Страница:
Дядя Мартин вытряс сетку, затем выполоскал из нее грязь и тину на
чистой, быстрой воде.
Рыбаки старательно вымылись и полезли на берег одеваться и подсчитывать
трофеи. Ловля оказалась более чем удачной. Дяде Мартину пришла мысль -
наиболее крупную рыбу отнести завтра утром или, еще лучше, сегодня в
Панямонь. А завтра как раз пятница, вечером наступает еврейский праздник -
шабес. В такое время на рыбу необычно большой спрос. План дяди Мартина
поддержали. Дома рыбу перебрали. Помельче оставили себе, отборную же Андрей
и Янка потащили в Панямонь. За порогом Янка сказал:
- Плакал-рыдал - бог не помогал, а стал танцевать - начал бог помогать.
- Мы попали в хорошую полосу, - согласился Лобанович. - А то, что
принесет завтрашний день, пусть будет также радостным.
- Хорошо на лугу во время сенокоса, - признался Янка.
Порой, как говорится, человек попадает в счастливое течение, и оно так
ласково носит его по волнам жизни. И ты сильно желаешь, чтобы это течение
как можно дольше колыхало и нежило, покачивало тебя, нигде не тряхнув, не
подбросив на перекате. Но так бывает очень редко и очень недолго. Счастливое
течение твое вдруг кончается, улетучивается, как легкий утренний туман, и ты
остаешься возле того же старого, разбитого корыта.
Андрей и Янка увлеклись рыбной ловлей. Им вначале везло. На рыбе они
немного подкормились. Янка говорил порой:
- Черт ее побери, учительскую службу! Переведу стрелки на рыболовство!
Янка даже мечтал приобрести вторую топтуху: ведь если они одной сеткой
в среднем ловили по десяти фунтов, то в две поймают полпуда.
Андрей по этому поводу сказал Янке:
- Однажды я шел через мост в Панямонь. Под мостом лежало старое русло
Немана - Немчище, заросшее кувшинками и разной травой. В мелком и грязном
озерке топталась с бреднем вереница женщин. Когда им удавалось поймать рыбу,
они шумели, кричали, причитали. Одна, уже немолодая панямонская мещанка,
держа в зубах и посасывая, как соску, большую папиросу, с увлечением
говорила: "Вот наловлю рыбы и, ей-богу, куплю коня!" Не похож ли ты на эту
женщину?
- И зачем ты разрушаешь мои, может, самые лучшие мечты? Неужто человек
не имеет права хоть в мыслях почувствовать себя счастливым?! - воскликнул
Янка.
- И та женщина была счастлива в своих мыслях, а вот купила ли она коня
за пойманную рыбу - не знаю. Вероятно, нет.
Косьба, счастливая пора, тем временем кончилась. Дядя Мартин однажды
сказал Андрею:
- В этом году с сеном у нас будет туговато. Придется телушечку продать.
А жалко! Хорошая телушка...
- Знаешь, дядя, а что, если вспахать кусок луга возле огорода, где
капуста, да засеять овсом с викой, удобрив немного навозом?
Мартин задумался.
- А что ты думаешь? - проговорил он.
Мысль эта ему понравилась.
На следующий день Андрей с Янкой, возвратясь с рыбной ловли, увидели
вспаханный лужок, старательно взбороненный и даже приглаженный валиком.
Андрей тайком носил на засеянное место золу и, не жалея, рассеивал ее, пока
не увидел, как густо и зелено всходят овес и вика.
Еще во время косовицы Лобанович получил письмо от Райского, секретаря
несуществующего учительского бюро. "Знаешь ли, старина, - взволнованно писал
тот, - какая важная новость! И кто бы мог поверить! Шмидт, редактор
"Минского голоса", отвел место в своей газете для статьи о нашем неудачном
собрании, берет нас под защиту! Какой зверь в лесу подох? Вот тебе и Шмидт!
Выходит, если не родной, то крестный батька!"
Андрей и Янка весело смеялись, читая это письмо, но раскрывать тайну
появления статьи считали ненужным и даже вредным. В ответном письме они
выразили радость свою, говорили о своих надеждах на счастливый конец и
набрасывались на бессмысленность всей чиновничьей возни вокруг учительского
собрания. И все-таки добавили евангельские слова, уверенные в том, что их
письмо чиновничьих рук не минует: "Бойся всевышнего и не говори лишнего".
И вот здесь счастливое течение перестало покачивать и носить приятелей
на ласковых волнах.
Новый панямонский урядник - кощей, видимо, отправился в отставку -
приехал на добром коне и в щеголеватой бричке на хуторок, где жили Янка и
Андрей. Урядник соскочил с брички, привязал коня, а сам направился во двор.
Друзья встретили его возле калитки.
- Заходите, пожалуйста, - сказал Андрей.
Урядник поздоровался, даже взял под козырек и пожал приятелям руки.
- Стоволич, - назвал он себя. - Вы меня извините, но служба есть
служба... Кто Андрей Лобанович? - спросил он, быстро окинув взглядом друзей.
- Я! - ответил Лобанович.
Стоволич вытащил из портфеля, такого же щеголеватого, как и сам
урядник, пакет с важной печатью минского жандармского управления.
- Прошу вас расписаться, - сказал Стоволич, показывая в списке место
для подписи.
Лобанович расписался. Урядник простился, снова взяв под козырек, сел в
бричку и уехал. Когда бричка скрылась на повороте дороги за пышными кустами
можжевельника, Лобанович аккуратненько оборвал узенькую полоску на краю
пакета. Янка стоял и недоуменно смотрел на Андрея. Ему на мгновение
почудилось, что между ними кто-то проводит границу, рубеж.
- Что пишет ротмистр?
Вместо ответа Андрей передал Янке бумагу.
"Настоящим предписывается вам 12 августа 1907 года явиться в г. Минск,
Подгорная, 16, для дачи показаний по делу учительского собрания, которое
состоялось в с. Микутичи 9 июля 1906 года. В случае неявки вы будете
арестованы и доставлены по этапу".
На одной линии с весьма неразборчивой подписью ротмистра, которую можно
было прочитать и "Салтанов" и "Салтысанов", красовалась печать.
Друзья молча переглянулись.
- А почему не привезли пакета и мне? - немного растерянно спросил Янка,
и вид у него был такой, словно его обидели.
Андрей вскинул плечи и развел руками, что означало: "Не знаю".
- Я только бегло заметил в списке, где расписываются в получении
пакетов, свою фамилию, фамилию Владика Сальвесева и какого-то незнакомого
мне Тургая. Больше там не было никого.
Янка в свою очередь пожал плечами и в полном недоумении проговорил:
- Так что же это значит?
Лобановичу лезли в голову разные мысли, догадки, предположения. Но
прежде чем высказать их, нужно было подумать, взвесить все и тогда уже
говорить.
Чтобы развеселить Янку, Андрей рассказал об одном случае, который якобы
имел место в университетской практике. Профессор во время лекции производил
какой-то опыт. Уверенный, что аппарат все показывает как полагается,
профессор торжественно спросил: "И что же мы видим?" В аппарате ничего не
было видно. Тогда профессор сказал: "Мы видим, что мы ничего не видим, а
почему ничего не видим, мы сейчас увидим".
- Так и я могу сказать, - добавил Андрей, - ничего не известно. А
почему не известно? Потому, что ничего не известно. После допроса буду
знать. - А затем Андрей принял позу артиста, выступающего с эстрады, и
продекламировал, по-актерски подняв руку:
Кто снидет в глубину морскую,
Покрытую недвижно льдом?
Кто испытующим умом
Проникнет в бездну роковую
Души... жандармской?
"Жандармской" Андрей употребил вместо "коварной".
- Никакой загадочной тайны нет в жандармской душе, потому что она
голая, как колено, без единого волоска. Вся сущность жандармской души
заключается в словах: "Тащить и не пущать", - сказал Янка.
Андрей положил руку на плечо Янки и проговорил евангельски-церковным
тоном:
- Нет ничего тайного, что не стало бы явным, как говорил когда-то
дьячок Ботяновский. Обожду немного, до двенадцатого августа не так уж
далеко. А может, еще и раньше что-нибудь прояснится.
- Эх, пропади они пропадом! И пожить спокойно не дают. А жили мы с
тобой, как рыба с водой. А еще можно было бы половить - погода, смотри,
какая хорошая!
- Так что же, давай наденем рыбацкую одежду и пойдем потрясем заводи.
Разговор оборвался - подходила мать Андрея.
- Скажи, сынок, зачем приезжал урядник? - спросила она. - Какой пакет
он привез тебе?
- Да ты, мама, не беспокойся, - просто нужно через неделю
приблизительно явиться к приставу - я ведь под надзором полиции. Боится, как
бы не сбежал куда-нибудь.
Мать вздохнула и, ничего не сказав, пошла заниматься своим делом. Она
совсем успокоилась, когда хлопцы надели рыбацкую одежду и направились в
сторону Немана.
- Знаешь что? - сказал Янка. - Если будет богатым наш улов, значит,
ничего плохого с тобой не случится у жандармского ротмистра.
- В некоторые минуты мы любим тешить себя всякими глупостями, - ответил
Андрей.
Незаметно проходило время.
Почти все дни Андрей проводил в поле, вязал ячмень, овес, помогал дяде
Мартину возить снопы и складывать их в гумно. Ежедневно, утром или в другое
свободное время, заглядывал он и на вспаханный лужок. Овес и вика росли так
буйно, что смотреть было любо. Даже прохожие, идя берегом Немана,
сворачивали с дороги, чтобы полюбоваться, как пышно и дружно поднимаются
всходы, и сами себе говорили, покачивая головами:
- Вот тебе и синюшник! Такого овса с викой и в панских имениях не
найдешь.
- А что, говорят, Андрей посоветовал Мартину посеять здесь овес с
викой. И унавозили посев, да еще золой посыпали, - не без зависти говорили
микутичские крестьяне. - На все умельство и практика надобны, - добавляли
они глубокомысленно.
Сам дядя Мартин также время от времени наведывался на лужок. Когда он
смотрел на буйный рост своего посева, лицо его светилось, как луна в
полнолунье, а пышные усы не могли скрыть довольную улыбку.
Почти каждый день, когда начали расти боровики, Андрей, захватив
кузовок, бежал на рассвете в сосняки за грибами. Для него не существовало
более приятного занятия, как ходить по лесу и искать боровики. Нигде не было
их так много, как в микутичских лесах. Да что за боровики! А какой чистый и
звонкий воздух в летнее утро! Крикнешь - и кажется: сосенки перекликаются
друг с другом и каждая подает свой голос. А какая радость для настоящего
грибника, когда натолкнешься на многочисленную семью разного возраста
черных, с серебристым налетом на молодых, упругих шапках, ладных, ни с чем
не сравнимых боровиков! Все тогда забываешь на свете, даже жандармского
ротмистра.
У Янки не было охоты таскаться с корзинкой по соснякам, он слабо
ориентировался в лесу, да и глаза имел близорукие. А потому он считал за
лучшее поспать либо просто полежать на свежем, пахучем сене, подумать да
помечтать. Когда же Янка переселялся в мир своих мечтаний, своих заветных
мыслей, он становился глух и нем ко всему. О чем он только не думал, не
мечтал! Но это была его святая святых, об этом он никому не рассказывал,
даже Андрею. Да и рассказывать было трудно. Разве можно выразить словами
неуловимые мечты-видения и чувства, наполнявшие его сердце и разум? Янке
казалось, если начнет он обо всем этом рассказывать кому бы то ни было, все
его самые яркие ощущения слиняют и ничего от них не останется.
Однажды Андрей, набрав полную, до самой ручки, корзинку замечательных
боровиков, зашел по дороге в гумно проверить, там Янка или потащился
куда-нибудь. Приятель лежал на свежем, пахучем сене.
- Янка, ты здесь?
- Здесь, братец, - отозвался Янка.
- Что же ты валяешься, лежебока! - дружески упрекнул его Андрей. -
Поднимайся, купаться пойдем!
Янка быстро натянул брюки и верхнюю рубаху, ботинки взял в руки и
спустился на ток.
- Хоть бы ты пошел половил рыбу удочкой.
- Дай очухаться! - махнул рукой Янка. - Тьфу, тьфу! - плюнул он два
раза.
- Что с тобой случилось? - спросил Андрей.
- Тьфу! - плюнул еще раз Янка. - Знаешь, брат, такая приснилась
гадость, что и теперь еще противно во рту.
- Что же тебе снилось?
- Снилось, братец, что ходил по лугу, собирал горький чемер и ел.
Нельзя было без смеха смотреть на сморщенное, перекошенное лицо Янки.
Лобанович покатывался со смеху, слушая о происшествии, которое приснилось
его приятелю.
- Можно сказать, сон библейский.
Раздевшись, Янка бросился в Неман, плыл, набирал в рот воды, полоскал
рот и отплевывался.
- Богатый будешь, Янка, раз приснился такой сон.
- Если бы это была правда, я готов еще раз увидеть свой сон, - шутил
Янка. А затем повернулся к Андрею и сказал: - А может, и в самом деле
разбогатею. Знаешь, мой дядя Сымон, учитель якшицкой школы, прислал письмо,
чтобы я приехал к нему. Говорит, хороший заработок есть.
- Вот видишь, сон тебе в руку. А когда получил ты письмо?
- Недавно Якуб принес, переслали из Микутич. Как ты мне советуешь,
ехать или не ехать?
- Почему же не поехать! Возьми только разрешение от полиции.
Спустя день Янка собрался в дорогу, а еще через день мать, дядя Мартин,
Якуб с сестрами проводили и Андрея за ворота дома. Дядя хотел отвезти его на
станцию на подводе. Андрей категорически отказался.
- Не все еще убрано с поля, зачем терять время?
Мать долго стояла возле калитки и смотрела вслед сыну. В ее сердце была
обида: Янка поехал в деревню к дядьке на какие-то заработки, а зачем же
Андрея тащат в Минск? Не к добру это. Она стояла, пока Андрей не перешел
Среднюю гору и не скрылся из глаз.
Не радостно было и на сердце у Лобановича. Во-первых, ему жалко было
покидать дом и родных. Он знал, как тоскуют о нем мать и все близкие.
Во-вторых, тревожила также и мысль: почему только его и Владика из всей
учительской группы вызывают к жандармскому ротмистру? Эта тревога еще
усилилась, когда Андрей узнал на станции Столбуны от одного знакомого о том,
что Владика Сальвесева посадили в бобруйскую тюрьму. Арестовали будто бы за
распространение прокламаций и нелегальной литературы. А каковы же причины
того, что вызывают его, Лобановича? Может, сотрудничество в белорусской
газете?
Дорога немного успокоила Лобановича. Он постепенно свыкся и с мыслью о
допросе у жандармского ротмистра. Его радовало то, что дядя Мартин и семья
не будут сидеть голодными, так как с поля все собрали. Даже и телушечки не
придется продавать. С такими мыслями ехал Андрей в Минск.
На Подгорной улице тогдашнего Минска было больше деревянных домов, чем
кирпичных. Домик, в котором находились канцелярия и квартира жандармского
ротмистра, стоял в глубине двора. Крытое, просторное крыльцо-веранда почти
терялось в густой зеленой листве дикого винограда. На стене, на видном
месте, блестела свежей краской жестяная табличка с обозначенным на ней
номером дома. Оглядываясь, Андрей тихо взошел на обвитое зеленью крыльцо. На
стене, сбоку от входа в жандармское логовище, висела на толстой проволоке
ручка звонка. Лобанович постоял немного, подумал, взглянул на часы. Было
половина одиннадцатого, время, когда чиновники уже сидят за своими столами.
Лобанович потянул за ручку и начал прислушиваться. Вскоре послышались
медленные, тяжелые шаги. Дверь открыл здоровенный жандармский вахмистр. Он
окинул Лобановича пронзительным, сердитым взглядом и сурово спросил:
- Вам что нужно?
Лобанович молча подал ему вызов к ротмистру с таким видом, будто и сам
он важная персона. Вахмистр взял пакет, посмотрел на конверт, потом на
Лобановича и еще более сурово буркнул:
- Заходите!
Он провел Лобановича в приемную и показал на жесткий деревянный диван:
- Ждите здесь! - а сам направился куда-то в глубину дома.
"Видимо, спит либо завтракает", - подумал Лобанович. Но минут через
пять издалека послышался звон шпор, и тотчас же вошел ротмистр. Не
поздоровавшись, он открыл свой кабинет и, кивнув головой в сторону двери,
спокойно сказал:
- Ступайте за мной!
Ротмистр пошел впереди, за ним Лобанович, а вахмистр замыкал процессию.
Войдя в кабинет, ротмистр сразу же сел в стоявшее за столом кресло.
Теперь Лобанович разглядел его вблизи. Это был одетый в аккуратно пригнанную
форму офицера царской армии еще молодой, широкоплечий человек среднего
роста, с красивым и даже симпатичным лицом. В каждом его движении
чувствовалась военная выправка. Он показал Лобановичу рукой на стул возле
стола, а сам отпер ящик, достал довольно объемистую папку с разными бумагами
и документами. Отыскав нужный ему исписанный лист бумаги, он положил его
перед Лобановичем.
- Здесь записано показание одного из ваших коллег. Можете ознакомиться
с ним. - Затем ротмистр достал из стола лист чистой бумаги. - Напишите
коротко о вашем участии в учительском собрании. Что это было за собрание.
Постарайтесь уложиться в один час. Сможете?
- Постараюсь.
Ротмистр запер стол и твердой, быстрой походкой вышел из кабинета в
другую дверь, завешенную шторой.
Прежде чем приняться за дело, Лобанович взял "показание одного из
коллег". Владик Сальвесев писал по выработанному Лобановичем и Янкой плану.
Поведение ротмистра очень удивило Андрея. Жандармский вахмистр также
вышел из кабинета, и Андрей остался совсем один. "Что это - хитрость
какая-то, западня? - спрашивал он сам себя. - Вероятно, за мной следят из
тайного угла. Надо быть осторожным".
Назначенный срок еще далеко не кончился, а свои показания Андрей
написал, и написал аккуратно. После этого он стал разглядывать кабинет, не
сходя с места. На переднем плане висели портреты Николая II и царицы. И
больше ничего не было на стенах.
Оставалось уже мало времени до конца срока. "Что же будет дальше?" - с
беспокойством ждал Андрей.
Ровно через час пришел ротмистр; видимо, он "подкрепился" - от него
попахивало коньячком.
- Ну что? - спросил он, усевшись в кресло.
Лобанович молча подал бумагу. "Чем меньше говорить, тем лучше", -
мысленно заметил он себе.
Ротмистр внимательно присматривался к написанному. Казалось, его больше
интересовал почерк, чем содержание показаний.
- А красивый у вас почерк, - наконец проговорил он.
- Учителю уж так положено.
Ротмистр открыл ящик стола, взял какой-то исписанный лист, вгляделся в
него, перевел глаза на написанное Лобановичем, а затем и на него самого.
Усмехнулся.
- Я не пророк, но могу вам сказать, что ваш почерк сыграет роль в вашей
жизни... Можете быть свободным. - И ротмистр кивнул головой, давая знать,
что Лобанович может идти.
Очутившись на улице и убедившись, что сзади жандармов не видно,
Лобанович почувствовал себя так, будто с его плеч свалился тяжелый камень и
сам он вторично родился на свет. Все его страхи развеялись и растаяли, как
тучки в засушливую погоду. Но теперь перед ним встал вопрос: почему
жандармский ротмистр так присматривался к его почерку? Правда, это могла
быть простая случайность, тем более что Лобанович и от друзей слыхал про
свой красивый почерк. И все же точного ответа на интересующий его вопрос
Лобанович не находил. Но хорошо уже и то, что он свободно ходит по улицам,
сливается с толпой людей, снующих туда и сюда по тротуарам. Как хорошо было
бы поговорить сейчас с Янкой! Но Янка далеко, живет где-то на реке Березине,
у дяди.
Более близкого знакомого, чем Болотич, у Андрея в Минске не было. Минут
через десять он переступил порог чистенькой квартиры бывшего друга.
- А, это ты, крамольник! Ну, рад видеть тебя, - такими словами,
сдобренными шуткой, встретил Болотич Андрея. - Садись! - сказал он гостю. -
Скоро ли вас будут судить?
В словах Болотича слышались какие-то снисходительно-барские нотки, и
это не понравилось Андрею. Не понравились ему прилизанность квартиры и
самого хозяина ее и подчеркнутый порядок во всем.
- О суде нам станет известно тогда, когда вручат повестки. Или, может
быть, ты что-нибудь слыхал? Ты же имеешь доступ в "высшие сферы", а нам туда
двери закрыты, - довольно сухо ответил Лобанович.
- А ты уже и надулся! - заметил Болотич. - В "высших сферах", как ты
говоришь, я не бываю. Да и само понятие "высшие сферы" неопределенное. А вот
от одного писаришки - не знаю, из каких он "сфер", - я слыхал, что все ваше
дело, кстати сказать бессмысленное, будет прекращено.
- Что ты говоришь?
- То, что ты слышишь.
- Если бы это дело прекратили, было бы неплохо. Но почему же меня
вызывали к жандармскому ротмистру для дачи показаний? Вот только что
вырвался оттуда.
Болотич пожал плечами.
- О чем же тебя допрашивали?
- По существу, и допроса никакого не было. Велел жандармский ротмистр
написать, как проходило учительское собрание и что там было. И даже разрешил
полюбопытствовать, что показали мои друзья, дал мне целую кипу бумаг.
Лобанович рассказал, как ротмистр хвалил почерк допрашиваемого.
- Что ж, может, собирается взять тебя в делопроизводители, - заметил
Болотич.
- Эх, брат Болотич! Тебе смешки да шуточки. Будь ты на моем месте, я
так легко не отнесся бы к тебе. И скажи, почему наше собрание ты называешь
нелепостью?
- Да очень просто: в нем нет никакого смысла.
- Почему?
Болотич иронически улыбнулся, а затем уже серьезно, даже со злостью,
ответил:
- Государственный строй пытались разрушить, царя скинуть и вместо
одного поставить тысячи царей в лице разных комитетов, муниципалитетов,
коммун, товариществ... И это ваше народоправство? Моськи вы, лающие на
слона!
Лобанович удивленно посмотрел на Болотича, словно не веря, что перед
ним бывший товарищ. Сдерживая острую вспышку негодования, он спокойно и с
оттенком грусти сказал:
- Эх, Костя! Как крепко засели в тебе князь Мещерский и вся закваска
чиновничье-поповской семинарии! Как все смешалось в твоей голове!
- Не знаю, у кого больше смешалось! - огрызнулся Болотич. Видимо, он
был не в духе.
- Не будем спорить, в чьей голове большая путаница, - спокойно ответил
Андрей, - по зачем говорить о том, чего ты не знаешь и не понимаешь?
Действительно легче, удобнее и выгоднее петь "Боже, царя храни", чем
заступаться за обездоленных, голодных людей и получать за это пинки
жандармов и полиции да косые взгляды черносотенцев всех мастей.
- Довольно я наслушался всяких агитаторов и начитался разных
прокламаций, и ты мне таких песен не пой! - прервал Андрея Болотич.
Лобанович посмотрел на него, помолчал. А потом тихо проговорил:
- Прости! Песни у нас разные, и наши дороги направлены в
противоположные стороны. Но кто знает, жизнь не стоит на одном месте... Одно
могу сказать: по дороге князей Мещерских, Дубровиных и гамзеев гамзеевичей я
не пойду!
- Это твое дело. Скажу тебе, как говорят твои белорусы: человек ест
хлеб троякий - белый, черный и ниякий.
Лобанович улыбнулся.
- Мне кажется, что ты любишь более всего белый.
- Это уже мое дело. Тебе же вот что скажу: та дорога, по которой ты
идешь, заведет тебя не туда, куда ты хочешь.
Лобанович поднялся, чтобы покинуть квартиру бывшего друга. Много раз он
слыхал такие разговоры. На память пришел писарь Дулеба, с которым велись
такие же споры.
- Вот ты уже и надулся, как мышь на крупу, - примирительно сказал
Болотич. - Посиди, пообедаем!
- Благодарю! Мне надо ехать домой, сейчас отходит поезд, - отказался
Андрей от угощения.
Болотич с недоумением смотрел на бывшего друга, но не упрашивал его
остаться. Уже стоя на пороге, Лобанович укоризненно улыбнулся и неожиданно
для самого себя сказал:
- Ни один царь не ездил короноваться верхом на свинье. Прощай!
С этими словами, не подав руки, Андрей вышел за дверь. Болотич,
оставшись один, покачал головой.
- Ума решился, что ли? Или ум за разум зашел?
Андрей шел на станцию. Из головы не выходили события минувшего дня: и
нелепый допрос в кабинете жандармского ротмистра, и разговор с Болотичем,
ставший по существу ссорой.
Болотич же в это время сидел за рабочим столиком, подперев голову
руками. Он думал о том, что несправедливо обидел Андрея. И как-то невольно
вспомнились дни, когда зародилась их дружба. Во время семинарских каникул,
будучи уже на последнем курсе, Болотич познакомился с дочерью
железнодорожного инженера, кончавшей гимназию. Болотич крепко полюбил Валю,
а Валя его. Эта первая, чистая, несмелая любовь захватила юношу. Ему тяжело
было скрывать ее от всех, таить в глубине сердца, нужно было найти друга, с
которым он мог бы поделиться своими чувствами. И лучшего хранителя сердечной
тайны, чем Лобанович, он не мог найти. Целую ночь, прилегши на одну кровать
с Андреем, рассказывал Болотич о Вале: какая она милая, красивая и как любит
его. А на следующий день показал фотографию девушки, читал ее письма.
Лобанович свято хранил доверенную ему юношескую тайну и принял живое участие
в сердечных делах товарища. Они часто говорили о ней, порой вместе
составляли письма к Вале. Все это сблизило их и породило между ними
искреннюю дружбу. Около года переписывался Болотич с Валей. И вот однажды
прислал Лобановичу письмо, полное отчаяния и сердечной печали: Валя нашла
себе более выгодного и знатного жениха и вышла замуж. Лобанович, как мог и
как умел, утешал Болотича и не очень осуждал Валю. Что ей за пара бедный и
безвестный сельский учитель!
Все это вспомнил сейчас Болотич. Его доверенное лицо Лобанович свято
хранил тайну друга и никогда ничем не оскорблял ее. Но все отошло уже в
прошлое и забылось, как первая весенняя гроза...
Лобанович также почувствовал и понял, что Болотич был случайным
явлением в его жизни, приятелем до поры до времени. Девушка ушла, Болотич
пошел к иной цели. И сейчас их пути направлены в противоположные стороны. И
нет основания горевать о потере друга - друга до первого крутого поворота.
В Столбунах Лобанович сошел с поезда. Он забежал на почту, опустил в
ящик письмо Янке, написанное в дороге. Андрей сообщал о допросе у
чистой, быстрой воде.
Рыбаки старательно вымылись и полезли на берег одеваться и подсчитывать
трофеи. Ловля оказалась более чем удачной. Дяде Мартину пришла мысль -
наиболее крупную рыбу отнести завтра утром или, еще лучше, сегодня в
Панямонь. А завтра как раз пятница, вечером наступает еврейский праздник -
шабес. В такое время на рыбу необычно большой спрос. План дяди Мартина
поддержали. Дома рыбу перебрали. Помельче оставили себе, отборную же Андрей
и Янка потащили в Панямонь. За порогом Янка сказал:
- Плакал-рыдал - бог не помогал, а стал танцевать - начал бог помогать.
- Мы попали в хорошую полосу, - согласился Лобанович. - А то, что
принесет завтрашний день, пусть будет также радостным.
- Хорошо на лугу во время сенокоса, - признался Янка.
Порой, как говорится, человек попадает в счастливое течение, и оно так
ласково носит его по волнам жизни. И ты сильно желаешь, чтобы это течение
как можно дольше колыхало и нежило, покачивало тебя, нигде не тряхнув, не
подбросив на перекате. Но так бывает очень редко и очень недолго. Счастливое
течение твое вдруг кончается, улетучивается, как легкий утренний туман, и ты
остаешься возле того же старого, разбитого корыта.
Андрей и Янка увлеклись рыбной ловлей. Им вначале везло. На рыбе они
немного подкормились. Янка говорил порой:
- Черт ее побери, учительскую службу! Переведу стрелки на рыболовство!
Янка даже мечтал приобрести вторую топтуху: ведь если они одной сеткой
в среднем ловили по десяти фунтов, то в две поймают полпуда.
Андрей по этому поводу сказал Янке:
- Однажды я шел через мост в Панямонь. Под мостом лежало старое русло
Немана - Немчище, заросшее кувшинками и разной травой. В мелком и грязном
озерке топталась с бреднем вереница женщин. Когда им удавалось поймать рыбу,
они шумели, кричали, причитали. Одна, уже немолодая панямонская мещанка,
держа в зубах и посасывая, как соску, большую папиросу, с увлечением
говорила: "Вот наловлю рыбы и, ей-богу, куплю коня!" Не похож ли ты на эту
женщину?
- И зачем ты разрушаешь мои, может, самые лучшие мечты? Неужто человек
не имеет права хоть в мыслях почувствовать себя счастливым?! - воскликнул
Янка.
- И та женщина была счастлива в своих мыслях, а вот купила ли она коня
за пойманную рыбу - не знаю. Вероятно, нет.
Косьба, счастливая пора, тем временем кончилась. Дядя Мартин однажды
сказал Андрею:
- В этом году с сеном у нас будет туговато. Придется телушечку продать.
А жалко! Хорошая телушка...
- Знаешь, дядя, а что, если вспахать кусок луга возле огорода, где
капуста, да засеять овсом с викой, удобрив немного навозом?
Мартин задумался.
- А что ты думаешь? - проговорил он.
Мысль эта ему понравилась.
На следующий день Андрей с Янкой, возвратясь с рыбной ловли, увидели
вспаханный лужок, старательно взбороненный и даже приглаженный валиком.
Андрей тайком носил на засеянное место золу и, не жалея, рассеивал ее, пока
не увидел, как густо и зелено всходят овес и вика.
Еще во время косовицы Лобанович получил письмо от Райского, секретаря
несуществующего учительского бюро. "Знаешь ли, старина, - взволнованно писал
тот, - какая важная новость! И кто бы мог поверить! Шмидт, редактор
"Минского голоса", отвел место в своей газете для статьи о нашем неудачном
собрании, берет нас под защиту! Какой зверь в лесу подох? Вот тебе и Шмидт!
Выходит, если не родной, то крестный батька!"
Андрей и Янка весело смеялись, читая это письмо, но раскрывать тайну
появления статьи считали ненужным и даже вредным. В ответном письме они
выразили радость свою, говорили о своих надеждах на счастливый конец и
набрасывались на бессмысленность всей чиновничьей возни вокруг учительского
собрания. И все-таки добавили евангельские слова, уверенные в том, что их
письмо чиновничьих рук не минует: "Бойся всевышнего и не говори лишнего".
И вот здесь счастливое течение перестало покачивать и носить приятелей
на ласковых волнах.
Новый панямонский урядник - кощей, видимо, отправился в отставку -
приехал на добром коне и в щеголеватой бричке на хуторок, где жили Янка и
Андрей. Урядник соскочил с брички, привязал коня, а сам направился во двор.
Друзья встретили его возле калитки.
- Заходите, пожалуйста, - сказал Андрей.
Урядник поздоровался, даже взял под козырек и пожал приятелям руки.
- Стоволич, - назвал он себя. - Вы меня извините, но служба есть
служба... Кто Андрей Лобанович? - спросил он, быстро окинув взглядом друзей.
- Я! - ответил Лобанович.
Стоволич вытащил из портфеля, такого же щеголеватого, как и сам
урядник, пакет с важной печатью минского жандармского управления.
- Прошу вас расписаться, - сказал Стоволич, показывая в списке место
для подписи.
Лобанович расписался. Урядник простился, снова взяв под козырек, сел в
бричку и уехал. Когда бричка скрылась на повороте дороги за пышными кустами
можжевельника, Лобанович аккуратненько оборвал узенькую полоску на краю
пакета. Янка стоял и недоуменно смотрел на Андрея. Ему на мгновение
почудилось, что между ними кто-то проводит границу, рубеж.
- Что пишет ротмистр?
Вместо ответа Андрей передал Янке бумагу.
"Настоящим предписывается вам 12 августа 1907 года явиться в г. Минск,
Подгорная, 16, для дачи показаний по делу учительского собрания, которое
состоялось в с. Микутичи 9 июля 1906 года. В случае неявки вы будете
арестованы и доставлены по этапу".
На одной линии с весьма неразборчивой подписью ротмистра, которую можно
было прочитать и "Салтанов" и "Салтысанов", красовалась печать.
Друзья молча переглянулись.
- А почему не привезли пакета и мне? - немного растерянно спросил Янка,
и вид у него был такой, словно его обидели.
Андрей вскинул плечи и развел руками, что означало: "Не знаю".
- Я только бегло заметил в списке, где расписываются в получении
пакетов, свою фамилию, фамилию Владика Сальвесева и какого-то незнакомого
мне Тургая. Больше там не было никого.
Янка в свою очередь пожал плечами и в полном недоумении проговорил:
- Так что же это значит?
Лобановичу лезли в голову разные мысли, догадки, предположения. Но
прежде чем высказать их, нужно было подумать, взвесить все и тогда уже
говорить.
Чтобы развеселить Янку, Андрей рассказал об одном случае, который якобы
имел место в университетской практике. Профессор во время лекции производил
какой-то опыт. Уверенный, что аппарат все показывает как полагается,
профессор торжественно спросил: "И что же мы видим?" В аппарате ничего не
было видно. Тогда профессор сказал: "Мы видим, что мы ничего не видим, а
почему ничего не видим, мы сейчас увидим".
- Так и я могу сказать, - добавил Андрей, - ничего не известно. А
почему не известно? Потому, что ничего не известно. После допроса буду
знать. - А затем Андрей принял позу артиста, выступающего с эстрады, и
продекламировал, по-актерски подняв руку:
Кто снидет в глубину морскую,
Покрытую недвижно льдом?
Кто испытующим умом
Проникнет в бездну роковую
Души... жандармской?
"Жандармской" Андрей употребил вместо "коварной".
- Никакой загадочной тайны нет в жандармской душе, потому что она
голая, как колено, без единого волоска. Вся сущность жандармской души
заключается в словах: "Тащить и не пущать", - сказал Янка.
Андрей положил руку на плечо Янки и проговорил евангельски-церковным
тоном:
- Нет ничего тайного, что не стало бы явным, как говорил когда-то
дьячок Ботяновский. Обожду немного, до двенадцатого августа не так уж
далеко. А может, еще и раньше что-нибудь прояснится.
- Эх, пропади они пропадом! И пожить спокойно не дают. А жили мы с
тобой, как рыба с водой. А еще можно было бы половить - погода, смотри,
какая хорошая!
- Так что же, давай наденем рыбацкую одежду и пойдем потрясем заводи.
Разговор оборвался - подходила мать Андрея.
- Скажи, сынок, зачем приезжал урядник? - спросила она. - Какой пакет
он привез тебе?
- Да ты, мама, не беспокойся, - просто нужно через неделю
приблизительно явиться к приставу - я ведь под надзором полиции. Боится, как
бы не сбежал куда-нибудь.
Мать вздохнула и, ничего не сказав, пошла заниматься своим делом. Она
совсем успокоилась, когда хлопцы надели рыбацкую одежду и направились в
сторону Немана.
- Знаешь что? - сказал Янка. - Если будет богатым наш улов, значит,
ничего плохого с тобой не случится у жандармского ротмистра.
- В некоторые минуты мы любим тешить себя всякими глупостями, - ответил
Андрей.
Незаметно проходило время.
Почти все дни Андрей проводил в поле, вязал ячмень, овес, помогал дяде
Мартину возить снопы и складывать их в гумно. Ежедневно, утром или в другое
свободное время, заглядывал он и на вспаханный лужок. Овес и вика росли так
буйно, что смотреть было любо. Даже прохожие, идя берегом Немана,
сворачивали с дороги, чтобы полюбоваться, как пышно и дружно поднимаются
всходы, и сами себе говорили, покачивая головами:
- Вот тебе и синюшник! Такого овса с викой и в панских имениях не
найдешь.
- А что, говорят, Андрей посоветовал Мартину посеять здесь овес с
викой. И унавозили посев, да еще золой посыпали, - не без зависти говорили
микутичские крестьяне. - На все умельство и практика надобны, - добавляли
они глубокомысленно.
Сам дядя Мартин также время от времени наведывался на лужок. Когда он
смотрел на буйный рост своего посева, лицо его светилось, как луна в
полнолунье, а пышные усы не могли скрыть довольную улыбку.
Почти каждый день, когда начали расти боровики, Андрей, захватив
кузовок, бежал на рассвете в сосняки за грибами. Для него не существовало
более приятного занятия, как ходить по лесу и искать боровики. Нигде не было
их так много, как в микутичских лесах. Да что за боровики! А какой чистый и
звонкий воздух в летнее утро! Крикнешь - и кажется: сосенки перекликаются
друг с другом и каждая подает свой голос. А какая радость для настоящего
грибника, когда натолкнешься на многочисленную семью разного возраста
черных, с серебристым налетом на молодых, упругих шапках, ладных, ни с чем
не сравнимых боровиков! Все тогда забываешь на свете, даже жандармского
ротмистра.
У Янки не было охоты таскаться с корзинкой по соснякам, он слабо
ориентировался в лесу, да и глаза имел близорукие. А потому он считал за
лучшее поспать либо просто полежать на свежем, пахучем сене, подумать да
помечтать. Когда же Янка переселялся в мир своих мечтаний, своих заветных
мыслей, он становился глух и нем ко всему. О чем он только не думал, не
мечтал! Но это была его святая святых, об этом он никому не рассказывал,
даже Андрею. Да и рассказывать было трудно. Разве можно выразить словами
неуловимые мечты-видения и чувства, наполнявшие его сердце и разум? Янке
казалось, если начнет он обо всем этом рассказывать кому бы то ни было, все
его самые яркие ощущения слиняют и ничего от них не останется.
Однажды Андрей, набрав полную, до самой ручки, корзинку замечательных
боровиков, зашел по дороге в гумно проверить, там Янка или потащился
куда-нибудь. Приятель лежал на свежем, пахучем сене.
- Янка, ты здесь?
- Здесь, братец, - отозвался Янка.
- Что же ты валяешься, лежебока! - дружески упрекнул его Андрей. -
Поднимайся, купаться пойдем!
Янка быстро натянул брюки и верхнюю рубаху, ботинки взял в руки и
спустился на ток.
- Хоть бы ты пошел половил рыбу удочкой.
- Дай очухаться! - махнул рукой Янка. - Тьфу, тьфу! - плюнул он два
раза.
- Что с тобой случилось? - спросил Андрей.
- Тьфу! - плюнул еще раз Янка. - Знаешь, брат, такая приснилась
гадость, что и теперь еще противно во рту.
- Что же тебе снилось?
- Снилось, братец, что ходил по лугу, собирал горький чемер и ел.
Нельзя было без смеха смотреть на сморщенное, перекошенное лицо Янки.
Лобанович покатывался со смеху, слушая о происшествии, которое приснилось
его приятелю.
- Можно сказать, сон библейский.
Раздевшись, Янка бросился в Неман, плыл, набирал в рот воды, полоскал
рот и отплевывался.
- Богатый будешь, Янка, раз приснился такой сон.
- Если бы это была правда, я готов еще раз увидеть свой сон, - шутил
Янка. А затем повернулся к Андрею и сказал: - А может, и в самом деле
разбогатею. Знаешь, мой дядя Сымон, учитель якшицкой школы, прислал письмо,
чтобы я приехал к нему. Говорит, хороший заработок есть.
- Вот видишь, сон тебе в руку. А когда получил ты письмо?
- Недавно Якуб принес, переслали из Микутич. Как ты мне советуешь,
ехать или не ехать?
- Почему же не поехать! Возьми только разрешение от полиции.
Спустя день Янка собрался в дорогу, а еще через день мать, дядя Мартин,
Якуб с сестрами проводили и Андрея за ворота дома. Дядя хотел отвезти его на
станцию на подводе. Андрей категорически отказался.
- Не все еще убрано с поля, зачем терять время?
Мать долго стояла возле калитки и смотрела вслед сыну. В ее сердце была
обида: Янка поехал в деревню к дядьке на какие-то заработки, а зачем же
Андрея тащат в Минск? Не к добру это. Она стояла, пока Андрей не перешел
Среднюю гору и не скрылся из глаз.
Не радостно было и на сердце у Лобановича. Во-первых, ему жалко было
покидать дом и родных. Он знал, как тоскуют о нем мать и все близкие.
Во-вторых, тревожила также и мысль: почему только его и Владика из всей
учительской группы вызывают к жандармскому ротмистру? Эта тревога еще
усилилась, когда Андрей узнал на станции Столбуны от одного знакомого о том,
что Владика Сальвесева посадили в бобруйскую тюрьму. Арестовали будто бы за
распространение прокламаций и нелегальной литературы. А каковы же причины
того, что вызывают его, Лобановича? Может, сотрудничество в белорусской
газете?
Дорога немного успокоила Лобановича. Он постепенно свыкся и с мыслью о
допросе у жандармского ротмистра. Его радовало то, что дядя Мартин и семья
не будут сидеть голодными, так как с поля все собрали. Даже и телушечки не
придется продавать. С такими мыслями ехал Андрей в Минск.
На Подгорной улице тогдашнего Минска было больше деревянных домов, чем
кирпичных. Домик, в котором находились канцелярия и квартира жандармского
ротмистра, стоял в глубине двора. Крытое, просторное крыльцо-веранда почти
терялось в густой зеленой листве дикого винограда. На стене, на видном
месте, блестела свежей краской жестяная табличка с обозначенным на ней
номером дома. Оглядываясь, Андрей тихо взошел на обвитое зеленью крыльцо. На
стене, сбоку от входа в жандармское логовище, висела на толстой проволоке
ручка звонка. Лобанович постоял немного, подумал, взглянул на часы. Было
половина одиннадцатого, время, когда чиновники уже сидят за своими столами.
Лобанович потянул за ручку и начал прислушиваться. Вскоре послышались
медленные, тяжелые шаги. Дверь открыл здоровенный жандармский вахмистр. Он
окинул Лобановича пронзительным, сердитым взглядом и сурово спросил:
- Вам что нужно?
Лобанович молча подал ему вызов к ротмистру с таким видом, будто и сам
он важная персона. Вахмистр взял пакет, посмотрел на конверт, потом на
Лобановича и еще более сурово буркнул:
- Заходите!
Он провел Лобановича в приемную и показал на жесткий деревянный диван:
- Ждите здесь! - а сам направился куда-то в глубину дома.
"Видимо, спит либо завтракает", - подумал Лобанович. Но минут через
пять издалека послышался звон шпор, и тотчас же вошел ротмистр. Не
поздоровавшись, он открыл свой кабинет и, кивнув головой в сторону двери,
спокойно сказал:
- Ступайте за мной!
Ротмистр пошел впереди, за ним Лобанович, а вахмистр замыкал процессию.
Войдя в кабинет, ротмистр сразу же сел в стоявшее за столом кресло.
Теперь Лобанович разглядел его вблизи. Это был одетый в аккуратно пригнанную
форму офицера царской армии еще молодой, широкоплечий человек среднего
роста, с красивым и даже симпатичным лицом. В каждом его движении
чувствовалась военная выправка. Он показал Лобановичу рукой на стул возле
стола, а сам отпер ящик, достал довольно объемистую папку с разными бумагами
и документами. Отыскав нужный ему исписанный лист бумаги, он положил его
перед Лобановичем.
- Здесь записано показание одного из ваших коллег. Можете ознакомиться
с ним. - Затем ротмистр достал из стола лист чистой бумаги. - Напишите
коротко о вашем участии в учительском собрании. Что это было за собрание.
Постарайтесь уложиться в один час. Сможете?
- Постараюсь.
Ротмистр запер стол и твердой, быстрой походкой вышел из кабинета в
другую дверь, завешенную шторой.
Прежде чем приняться за дело, Лобанович взял "показание одного из
коллег". Владик Сальвесев писал по выработанному Лобановичем и Янкой плану.
Поведение ротмистра очень удивило Андрея. Жандармский вахмистр также
вышел из кабинета, и Андрей остался совсем один. "Что это - хитрость
какая-то, западня? - спрашивал он сам себя. - Вероятно, за мной следят из
тайного угла. Надо быть осторожным".
Назначенный срок еще далеко не кончился, а свои показания Андрей
написал, и написал аккуратно. После этого он стал разглядывать кабинет, не
сходя с места. На переднем плане висели портреты Николая II и царицы. И
больше ничего не было на стенах.
Оставалось уже мало времени до конца срока. "Что же будет дальше?" - с
беспокойством ждал Андрей.
Ровно через час пришел ротмистр; видимо, он "подкрепился" - от него
попахивало коньячком.
- Ну что? - спросил он, усевшись в кресло.
Лобанович молча подал бумагу. "Чем меньше говорить, тем лучше", -
мысленно заметил он себе.
Ротмистр внимательно присматривался к написанному. Казалось, его больше
интересовал почерк, чем содержание показаний.
- А красивый у вас почерк, - наконец проговорил он.
- Учителю уж так положено.
Ротмистр открыл ящик стола, взял какой-то исписанный лист, вгляделся в
него, перевел глаза на написанное Лобановичем, а затем и на него самого.
Усмехнулся.
- Я не пророк, но могу вам сказать, что ваш почерк сыграет роль в вашей
жизни... Можете быть свободным. - И ротмистр кивнул головой, давая знать,
что Лобанович может идти.
Очутившись на улице и убедившись, что сзади жандармов не видно,
Лобанович почувствовал себя так, будто с его плеч свалился тяжелый камень и
сам он вторично родился на свет. Все его страхи развеялись и растаяли, как
тучки в засушливую погоду. Но теперь перед ним встал вопрос: почему
жандармский ротмистр так присматривался к его почерку? Правда, это могла
быть простая случайность, тем более что Лобанович и от друзей слыхал про
свой красивый почерк. И все же точного ответа на интересующий его вопрос
Лобанович не находил. Но хорошо уже и то, что он свободно ходит по улицам,
сливается с толпой людей, снующих туда и сюда по тротуарам. Как хорошо было
бы поговорить сейчас с Янкой! Но Янка далеко, живет где-то на реке Березине,
у дяди.
Более близкого знакомого, чем Болотич, у Андрея в Минске не было. Минут
через десять он переступил порог чистенькой квартиры бывшего друга.
- А, это ты, крамольник! Ну, рад видеть тебя, - такими словами,
сдобренными шуткой, встретил Болотич Андрея. - Садись! - сказал он гостю. -
Скоро ли вас будут судить?
В словах Болотича слышались какие-то снисходительно-барские нотки, и
это не понравилось Андрею. Не понравились ему прилизанность квартиры и
самого хозяина ее и подчеркнутый порядок во всем.
- О суде нам станет известно тогда, когда вручат повестки. Или, может
быть, ты что-нибудь слыхал? Ты же имеешь доступ в "высшие сферы", а нам туда
двери закрыты, - довольно сухо ответил Лобанович.
- А ты уже и надулся! - заметил Болотич. - В "высших сферах", как ты
говоришь, я не бываю. Да и само понятие "высшие сферы" неопределенное. А вот
от одного писаришки - не знаю, из каких он "сфер", - я слыхал, что все ваше
дело, кстати сказать бессмысленное, будет прекращено.
- Что ты говоришь?
- То, что ты слышишь.
- Если бы это дело прекратили, было бы неплохо. Но почему же меня
вызывали к жандармскому ротмистру для дачи показаний? Вот только что
вырвался оттуда.
Болотич пожал плечами.
- О чем же тебя допрашивали?
- По существу, и допроса никакого не было. Велел жандармский ротмистр
написать, как проходило учительское собрание и что там было. И даже разрешил
полюбопытствовать, что показали мои друзья, дал мне целую кипу бумаг.
Лобанович рассказал, как ротмистр хвалил почерк допрашиваемого.
- Что ж, может, собирается взять тебя в делопроизводители, - заметил
Болотич.
- Эх, брат Болотич! Тебе смешки да шуточки. Будь ты на моем месте, я
так легко не отнесся бы к тебе. И скажи, почему наше собрание ты называешь
нелепостью?
- Да очень просто: в нем нет никакого смысла.
- Почему?
Болотич иронически улыбнулся, а затем уже серьезно, даже со злостью,
ответил:
- Государственный строй пытались разрушить, царя скинуть и вместо
одного поставить тысячи царей в лице разных комитетов, муниципалитетов,
коммун, товариществ... И это ваше народоправство? Моськи вы, лающие на
слона!
Лобанович удивленно посмотрел на Болотича, словно не веря, что перед
ним бывший товарищ. Сдерживая острую вспышку негодования, он спокойно и с
оттенком грусти сказал:
- Эх, Костя! Как крепко засели в тебе князь Мещерский и вся закваска
чиновничье-поповской семинарии! Как все смешалось в твоей голове!
- Не знаю, у кого больше смешалось! - огрызнулся Болотич. Видимо, он
был не в духе.
- Не будем спорить, в чьей голове большая путаница, - спокойно ответил
Андрей, - по зачем говорить о том, чего ты не знаешь и не понимаешь?
Действительно легче, удобнее и выгоднее петь "Боже, царя храни", чем
заступаться за обездоленных, голодных людей и получать за это пинки
жандармов и полиции да косые взгляды черносотенцев всех мастей.
- Довольно я наслушался всяких агитаторов и начитался разных
прокламаций, и ты мне таких песен не пой! - прервал Андрея Болотич.
Лобанович посмотрел на него, помолчал. А потом тихо проговорил:
- Прости! Песни у нас разные, и наши дороги направлены в
противоположные стороны. Но кто знает, жизнь не стоит на одном месте... Одно
могу сказать: по дороге князей Мещерских, Дубровиных и гамзеев гамзеевичей я
не пойду!
- Это твое дело. Скажу тебе, как говорят твои белорусы: человек ест
хлеб троякий - белый, черный и ниякий.
Лобанович улыбнулся.
- Мне кажется, что ты любишь более всего белый.
- Это уже мое дело. Тебе же вот что скажу: та дорога, по которой ты
идешь, заведет тебя не туда, куда ты хочешь.
Лобанович поднялся, чтобы покинуть квартиру бывшего друга. Много раз он
слыхал такие разговоры. На память пришел писарь Дулеба, с которым велись
такие же споры.
- Вот ты уже и надулся, как мышь на крупу, - примирительно сказал
Болотич. - Посиди, пообедаем!
- Благодарю! Мне надо ехать домой, сейчас отходит поезд, - отказался
Андрей от угощения.
Болотич с недоумением смотрел на бывшего друга, но не упрашивал его
остаться. Уже стоя на пороге, Лобанович укоризненно улыбнулся и неожиданно
для самого себя сказал:
- Ни один царь не ездил короноваться верхом на свинье. Прощай!
С этими словами, не подав руки, Андрей вышел за дверь. Болотич,
оставшись один, покачал головой.
- Ума решился, что ли? Или ум за разум зашел?
Андрей шел на станцию. Из головы не выходили события минувшего дня: и
нелепый допрос в кабинете жандармского ротмистра, и разговор с Болотичем,
ставший по существу ссорой.
Болотич же в это время сидел за рабочим столиком, подперев голову
руками. Он думал о том, что несправедливо обидел Андрея. И как-то невольно
вспомнились дни, когда зародилась их дружба. Во время семинарских каникул,
будучи уже на последнем курсе, Болотич познакомился с дочерью
железнодорожного инженера, кончавшей гимназию. Болотич крепко полюбил Валю,
а Валя его. Эта первая, чистая, несмелая любовь захватила юношу. Ему тяжело
было скрывать ее от всех, таить в глубине сердца, нужно было найти друга, с
которым он мог бы поделиться своими чувствами. И лучшего хранителя сердечной
тайны, чем Лобанович, он не мог найти. Целую ночь, прилегши на одну кровать
с Андреем, рассказывал Болотич о Вале: какая она милая, красивая и как любит
его. А на следующий день показал фотографию девушки, читал ее письма.
Лобанович свято хранил доверенную ему юношескую тайну и принял живое участие
в сердечных делах товарища. Они часто говорили о ней, порой вместе
составляли письма к Вале. Все это сблизило их и породило между ними
искреннюю дружбу. Около года переписывался Болотич с Валей. И вот однажды
прислал Лобановичу письмо, полное отчаяния и сердечной печали: Валя нашла
себе более выгодного и знатного жениха и вышла замуж. Лобанович, как мог и
как умел, утешал Болотича и не очень осуждал Валю. Что ей за пара бедный и
безвестный сельский учитель!
Все это вспомнил сейчас Болотич. Его доверенное лицо Лобанович свято
хранил тайну друга и никогда ничем не оскорблял ее. Но все отошло уже в
прошлое и забылось, как первая весенняя гроза...
Лобанович также почувствовал и понял, что Болотич был случайным
явлением в его жизни, приятелем до поры до времени. Девушка ушла, Болотич
пошел к иной цели. И сейчас их пути направлены в противоположные стороны. И
нет основания горевать о потере друга - друга до первого крутого поворота.
В Столбунах Лобанович сошел с поезда. Он забежал на почту, опустил в
ящик письмо Янке, написанное в дороге. Андрей сообщал о допросе у