Мицкевич. На росстанях

- пахол, бороновал - бороновол и т. д. Вот почему с большой охотой пошел он
в тихую, глухую Смолярню к Лобановичу.
Остальным ученикам было от одиннадцати до тринадцати лет. Они также
учились урывками, пропускали занятия, слабо знали школьную программу. После
ознакомления с ними Лобанович разделил их на три группы, по три ученика в
каждой: старшую, в которую входили Тодор Бервенский, Яким Прокопик и Павлюк
Глушка, среднюю и группу наиболее отсталых.
Со всем рвением и энтузиазмом любящего свое дело учителя приступил
Лобанович к занятиям с немногочисленными учениками. Прежде всего их нужно
было обеспечить письменными принадлежностями, учебниками и другими
пособиями. Все это было раздобыто стараниями самого учителя и на деньги
учеников, которые загорелись искренним желанием учиться.
С утра до вечера, не разгибаясь, сидели ученики за столом, то
уткнувшись в книги и тетради, то глубокомысленно поднимая глаза кверху,
когда решали задачи. Здесь не было распорядка дня, обычно принятого в
школах. Перерывы делали по мере надобности, не считаясь с тем, сколько
времени отводилось тому или иному предмету.
Кустарная школа в Смолярне отнимала немало времени у Лобановича, и это
нисколько не волновало его: ведь это было живое и привычное для него дело.
Янка Тукала искренне порадовался за приятеля.
- Хо, брат! - смеясь говорил Янка. - Нашего брата голыми руками не
возьмешь, он живуч, как полынь-трава, и жить будет, пока корни из земли не
вырвешь!
Чтобы не мешать приятелю заниматься с учениками, он стал реже посещать
Смолярню. Но не проходило недели, чтобы они не встретились, не поговорили о
разных делах. Это уже стало их потребностью, долго оставаться друг без друга
они не могли. Поговорить же им всегда было о чем. Живя в местечке и
встречаясь с местечковой интеллигенцией, Янка был до некоторой степени
осведомлен о различных политических течениях, но ни одним из них не
увлекался, стоял в стороне от них, присматривался и прислушивался ко всему,
о чем говорилось. Порой он даже посмеивался над местечковыми лидерами
мелкобуржуазных партий, над их "бесстрашием": "Стражников нету? Казаков не
видать?" - и затягивал песню:

Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног.

Затем Янка продолжал:
- Каждый такой цыган свою кобылу хвалит. Все они хотят залучить меня на
свою сторону. Я слушаю, и мне приходят на память местечковые лавочники,
которые стараются затащить в свою лавку покупателя. Каждый из кожи лезет,
стараясь доказать, что самая правильная партия есть та, к которой он сам
принадлежит. Но кто видел эту правду? Где она и какая она? Я, признаться, не
вижу ее. Еще Пилат спрашивал Христа: "Что есть истина?" - и ответа не
услыхал.
- Вон куда ты повернул, Янка! - немного удивился Лобанович. -
Заберешься, братец, в такие дебри, что и не выберешься из них.
- А все-таки что такое правда? - уперся Янка.
- Если Христос не сумел ответить Пилату на вопрос, что есть истина, так
что я тебе скажу? Правда - это, брат, то, во что ты веришь так, что и других
заставишь поверить в это.
- Гм! - покачал головой Янка. - Замысловато и неопределенно. "Це дiло
треба разжуваты", как говорят украинцы.
- Беда наша, Янка, в том, что мы недостаточно образованны, чтобы
критически отнестись к программам различных политических партий.
- В них сам черт ногу сломит, - заметил Янка. - Слушаешь одного оратора
- и кажется, что он говорит правду. А послушаешь другого, более
красноречивого, который начнет опровергать первого и доказывать правоту
своих взглядов, - и выходит, что правда на стороне этого другого... Может
быть, и правда, что такие колебания есть результат небольшого образования, -
согласился Янка, но тут же перебил себя: - Нет, братец, не в образовании
дело! Вот кадеты очень образованные люди, это все профессора, адвокаты,
редакторы газет и журналов, так неужто идти за ними и признать, что они
говорят правду?
- Не стоят кадеты того, чтобы говорить о них даже в моей Смолярне, -
сказал Лобанович. - Дело в том, что кадеты - монархисты, хотя окраска у них
несколько иная, чем, скажем, у октябристов или других подобных партий. Раз
они стоят за монархию, какую бы там ни было, то цена им ломаный грош!
- Что правда, то правда, - согласился с другом Янка. - Все же
большинство партий сходится в одном: они стоят за то, чтобы скинуть царя.
Если же это так, то я согласен идти с ними в ногу и беру от них все, что
способствует гибели царя и самодержавного строя. В данном случае я похож на
пчелу, которая собирает мед с разных цветов, лишь бы только полнее был улей.
Вот они, эти цветики!
Янка вынимает из-за пазухи пачку прокламаций, свернутых в трубку.
- Прежде всего, - говорит Янка, - надо отнести их в лес и спрятать в
нашем тайнике.
Лобанович взял прокламации.
- И ты не боишься носить их? - спросил он, подмигивая Янке.
Янка засмеялся.
- Бог не выдаст, свинья не съест! А если бы меня остановили и обыскали,
я сказал бы: "А я как раз иду в полицию - недозволенную литературу нашел!"
- Так бы они тебе и поверили!
- Ну что ж, купил не купил, а поторговаться можно, - в том же тоне
ответил Янка.
- Это тоже правильно. Но думал ли ты, собирая вот эти "цветочки", что
среди них могут быть и отравленные?
- Пока что об этом не думал. Я, брат, исхожу из принципа: что бог дал,
то клади в торбу. Будет удобная минутка - переберем их и тогда отделим
плевелы от пшеницы. Плевелы сожжем, а чистую пшеницу положим в житницу, как
учит Христос.
- Здорово усвоил ты евангельскую науку, - пошутил Лобанович.
- Без бога ни до порога.
- А с богом хоть под пень-колоду, - в тон приятелю добавил Лобанович,
намекая на потайной склад запрещенной литературы в лесу, под корнями
вывернутой старой ели.
Приятели хорошо поняли друг друга и направились в лес, к заветному
тайнику.

VII

Почти каждую субботу перед вечером, когда Лобанович отпускал своих
учеников домой, Янка Тукала приходил к приятелю в Смолярню. Янка любил
тишину и покой, царившие в глухом лесном уголке, где проводил занятия
Лобанович. Встречи друзей всегда были желанными, радостными и веселыми. Янка
то и дело восхищался пристанищем своего приятеля:
- Здесь, брат, словно у Христа за пазухой и не видишь ни одной
полицейской рожи. Прямо рай!
Обычно Янка приносил какие-нибудь новости, интересные книжки,
раздобытые в местечке, слухи, связанные с политическим положением в России,
вести о намерениях прогрессивных людей - имена их не назывались - издавать
новые газеты, журналы. Рассказывали - небывалое дело, - будто готовится
выпуск белорусской газеты. Все эти новости приятно волновали друзей и
служили богатой пищей для разговоров. Беседы часто тянулись за полночь,
когда приятели уже лежали в жесткой крестьянской постели под одним одеялом.
Разговор нередко превращался в обычное фантазерство, в придумывание смешных,
невероятных историй, ситуаций. Приятели искренне заливались молодым,
беззаботным смехом. По этому поводу Янка однажды заметил:
- Я никогда так весело не смеялся, как теперь, когда потерял школу и
скитаюсь один, как волк, по, глухим дорогам.
- Вот это и хорошо, Янка, - поддержал его Лобанович. - Смех не грех, а
голову не вешай.
- Но, смотри, брат, чтоб не пришлось нам плакать.
- Если наступит такое время, так что же, и поплачем. Слезы, говорят,
очищают человека.
- Пусть лучше наши враги плачут, - отозвался Янка.
Когда после таких вечеров и ночлегов приятелям приходила пора
расставаться, Янка постепенно становился молчаливее, замыкался в себе и вся
его веселость исчезала.
- Что зажурился, дружок? - спрашивал Лобанович.
Янка словно пробуждался от сна, поднимал на приятеля серые задумчивые
глаза.
- А чего мне журиться? - говорил он. - Женки нет, дети дома не плачут,
да и дома нет. Я свободен, как ветер в поле. Так чего журиться?
- Нет, брат, не хитри! Признавайся, говори правду!
Янка принимал театральную позу и трагическим голосом восклицал:
- Правда может убить человека, если она не вовремя открывается!
- Кто тебе сказал это?
- Такую фразу я вычитал у Артура Шницлера! - ответил Янка и уже своим
обычным голосом добавил: - Умеют же люди выражать такие интересные мысли!
Почему они не приходят в мою голову!
- Если бы ты поставил перед собой задачу выдумывать такие
изречения-афоризмы, то, может, они у тебя получились бы не хуже, чем у
Шницлера.
- Черт его знает! Разве попробовать? - согласился повеселевший Янка.
Он еще более повеселел, когда Лобанович вдруг выразил желание
прогуляться вместе с ним в Столбуны.
- Вот это голос! Почему не сходить? - подхватил Янка. - Я, может,
потому и зажурился, как ты говоришь, что пришло время расставаться с тобой.
Может, на почте и письма будут для тебя, - соблазнял он друга.
А Лобанович и сам думал о письмах, но приятелю сказал:
- Без тебя и мне одному тоскливо.
Они собрались и вышли из усадьбы лесника.
- Я поведу тебя новой дорогой, по которой ты еще никогда не ходил.
Правда, будет немного дальше, зато новые картины развернутся перед тобой, -
сказал Лобанович, поворачивая влево от переезда.
- Ну что же, давай! - отозвался Янка. - Я люблю все новое, невиданное и
все, что удлиняет дорогу.
Вышли в Темные Ляды, с версту шли вдоль старого елового леса, круто
повернув направо. Лобанович часто останавливался, обращал внимание Янки на
интересные места.
- Взгляни, Янка, видишь - клочок леса среди вырубленной огромной лесной
прогалины, словно зеленый островок в пустыне. Правда, красивая рощица?
- Действительно красивая, - подтвердил Янка. - Знаешь, этот кусочек
оставленного леса даже вызывает жалость, словно он одинокая сирота.
- А посмотри, сколько на этих вырубках переспелой травы, да какой
травы! И все это гибнет зря. Да отдать бы эту траву крестьянам, у которых
нет сенокоса! Серпами повыжинали бы ее. Так нет, нельзя, - казенная,
княжеская! - возмущался Лобанович.
- А что князю мужик, безземельное крестьянство! Было бы набито свое
брюхо... Вешать надо таких гадов! - злобно заключил Янка.
Осенний день, серое небо, застланное ровной, однообразной пеленой
сплошных облаков, и сами Темные Ляды с пожелтевшей высокой травой, где
разгуливал беспокойный ветер и шептал ей никому не ведомые сказки, - все
говорило об упадке, об умирании и нагоняло неясную печаль на сердца двух
путников. Вокруг было глухо, тихо, тоскливо.
Вырубки кончились. Путники вышли на пустое, запущенное поле - несколько
лет назад хозяева перестали его засевать, так как с посева едва-едва
собирали семена. Молоденький соснячок со всех сторон наступал на заброшенные
полоски. С правой стороны выглядывала маленькая деревенька, левее виднелись
станция и уже известная нам ветряная мельница на горке.
Вскоре притихшие путники вышли на хорошо знакомую микутичскую дорогу.
- Стой, Янка, остановимся и поклонимся дороге, которая привела нас к
страданию. Помнишь, у Достоевского: "Я не тебе поклонился, а твоему
страданию"?
Янка посмотрел на дорогу и вздохнул
- Чего вздыхаешь, братец?
- У меня родился афоризм
- Ну, говори!
- Идучи на серьезное дело, не забывай взять с собой ум, если он у тебя
есть.
Лобанович громко захохотал.
- Ну вот, видишь, Янка, афоризм не хуже, чем у Шницлера. Только не
совсем оригинальный, нечто подобное сказано у Ибсена.
- Ну что ж, - сказал спокойно Янка, - нищий нищего узнает по посоху.
Друзья развеселились и живее зашагали в местечко. Никуда не заходя,
направились на почту, но она оказалась закрытой. Янка видел, как неприятно
было это Лобановичу: ведь Андрей и провожал его потому, что хотел побывать
на почте.
- Что за свинство! - возмутился Янка. - Закрывать почту в праздничный
день, когда бедным людям всего удобнее заглянуть сюда!.. Сходим на квартиру
Ивана Павловича, этого заплесневелого балбеса.
Иван Павлович только что вылез из своего логова, умылся, оделся.
Посетителей встретил приветливо. Ему вчера повезло - он выиграл в карты семь
рублей тридцать копеек. Охотно пошел на почту - ведь она была закрыта по его
вине.
- До востребования? - спросил Иван Павлович, стоя за перегородкой и
лукаво подмигнув Лобановичу. Он перебрал несколько писем и подал одно
Лобановичу. - Вероятно, этого ждали? - усмехнулся почтарь.
Быстро взглянув на письмо, Лобанович сунул его в карман, не подавая
виду, что оно его взволновало.
Друзья простились с Иваном Павловичем. На этот раз Лобанович пригласил
Янку к Шварцу. Посидев около часа и выпив по бутылке пива, приятели
разошлись.
- Приходи же в свободное время ко мне, дорогой мой Янка, да приноси
афоризмы.
- Приду и афоризмы принесу. На меня теперь нахлынула афористическая
волна, - пошутил на прощание Янка.
Очутившись один, Лобанович вытащил из кармана письмо.

"Дорогой Андрей Петрович! - так начиналось оно. - Я долго не писала
Вам: не было чем похвалиться, да и сейчас хорошего ничего нет. В городскую
женскую школу меня не приняли, хотя экзамены сдала гораздо лучше многих
принятых в школу: не было кому закинуть за меня слово. Может, мне не стоило
говорить заведующей школой, что к экзаменам готовили меня Вы. Что буду
делать дальше, пока не знаю. Скорее всего пойду по отцовской дорожке. У мамы
есть знакомые, коллеги моего отца. Поступлю на работу и буду учиться на
телеграфистку. Мы с мамой часто вспоминаем Вас. Мама посылает Вам поклон.
Пишите, как Вы живете, что у Вас слышно?
Будьте здоровы! Ваша ученица Лида".

Целый клубок мыслей и чувств вызвало это коротенькое, аккуратно и
грамотно написанное письмо. Больно отозвались в сердце слова: "Может, мне не
стоило говорить заведующей школой, что к экзаменам готовили меня Вы". Что
это, упрек? Горькое сожаление и печаль о Лидочке охватили Лобановича. Он
несколько раз перечитал письмо, и образ Лиды, которую постигла первая
жизненная неудача, и может быть, из-за учителя, как живой встал перед его
глазами. Теперь стало ясно, что дороги их не сойдутся.
Хмурый, одинокий возвращался Лобанович в Смолярню.

VIII

Занятия в кустарной школе шли своим чередом. Они помогали Лобановичу
избавляться от лишних мыслей и ненужных настроений. Спустя некоторое время
выяснилось, что ученики старшей группы настолько продвинулись вперед в
ученье, что уже можно было говорить и о сдаче ими экзаменов за курс
начальной школы. Это обстоятельство особенно обрадовало Тодора Бервенского.
Ребята стали заниматься еще старательнее. Вставал вопрос: от какой школы
посылать их на экзамены? Случай с Лидочкой свидетельствовал о необходимости
быть в этом отношении предусмотрительным и осторожным. Наилучший выход -
переговорить с местным учителем и заручиться его согласием представить к
экзаменам хлопцев Лобановича как своих, как учеников столбуновской школы. Не
было оснований думать, что столбуновский учитель не пойдет на это. Но
впереди еще вся зима, хватит времени решить этот вопрос, лишь бы только
ничто не нарушило налаженной работы и намеченных планов.
По вечерам, оставаясь один, Лобанович выходил из дому проветриться и в
одиночестве обо всем поразмыслить, все обдумать. Образ Лидочки и связанные с
нею события и картины снова вставали в памяти. Сейчас его бывшая ученица
казалась ему особенно милой, привлекательной, дорогой, как все то, что
уходит от нас и не возвращается. Нужно обязательно написать ей, написать
дружески, искренне, правдиво. Вечером он сядет за стол при свете простенькой
крестьянской лампы и будет писать письмо. Оно уже складывалось у него в
мыслях.
Возвратясь однажды с прогулки и переступив порог своей "школы",
Лобанович увидел за ученическим столом человека. В хате уже плотно сгустился
сумрак, и узнать гостя было трудно. И как же удивился Андрей, услыхав
знакомый голос и слова шуточного привета:
- Пусть не падет на тебя тень березы, под которой сидел грек!
- Янка! - воскликнул Лобанович и на приветствие приятеля ответил: -
Пусть не очутишься ты в положении собаки, которая сидит на заборе.
Таковы были их "огарковские" приветствия ["Огарками" в шутку называют
себя Лобанович и Янка Тукала по аналогии с героями довольно известной в то
время повести Скитальца "Огарки" (1905)].
- Не ждал меня? - спросил Янка, выходя из темноты навстречу Лобановичу.
- Признаться, не ожидал, - с ноткой удивления сказал Андрей.
- А я, видишь, тут как тут.
- Молодец, что пришел. Всегда рад видеть тебя. Наверно, не с пустыми
руками, а с афоризмами пришел?
- Нет, брат, не с афоризмами, а с чем-то более важным.
Лобанович слегка встревожился. Янка достал из бокового кармана лист
бумаги, сел поближе к тускло горевшей лампе. К нему подсел и Лобанович. На
развернутом листе бумаги, сверху, он увидел написанные от руки, а затем
отпечатанные на шапирографе два слова: "Товарищи учителя!" А дальше шел
текст обращения:

"Группа наших товарищей учителей, собравшихся летом этого года в селе
Микутичи для обсуждения своих профессиональных интересов, личных и школьных,
уволена с учительских должностей бездушными чиновниками-бюрократами. Ни
расследования, ни суда над ними не производили, усмотрев, как видно, в
собрании учителей бунтарство и крамолу. Мы самым категорическим образом
протестуем против такой полицейско-бюрократической расправы над нашими
товарищами и коллегами. Мы обращаемся ко всем учителям Минской губернии с
призывом - выразить самый решительный протест по поводу расправы с нашими
коллегами. Должности уволенных учителей объявляются под бойкотом. Из чувства
товарищеской солидарности никто из учителей не должен занимать места
уволенных товарищей, чтобы не переходить в лагерь их врагов".

Под воззванием стояла подпись:

"От группы учителей Минской губернии".

Окончив читать, Янка спросил:
- Что, видел, кум, солнце?
Лобанович кивнул головой, и трудно было понять, рад он или не рад.
- Не знаю, братец, какое это солнце.
- Как все же расцениваешь ты этот документ?
- Положительно, - немного подумав, ответил Лобанович. - Дело, братец, в
том, что не перевелись еще, как говорится, богатыри на нашей земле. Нас
уволили, а вот нашлись среди нашей братии люди, о которых мы ничего не
знаем, но которые не хотят примириться с нашим увольнением, заступаются за
нас, протестуют. И наше дело, таким образом, приобретает определенный
отзвук. Вот в чем положительная сторона обращения, написанного неведомой
рукой. Для нас же лично... как тебе сказать... быть может, этот документ
ухудшает наше положение.
- Все, что "и делается, к лучшему, - заметил Янка. - Но ты говоришь
правду, нам это воззвание может повредить. Мне уже сказал заплесневелый
почтовик: "А не ваша ли, васпане, это работка? Не вы ли сами написали
листовочку?" Так могут посмотреть на это дело и наши следователи. Все это
нам нужно учесть и внести некоторые добавления в наш "допрос".
- Во всяком случае воззвание нужно отнести в наш тайник, нехорошо
будет, если оно попадет от нас в руки полиции.
Друзья тотчас же оделись и поспешили в лес, чтобы опустить в "копилку"
то, "что бог дал". "Копилкой" называли они деревянный небольшой ящичек,
залитый сверху смолой, чтобы не гнил.
Как только свернули они с дороги в лес, Лобанович внезапно остановился.
- Постой, - сказал он тихо, - скажи, каким образом попало к тебе
воззвание? Где ты его взял?
- Хотел сказать тебе об этом и сказал бы, но все ждал удобного момента.
Был я сегодня на почте. Этот самый почтарь Власик отвел меня в сторону и
передал мне его. Спрашиваю, где взял. Он только поднял палец кверху и
прошептал: "Молчи!" А затем начал посмеиваться: не сами ли, дескать,
уволенные написали обращение к учителям?
- Гм!.. Интересно! - проговорил Лобанович. - А не думаешь ли ты, что
этот почтовик полицейский агент? Может, нарочно дали ему воззвание, чтобы он
подсунул нам?
- А зачем им так делать? Какой смысл в этом?
- А смысл может быть такой: если полиция узнает, что он передал
обращение тебе и нам оно стало известно, то сделает обыск, чтобы иметь
против нас улику.
- Черт их знает, - озадаченно проговорил Янка, - все возможно. А может,
просто этот почтовик правнук гоголевского почтмейстера, который любил свежие
новости?
- Одним словом, друг, так или этак, ухо будем держать востро, а глаза
зорко. А если следователь заведет разговор о воззвании, говори: "Воззвание
видел и читал". А спросит, где взял, говори: "На почте чиновник дал".
- Чиновника, братец, замешивать сюда не надо: может, он хлопец
искренний, честный и только прикидывается дурачком.
- Ты правду говоришь, - согласился Лобанович, - лучше сказать, что
воззвание прислали по почте, в конверте, как письмо! А к чиновнику будем
присматриваться и в разговоре с ним лишнего не говорить. Если же он
полицейский агент и провокатор, тогда можно будет заявить, что воззвание дал
он.
В лесу было уже совсем темно, когда приятели пришли к вывернутому
грозой дереву. Лобанович хорошо знал тайный уголок, где хранился ящик. Янка
стоял здесь же, хотел высказать какую-то мысль, но сдержался. Силуэт
Лобановича еле-еле вырисовывался из мрака. Несколько минут возился он под
корнями вывернутого дерева, пока не нащупал ящик. Он слегка подтянул его к
себе, открыл крышку. Наконец воззвание запрятано в "копилку". Лобанович в
темноте, наугад, пригладил песок и вылез из-под дерева.
- Готово!
- Знаешь, Андрей, - нарушил глухую лесную тишь Янка, - немного даже
романтично. - Затем он переменил тон: - А что, если бы в эту минуту
наскочила полиция и гаркнула: "Руки вверх! Так вот где вы, голубчики!" - и
осветила бы нас фонариками?
- Так бывает в приключенческих романах, а жизнь создает такие ситуации,
что и придумать нельзя, - ответил Лобанович.
- А все же, Андрей, интересный у тебя здесь уголок, ей-богу.
Не торопясь, осторожно пробирались друзья густым лесом на дорогу.
- Завтра на рассвете приду сюда навести порядок под ветровалом, чтобы
придать ему первоначальный вид, - сказал Лобанович и добавил: - Все же,
Янка, интересно жить на свете.
- По этому случаю я придумаю афоризм.
На следующий день утром, перед тем как отправиться в Столбуны, пожимая
на прощание приятелю руку, Янка проговорил:
- Смерть - начало новой жизни.

IX

Спустя некоторое время, накануне двух праздничных дней, снова пришел
Янка Тукала. Хотя Лобанович воспринимал "афоризмы" своего друга как более
или менее удачные шутки, но над последним: "Смерть - начало новой жизни" -
он невольно задумался. Что имел в виду Янка? И пришел к выводу, что под
смертью, вероятно, подразумеваются остатки поваленной ветром ели, где они
прятали запрещенную литературу, сама же эта литература несла в себе семена
нового социального строя.
Верно ли разгадал "афоризм", Лобанович так и не спросил Янку, потому
что тот, навестив через неделю друга, принес довольно важные новости. На
один праздничный день в Минске назначалось конспиративное собрание
представителей разных революционных подпольных организаций. Приглашались и
уволенные учителя. За два праздничных дня вполне можно было съездить в Минск
и возвратиться назад. Друзья не знали, стоит или не стоит охать, хотя
послушать людей из подполья очень хотелось. Более всего учителей беспокоило
то, что они под надзором полиции и своей поездкой могут "засыпать" собрание.
Но их брался отвезти один подпольщик, с партийной кличкой "Шэра-Сенька",
имевший опыт в делах конспирации. Решили ехать. Янка для храбрости, чтобы
подбодрить самого себя, воскликнул:
- "Пустился Микита в волокиту, так иди не оглядывайся", - как хорошо
сказал Ничыпар Янковец.
С некоторым волнением сели друзья в вагон минского поезда. Шэра-Сенька
посоветовал держаться в поезде, среди незнакомой публики, по возможности
просто, естественно, не напускать на себя серьезной озабоченности и не
пускаться в разговоры с разными пронырами, любителями поговорить.
В полдень наши путешественники приехали в Минск. Шэра-Сенька дал им
адрес того дома, в котором должно было проходить собрание. Он посоветовал
добираться поодиночке, сначала конкой, а затем пешком. Нужный приятелям дом
находился на Комаровке. Тогда это была далекая окраина города, его околица,
где высился старый сосновый бор, а из-за деревьев выглядывали то здесь, то
там ладные простые домики, построенные на городской лад. Хозяева сдавали их
дачникам. В одном из таких домиков и должно было состояться тайное
совещание. Шэра-Сенька сообщил и пароль для входа в конспиративный дом:
"Поклон от Шэра-Сеньки".
Первый сел на конку Янка Тукала. Андрей дождался следующей. Друзья
уговорились встретиться возле дома, чтобы войти туда вместе. Еще издалека
заметил Лобанович друга. Янка с безработным видом прогуливался по улице,
отдалившись на значительное расстояние от заветного домика, который он
заранее высмотрел. Хотя друзья немного побаивались и бросали украдкой
подозрительные взгляды на людей в котелках, но Лобанович не мог удержаться,
чтобы не пошутить.
- Поклон от Шэра-Сеньки, - сказал он тихо другу.
- Смотри, чтобы не было поклона от "котелка", - еще тише ответил Янка:
тогдашние шпики царской охранки обычно ходили в котелках.
Друзья немного побродили, а потом, озираясь украдкой по сторонам,
шмыгнули во двор. Встретил их сам Шэра-Сенька.
- Надо передавать поклон или нет? - пошутил Янка, чтобы придать себе
немного смелости.
- Можно и без поклона, - усмехнулся Шэра-Сенька.
На вешалке в передней висели две "буржуйские" шляпы, чье-то добротное