Страница:
Михаила Бовдея трудно было сбить с занятой им позиции. На колкие слова
своего оппонента он не обращал никакого внимания и нисколько на него не
обижался. Наоборот, он очень сочувствовал ему.
- Вот вам напевают песенки про Краков, - говорил Бовдей, - но вы
увидите этот Краков тогда, когда укусите себя за локоть. Вас просто,
извините, водят за нос, чтобы удержать при себе - вы для них нужный человек.
А вот вы лучше послушайте меня, вашего не совсем близкого земляка. Здесь, в
Вильне, на Новом Свете, это за железной дорогой, есть обер-кондуктор.
Человек он ловкий, собирает дань с "зайцев". У него есть хороший домик,
приобретенный за деньги, заработанные на "зайцах", огород, домовитая жена и
два сына, которых нужно подготовить к поступлению в гимназию. Я могу
закинуть слово за вас, потому что вы, мне кажется, хороший учитель и будете
иметь хороший заработок. И если вам суждено милостью Лисковских поехать в
Краков, - иронически заметил Бовдей, - то у вас будут деньги на дорогу.
Согласны?
Бовдей лукаво глянул на Лобановича, а Лобанович подумал: "На свете
поживешь - и Бовдея другом назовешь".
С запиской от Бовдея пошел Лобанович на Новый Свет, где преимущественно
жили железнодорожники, искать того ловкого обер-кондуктора, который жил на
деньги от провоза безбилетных пассажиров, или "зайцев", как тогда их
называли. Обер-кондуктор Эдуард Рымашевский собирался в очередной рейс по
Полесской железной дороге. Это был человек лет сорока, деликатный и
обходительный. Ничто в нем не бросалось в глаза, все было в меру и на своем
месте. Он прочитал записку и внимательно взглянул на Лобановича.
- Вы знакомы с паном Бовдеем? - спросил обер-кондуктор, чтобы начать
разговор.
- Он почти земляк мой, но познакомился я с ним здесь, в Вильне.
- Вы были учителем в школе? - продолжал расспрашивать Рымашевский.
- Был, но сейчас уволен.
- Не буду спрашивать, за что вас уволили. Мне важно, чтобы у моих детей
был хороший учитель.
Обер-кондуктор позвал сыновей - Эдика и Юзефа.
- Вот вам директор, а вы слушайтесь и учитесь старательно, - сказал он.
- Особенно ты, Эдик.
Мальчики взглянули на "директора" и тотчас же опустили глазки в землю.
Они производили впечатление воспитанных и дисциплинированных мальчиков.
Эдику было девять лет, а Юзеф на год моложе.
- Если с вашей стороны препятствий не будет, я прошу начать обучение
сегодня же, - обратился обер-кондуктор к Лобановичу. - Время занятий
определите сами, как вам удобнее. - А затем он снова глянул на сыновей. -
Учитесь, детки, слушайтесь пана директора. А с вами, пане директор, мы
поладим. Я буду платить вам пятнадцать рублей в месяц, а там будет видно.
Сейчас я отправлюсь в свою дорогу.
Он пожал руку Лобановичу, поцеловал сыновей и, взяв дорожный
чемоданчик, направился в кухню проститься с женой и сказать ей несколько
слов. Во время разговора мужа с "директором" она в комнату не заходила.
Лобанович тем временем присматривался к своим ученикам. Они показались
ему симпатичными мальчиками.
- Так что же, орлята мои, будем учиться? - спросил он.
Мальчики молчали, а затем Юзеф тихо проговорил:
- Будем!
Он несмело взглянул на учителя. Так же взглянул на него и Эдик, и это
означало, что он согласен с братом.
- А где мы будем заниматься? - обратился к ним Лобанович.
В эту минуту вошла хозяйка. Еще с порога она приветливо поздоровалась,
неся на пухлых губах приятную улыбку, свойственную только женщинам.
Лобанович встал, поклонился.
- Мы вот здесь договариваемся, где заниматься, - сказал Лобанович,
подойдя к хозяйке.
Мальвина Казимировна ласково взглянула на своих мальчиков. Ей
понравилось, что учитель договаривается с сыновьями, которых она очень
любила.
- Если пан директор не имеет ничего против, можно заниматься и в этой
комнате, - любезно заметила обер-кондукторша, преданная мать своих детей,
хорошая мужняя жена и заботливая хозяйка.
- Лучшей комнаты для занятий и не нужно, - согласился Лобанович.
Действительно, комната была светлая, чистая, просторная и уютная.
- С вашего разрешения мы и приступим к занятиям.
- Пожалуйста! - Хозяйка одобрительно кивнула головой и с той же доброй
улыбкой вышла из комнаты.
Лобанович приказал мальчикам принести книги, тетради, какие у них есть,
и все, что необходимо для занятий.
Для начала хоть в общих чертах нужно было ознакомиться с учениками, с
тем, как они подготовлены.
- Вот, Эдик, - обратился Лобанович к старшему ученику, - скажи, до
скольких ты можешь считать?
- До тысячи и больше, - уверенно ответил Эдик.
- Хорошо. Вот ты насчитал, скажем, пятьсот девяносто восемь. Как ты
будешь считать дальше?
- Пятьсот девяносто девять, шестьсот...
- Молодец, Эдик! А теперь попробуй считать пятерками. Пять прибавить
еще пять...
- Десять, пятнадцать, двадцать.
Выяснилось, что Эдик может считать пятерками и десятками. Юзеф, хотя
его учитель не спрашивал, также отвечал вместе с Эдиком, порой опережал его.
Больше часа беседовал Лобанович с мальчиками. Они оказались способными к
учению, умели считать и читать, могли написать отдельные слова и простенькие
фразы.
Учитель и ученики не замечали, как быстро летело время. В дверях снова
показалась Мальвина Казимировна. Она несла на подносике стакан кофе, а на
тарелочке несколько пирожков с мясом, толстеньких, пухленьких, еще горячих.
- Вот пожалуйста, подкрепитесь немного, а дети пусть поиграют несколько
минуток, - ласково сказала хозяйка.
- У нас действительно немного затянулся урок, хотя это еще не настоящие
занятия. Я просто знакомился с вашими детками, насколько они подготовлены.
- И какое же впечатление у пана директора? - с некоторой тревогой
спросила Мальвина Казимировна.
- Первое, что можно сказать, - мальчики способные, с ними можно
заниматься с успехом. А что касается Юзефа, мне кажется, он может обогнать
Эдика.
Мальвина Казимировна расцвела, как роза: Юзеф был ее любимым сыном.
- Ну, тогда я не буду вам мешать. - С любезной улыбкой Мальвина
Казимировна вышла из комнаты.
Лобанович сразу же начал "подкрепляться". Кофе был сладким, ароматным,
а пирожки сами таяли во рту.
"Эх, Янка, - вспомнил Андрей друга, - попробовал бы ты такого пирожка!
Хорошо живут обер-кондукторы".
После короткого перерыва Лобанович дал задание ученикам для
самостоятельных занятий и условился, в какое время он будет ходить
заниматься с ними.
Не раз вспоминал Лобанович своего "почти земляка" Михаила Бовдея: никто
лучше, чем он, не позаботился о безработном учителе. Занятия с маленькими
Рымашевскими доставляли одно удовольствие. Учились они старательно, были
послушными, внимательными учениками. Всякий раз, когда Лобанович приходил на
занятия, мальчики выбегали ему навстречу. Один брал учителя за одну руку,
другой за другую, и так, все вместе, входили они в свою комнату. Мальвина
Казимировна взяла за правило каждый день угощать "директора" душистым кофе и
вкусными пирожками. После такого угощения и на сердце становилось веселее.
Сам же Рымашевский, проэкзаменовав тайком своих сыновей, остался очень
доволен.
- Вы не только учите, но и воспитываете их, - дружелюбно сказал он
Лобановичу и уже сам, по своей доброй воле, набавил еще три рубля за уроки.
Одним словом, материальные дела Лобановича кое-как наладились. Правда,
и работы хватало. Редакторы приказали ему вести в газете отдел, посвященный
Государственной думе. Из всех речей депутатов думы он выбирал все наиболее
интересное и наиболее прогрессивное и лишь мимоходом упоминал о выступлениях
правых и реакционных депутатов, чтобы не бросалась в глаза царским
чиновникам тенденциозность газеты. Время от времени можно было также дать и
свою оценку речей разных Марковых и подобных им черносотенных зубров. С
работой своей Лобанович справлялся. За это редакторы оплачивали его обеды у
матери Стася Гуляшека. В веселую минуту Лобанович слагал песни о том, как
бесприютная голытьба разрушит царский трон, сбросит царя, а из его
позолоченной порфиры сошьет себе штаны.
Но ничто не вечно под ясным месяцем. Не думал Лобанович, что его
виленскому благополучию придет неожиданный конец. Однажды ночью, когда город
угомонился, а Лобанович сладко спал в своем "корыте" и видел сны, вдруг
раздался стук в дверь редакции. Лобанович проснулся, прислушался - в дверь
застучали еще сильнее. Не было сомнения, что кулак был здоровенный, а его
обладатель человек опытный по части стука в дверь поздней ночной порой.
Лобанович натянул штаны, набросил на плечи пиджак и под барабанный бой
кулака босиком подошел к двери.
- Кто там? - упавшим голосом спросил он.
- Открывай! - послышался властный окрик.
- Я не знаю, кому открывать, - может, вы какие-нибудь грабители.
- Открывай, говорят тебе! Не грабители, а полиция!
В голове Лобановича мелькнула мысль: "Что лучше, грабители или
полиция?" Он отпер дверь, а сам отступил в сторонку. В редакцию вошли
жандармский вахмистр с фонарем в руках, за ним три городовых, человек в
штатском и жандармский ротмистр. Он осветил фонариком лицо Лобановича.
- Ты что здесь делаешь? - грозно спросил ротмистр.
- Служу, - ответил Лобанович.
- Паспорт есть?
- Вот он.
Ротмистр перелистал паспорт, а затем взглянул на Лобановича и уже более
человеческим тоном проговорил:
- Где ваши вещи?
Лобанович открыл свой убогий чемоданчик, в котором лежали запасная пара
белья, легонькие носки, несколько писем и исписанных листов бумаги.
Жандармский ротмистр все это пересмотрел, вахмистр с городовыми пошныряли по
углам редакции, - ничего не нашли. Ротмистр забрал письма и несколько
переписанных от руки стихотворений. Все это он записал в протокол. Когда
обыск был окончен, ротмистр строго сказал Лобановичу:
- Если вы в трехдневный срок не выедете сами, то я вас арестую и
отправлю этапом к месту вашего жительства.
Ротмистр повернулся и направился к двери. За ним вышла и вся его
капелла.
Пришли, понюхали, побрехали и исчезли... Хорошо, что хоть так обошлось.
И все же хлопот наделали много.
Спать Лобанович уже не мог. Неожиданный визит жандармов и городовых
разрушил все его планы. Три дня! За это время нужно ликвидировать все дела.
Во-первых, сообщить обер-кондуктору, чтобы он искал для своих сыновей
другого "директора", и проститься с его домом. Во-вторых, зайти к
редакторам, - может, они чем-нибудь помогут. Хотя надеяться на их поддержку
- пустое дело. Прав был Бовдей, когда говорил, что в Краков земляк его
поедет, когда укусит свой локоть. Так пусть хоть поклон передадут своему
Кракову. Но что предпринять, как расчистить себе путь к возвращению в
Вильну? И тут неожиданно решил - использовать орган виленского
генерал-губернатора "Виленский вестник" и с помощью этой газеты устранить
препятствия, вставшие на его пути. А для этого надо навестить редакцию, да
не с пустыми руками. Лобанович сел за стол и начал писать небольшой рассказ,
очень умеренный, не было в нем революционности, но он не имел и ничего
общего с творчеством реакционно-шовинистических писак. К десяти часам утра
работа была окончена. Рассказ понравился автору, он подписался "Иван Торба".
Захватив рукопись, Лобанович направился в редакцию "Виленского
вестника", которая помещалась в шикарном доме, в просторных и богато
обставленных комнатах.
Редактора еще не было. Лобановича принял секретарь редакции, молодой,
белесый, прилизанный человек.
- Садитесь! - показал он на кресло и вопросительно взглянул на
посетителя.
- Прошу простить меня за ранний визит, - почтительно обратился к нему
Лобанович. - Я еду в провинцию. Мне хочется быть корреспондентом и вообще
сотрудником вашей газеты. Для начала принес вам небольшой рассказ.
Секретарь просмотрел рукопись, взглянул на подпись.
- Это ваша настоящая фамилия? - спросил он.
- Нет, это мой псевдоним.
- Здорово звучит, - усмехнулся секретарь и добавил: - Ваш рассказ мне
нравится. В очередном номере газеты будет помещен, только напишите вашу
настоящую фамилию и адрес. Еще чем могу служить?
- Мне хотелось бы, - проговорил обрадованный Лобанович, - иметь
какой-нибудь документ, скажем, корреспондентский билет, в котором значилось
бы, что я сотрудник или корреспондент "Виленского вестника". Это помогло бы
мне стать более полезным для газеты сотрудником.
- Это можно, - согласился секретарь.
Минут через пять Лобанович держал в руках аккуратно написанный на
хорошей, твердой бумаге, с отчетливой печатью корреспондентский билет от
"Виленского вестника". Эта удача окрылила Лобановича, но он сам еще не
осознал в должной степени ее значения.
Редакторы сделали вид, будто огорчены вынужденным отъездом Лобановича.
Они сочувственно покачивали головами, выражали сожаление.
- А если бы вместо выезда на местожительство взять да махнуть в Краков?
- со скрытой насмешкой спросил Лобанович Стефана и Власюка.
Стефан виновато опустил глаза, а Власюк отвел их в сторону.
- Время еще не пришло, - проговорил Стефан.
Помолчав, он добавил, положив руку на плечо Лобановичу:
- Не теряйте надежды!
Власюк повернул лицо к Лобановичу и дал такой совет:
- Вот что, дядька Андрей, зайдите в Минске к адвокату Семипалову. Он
свой человек и может посоветовать вам что-нибудь хорошее. На то он и
адвокат... Что?
Власюка поддержал и Стефан. Они дали Лобановичу письмо на имя адвоката.
- Когда же вы рассчитываете выехать из Вильны? - поинтересовался
Стефан.
- Чем скорей, тем лучше. Может, даже сегодня вечером. Допустить, чтобы
жандармы повезли как арестанта, не очень приятная вещь... А впрочем, может,
таким способом добираться домой выгоднее: дорога ничего не будет стоить, -
сказал Лобанович с горькой усмешкой.
- На дорогу мы вам кое-что подбросим, - успокоил Лобановича Стефан.
Лобанович даже не поделился с редакторами своей удачей. Зачем? Он
твердо решил выехать из Вильны в тот же день. Сборы небольшие. Зайти же к
своим ученикам, сообщить обо всем и проститься времени хватит.
Обер-кондуктор и доброжелательная Мальвина Казимировна искренне
пожалели, что их дети остаются без "директора". Да и сами ученики
опечалились - они привыкли к своему учителю. Обер-кондуктор добросовестно
рассчитался с Лобановичем с надбавкой трех рублей к пятнадцати. А на
прощание сказал:
- Если бы вы поехали по Полесской железной дороге, то до Баранович я
довез бы вас бесплатно. - Лобанович поблагодарил, ехать на Барановичи ему не
с руки.
Простился он также и со Стасем Гуляшеком. Затем зашел в свой курятник,
где стояло "корыто", остановился возле него. "Эх, корыто мое, корыто! -
мысленно сказал Лобанович. - Лелеяло ты мои мечты о Кракове, но им не
суждено осуществиться". Он взял свой чемоданчик и пешком двинулся на вокзал.
Поезд из Вильны в Минск шел не более шести часов. На восходе солнца
Лобанович выходил из вагона в Минске. Сухая и не по времени холодная погода
сменилась теплыми ночами и жаркими днями. С вокзала, по пути в город,
Лобанович зашел к бывшему своему другу Болотичу, с которым он дружил в
семинарии и который работал теперь учителем в школе слепых. Болотич держался
старых правил поведения, с пути "благонадежного" человека не соступал и
революции не сочувствовал, но старого приятеля встретил приветливо,
гостеприимно, хотя и шутил по поводу его неудачного участия в революции.
- Ты, братец, погоди смеяться, - сказал Лобанович. - А вот что ты
скажешь на это? - Он достал из кармана корреспондентский билет и показал
другу.
Болотич внимательно рассмотрел билет, а затем перевел глаза на
приятеля.
- Значит, одумался и над крамолой поставил крест? - спросил баском
немного удивленный Болотич.
- Нет, братец, крест думаю поставить над дураками, но об этом еще рано
говорить, - заметил Лобанович.
Болотич словно бы немного растерялся: на что намекает приятель?
- Как понимать твои слова?
- Если бы с нами был Янка Тукала, он ответил бы тебе каким-нибудь
афоризмом.
Болотич недоумевал еще больше.
- Ничего не понимаю. Какой афоризм сказал бы он?
Лобанович развел руками.
- Ход его мыслей отгадать не так-то легко. Он мог бы сказать нечто
вроде загадки библейского Самсона, например: "От поедающего получилось то,
что можно есть, и от сильного получилось сладкое".
Теперь Болотич развел руками.
- Напускаешь ты на все какого-то туману. Чем дальше в лес, тем больше
дров. Одно можно сказать, - усмехнулся Болотич, - ты тот заяц, за которым
гонятся гончие, и ты закручиваешь петли, чтобы сбить их с толку.
- Вот, вот! - подхватил Лобанович. - Наконец и ты можешь напасть на
след.
Они немного посмеялись.
- А что думаешь делать сейчас?
- Сказать тебе правду - и сам не знаю. Жандармы выгнали меня из Вильны,
потому что я под надзором полиции. Разрешения на право жить в Вильне у меня
нет. А там я имел кое-какой заработок.
- Так ты сейчас из Вильны?
- Оттуда, братец.
- А отсюда куда направишься?
Лобанович вскинул глаза на Болотича.
- А что, если ты приютишь меня на своей квартире?
Болотич замялся:
- Что же, день-два поживи у меня...
- А вот скажи ты мне правду. Если бы я был не бродягой-изгнанником, а
важным чиновником, с окладом в тысячу рублей, тогда на сколько дней ты
предоставил бы мне приют?
- Получи тысячный оклад и тогда спрашивай... Знаешь, Андрей, я приютил
бы тебя и больше, но известно ли тебе, что пишут о вас, о таких, как ты, в
"Минском голосе"?
- Это в той газете, где редактором черносотенец и изменник родины
Шмидт?
- Я не знаю, кто он такой, знаю только, что он редактор "Минского
голоса" и написал в газете вот что.
Болотич взял со стола, где все бумажечки лежали каждая на своем месте и
царил образцовый порядок, номер газеты "Минский голос" и показал заметку, в
которой участники учительского собрания в Микутичах шельмовались на все
лады.
Лобанович наскоро просмотрел заметку и сказал приятелю:
- Можешь дать мне этот номер?
- Для тебя я и берег его, - ответил Болотич.
Позавтракав у приятеля, Лобанович отправился на поиски адвоката
Семипалова, чтобы передать ему письмо от редакторов. Адвоката дома не
оказалось - он выехал на неопределенное время на юг Украины. Таким образом,
надежды на Семипалова отпали. Да и что он мог сказать и какой дать совет?
Вероятно, посоветовал бы ехать домой и у местного полицейского начальства
просить разрешения жить и работать в Вильне. "Но я и без попа знаю, что в
воскресенье праздник", - вспомнил Лобанович старую поговорку.
В скверике напротив архиерейского дома он выбрал спокойное местечко,
присел на скамейку и достал из кармана "Минский голос", в котором была
помещена злая заметка о народных учителях под названием "Без ума и совести".
Прочитал и задумался. И здесь пришла ему в голову мысль зайти к редактору
"Минского голоса", к черносотенцу Шмидту, и в связи с этой заметкой
поговорить с ним в том плане, в котором они с Янкой Тукалой проводили
репетицию допроса. Сначала мысль эта показалась нелепой, но чем больше
размышлял он, тем сильнее она захватывала его. И в самом деле, что он
теряет? Если редактор даже не захочет разговаривать с ним, так что за беда!
О Шмидте ходили разговоры, что прежде он был флотским офицером, украл планы
Кронштадтской крепости и передал их немецкой разведке. Ему дали за это
десять лет каторжных работ, но царь Николай II отменил наказание и вернул
редактору гражданские права. А сейчас Шмидт самый преданный "истинно
русский" человек. Лобанович окончательно укрепился в своем намерении сходить
к Шмидту. Хоть посмотрит, что это за человек, и попробует завести разговор
об уволенных учителях, которых шельмовала газета.
В приемной редактора "Минского голоса" сидели два человека - поп и
какой-то захудалый чиновник. Попа сейчас же пригласили в кабинет. Через
несколько минут он вернулся оттуда, веселый, довольный, и кивнул чиновнику,
чтобы тот вышел с ним вместе. Лобанович услыхал слова попа, сказанные им уже
у двери:
- Скажу тебе, человече: голова!
Они исчезли.
- Как доложить о вас господину редактору? - обратился к Лобановичу
служитель с рыжеватой бородкой, неинтересный с виду.
- Скажите: корреспондент "Виленского вестника", газеты виленского
генерал-губернатора, - важно проговорил Лобанович.
Служитель с уважением взглянул на посетителя и даже поклонился.
Лобанович сам себе заметил: "Клюет!"
Человек с рыжеватой бородкой тихонько юркнул в дверь редакторского
кабинета и тотчас же вернулся.
- Пожалуйста! - показал он головой на дверь.
В просторном кресле за столом, застланным зеленым сукном, сидел
редактор, без пиджака. Это был невысокий, коренастый человек, с широким
лицом, с круглыми выцветшими глазами, с копной поседевших волос. На нем была
русская рубашка с расстегнутым воротом, из которого выступала толстая, как у
вола, шея. В ответ на приветствие Лобановича он только слегка пошевельнулся
в своем кресле.
- Чем могу быть полезным? - довольно сурово спросил он.
- Я хочу поговорить с вами, господин редактор, не только о своем деле,
но и о деле своих коллег - учителей.
Редактор немного шире раскрыл глаза, но молчал, приготовившись слушать
дальше. Лобанович сделал небольшую паузу.
- Я вас слушаю, - уже нетерпеливо проговорил редактор.
Лобанович вытащил из бокового кармана аккуратно сложенный номер
"Минского голоса", развернул его, нашел заметку "Без ума и совести" и указал
на нее редактору.
- Я, господин редактор, и есть один из тех, которые в заметке значатся
под таким титулом.
Редактор взял из рук Лобановича газету, взглянул на заметку. Лицо его
сразу переменилось. В выцветших глазах блеснул злой огонек.
- Так что вам нужно? - спросил редактор так сердито, словно перед ним
был не молодой человек, а какой-то вредный гад.
- Если человека незаслуженно обливают помоями, - спокойно, хотя и с
горечью в голосе ответил Лобанович, - то совершенно естественно, господин
редактор, что этот человек хочет очиститься от такой грязи.
Редактора, показалось Лобановичу, тронули эти слова.
- Я не понимаю вас, - сказал он.
- Дело вот в чем, господин редактор: то, что написано про нас в вашей
газете, ни в какой мере не отвечает действительности.
Редактор недоуменно взглянул на посетителя.
- Как же так? Но было же у вас недозволенное, запрещенное законом
собрание? Даже и постановление вы написали! - запротестовал редактор.
Лобанович глянул редактору в глаза.
- Жалко, что пристав, которому, конечно, хотелось выслужиться, взял
одно только так называемое постановление. Но почему он не позаботился
присоединить к нему полтора десятка пустых бутылок из-под водки? Тогда было
бы понятно, откуда и как могло появиться это постановление.
Редактор недоверчиво покачал головой.
- Чем же объяснить тот факт, что в одном селе собралось свыше двух
десятков учителей?
- В этом селе, господин редактор, их более трех десятков. Такое уж наше
село Микутичи - окончил учительскую семинарию один и показал дорогу десяти.
Как ни старался редактор поймать Лобановича, ему это не удавалось. Все,
что говорил Лобанович, казалось правдивым и естественным. Тогда редактор
попытался повести атаку с другой стороны.
- Скажите, вы специально зашли ко мне, чтобы опровергнуть выставленные
против вас обвинения? - поставил он вопрос ребром.
- Поверьте, господин редактор, я зашел к вам совершенно случайно. Скажу
вам правду: я еду - и не по своей воле - из Вильны. Там я имел кое-какой
заработок - занимался с детьми одного железнодорожника. Но позавчера мне
жандармский ротмистр категорически заявил, чтобы я покинул город, если не
хочу быть высланным по этапу. Изредка давал я также кое-какие материалы и в
орган виленского генерал-губернатора, в газету "Виленский вестник".
Лобанович заметил, что на столе редактора как раз и лежала эта газета.
В подтверждение сказанного он достал свой "талисман" - аккуратно и красиво
заполненный корреспондентский билет. На глазах у Лобановича с редактором
произошла перемена - из сурового он сделался ласковым. Совсем иным тоном он
сказал, подняв на Лобановича выцветшие глаза:
- Вот что. Обо всем, что вы рассказали мне относительно учительского
собрания, напишите в "Минский голос", напишите так, как было в
действительности. Я помещу это в газете. Думаю, молодой человек, что это
послужит вам на пользу и на пользу вашим коллегам. Я... - не без гордости
заметил редактор, но перестроил свою фразу без "я": - К "Минскому голосу"
прислушиваются и считаются с ним и его превосходительство минский
губернатор, и его преосвященство епископ Минский и Туровский, и все высшие
чиновники губернии.
Лобанович заметил склонность редактора к самохвальству и решил
использовать это.
- Господин редактор! Мне довелось читать малоизвестного писателя
Лейкина. Один из его героев на банкете сказал: "Любили правду мы сызмальства
и награждены за это от начальства". Я хочу сказать, что и ваша любовь к
правде начальством замечена.
Редактор сладко улыбнулся. Видно было, что эти слова пришлись ему по
вкусу. А когда Лобанович поблагодарил его за гуманный прием, редактор встал
со своего широкого кресла и крепко пожал руку посетителю.
- Так вот, жду вашей статейки.
Когда Лобанович возвращался из "Минского голоса", ему казалось, что за
плечами у него выросли крылья. Без помощи Лисковского и Власюка, без
своего оппонента он не обращал никакого внимания и нисколько на него не
обижался. Наоборот, он очень сочувствовал ему.
- Вот вам напевают песенки про Краков, - говорил Бовдей, - но вы
увидите этот Краков тогда, когда укусите себя за локоть. Вас просто,
извините, водят за нос, чтобы удержать при себе - вы для них нужный человек.
А вот вы лучше послушайте меня, вашего не совсем близкого земляка. Здесь, в
Вильне, на Новом Свете, это за железной дорогой, есть обер-кондуктор.
Человек он ловкий, собирает дань с "зайцев". У него есть хороший домик,
приобретенный за деньги, заработанные на "зайцах", огород, домовитая жена и
два сына, которых нужно подготовить к поступлению в гимназию. Я могу
закинуть слово за вас, потому что вы, мне кажется, хороший учитель и будете
иметь хороший заработок. И если вам суждено милостью Лисковских поехать в
Краков, - иронически заметил Бовдей, - то у вас будут деньги на дорогу.
Согласны?
Бовдей лукаво глянул на Лобановича, а Лобанович подумал: "На свете
поживешь - и Бовдея другом назовешь".
С запиской от Бовдея пошел Лобанович на Новый Свет, где преимущественно
жили железнодорожники, искать того ловкого обер-кондуктора, который жил на
деньги от провоза безбилетных пассажиров, или "зайцев", как тогда их
называли. Обер-кондуктор Эдуард Рымашевский собирался в очередной рейс по
Полесской железной дороге. Это был человек лет сорока, деликатный и
обходительный. Ничто в нем не бросалось в глаза, все было в меру и на своем
месте. Он прочитал записку и внимательно взглянул на Лобановича.
- Вы знакомы с паном Бовдеем? - спросил обер-кондуктор, чтобы начать
разговор.
- Он почти земляк мой, но познакомился я с ним здесь, в Вильне.
- Вы были учителем в школе? - продолжал расспрашивать Рымашевский.
- Был, но сейчас уволен.
- Не буду спрашивать, за что вас уволили. Мне важно, чтобы у моих детей
был хороший учитель.
Обер-кондуктор позвал сыновей - Эдика и Юзефа.
- Вот вам директор, а вы слушайтесь и учитесь старательно, - сказал он.
- Особенно ты, Эдик.
Мальчики взглянули на "директора" и тотчас же опустили глазки в землю.
Они производили впечатление воспитанных и дисциплинированных мальчиков.
Эдику было девять лет, а Юзеф на год моложе.
- Если с вашей стороны препятствий не будет, я прошу начать обучение
сегодня же, - обратился обер-кондуктор к Лобановичу. - Время занятий
определите сами, как вам удобнее. - А затем он снова глянул на сыновей. -
Учитесь, детки, слушайтесь пана директора. А с вами, пане директор, мы
поладим. Я буду платить вам пятнадцать рублей в месяц, а там будет видно.
Сейчас я отправлюсь в свою дорогу.
Он пожал руку Лобановичу, поцеловал сыновей и, взяв дорожный
чемоданчик, направился в кухню проститься с женой и сказать ей несколько
слов. Во время разговора мужа с "директором" она в комнату не заходила.
Лобанович тем временем присматривался к своим ученикам. Они показались
ему симпатичными мальчиками.
- Так что же, орлята мои, будем учиться? - спросил он.
Мальчики молчали, а затем Юзеф тихо проговорил:
- Будем!
Он несмело взглянул на учителя. Так же взглянул на него и Эдик, и это
означало, что он согласен с братом.
- А где мы будем заниматься? - обратился к ним Лобанович.
В эту минуту вошла хозяйка. Еще с порога она приветливо поздоровалась,
неся на пухлых губах приятную улыбку, свойственную только женщинам.
Лобанович встал, поклонился.
- Мы вот здесь договариваемся, где заниматься, - сказал Лобанович,
подойдя к хозяйке.
Мальвина Казимировна ласково взглянула на своих мальчиков. Ей
понравилось, что учитель договаривается с сыновьями, которых она очень
любила.
- Если пан директор не имеет ничего против, можно заниматься и в этой
комнате, - любезно заметила обер-кондукторша, преданная мать своих детей,
хорошая мужняя жена и заботливая хозяйка.
- Лучшей комнаты для занятий и не нужно, - согласился Лобанович.
Действительно, комната была светлая, чистая, просторная и уютная.
- С вашего разрешения мы и приступим к занятиям.
- Пожалуйста! - Хозяйка одобрительно кивнула головой и с той же доброй
улыбкой вышла из комнаты.
Лобанович приказал мальчикам принести книги, тетради, какие у них есть,
и все, что необходимо для занятий.
Для начала хоть в общих чертах нужно было ознакомиться с учениками, с
тем, как они подготовлены.
- Вот, Эдик, - обратился Лобанович к старшему ученику, - скажи, до
скольких ты можешь считать?
- До тысячи и больше, - уверенно ответил Эдик.
- Хорошо. Вот ты насчитал, скажем, пятьсот девяносто восемь. Как ты
будешь считать дальше?
- Пятьсот девяносто девять, шестьсот...
- Молодец, Эдик! А теперь попробуй считать пятерками. Пять прибавить
еще пять...
- Десять, пятнадцать, двадцать.
Выяснилось, что Эдик может считать пятерками и десятками. Юзеф, хотя
его учитель не спрашивал, также отвечал вместе с Эдиком, порой опережал его.
Больше часа беседовал Лобанович с мальчиками. Они оказались способными к
учению, умели считать и читать, могли написать отдельные слова и простенькие
фразы.
Учитель и ученики не замечали, как быстро летело время. В дверях снова
показалась Мальвина Казимировна. Она несла на подносике стакан кофе, а на
тарелочке несколько пирожков с мясом, толстеньких, пухленьких, еще горячих.
- Вот пожалуйста, подкрепитесь немного, а дети пусть поиграют несколько
минуток, - ласково сказала хозяйка.
- У нас действительно немного затянулся урок, хотя это еще не настоящие
занятия. Я просто знакомился с вашими детками, насколько они подготовлены.
- И какое же впечатление у пана директора? - с некоторой тревогой
спросила Мальвина Казимировна.
- Первое, что можно сказать, - мальчики способные, с ними можно
заниматься с успехом. А что касается Юзефа, мне кажется, он может обогнать
Эдика.
Мальвина Казимировна расцвела, как роза: Юзеф был ее любимым сыном.
- Ну, тогда я не буду вам мешать. - С любезной улыбкой Мальвина
Казимировна вышла из комнаты.
Лобанович сразу же начал "подкрепляться". Кофе был сладким, ароматным,
а пирожки сами таяли во рту.
"Эх, Янка, - вспомнил Андрей друга, - попробовал бы ты такого пирожка!
Хорошо живут обер-кондукторы".
После короткого перерыва Лобанович дал задание ученикам для
самостоятельных занятий и условился, в какое время он будет ходить
заниматься с ними.
Не раз вспоминал Лобанович своего "почти земляка" Михаила Бовдея: никто
лучше, чем он, не позаботился о безработном учителе. Занятия с маленькими
Рымашевскими доставляли одно удовольствие. Учились они старательно, были
послушными, внимательными учениками. Всякий раз, когда Лобанович приходил на
занятия, мальчики выбегали ему навстречу. Один брал учителя за одну руку,
другой за другую, и так, все вместе, входили они в свою комнату. Мальвина
Казимировна взяла за правило каждый день угощать "директора" душистым кофе и
вкусными пирожками. После такого угощения и на сердце становилось веселее.
Сам же Рымашевский, проэкзаменовав тайком своих сыновей, остался очень
доволен.
- Вы не только учите, но и воспитываете их, - дружелюбно сказал он
Лобановичу и уже сам, по своей доброй воле, набавил еще три рубля за уроки.
Одним словом, материальные дела Лобановича кое-как наладились. Правда,
и работы хватало. Редакторы приказали ему вести в газете отдел, посвященный
Государственной думе. Из всех речей депутатов думы он выбирал все наиболее
интересное и наиболее прогрессивное и лишь мимоходом упоминал о выступлениях
правых и реакционных депутатов, чтобы не бросалась в глаза царским
чиновникам тенденциозность газеты. Время от времени можно было также дать и
свою оценку речей разных Марковых и подобных им черносотенных зубров. С
работой своей Лобанович справлялся. За это редакторы оплачивали его обеды у
матери Стася Гуляшека. В веселую минуту Лобанович слагал песни о том, как
бесприютная голытьба разрушит царский трон, сбросит царя, а из его
позолоченной порфиры сошьет себе штаны.
Но ничто не вечно под ясным месяцем. Не думал Лобанович, что его
виленскому благополучию придет неожиданный конец. Однажды ночью, когда город
угомонился, а Лобанович сладко спал в своем "корыте" и видел сны, вдруг
раздался стук в дверь редакции. Лобанович проснулся, прислушался - в дверь
застучали еще сильнее. Не было сомнения, что кулак был здоровенный, а его
обладатель человек опытный по части стука в дверь поздней ночной порой.
Лобанович натянул штаны, набросил на плечи пиджак и под барабанный бой
кулака босиком подошел к двери.
- Кто там? - упавшим голосом спросил он.
- Открывай! - послышался властный окрик.
- Я не знаю, кому открывать, - может, вы какие-нибудь грабители.
- Открывай, говорят тебе! Не грабители, а полиция!
В голове Лобановича мелькнула мысль: "Что лучше, грабители или
полиция?" Он отпер дверь, а сам отступил в сторонку. В редакцию вошли
жандармский вахмистр с фонарем в руках, за ним три городовых, человек в
штатском и жандармский ротмистр. Он осветил фонариком лицо Лобановича.
- Ты что здесь делаешь? - грозно спросил ротмистр.
- Служу, - ответил Лобанович.
- Паспорт есть?
- Вот он.
Ротмистр перелистал паспорт, а затем взглянул на Лобановича и уже более
человеческим тоном проговорил:
- Где ваши вещи?
Лобанович открыл свой убогий чемоданчик, в котором лежали запасная пара
белья, легонькие носки, несколько писем и исписанных листов бумаги.
Жандармский ротмистр все это пересмотрел, вахмистр с городовыми пошныряли по
углам редакции, - ничего не нашли. Ротмистр забрал письма и несколько
переписанных от руки стихотворений. Все это он записал в протокол. Когда
обыск был окончен, ротмистр строго сказал Лобановичу:
- Если вы в трехдневный срок не выедете сами, то я вас арестую и
отправлю этапом к месту вашего жительства.
Ротмистр повернулся и направился к двери. За ним вышла и вся его
капелла.
Пришли, понюхали, побрехали и исчезли... Хорошо, что хоть так обошлось.
И все же хлопот наделали много.
Спать Лобанович уже не мог. Неожиданный визит жандармов и городовых
разрушил все его планы. Три дня! За это время нужно ликвидировать все дела.
Во-первых, сообщить обер-кондуктору, чтобы он искал для своих сыновей
другого "директора", и проститься с его домом. Во-вторых, зайти к
редакторам, - может, они чем-нибудь помогут. Хотя надеяться на их поддержку
- пустое дело. Прав был Бовдей, когда говорил, что в Краков земляк его
поедет, когда укусит свой локоть. Так пусть хоть поклон передадут своему
Кракову. Но что предпринять, как расчистить себе путь к возвращению в
Вильну? И тут неожиданно решил - использовать орган виленского
генерал-губернатора "Виленский вестник" и с помощью этой газеты устранить
препятствия, вставшие на его пути. А для этого надо навестить редакцию, да
не с пустыми руками. Лобанович сел за стол и начал писать небольшой рассказ,
очень умеренный, не было в нем революционности, но он не имел и ничего
общего с творчеством реакционно-шовинистических писак. К десяти часам утра
работа была окончена. Рассказ понравился автору, он подписался "Иван Торба".
Захватив рукопись, Лобанович направился в редакцию "Виленского
вестника", которая помещалась в шикарном доме, в просторных и богато
обставленных комнатах.
Редактора еще не было. Лобановича принял секретарь редакции, молодой,
белесый, прилизанный человек.
- Садитесь! - показал он на кресло и вопросительно взглянул на
посетителя.
- Прошу простить меня за ранний визит, - почтительно обратился к нему
Лобанович. - Я еду в провинцию. Мне хочется быть корреспондентом и вообще
сотрудником вашей газеты. Для начала принес вам небольшой рассказ.
Секретарь просмотрел рукопись, взглянул на подпись.
- Это ваша настоящая фамилия? - спросил он.
- Нет, это мой псевдоним.
- Здорово звучит, - усмехнулся секретарь и добавил: - Ваш рассказ мне
нравится. В очередном номере газеты будет помещен, только напишите вашу
настоящую фамилию и адрес. Еще чем могу служить?
- Мне хотелось бы, - проговорил обрадованный Лобанович, - иметь
какой-нибудь документ, скажем, корреспондентский билет, в котором значилось
бы, что я сотрудник или корреспондент "Виленского вестника". Это помогло бы
мне стать более полезным для газеты сотрудником.
- Это можно, - согласился секретарь.
Минут через пять Лобанович держал в руках аккуратно написанный на
хорошей, твердой бумаге, с отчетливой печатью корреспондентский билет от
"Виленского вестника". Эта удача окрылила Лобановича, но он сам еще не
осознал в должной степени ее значения.
Редакторы сделали вид, будто огорчены вынужденным отъездом Лобановича.
Они сочувственно покачивали головами, выражали сожаление.
- А если бы вместо выезда на местожительство взять да махнуть в Краков?
- со скрытой насмешкой спросил Лобанович Стефана и Власюка.
Стефан виновато опустил глаза, а Власюк отвел их в сторону.
- Время еще не пришло, - проговорил Стефан.
Помолчав, он добавил, положив руку на плечо Лобановичу:
- Не теряйте надежды!
Власюк повернул лицо к Лобановичу и дал такой совет:
- Вот что, дядька Андрей, зайдите в Минске к адвокату Семипалову. Он
свой человек и может посоветовать вам что-нибудь хорошее. На то он и
адвокат... Что?
Власюка поддержал и Стефан. Они дали Лобановичу письмо на имя адвоката.
- Когда же вы рассчитываете выехать из Вильны? - поинтересовался
Стефан.
- Чем скорей, тем лучше. Может, даже сегодня вечером. Допустить, чтобы
жандармы повезли как арестанта, не очень приятная вещь... А впрочем, может,
таким способом добираться домой выгоднее: дорога ничего не будет стоить, -
сказал Лобанович с горькой усмешкой.
- На дорогу мы вам кое-что подбросим, - успокоил Лобановича Стефан.
Лобанович даже не поделился с редакторами своей удачей. Зачем? Он
твердо решил выехать из Вильны в тот же день. Сборы небольшие. Зайти же к
своим ученикам, сообщить обо всем и проститься времени хватит.
Обер-кондуктор и доброжелательная Мальвина Казимировна искренне
пожалели, что их дети остаются без "директора". Да и сами ученики
опечалились - они привыкли к своему учителю. Обер-кондуктор добросовестно
рассчитался с Лобановичем с надбавкой трех рублей к пятнадцати. А на
прощание сказал:
- Если бы вы поехали по Полесской железной дороге, то до Баранович я
довез бы вас бесплатно. - Лобанович поблагодарил, ехать на Барановичи ему не
с руки.
Простился он также и со Стасем Гуляшеком. Затем зашел в свой курятник,
где стояло "корыто", остановился возле него. "Эх, корыто мое, корыто! -
мысленно сказал Лобанович. - Лелеяло ты мои мечты о Кракове, но им не
суждено осуществиться". Он взял свой чемоданчик и пешком двинулся на вокзал.
Поезд из Вильны в Минск шел не более шести часов. На восходе солнца
Лобанович выходил из вагона в Минске. Сухая и не по времени холодная погода
сменилась теплыми ночами и жаркими днями. С вокзала, по пути в город,
Лобанович зашел к бывшему своему другу Болотичу, с которым он дружил в
семинарии и который работал теперь учителем в школе слепых. Болотич держался
старых правил поведения, с пути "благонадежного" человека не соступал и
революции не сочувствовал, но старого приятеля встретил приветливо,
гостеприимно, хотя и шутил по поводу его неудачного участия в революции.
- Ты, братец, погоди смеяться, - сказал Лобанович. - А вот что ты
скажешь на это? - Он достал из кармана корреспондентский билет и показал
другу.
Болотич внимательно рассмотрел билет, а затем перевел глаза на
приятеля.
- Значит, одумался и над крамолой поставил крест? - спросил баском
немного удивленный Болотич.
- Нет, братец, крест думаю поставить над дураками, но об этом еще рано
говорить, - заметил Лобанович.
Болотич словно бы немного растерялся: на что намекает приятель?
- Как понимать твои слова?
- Если бы с нами был Янка Тукала, он ответил бы тебе каким-нибудь
афоризмом.
Болотич недоумевал еще больше.
- Ничего не понимаю. Какой афоризм сказал бы он?
Лобанович развел руками.
- Ход его мыслей отгадать не так-то легко. Он мог бы сказать нечто
вроде загадки библейского Самсона, например: "От поедающего получилось то,
что можно есть, и от сильного получилось сладкое".
Теперь Болотич развел руками.
- Напускаешь ты на все какого-то туману. Чем дальше в лес, тем больше
дров. Одно можно сказать, - усмехнулся Болотич, - ты тот заяц, за которым
гонятся гончие, и ты закручиваешь петли, чтобы сбить их с толку.
- Вот, вот! - подхватил Лобанович. - Наконец и ты можешь напасть на
след.
Они немного посмеялись.
- А что думаешь делать сейчас?
- Сказать тебе правду - и сам не знаю. Жандармы выгнали меня из Вильны,
потому что я под надзором полиции. Разрешения на право жить в Вильне у меня
нет. А там я имел кое-какой заработок.
- Так ты сейчас из Вильны?
- Оттуда, братец.
- А отсюда куда направишься?
Лобанович вскинул глаза на Болотича.
- А что, если ты приютишь меня на своей квартире?
Болотич замялся:
- Что же, день-два поживи у меня...
- А вот скажи ты мне правду. Если бы я был не бродягой-изгнанником, а
важным чиновником, с окладом в тысячу рублей, тогда на сколько дней ты
предоставил бы мне приют?
- Получи тысячный оклад и тогда спрашивай... Знаешь, Андрей, я приютил
бы тебя и больше, но известно ли тебе, что пишут о вас, о таких, как ты, в
"Минском голосе"?
- Это в той газете, где редактором черносотенец и изменник родины
Шмидт?
- Я не знаю, кто он такой, знаю только, что он редактор "Минского
голоса" и написал в газете вот что.
Болотич взял со стола, где все бумажечки лежали каждая на своем месте и
царил образцовый порядок, номер газеты "Минский голос" и показал заметку, в
которой участники учительского собрания в Микутичах шельмовались на все
лады.
Лобанович наскоро просмотрел заметку и сказал приятелю:
- Можешь дать мне этот номер?
- Для тебя я и берег его, - ответил Болотич.
Позавтракав у приятеля, Лобанович отправился на поиски адвоката
Семипалова, чтобы передать ему письмо от редакторов. Адвоката дома не
оказалось - он выехал на неопределенное время на юг Украины. Таким образом,
надежды на Семипалова отпали. Да и что он мог сказать и какой дать совет?
Вероятно, посоветовал бы ехать домой и у местного полицейского начальства
просить разрешения жить и работать в Вильне. "Но я и без попа знаю, что в
воскресенье праздник", - вспомнил Лобанович старую поговорку.
В скверике напротив архиерейского дома он выбрал спокойное местечко,
присел на скамейку и достал из кармана "Минский голос", в котором была
помещена злая заметка о народных учителях под названием "Без ума и совести".
Прочитал и задумался. И здесь пришла ему в голову мысль зайти к редактору
"Минского голоса", к черносотенцу Шмидту, и в связи с этой заметкой
поговорить с ним в том плане, в котором они с Янкой Тукалой проводили
репетицию допроса. Сначала мысль эта показалась нелепой, но чем больше
размышлял он, тем сильнее она захватывала его. И в самом деле, что он
теряет? Если редактор даже не захочет разговаривать с ним, так что за беда!
О Шмидте ходили разговоры, что прежде он был флотским офицером, украл планы
Кронштадтской крепости и передал их немецкой разведке. Ему дали за это
десять лет каторжных работ, но царь Николай II отменил наказание и вернул
редактору гражданские права. А сейчас Шмидт самый преданный "истинно
русский" человек. Лобанович окончательно укрепился в своем намерении сходить
к Шмидту. Хоть посмотрит, что это за человек, и попробует завести разговор
об уволенных учителях, которых шельмовала газета.
В приемной редактора "Минского голоса" сидели два человека - поп и
какой-то захудалый чиновник. Попа сейчас же пригласили в кабинет. Через
несколько минут он вернулся оттуда, веселый, довольный, и кивнул чиновнику,
чтобы тот вышел с ним вместе. Лобанович услыхал слова попа, сказанные им уже
у двери:
- Скажу тебе, человече: голова!
Они исчезли.
- Как доложить о вас господину редактору? - обратился к Лобановичу
служитель с рыжеватой бородкой, неинтересный с виду.
- Скажите: корреспондент "Виленского вестника", газеты виленского
генерал-губернатора, - важно проговорил Лобанович.
Служитель с уважением взглянул на посетителя и даже поклонился.
Лобанович сам себе заметил: "Клюет!"
Человек с рыжеватой бородкой тихонько юркнул в дверь редакторского
кабинета и тотчас же вернулся.
- Пожалуйста! - показал он головой на дверь.
В просторном кресле за столом, застланным зеленым сукном, сидел
редактор, без пиджака. Это был невысокий, коренастый человек, с широким
лицом, с круглыми выцветшими глазами, с копной поседевших волос. На нем была
русская рубашка с расстегнутым воротом, из которого выступала толстая, как у
вола, шея. В ответ на приветствие Лобановича он только слегка пошевельнулся
в своем кресле.
- Чем могу быть полезным? - довольно сурово спросил он.
- Я хочу поговорить с вами, господин редактор, не только о своем деле,
но и о деле своих коллег - учителей.
Редактор немного шире раскрыл глаза, но молчал, приготовившись слушать
дальше. Лобанович сделал небольшую паузу.
- Я вас слушаю, - уже нетерпеливо проговорил редактор.
Лобанович вытащил из бокового кармана аккуратно сложенный номер
"Минского голоса", развернул его, нашел заметку "Без ума и совести" и указал
на нее редактору.
- Я, господин редактор, и есть один из тех, которые в заметке значатся
под таким титулом.
Редактор взял из рук Лобановича газету, взглянул на заметку. Лицо его
сразу переменилось. В выцветших глазах блеснул злой огонек.
- Так что вам нужно? - спросил редактор так сердито, словно перед ним
был не молодой человек, а какой-то вредный гад.
- Если человека незаслуженно обливают помоями, - спокойно, хотя и с
горечью в голосе ответил Лобанович, - то совершенно естественно, господин
редактор, что этот человек хочет очиститься от такой грязи.
Редактора, показалось Лобановичу, тронули эти слова.
- Я не понимаю вас, - сказал он.
- Дело вот в чем, господин редактор: то, что написано про нас в вашей
газете, ни в какой мере не отвечает действительности.
Редактор недоуменно взглянул на посетителя.
- Как же так? Но было же у вас недозволенное, запрещенное законом
собрание? Даже и постановление вы написали! - запротестовал редактор.
Лобанович глянул редактору в глаза.
- Жалко, что пристав, которому, конечно, хотелось выслужиться, взял
одно только так называемое постановление. Но почему он не позаботился
присоединить к нему полтора десятка пустых бутылок из-под водки? Тогда было
бы понятно, откуда и как могло появиться это постановление.
Редактор недоверчиво покачал головой.
- Чем же объяснить тот факт, что в одном селе собралось свыше двух
десятков учителей?
- В этом селе, господин редактор, их более трех десятков. Такое уж наше
село Микутичи - окончил учительскую семинарию один и показал дорогу десяти.
Как ни старался редактор поймать Лобановича, ему это не удавалось. Все,
что говорил Лобанович, казалось правдивым и естественным. Тогда редактор
попытался повести атаку с другой стороны.
- Скажите, вы специально зашли ко мне, чтобы опровергнуть выставленные
против вас обвинения? - поставил он вопрос ребром.
- Поверьте, господин редактор, я зашел к вам совершенно случайно. Скажу
вам правду: я еду - и не по своей воле - из Вильны. Там я имел кое-какой
заработок - занимался с детьми одного железнодорожника. Но позавчера мне
жандармский ротмистр категорически заявил, чтобы я покинул город, если не
хочу быть высланным по этапу. Изредка давал я также кое-какие материалы и в
орган виленского генерал-губернатора, в газету "Виленский вестник".
Лобанович заметил, что на столе редактора как раз и лежала эта газета.
В подтверждение сказанного он достал свой "талисман" - аккуратно и красиво
заполненный корреспондентский билет. На глазах у Лобановича с редактором
произошла перемена - из сурового он сделался ласковым. Совсем иным тоном он
сказал, подняв на Лобановича выцветшие глаза:
- Вот что. Обо всем, что вы рассказали мне относительно учительского
собрания, напишите в "Минский голос", напишите так, как было в
действительности. Я помещу это в газете. Думаю, молодой человек, что это
послужит вам на пользу и на пользу вашим коллегам. Я... - не без гордости
заметил редактор, но перестроил свою фразу без "я": - К "Минскому голосу"
прислушиваются и считаются с ним и его превосходительство минский
губернатор, и его преосвященство епископ Минский и Туровский, и все высшие
чиновники губернии.
Лобанович заметил склонность редактора к самохвальству и решил
использовать это.
- Господин редактор! Мне довелось читать малоизвестного писателя
Лейкина. Один из его героев на банкете сказал: "Любили правду мы сызмальства
и награждены за это от начальства". Я хочу сказать, что и ваша любовь к
правде начальством замечена.
Редактор сладко улыбнулся. Видно было, что эти слова пришлись ему по
вкусу. А когда Лобанович поблагодарил его за гуманный прием, редактор встал
со своего широкого кресла и крепко пожал руку посетителю.
- Так вот, жду вашей статейки.
Когда Лобанович возвращался из "Минского голоса", ему казалось, что за
плечами у него выросли крылья. Без помощи Лисковского и Власюка, без