставалось еще
много, спешить ему было некуда. Подойдя к железной дороге, он остановился.
Хотелось пойти в сторону разъезда, идти долго-долго по маслянистым,
потемневшим шпалам среди зарослей лозы и камыша, среди кустарника и леса.
Было совсем тихо. Распогодилось. Низко стояло осеннее солнце. Какой-то
неизъяснимой грустью веяло от узких, тесных полянок, от заброшенной среди
болот и лесов деревеньки.
Коротко и отрывисто прогудел паровоз на разъезде, тихонько вздрогнули
рельсы, легкий, еле слышный шорох пробежал по ним, будто они о чем-то
переговаривались между собой. И тотчас же на изгибе дороги вырвался огромный
клуб беловатого дыма, за ним взлетели другие клубки, вслед за тем показался
паровоз курьерского поезда. Хвост густого белесого дыма с каждым мигом
удлинялся, становился шире и, казалось, неподвижно застыл в морозном
воздухе, в то время как голова его все вытягивалась, будто из своего
собственного туловища. Было что-то величественное, могучее и захватывающее в
стремительном беге поезда. Невольно хотелось склонить голову перед гением
человеческого ума, одержавшего верх над бесконечными пространствами. Поезд
промчался, как змей, обдал учителя вихрем пыли и дыма, отхватывая за минуту
целую версту.
Лобанович тронулся с места и пошел в ту сторону, куда полетел и где
сразу же исчез курьерский поезд. Учитель шел на четвертую будку, к Бабиничу.
За второй будкой начинался высокий бор, и место было более сухое и веселое.
Здесь недавно встретился Лобанович с незнакомой девушкой. Он часто думал о
ней, но ни у кого не спрашивал про нее, - ведь некоторые люди в таких
случаях всегда склонны бросить хоть маленький комочек грязи в то, что для
тебя является святым и неприкосновенным. Только с панной Ядвисей, и то между
прочим, был о ней разговор. Сегодня он, вероятно, что-нибудь узнает о
незнакомке. А может, она тоже будет в гостях? А вдруг это совсем не та
девушка?
Проходя возле третьей будки, где жил Курульчук, Лобанович бросил на нее
внимательный взгляд, но на крылечке и во дворике было тихо, никого не видно.
Следующая будка, четвертая от села, была не более чем в полуверсте от
третьей.
- Милости просим! Милости просим! - встретил староста учителя на
крылечке и повел его в будку.
Маленькая снаружи, будка внутри была довольно вместительной. В ней была
кухня, проходная комнатка и еще две комнатки, более просторные, светлые и
чистые.
В домике Лобановича встретила хозяйка, низенькая, полная женщина. Глядя
на нее, сразу трудно было определить, что в ней преобладает, толщина или
рост.
Гостей было человек восемь - трое мужчин и женщины. Рядом с комодом
возле оконца сидела девушка, с которой встретился Лобанович, гуляя по
полотну железной дороги. Здороваясь с гостями, учитель, увидя панну Марину -
это была она, - невольно на мгновение задержался перед ней: необычайно
красивое лицо девушки словно приворожило его. Разглядев панну Марину вблизи,
Лобанович нашел, что такой славной девушки он еще никогда не видел. Темные