Мицкевич. На росстанях

удержались:
- Ну, братец, и живот же у тебя! Должно быть, на десять тысяч учителей
другой такой не отыщется.
Вместо ответа Тарас Иванович самодовольно похлопал рукой по животу.
А живот у него был действительно "выдающийся". Недаром он послужил
темой для одного неизвестного поэта. Стихотворение, написанное им, не раз
читали вслух Широкому в соответствующих случаях жизни. Стихотворение так и
называлось "Живот".

Эх, живот, ты живот,
Чтоб ты счастья же знал!
За один только год
Тьму добра ты сожрал:

Бульбы погреб сгноил,
Закром жита ты съел,
А все больше просил,
Еще больше хотел.

Широкий замолчал, сладко потягиваясь, но это молчание продолжалось
только одно мгновение. Тарас Иванович вдруг вскочил, как встревоженный орел.
- Жена! Жена! - закричал он на весь школьный двор.
На крик Тараса Ивановича выбежал сын его Леня, мальчик лет четырех.
Увидя незнакомых людей, он остановился, уставился на них своими ясными
глазенками.
- Узнал меня, Леня? - спросил Лобанович.
Леня приветливо улыбнулся.
- Дядя, лассказы мне сказку!
Вслед за Леней вышла и жена Широкого Ольга Степановна, милая и добрая
женщина. Она очень обрадовалась гостям.
- Ты знаешь, что самые лучшие люди на свете - это учителя!
- Знаю, знаю, - сказала Ольга Степановна.
Тарас Иванович снова разошелся и горячо, даже вдохновенно произнес:
- Эх, если бы я не был женат! Весь мир перевернул бы!
- Замолчи уж! - сказала жена. - Плетет невесть что.
- Ничего ты не понимаешь, голубка моя!
Ольга Степановна пригласила гостей в дом.

IV

Входя с гостями в свои апартаменты, Широкий рассказал, как к нему на
квартиру зашел недавно жандарм и, увидев комнаты, удивился: "Какая
популярность ваших комнат!"
Широкий всем рассказывал про этого жандарма и всякий раз заливался
задорным смехом. Так было и сейчас.
- Ну, жена, пройдись немного возле буфета, не найдешь ли там чего?
Такова уж была неугомонная, беспокойная натура Тараса Ивановича.
Казалось удивительным, что человек его комплекции способен быть таким
подвижным и бурливым. Любимое молодняковское ["Молодняк" - широко известное
в Белоруссии в 1920 году объединение молодых писателей] словечко
"бурнопенистый" подошло бы к нему как нельзя лучше.
Ольга Степановна вышла приготовить стол. Леня уселся на колени к
Лобановичу и слушал сказку про бабу-ягу. Сказка необычайно заинтересовала
мальчика, особенно когда Лобанович пустился на выдумки и сказал, что
баба-яга бывает временами маленькая, как пальчик, а потом снова растет и
принимает свой обыкновенный вид. Но в самом интересном месте Тарас Иванович
грянул песню:

Три деревни, два села,
Восемь девок, один я -

и заглушил сказку. Сын запротестовал резко и крикливо. Тарас Иванович
только повернул голову в его сторону и, размахивая кулаками, отбивал такт и
продолжал петь. Сын закричал еще громче, чтобы в свою очередь заглушить
отца, но отец, не поддаваясь, поднял голос на несколько тонов выше. Тогда
Леня завизжал так, что вошла Ольга Степановна - узнать, что произошло.
- Ну дай же ты ребенку сказку послушать! Хороший отец сам рассказал бы,
а он и послушать не дает. Вот сумасшедший!
Тарас Иванович бросил петь, заливаясь богатырским смехом, а потом
сказал, обращаясь к сыну:
- Что же из тебя будет, когда ты вырастешь? Теперь уже отцу уступить не
хочешь, гад ты печеный! - И, повернув голову к жене, добавил: - Вот и женись
в нынешнее время, в гроб готовы положить человека.
Жена окинула взглядом фигуру мужа и не то сердито, не то шутливо
проговорила:
- Положишь такого в гроб!
Широкий взглянул на гостей и укоризненно покачал головой.
- Вот как увидела молодых хлопцев, так хочет, чтобы я умер...
Вдруг он перешел на другую тему и рассказал, как неподалеку у одного
учителя был в хоре певец, о котором учитель говорил: "Был у меня унисон. Ах,
если бы вы знали, что это был за унисон!" И Тарас Иванович снова затрясся от
смеха.
Не переставал он тарахтеть и тогда, когда сели за стол. У Ольги
Степановны нашлось по чарке. Вкусная наливка была где-то припрятана так, что
Тарас Иванович о ней и не знал. Наливка привела его в состояние самой высшей
радости.
- Ты у меня, женка, молодчина!
Подняв чарку, он произнес целую речь о том, какое значение имеет в
жизни бедного учителя хорошая жена.
- Пей ты уж, молотилка! - смеясь, отозвалась Ольга Степановна. - Люди
ждут выпить, а он мелет.
Выпили.
Тарас Иванович запрокинул голову и, поглаживая рукой то место, где
прошла наливка, восхищенно говорил:
- А, братцы мои родненькие! Искры радуги! Бальзам, амброзия
божественная! Соловушки в кишках поют!
И Ольга Степановна и гости наконец поддались действию этой шумливой
криницы жизни и веселья. Смеялся Тарас Иванович, смеялись и Ольга
Степановна, и молодые учителя, и, глядя на них, смеялся и Леня, и время за
столом проходило весело, а наливка еще увеличивала веселье.
Незаметно наступил вечер.
Лобанович и его приятель задвигались: не пора ли уже им домой?
- Куда вы так торопитесь? - сказала Ольга Степановна. - Жены вас ждут
либо дети плачут? Погостите у нас. Ведь вы еще, должно быть, не знакомы с
нашей новой учительницей?
При словах "новая учительница" Тарас Иванович подскочил, как на
пружинах, не дав договорить жене.
- Братцы мои родненькие! Посмотрите на нее - и пальчики оближете.
Глаза! Что за глаза! Небо Италии светится в них! А брови! А губки! А
фигурка! Эх! - выкрикнул Тарас Иванович и сжал зубы. - Все на свете,
кажется, отдал бы, чтобы обнять да приласкать ее...
Ольга Степановна замахнулась на мужа разливательной ложкой, а Тарас
Иванович, спасаясь от нее, круто дернулся в сторону.
- Зачем же ты о ней вспомнила?
- Здесь есть кавалеры, а ты что?
- Я, брат, тоже маху не даю. - И Тарас Иванович снова задрожал от
смеха.
- Вот мешок, - сказала ему жена. - Куда тебе! Здесь хлопцы есть
неженатые, кавалеры... Она вас в языческую веру приводить будет, -
обратилась Ольга Степановна к учителям.
- В какую языческую веру? - спросил Лобанович.
Ольга Степановна засмеялась.
- Оставайтесь - узнаете.
- Так, пожалуй, останемся, Старик? - спросил Садович приятеля.
Лобанович посмотрел на него, вздохнул и покачал головой.
- Алесь, Алесь, не соблазняйся, брат! Тяжко будет жить на воле, если
сердце будет в неволе!
- Это вы из собственного опыта знаете? - спросила Ольга Степановна.
Лобанович ответил:
- Он называет меня Стариком. По нраву старика я должен обладать
всевозможным опытом и предостеречь мальчишку.
- Го-о-о, братец ты мой! - подхватил Тарас Иванович. - Не в Полесье ли
ты оставил свое сердце?
Все засмеялись.
- Мое сердце со мной. Вот же назло вам останусь, в языческую веру не
пойду и на "небо Италии" смотреть не буду.
Ольга Степановна захлопала в ладоши; она была рада, что учителя
остаются, а Лобановича тут же поставила в пример своему мужу, на что Тарас
Иванович отозвался:
- Я обиделся бы на месте Лобановича. Разве ты, брат, не мужчина?
Тем временем приближался вечер. Солнце спряталось за известковую гору,
тень от нее закрыла все местечко, но день все еще не хотел уступать место
вечеру, и небо долго оставалось ясным и светлым.
В Панямони уже все знали, что к Широкому пришли два учителя, значит
сбор сегодня будет у Тараса Ивановича. Найдус и старшина сообщили об этом
своим знакомым, которых можно было встретить несколько раз в течение дня. А
если бы даже Найдус и старшина никому не сказали о приходе учителей, все
равно об этом знали бы все: на то в Панямони и был Есель.
Есель не имел определенной профессии. Это был бедный местечковый парень
лет двадцати с лишним, безусый, безбородый, немного заика, немного лодырь и
немного придурковатый. А может быть, он просто прикидывался таким, чтобы
иметь больше прав на ту роль, которую он выполнял, живя в Панямони. Вся его
жизнь проходила возле панямонской "интеллигенции". От нее и кормился он,
служа ей и терпя ее насмешки. С утра до вечера сновал Есель по местечку,
незаметно заходил то в один, то в другой дом, так что и увидеть его было
трудно. Но стоило только подгулявшему "интеллигенту" крикнуть: "Есель!" - он
сразу же появлялся, словно вырастая из-под земли. Ему давали поручения
сбегать с запиской к тому или иному лицу, принести пива или сходить купить
новую колоду карт. При этом, чтобы он двигался живее, ему давали чарку
горелки или стакан пива. И Есель весело бежал, куда его посылали, а
небольшая сдача являлась его заработком.
Есель хоть и был неграмотный, но вел строгий реестр именин и всяких
семейных праздников в Панямони. Дня за два, за три до таких праздников он
обходил свой "приход" и напоминал "прихожанам", что такой-то и такой-то
тогда-то будет именинником. Ему приказывали явиться в определенный день,
чтобы отнести поздравления. Есель приходил аккуратно в назначенный срок и
выполнял свои обязанности. На всех вечерах Есель дежурил безотлучно,
незаметно стоял в сторонке, чтобы явиться по первому слову в нужную минуту.
Правда, он обладал еще и способностью посмешить, повеселить гостей,
когда перед ним ставилась такая задача. Тогда его угощали... ну, разумеется,
объедками, и Есель, уплетая свинину, отпускал на сей счет шутки и насмехался
над законами своей веры.
Едва только начало темнеть, Есель уже был как на часах у Тараса
Ивановича и ждал приказаний.
Первым пришел Базыль Трайчанский. Его еще звали коротко "База". На лице
у него красовалась приятная улыбка, и сам он был человек довольно приятный,
хотя немного мешковатый. Разговаривая с кем-нибудь, он слегка наклонял
голову набок и глядел как бы снизу вверх, сначала одним глазом, а потом,
перегнув голову в другую сторону, другим. В этом отношении он имел сходство
с курицей, которая ищет на полу крошки.
Базыль поздоровался с учителями, расспросил их, на все ли лето они
приехали, как им жилось во время школьных занятий, собираются ли быть летом
на курсах. Каждый ответ молодых учителей Базыль встречал добродушным смехом.
Топот на крыльце свидетельствовал о прибытии новых гостей. Их было двое
- сиделец Кузьма Скоромный и панямонский житель Микола Зязульский. Жили они
помаленьку на свете и занимали под солнцем определенное место; о них также
нужно сказать хотя бы несколько слов. Скоромный был с претензиями на
интеллигентность. Любил он собирать грибы и питал страсть к грязным
анекдотам; любил еще играть в карты, но побаивался жены. Микола Зязульский
был когда-то богатым человеком, любил пустить пыль в глаза и проигрывал
целые сотни рублей. О нем говорили с уважением. Но незаметно он сошел на
нет, отодвинулся на задний план и утратил былую славу. И только недавно в
его жизни произошло событие, которое сделало его чуть ли не героем среди
панямонцев: месяц тому назад, когда Зязульскому уже исполнилось пятьдесят
три года, у его жены родились близнецы. Этот факт значительно поднял курс
Зязульского на бирже панямонской жизни. О нем снова заговорили. Сам
Зязульский после этого загордился и говорил кое-кому из панямонцев:

- Ну, куда же вы годитесь!
Панямонцы чесали затылки:
- Вот тебе и Зязульский!

Зязульский пришел уже под хмельком. Худое лицо его было розовым и
блестело, как начищенная кастрюля. Генеральские усы делали его важным, даже
до некоторой степени грозным, и только низенький рост в значительной степени
нарушал это впечатление важности, внушительности.
Он подошел к молодым учителям, крепко пожал им руки и каждому по
очереди сказал довольно длинное приветствие, после чего поцеловал одного и
другого.
Зязульский подсел к Лобановичу.
- Миленький, гляжу я на тебя и вспоминаю твоего отца, твое лицо мне так
напоминает покойного! - Зязульский тяжело вздохнул, горестно свесив старую
голову, и словно застыл в великой печали. - Петрусь, Петрусь! Зачем ты умер?
- голосом, в котором звучала безмерная скорбь, воскликнул он и, подняв на
Лобановича увлажненные слезами глаза, продолжал: - Это был мой первый
приятель, друг. О, сколько раз мы выпивали с ним! - И еще ниже опустил
голову. - Эх... - Он не мог больше говорить и только безнадежно махнул
рукой.

V

Пока Зязульский изливал перед Лобановичем печаль своего сердца,
собралась почти вся компания. Пришел уже известный читателям старшина Брыль
Язеп, помощник писаря Савось Коренчик, сухой, как тарань, вертлявый парень,
и дьячок из церкви святой Магдалины Моисей Помахайлик. Его еще называли
"Место печати". Эта кличка вышла из недр волостного правления, так как там
главным образом были бланки с буквами "М. П. " на том месте, где ставилась
печать. Дьячок, белый как сметана, принадлежал к типу людей, которых обычно
называют въедливыми. Он был крикливый, горластый и свои интересы защищал с
таким жаром, что только Тарас Иванович Широкий, стукнув кулаком-молотом
перед носом Помахайлика, наводил на него страх и заставлял умолкать.
Садович и особенно его приятель первое время чувствовали себя немного
неловко среди этой компании и ждали, что будет дальше. То один, то другой из
гостей перебрасывался с ними двумя-тремя словами, но общей темы для
разговора не находилось, словно эти люди случайно сошлись где-то на вокзале
в ожидании поезда.
- Что это Найдуса нет? - спросил Тарас Иванович. Он хорошо знал, почему
нет Найдуса (фельдшер крутился возле новой учительницы), но надо же было
задать тон и как-то приступить к делу.
- Найдус знает, где надо ходить, - фыркнул сиделец.
- Да они сейчас придут, - сказал Коренчик. - Тамара Алексеевна и меня
приглашала вместе идти, но я не хотел становиться Найдусу поперек дороги.
- Слышишь, брат Старик, - шепнул Садович приятелю, - давай, брат,
ототрем Найдуса.
- Ну что ж, попробуй, - тихо ответил Лобанович.
Садович, еще не видя новой учительницы, кашлянул басом, выпятил грудь,
- словом, принял бравый, кавалерский вид.
Коренчик добавил:
- Она услыхала, что пришли молодые учителя, и хочет познакомиться с
ними, - и показал головой на приятелей.
Садович незаметно подтолкнул локтем Лобановича, а тот тихонько
отозвался:
- Почва есть.
- Придут, - убежденно отозвался Скоромный. - Давай, Тарас Иванович,
иконки, чтоб не так скучно было ждать счастливой пары.
Сидельца поддержали, и Тарас Иванович, слабо протестуя, вышел и тотчас
же вернулся с двумя колодами карт.
Чтобы больше было простора, решили перейти в классную комнату. Тарас
Иванович принес туда огромную лампу-"молнию", зажег еще и висячую лампу, и в
классе стало светло.
Вокруг карт объединилась сперва небольшая группа гостей. Туда подсел
старшина. Все время он молчал и теперь начал присматриваться к картам.
Оказалось, что этими картами играть уже нельзя: у одной уголок облупился, на
другой подозрительное пятнышко. Одним словом, игра здесь небезопасная. Нет у
людей веры в своих ближних. Может, поэтому порой и тяжело бывает человеку.
Тарас Иванович с жаром проговорил:
- И человек со временем облупливается, и паспорт ты меняешь в волости,
так диво ли, что карты замасливаются...
Широкого считали игроком не совсем лояльным, но об этом в глаза ему не
говорили. Сам же он в тесной компании порой замечал:
- На то и щука в море, чтобы карась не дремал.
Обругав старшину торбой, Тарас Иванович громко крикнул:
- Есель!
В тот же миг где-то в глубине дома затопали ноги, а еще спустя
мгновение на пороге стоял Есель.
- На, сбегай к Мане и принеси две колоды карт. Да живо, на одной ноге!
Есель взял деньги, забормотал что-то и, широко шагая, исчез за дверью.
- А-а-а! - сразу ахнуло несколько голосов.
Через ту же дверь под ручку входила пара - Тамара Алексеевна и Найдус.
Найдус был прилизанный, в черной тужурке с блестящими пуговицами. Ясно, что
была поставлена ставка на уничтожение всех других претендентов на красивую
девушку. У Тамары Алексеевны на губах цвела улыбка, да такая очаровательная,
что разве только того не могла она тронуть, кто уже высох на девяносто
процентов.
Найдус галантно подводил свою даму к гостям, и она, приветливо глядя на
них, здоровалась с ними все с той же чарующей улыбкой. Каждый старался
сказать ей при этом самый приятный панямонский комплимент или хотя бы, если
не находилось такового, ответной и такой же приятной улыбкой выразить свое
восхищение ее красотой.
Коренчик также расплылся в улыбке, но это очень мало прибавило ему
красоты. Он даже намеревался что-то сказать, но с губ сорвалось одно только
шиканье.
Тарас Иванович перехватил Тамару Алексеевну у Найдуса, сказав:
- Бросьте вы этого толкача, я вас познакомлю с нашими коллегами, - и
сам повел ее к учителям.
Тамара Алексеевна поздоровалась с ними молча, озаряя каждого из друзей
все той же обворожительной улыбкой. Походка у нее была плавная, мягкая.
Темно-каштановые волосы, завитые ловкой, опытной рукой, спускались
бесконечными волнами на верхнюю часть ее лица, служа ему роскошной оправой.
Знакомясь с Садовичем, она прямо-таки осыпала его искрами с "неба
Италии", а верхняя губка ее с небольшой ямочкой посредине слегка задрожала
под дуновением наиприятнейшей в мире женской улыбки.
- Это светильник Бобруйщины, - отрекомендовал Садовича Тарас Иванович.
"Светильник Бобруйщины" качнулся всей фигурой и только кашлянул басом.
- А это просветитель темного Полесья, великий пустынник, но не кладите
ему пальца в рот.
Тамара Алексеевна подала руку "пустыннику", а другой рукой легонько
шлепнула по руке Тараса Ивановича и назвала его "златоустом панямонским".
Это были ее первые слова.
Широкий, чтобы оправдать славу "златоуста панямонского", кивнул головой
в сторону Лобановича и добавил:
- Здесь, на территории, где царствует ваше пригожество, он осмелился
заявить, что не будет признавать языческой веры...
- Ой, скажу Ольге Степановне, - пригрозил Лобанович Широкому, - не
миновать тебе разливательной ложки!
Тамара Алексеевна укоризненно покачала головой, глядя на Лобановича, а
Тарас Иванович с жаром выпалил:
- За Тамару Алексеевну готов под розги лечь и на крест пойти!
Но как раз в эту секунду вошла Ольга Степановна. Широкий осекся и
разыграл роль дурашливого школьника в момент появления грозного учителя.
Тамара Алексеевна бросилась к Ольге Степановне и, по женскому обычаю,
расцеловалась с нею.
- Кого же вы, Тамара Алексеевна, в языческую веру приводить будете? -
спросила хозяйка.
Гости засмеялись, зашумели, а Тамара Алексеевна, крадучись как кошка,
направилась к Садовичу. Тот стоял в недоумении и не знал, что будет дальше и
как вести себя. А учительница подошла к нему совсем близко и, взяв за ухо,
повела его вокруг стола, под громкий смех присутствующих. На полдороге
Садович ловко подхватил ее под руку и освободил свое ухо. Потом вдвоем они
подошли к Лобановичу. Как только Тамара Алексеевна протянула руку, чтобы и
его взять за ухо, он отскочил в сторону.
- Эге! - послышались голоса. - Полешук не дается.
И началась беготня. Лобанович выкручивался всякий раз, когда Тамара
Алексеевна, казалось, вот-вот схватит его за ухо. Она гонялась за ним по
классу, по школьным партам. То один, то другой из гостей старались помочь
учительнице поймать за ухо непокорного, но он выскальзывал, убегал и
поддразнивал:
- Руки коротки!
Тогда сам Тарас Иванович пришел ей на помощь. Не надеясь догнать
изворотливого полешука, он подкрался сзади, навалился всем своим семипудовым
телом на Лобановича и сжал его железными руками. Рванулся бедный парень, но
вырваться не смог. Тамара Алексеевна с растрепанными волосами подбежала и
хотела уже как следует взять его за уши. Но у Лобановича руки наполовину
были свободны, и он схватил молодую учительницу за руки. Вырываясь, Тамара
Алексеевна разорвала батистовый рукав.
- Гадкий вы! - сказала она и побежала к Ольге Степановне зашивать
блузку.
В то время когда совершался обряд "языческой веры", люди серьезные и
солидные, такие, как Скоромный, старшина и дьячок Помахайлик, приводили в
порядок принесенные Еселем карты, отбрасывали ненужные, начиная с двоек и
кончая шестерками, и проверяли, все ли карты в колодах. Когда шум затих, они
вылезли из-за ученических парт, за которыми сидели, и подошли к столу.
- Ну, - сказал Помахайлик, - приступим к богослужению.
- Кто закладывает банк? - спросил сиделец.
Никто первым не назвался. Таков уж был обычай в Панямони. Сначала
немного торговались, делали вид, что никому играть в карты не хочется, а
кое-кто прямо говорил, что денег нет. Кончали же тем, что тянули карты. У
кого оказывалась старшая масть, тот и становился банкометом.
Держать банк выпало Базылю Трайчанскому. Медленно сел он на самое
удобное место за столом, обвел взглядом всю компанию, кивнув головой направо
и налево, положил на стол два рубля "банка" и начал сдавать карты,
спрашивая, сколько кто берет карт. Потом взял другую колоду, долго тасовал
ее на все стороны и всеми способами и дал одному из партнеров снять. Снимать
нужно было осторожненько, чтобы, сохрани боже, кто-нибудь не подсмотрел
карту. С торжественным видом Базыль выложил на стол две карты первого ряда.
Они не оплачивались и заменялись другими. Затем банкомет потребовал от
партнеров плату. Платили, кто сколько назначал: пятнадцать, двадцать,
десять, сорок копеек, в зависимости от величины банка. Банкомет должен
выложить пять рядов карт; в четырех рядах было по две карты, а в пятом -
одна. Кто брал во втором ряду, тот получал из банка вдвое больше своей
ставки, в третьем - втрое и т. д. В девятом ряду выкладывалась только одна
карта, и если чья-нибудь карта брала в этом ряду, тот получал в девять раз
больше своей ставки. Эта игра называлась тефталем, или девятым валом, и была
в почете среди панямонских интеллигентов.
Когда на столе зазвенели гривенники, пятиалтынные, двугривенные и
полтинники, Садович тихо сказал Лобановичу:
- Давай, брат, попробуем. А ну!
Лобанович впервые видел такую торжественную, такую важную игру.
Соблазнительно было выиграть, да и самый процесс игры был интересен, в
особенности когда кто-нибудь из игроков брал "девятый вал".
- Черт его знает. - В тоне ответа Лобановича чувствовалось желание
попытать счастья.
Лобановичу вспомнилось Полесье, Тельшино. Как бы из мрака глянули на
него глаза Ядвиси, и острая боль кольнула сердце. Печаль, обида отозвались в
нем. Где-то в подсознании предостерегающий голос, казалось, говорил, как
неразумно, как гадко тратить свое время на такие забавы. А лица партнеров,
искаженные жадностью, усиливали тяжелое чувство.
Садович подошел к столу, взял у банкомета три карты и вынул из кармана
свой тощенький кошелек. А Лобанович некоторое время стоял в сторонке,
отдавшись своим мыслям о том, что так сильно жило еще в его сердце.
Банкомет только что намеревался выложить платный ряд, как в комнату
вошла Тамара Алексеевна. Она уже зашила рукав и привела в порядок прическу.
На губах у нее по-прежнему цвела очаровательная улыбка.
- Тамара Алексеевна, не угодно ли вам карточку? - спросил банкомет.
Тамара Алексеевна издалека протянула руку.
- Пару!
Ей тотчас же дали место за столом, и она уселась возле счастливого
Садовича. Заплатила деньги, закурила папиросу. Лобанович хотел подойти к ней
и попросить прощения. Но она даже не подняла на него глаз, тихонько
переговаривалась с Садовичем и порой смеялась коротким смехом.
Не играл в карты и Зязульский. Он сначала сидел поодаль и пыхтел
цигаркой, скрученной из махорки. А чтобы махорочный дым не бил в
интеллигентские носы, он разгонял его рукой, так как обладатели этих носов
обычно заявляли протест. Вот и теперь Тарас Иванович, фыркнув, проговорил,
глядя в сторону Зязульского:
- Эй ты, папаша-двустволка! Опять зачадил!
Зязульский швырнул свою соску-цигарку. Она упала в углу на парту и, как
ракета, брызнула искрами.
- Ты школу спалишь! - снова набросился на него Широкий.
Зязульский затоптал окурок, подошел и столу и остановился за спинами
игроков. Когда банкомет начал класть карты в ряды, на мгновение стало тихо
как в могиле.
Во втором ряду не вышла ничья карта.
- Мост кладет! [Класть мост - не дать платной карты] - сказал, Найдус и
глянул на неверную Тамару Алексеевну.
- Для банка это недобрый знак, - отозвался Базыль.
- Есть! - крикнул Коренчик и выбросил на стол червонного валета.
- Вернул свою ставку, - отозвался Садович и также выбросил карту.
Банкомет приготовился выкладывать четвертый ряд. Напряжение игроков
увеличилось.
- Моя! - сказала Тамара Алексеевна и засмеялась.
Банкомет заплатил деньги и положил вторую карту четвертого ряда.
- Моя! - еще громче заявила Тамара Алексеевна.
Раздались шумные одобрительные возгласы.
- Ей в любви и в картах везет, - грустно сказал Найдус.
- Ну, ты так даешь, что сейчас игрока потеряешь. Давай девятый ряд! -
загремел Тарас Иванович.
Напряжение еще более возросло.
Базыль осторожно подвинул вниз девятую карту, взглянул на ее край,
вздохнул, кивнул головой направо и налево, чтобы узнать, чья берет девятый
ряд. Приятно улыбнувшись, он ткнул пальцем в карты Садовича.
- Старик! - крикнул Садович. - Девяносто копеек заработал!
Тарас Иванович с шумом швырнул на стол карты.
- Продул шестьдесят копеек, - признался Помахайлик.
- Скупой ты, Базыль, человек, - фыркнул сиделец.
- У него и снега на святках не получишь, - с укором проговорил Широкий.
- Не по-соседски поступаешь, Базыль, - упрекнул его и старшина.