Страница:
Владика Андрей.
- Хотел бы ты, Владик, побывать там? - Сымон показал рукой на сад,
откуда доносились голоса.
- Думаю, что и ты не отказался бы от этого.
- Не дрейфь, Курочкин, будешь на воле! - такая поговорка бытовала тогда
в тюрьме.
Тем временем население камеры понемногу уменьшалось. Выпустили Ивана
Сороку, Мордуховича. За ними на очереди был дед Юзефович. Спустя некоторое
время и его вызвали в контору, сказав, чтобы он забирал пожитки. Хотя дед и
ждал этого часа, но все же очень разволновался. Несложные дедовы пожитки уже
лежали на нарах. Надзиратель отпер дверь камеры и торжественно произнес:
- Иди на волю, дед!
Юзефович взволновался еще больше. Он схватил с нар сумку, а затем
положил ее обратно. С быстротой, на какую он только был способен в свои
семьдесят лет, Юзефович бросился к Тургаю, к Лобановичу, крепко и долго
пожимал им руки.
- Спасибо, спасибо вам за вашу доброту, за внимание ко мне, старику!
Прощаясь с Владиком, дед обнял его и горячо поцеловал.
- Пускай тебе, сынок, пошлет бог счастья!
Больше он говорить не мог - на седые усы, как серебро, скатились
крупные капли слез.
- Держись, дед, в твоей свитке скрыто много целебной силы! - пошутил
Владик.
В дверях дед обратился к жителям камеры:
- Будьте, детки, здоровы! Дай боже и вам счастливо дождаться часа
освобождения!
Немного взгрустнулось, когда дед Юзефович старческой походкой спускался
со второго этажа тюрьмы вниз и скрылся за железными воротами.
- Просторнее стало в камере, будто в лесу, когда в нем срубят старое
дерево, - с грустью в голосе заметил Лобанович.
Сымон Тургай, чтобы поднять несколько настроение, пошутил:
- Ты не смотри на то, что он - старое дерево! Он еще подкатится к своей
бабке! Пошел на волю наш дед!
- А за дедом и я следом, - отозвался Александр Голубович, молча
наблюдавший всю эту сцену.
Ему оставалось всего дней десять побыть с товарищами, с которыми его
сблизило трехлетнее пребывание в тюрьме.
Лобановичу хотелось порассуждать о жизни, о человеческой судьбе:
- Люди - как волны в реке: плывут и плывут одна за другой, пока не
убаюкает их тишина.
- Если люди - волны речные, то пускай не убаюкивает их человеческая
тишина, - многозначительно заметил Голубович.
На слове "человеческая" он сделал ударение и взял Андрея под руку. Они
долго ходили по камере, а затем присели на нары, тихонько продолжая
разговор, который глубоко захватил их. Во время очередной прогулки они снова
были вместе.
- Такое положение вещей не может тянуться десятилетиями, - говорил
Андрей Голубовичу, шагая по тюремному двору. - Революционное движение
придавлено, но не остановлено, оно живет. И разве можно воздвигнуть такую
стену, через которую не проникли бы человеческие мысли! Революционное
движение - живая вода, скрытая в недрах земли, в сердце и чувствах народа.
Она пробьется на поверхность, проложит себе дорогу и снесет все, что
сковывает неисчислимые силы народные.
- Иначе и быть не может, - убежденно подтвердил Голубович. - А для
этого не нужно, чтобы человеческая тишина убаюкивала речные волны... Кстати,
к какой политической партии лежит твое сердце?
Александр затронул как раз тот вопрос, который давно занимал Андрея.
Лобанович подумал, покачал головой.
- Эх, мой милый! - сказал он. - Если бы мы имели такие весы, на которых
можно взвешивать хорошее и плохое! Тогда поставили бы на дорогах столбы с
надписями: "Налево - правда, направо - ложь". И так легко бы стало ходить по
свету, но зато, вероятно, было бы скучно и неинтересно.
- Готовой правды захотелось? - проговорил Голубович. - Нет, брат,
правду надо добывать с боем. А это не так просто, как рисуют
болтуны-анархисты: шах-мат - сбросили царя, и каждый сам себе сила и право.
Может, тебе это по вкусу?
Лобанович решительно запротестовал.
- Откровенно говоря, я - на росстанях, - проговорил он, - не решил,
куда присоединиться...
- Пора, брат, переступить этот порог, - сказал Голубович. - Надеюсь,
что ты сделаешь верный шаг. Действительно, сейчас такое время, когда
революционное движение притихло. Но ты сам недавно справедливо сказал, что
это движение - живая вода, которая таится в сердцах людей. Жизнь не
останавливается и на месте не стоит - такова диалектика.
- А как принимаешь ты социалистов-революционеров? Спрашиваю об этом
потому, что мне чаще всего приходилось сталкиваться с ними.
- И они тебе по душе? - спросил Голубович.
- Нет, этого я не сказал бы. Я не вижу в них той живой, глубокой струи,
которая выводит реку на широкие просторы.
- Хоть это немного и туманно, но в основном верно, - ответил Голубович.
- Эсеры привлекают интеллигентов - выходцев из крестьян. И вы тоже ведь
хотели войти во Всероссийский учительский союз, а на эту организацию влияли
эсеры. Они козыряют своей аграрной программой. Однако это не программа, а
тупик, ибо эсеры, заигрывая с крестьянством, преувеличивают его возможности.
Необходим крепкий союз сил пролетариата и крестьянства. Тогда революция
победит. На такой точке зрения и стоят социал-демократы.
- Но ведь партия эсеров не является единой, строго сплоченной
организацией, - заметил Лобанович, - в ее рядах есть разные течения.
- Тем хуже, - отрубил Голубович. - Это только свидетельствует о том,
что эсеры - мелкобуржуазная партия, не имеющая под собой надежной основы.
Лобанович улыбнулся.
- Такой аргумент говорит и не в пользу социал-демократов: ведь и среди
них есть два течения, ты сам говорил мне об этом.
- Когда я говорю - социал-демократы, то имею в виду большевиков, -
проговорил Голубович.
Александр на мгновение задумался, а затем с ласковой, тихой улыбкой и
вместе с тем почти торжественно продолжал:
- Единственно верное и правильное учение о революции и о законах, по
которым развивается общество, - это марксизм, марксистское мировоззрение. От
всего сердца советую тебе ближе узнать, глубоко усвоить эту науку - она
будет для тебя не верстовым столбом, а маяком, который указывает дорогу.
Сила большевиков в том, что они твердо держатся марксизма.
Голубович вскинул глаза на Андрея.
- Не сочти это за какую-то проповедь, я обращаюсь к тебе как к
человеку, в которого верю. Большевики отбрасывают красивые слова, мы не
чураемся самой черной работы во имя революции. Надо пробудить народ,
воспитать, сплотить и повести на решительный и уже последний штурм царизма.
Ты не должен остаться в стороне от этого штурма.
Голубович взял Андрея за плечи и внимательно посмотрел ему в глаза.
- Разреши мне верить, Андрей, что ты никогда не отступишься от народа.
Я не сомневаюсь в этом: ведь ты и так крепко с ним связан. А потому перед
тобой один путь - с марксистами, с большевиками. На этом пути, надеюсь, мы с
тобой встретимся. Если ты не найдешь меня, я отыщу способ напомнить тебе о
нашем разговоре.
Время прогулки кончилось. Надзиратели загоняли заключенных в камеры.
Идя по лестнице рядом с Андреем, Голубович снова заговорил:
- Хотелось бы мне сказать несколько слов и о наших товарищах - о Тургае
и Лявонике. На Тургая я также крепко полагаюсь, он не свернет со своей
дороги. А вот Лявоник - в нем я не уверен. Первое испытание, первая буря,
смявшая временно его жизнь, отпугнула его от революции, от народа. Он будет
искать в дальнейшем покоя и обывательского уюта.
Все, что говорил Голубович, западало в душу Андрея. Человек этот лишь
немногим был старше Лобановича, но уже много пережил, много передумал и
твердо шел по пути революционной деятельности, был убежденным большевиком.
Сердечный разговор затянулся на весь вечер и занял добрую половину
тюремной ночи.
В свое время, сердечно простившись с друзьями, Голубович вышел из
тюрьмы. Андрей немного проводил его по коридору.
- До встречи! - еще раз пожал ему руку Голубович.
Вернулся в камеру Андрей с неопределенным чувством. Он радовался, что
друг вышел на волю, и в то же время жалел, что прервалась дружба. И камера
показалась пустой. Но образ скромного, вдумчивого, рассудительного друга не
выходил из памяти.
Время шло своим чередом. С каждым днем приближался срок освобождения.
- Ну, хлопцы, - сказал однажды Сымон Тургай Владику и Андрею, - недели
через две и я соберусь в отлет - отправляюсь по этапу в свою новогрудскую
тюрьму для освобождения.
- Хоть и жалко разлучаться с тобой, но мы порадуемся и твоей и нашими
радостями, - ответил Лобанович.
Он еще хотел что-то сказать, но дверь в камеру открылась, вошел суровый
Дождик. Он лукаво взглянул на Андрея.
- Идите в контору, к вам пришли на свидание.
Почти каждую неделю Лобановича навещал кто-нибудь из родственников либо
старых знакомых. Товарищи по неволе временами даже завидовали ему. Но
сегодняшний день не был днем посещений. Кто же это мог быть?
Лобановича привели в контору, где обычно происходили свидания. Там было
довольно темно. Кроме того, людей, приходивших с воли, отгораживала от
заключенных двойная проволочная сетка. От одного ее крыла до другого было не
менее аршина. Свидания обычно происходили в присутствии тюремной стражи.
Лобанович занял место по одну сторону сетки. По другую ее сторону
стояла женщина. Андрей вгляделся в черты ее лица и смутился. Напротив него
стояла Лида, да не та школьница-подросток, а расцветшая, во всей красе,
ладная, стройная, свежая, как майский цветок, девушка! Андрей не сводил с
нее глаз и молчал, словно онемелый.
Лида улыбнулась.
- Не узнаете меня?
- Лида! Лидочка! - вырвалось из груди Андрея.
- А вы так изменились, стали таким бледным да еще бороду отпустили...
Если бы я встретила вас в городе, то и не узнала бы.
- Бледный, Лидочка, потому, что сижу под замком, без свежего воздуха. А
своей бороде я не хозяин.
- Разве вас заставляют отпускать бороду? - удивилась Лида.
- Нет, - засмеялся Андрей и взглянул на надзирателя Рутовича, которому
Дождик приказал присутствовать при свидании. Надзиратель отошел подальше. -
Моя борода принадлежит коммуне, товарищам по камере. В бороде я прячу деньги
и перочинный ножик во время обысков, все это нам не разрешается иметь при
себе.
- В бороде? Деньги и нож?! - снова удивилась Лида.
Она еще внимательнее взглянула на бывшего учителя темными глазами и
весело засмеялась, а потом на ее лице отразилась печаль.
- И много вас... таких несчастных, в камере?
- А почему "несчастных"? Порой нам бывает и очень весело. Времени
много, на службу ходить не нужно. Живем воспоминаниями о прошлом, гадаем о
своем будущем, мечтаем о свободе, а она уже близко. Всюду, Лидочка, жить
можно, даже и в тюрьме. А вы как живете, Лидочка?.. Я очень рад, что ты
вспомнила обо мне, навестила. Ведь я думал, что вы навеки потеряны для меня.
Лицо Лиды помрачнело. Веселая и такая чарующая улыбка погасла. Лида
опустила голову, потупила на мгновение глаза, потом подняла их на Андрея.
- Может, оно так и есть, - тихо и грустно проговорила она.
Слова Лиды больно отозвались в сердце Лобановича. Он понял смысл их и
не расспрашивал девушку, что они означают. Но Лида сама объяснила:
- Я выхожу замуж.
Лобанович овладел собой и своим волнением.
- Ну что ж, желаю вам быть счастливой в замужестве... За кого же
выходишь, Лида?
Лобанович обращался к ней то на "вы", то на "ты". Лида выходила замуж
за помощника начальника станции, на которой она сама служила телеграфисткой.
Горькая обида, быть может неоправданная, сжала сердце. Андрей сейчас не
интересовался, кто этот помощник и на какой станции служат они. А когда
вошел Дождик и велел кончать свидание, Андрей не пожалел, что оно кончилось.
На прощанье он кивнул головой. Лида долгим взглядом проводила Лобановича, и
ему показалось, что в этом взгляде было много страдания и печали. А может,
ему это просто почудилось.
Он не спал почти всю ночь и все думал, лежа на тюремном матраце, о
Лиде, о ее прелестной фигуре, о последнем, прощальном взгляде, обо всем, что
говорила она во время этого нелепого свидания. Зачем приходила она? Неужто
для того только, чтобы пробудить в сердце то, что давно пережито,
перечувствовано? Зачем было причинять ему новую, еще более острую боль? А
может, и иные мысли и чувства руководили ею? Может, он, Андрей, не чутко
отнесся к ней? И почему он не взял ее адреса? Но для чего? Образ Лиды
неотступно стоял в его глазах. И что глубже всего запало в сердце - это
последний ее взгляд.
"Ну что ж, если бы у человека не было горьких раздумий и причин,
вызывающих эти раздумья, то пропала бы острота восприятия жизни и ее
явлений", - подвел итог Андрей своим бессонным мыслям.
С радостью и в то же время с печалью простился Андрей с Сымоном
Тургаем, лучшим другом, которого приобрел он в тюрьме. Сымон Тургай
отправлялся в свой Новогрудок, чтобы там выйти на волю.
- Разлетелась наша троица, - грустно сказал Лобанович, обнимая на
прощание Сымона.
- Ничего, Андрей, не будет троицы, так будет двоица, - шутливо ответил
Сымон. - Пиши, не забывай!
Андрей с Владиком проводили Сымона до порога камеры. Дверь закрылась;
из острожных старожилов их осталось теперь только двое.
- "Ах, братцы, мало нас! Голубчики, немножко!" - вспомнил Владик
изречение, вычитанное еще в начальной школе, и вдруг спросил: - Ну, что ты
думаешь про Янку Тукалу? Ведь он был такой искренний, преданный, а вот
письма так ни разу и не прислал.
- И я о нем думаю. И, знаешь, хочу найти Янку! Не может быть, чтобы он
так и пропал!
- А как ты его найдешь?
- По памятным книжкам Минской губернии. В них есть все школы. Нападу
где-нибудь на след и непременно отыщу и поеду к нему, погляжу, что за
человек он теперь.
Чем ближе становился час освобождения, тем сильнее волновались Владик и
Андрей. Но это волнение было радостным, желанным. Беспокоило сейчас одно:
как устроятся они в новой жизни, на воле?
Наконец настал день, которого жадно ждали три года. Ничем особенным не
выделялся он, этот день. Незадолго до полудня пятнадцатого сентября тысяча
девятьсот одиннадцатого года открылась дверь в камеру. Вошел тот самый
надзиратель Рутович, который сторожил Лобановича во время свидания с Лидой.
В руках у него был лист бумаги с фамилиями Андрея и Владика.
- Ну, собирайтесь! В добрый час!
В тюремной конторе Лобанович получил вещи, отнятые у него три года
назад, - складной ножик, неразлучный спутник грибных походов, и деньги.
Всего денег, с теми, которые передавали с воли на имя Андрея, набралось без
малого сотня. Их по-товарищески поделили.
Владика и Андрея повел за ворота острога Рутович. Чтобы получить полную
свободу, нужно было еще явиться в сыскной отдел. Из деликатности и из
чувства человечности, а главным образом в надежде получить на полкварты
Рутович шел рядом с освобожденными, но по другой стороне улицы, чтобы
прохожие не догадывались, что Владик и Андрей - арестанты, выпущенные из
острога. Отведя друзей в сыскной отдел, Рутович простился с ними и, веселый,
с рублем в кармане, поспешил в ближайший шинок. А друзей еще долго держали в
сыскном отделе. Чиновник, от которого зависело отпустить их, также ждал
взятки. Владик уже готов был и ему дать рубль.
- Не смей, Владик, делать этого! Сидели три года - посидим и три часа.
Так и сделали. Потеряв надежду на взятку, чиновник записал их в книгу
преступников, дав строгий наказ явиться к уездному исправнику. Исправник,
человек немолодой, с синеватым носом, прочитал друзьям наставление, как
должны они вести себя в жизни: не забывать батюшки царя, веры и отечества.
Закончив нотацию, он кивнул головой, давая этим знать друзьям, что они
теперь свободные люди и могут идти куда хотят.
Очутившись на улице "свободным человеком", Владик воскликнул:
- Не верится, Андрей, что мы на свободе, что за нами нет надзора,
конвойных!.. Поздравляю, брат!
Друзья пожали друг другу руки.
- Ну, куда теперь, Владик?
- Сначала поеду в Микутичи, к родителям, поживу немного, осмотрюсь, а
там - бог батька. А ты куда направишь "стопы своя"?
- Навстречу жизни и ее приключениям, - ответил Андрей.
Он вспомнил Сымона Тургая и завет Голубовича. Этот завет и стал основой
жизни и деятельности Андрея Лобановича в его дальнейших странствиях по новым
дорогам.
1948-1954
Пути-дороги народной жизни
Это как в сказке: на лесном хуторке, в семье лесника родился хлопчик.
Природа одарила его необычайной любознательностью - стремлением до всего
дойти, познать тайны удивительного мира, который его окружает. Гонит на
пастбище скот, бегает в лес за грибами, ягодами, жадно прислушивается к
разговорам бывалых "дядьков", которые довольно часто забредают в лесникову
хату, что стоит невдалеке от людного песчаного тракта.
Крестьянская, горемычная судьба не обещала сыну лесника познать глубины
книжной науки. Пушкин и Крылов в холщовой пастушьей сумочке, "директор", т.
е. такой же крестьянский паренек, который окончил начальную школу, а теперь
сам учит детей лесника, несколько месяцев учебы в деревенской школе - вот,
так сказать, первый этап образования будущего народного поэта Якуба Коласа.
Не бог весть какой университет и учительская семинария в Несвиже, куда
вскоре поступает сын лесника.
Проходят годы - необычные, наполненные революционными ветрами века - и
молодой учитель из глухого Полесья сближается с крестьянами, ведет среди них
революционную работу и сам у них учится, участвует в учительском съезде,
начинает печатать стихи, рассказы, наконец, осужденный царскими властями,
отбывает трехлетнее заключение в минском остроге. Многое из жизни молодого
Коласа узнает читатель в образе учителя Лобановича, героя трилогии "На
росстанях".
Эпоха первой русской революции, "движения самих масс" (Ленин), подняла
к творческой жизни двух народных поэтов - Янку Купалу и Якуба Коласа. Их
устами говорила придавленная царско-помещичьим засильем крестьянская
Беларусь. В своем творчестве Купала и Колас выразили не только социальные,
но и национальные стремления белорусского народа. Другие братские славянские
народы давно заявили о себе. Белорусам же еще предстояло это сделать устами
собственной интеллигенции.
Процессу созревания народной интеллигенции, ее поискам путей в
революцию, служению народу посвящена трилогия Якуба Коласа "На росстанях".
Как уже говорилось, эта книга во многом биографична. Но факты биографии
подняты здесь на высоту великих художественных обобщений. Первые две части
трилогии, так называемые "Полесские повести", написанные в двадцатые годы
("В Полесской глуши" - 1922; "В глубине Полесья" - 1927), составили, по
существу, один из первых белорусских романов. Завершена трилогия в 1954
году.
Именно такого произведения, как первые две части трилогии, требовала от
Коласа молодая белорусская советская литература. Октябрь 1917 года был
подготовлен всем ходом предыдущих событий. Показать народ на разных этапах
революционной борьбы, нарисовать образ человека из народа, который идет в
революцию - таков был социальный "заказ" времени. Колас выполнил его, во
многом определив пути дальнейшего развития белорусской прозы.
Молодой учитель Лобанович, который только что окончил семинарию,
приезжает в глухую полесскую деревеньку Тельшино учить грамоте крестьянских
ребятишек. В головы семинаристов настойчиво вбивалась мысль, что
царь-батюшка бесконечно заботится о простом народе, а народ отвечает ему
искренней сыновней благодарностью. Приехав в деревню, учитель увидел другую
картину. Полешуки забиты, загнаны, живут в грязи, темноте, плотно опутаны
сетью предрассудков, суеверий. Их "опекуны" - все эти волостные старшины,
писари, урядники, стражники, не исключая и учителей-обывателей, как Соханюк
и ему подобные, открыто насмехаются над мужицкой отсталостью. На мужика они
смотрят как на существо низшее, обязанное своим трудом обеспечивать
материальный достаток "общества". Такой несправедливый, бесчеловечный
порядок возмущает героя до глубины души. С этого протеста начинается
гражданское мужание Лобановича.
Лобанович - натура искренняя, деятельная, он не может ограничить себя
только рамками школьной работы. В семинарии герой читал не только катехизис
Филарета, но и книги Бокля, Дарвина, Дрепера. В нем пробудилась критическая
мысль, он искатель по природе, он хочет помочь крестьянам-полешукам
отрешиться от некоторых вредных, на его взгляд, привычек и заблуждений. Но в
своих первых практических шагах Лобанович остается идеалистом. Герою
кажется, что сами крестьяне виноваты в том, что живут плохо и неустроенно,
что многое идет от их собственной косности, некультурности.
Лобанович собирает полешуков на сходку, говорит им о том, что "человек
должен стремиться, чтоб жизнь была добрая и полезная", но его слушатели
остаются довольно равнодушными к этим красивым словам.
Шаг за шагом герой убеждается, что причина провала его добрых намерений
таится не в извечной апатии, косности полешуков, а в чем-то другом, более
серьезном. Пожалуй, в продолжение всего нашего знакомства с Лобановичем, он
больше учится, чем учит, жадно впитывая в себя все, что видит и слышит
вокруг. Характер героя предстает перед нами в динамике, в движении, мы сами
как бы присутствуем при его становлении, ежечасном, ежедневном обновлении. С
десятками людей встречается Лобанович, и у каждого стремится чему-то
научиться, что-то взять для себя, чем-то обогатиться духовно.
Постепенно у сельского учителя раскрываются глаза на настоящее
положение вещей. Правда, что крестьянин принижен, что его энергия, здоровый
природный ум не находят достаточного применения, но виноват в этом не он
сам, а социальные условия, в которые поставлены трудовые народные массы.
Годы учительствования Лобановича совпали с нарастанием первой русской
революции, могучая волна которой докатилась и до таких медвежьих углов,
каким было Полесье. Герой находит тех, кто "заступается за народ". Нелегкой
была для Лобановича эта новая революционная правда: зашатались, рушились все
прежние представления, из-под ног как бы уплыла опора. Но то, что прочитал
учитель в революционных брошюрах, кем-то подброшенных на порог Выгановской
школы, услышал от учительницы Ольги Андросовой и на революционной сходке в
Пинске, соответствовало его внутреннему убеждению, которое уже оформлялось,
но еще не имело четкого названия.
Со всем пылом молодости "бросается" Лобанович в революцию. У него еще
нет глубокого представления о программах, целях разных партий и групп, ему
по-прежнему свойственны многие иллюзии и заблуждения, но царское
самодержавие, закостенелую царско-чиновничью систему он ненавидит страстно,
и в борьбе за народное счастье готов сознательно поступиться собственной
жизнью.
Помогает Лобановичу в его революционных делах здравый, трезвый
крестьянский ум и постоянная, "внутренняя" сверка всех своих свершений,
помыслов с тем, какую это может дать пользу людям труда, которых герой как
бы представляет. И вот мы видим Лобановича обучающим грамоте, открывающим
глаза на социальную правду деревенскому "правдоискателю" Аксену Калю, видим
во главе выгоновских крестьян, пишущих петицию помещику Скирмунту. Еще по
многим путям-дорогам придется пройти молодому учителю, но революции, народу
он не изменит, возмужает граждански, пока в минской тюрьме не встретит
большевика Голубовича, представителя той партии, с которой, герой в
дальнейшем свяжет свою судьбу.
Рядом с гражданским, политическим становлением Лобановича идет его
нравственно-духовный рост. С удивительной поэтичностью написаны страницы,
посвященные любви молодого учителя к Ядвисе, дочери тельшинского подловчего.
Сколько здесь искреннего благородства, душевной теплоты и той неподдельной
человеческой грусти, которой не может не быть, когда два близкие, любящие
друг друга существа в силу неблагоприятных обстоятельств должны расстаться.
Есть в трилогии Коласа качество, кажется, мало замеченное критикой, -
глубокое уважение к человеку, кто б он ни был, какое б место в жизни ни
занимал. В этом произведении много героев, характеров, выписанных и крупным
планом, и эпизодических, намеченных одним-двумя штрихами. Но в каждом из
промелькнувших перед нами образов писатель стремится открыть хоть крупицу
доброго, человечного, спрятанного под грузом ханжества, невежества,
тщеславия.
Писатель умеет в обычном находить необычное, то, что каждый заметить не
может. Тонким лиризмом согреты пейзажные картины, которых в трилогии
множество. Нет ни одного явления природы, связанного с порой года, сельской
страдой, жизнью поля, леса, которое обошел бы писатель, не воплотил в
запоминающийся образ.
Проза, которой написана трилогия, удивительно поэтична, мягка,
задушевна. В то же время она философски глубока, емка, имеет богатый
эмоциональный подтекст. Чувством правды, искренности, человеческой теплоты
дышит каждая страница этой замечательной книги о путях-дорогах народной
жизни и борьбы лучших сыновей народа за его счастье.
И. Науменко
- Хотел бы ты, Владик, побывать там? - Сымон показал рукой на сад,
откуда доносились голоса.
- Думаю, что и ты не отказался бы от этого.
- Не дрейфь, Курочкин, будешь на воле! - такая поговорка бытовала тогда
в тюрьме.
Тем временем население камеры понемногу уменьшалось. Выпустили Ивана
Сороку, Мордуховича. За ними на очереди был дед Юзефович. Спустя некоторое
время и его вызвали в контору, сказав, чтобы он забирал пожитки. Хотя дед и
ждал этого часа, но все же очень разволновался. Несложные дедовы пожитки уже
лежали на нарах. Надзиратель отпер дверь камеры и торжественно произнес:
- Иди на волю, дед!
Юзефович взволновался еще больше. Он схватил с нар сумку, а затем
положил ее обратно. С быстротой, на какую он только был способен в свои
семьдесят лет, Юзефович бросился к Тургаю, к Лобановичу, крепко и долго
пожимал им руки.
- Спасибо, спасибо вам за вашу доброту, за внимание ко мне, старику!
Прощаясь с Владиком, дед обнял его и горячо поцеловал.
- Пускай тебе, сынок, пошлет бог счастья!
Больше он говорить не мог - на седые усы, как серебро, скатились
крупные капли слез.
- Держись, дед, в твоей свитке скрыто много целебной силы! - пошутил
Владик.
В дверях дед обратился к жителям камеры:
- Будьте, детки, здоровы! Дай боже и вам счастливо дождаться часа
освобождения!
Немного взгрустнулось, когда дед Юзефович старческой походкой спускался
со второго этажа тюрьмы вниз и скрылся за железными воротами.
- Просторнее стало в камере, будто в лесу, когда в нем срубят старое
дерево, - с грустью в голосе заметил Лобанович.
Сымон Тургай, чтобы поднять несколько настроение, пошутил:
- Ты не смотри на то, что он - старое дерево! Он еще подкатится к своей
бабке! Пошел на волю наш дед!
- А за дедом и я следом, - отозвался Александр Голубович, молча
наблюдавший всю эту сцену.
Ему оставалось всего дней десять побыть с товарищами, с которыми его
сблизило трехлетнее пребывание в тюрьме.
Лобановичу хотелось порассуждать о жизни, о человеческой судьбе:
- Люди - как волны в реке: плывут и плывут одна за другой, пока не
убаюкает их тишина.
- Если люди - волны речные, то пускай не убаюкивает их человеческая
тишина, - многозначительно заметил Голубович.
На слове "человеческая" он сделал ударение и взял Андрея под руку. Они
долго ходили по камере, а затем присели на нары, тихонько продолжая
разговор, который глубоко захватил их. Во время очередной прогулки они снова
были вместе.
- Такое положение вещей не может тянуться десятилетиями, - говорил
Андрей Голубовичу, шагая по тюремному двору. - Революционное движение
придавлено, но не остановлено, оно живет. И разве можно воздвигнуть такую
стену, через которую не проникли бы человеческие мысли! Революционное
движение - живая вода, скрытая в недрах земли, в сердце и чувствах народа.
Она пробьется на поверхность, проложит себе дорогу и снесет все, что
сковывает неисчислимые силы народные.
- Иначе и быть не может, - убежденно подтвердил Голубович. - А для
этого не нужно, чтобы человеческая тишина убаюкивала речные волны... Кстати,
к какой политической партии лежит твое сердце?
Александр затронул как раз тот вопрос, который давно занимал Андрея.
Лобанович подумал, покачал головой.
- Эх, мой милый! - сказал он. - Если бы мы имели такие весы, на которых
можно взвешивать хорошее и плохое! Тогда поставили бы на дорогах столбы с
надписями: "Налево - правда, направо - ложь". И так легко бы стало ходить по
свету, но зато, вероятно, было бы скучно и неинтересно.
- Готовой правды захотелось? - проговорил Голубович. - Нет, брат,
правду надо добывать с боем. А это не так просто, как рисуют
болтуны-анархисты: шах-мат - сбросили царя, и каждый сам себе сила и право.
Может, тебе это по вкусу?
Лобанович решительно запротестовал.
- Откровенно говоря, я - на росстанях, - проговорил он, - не решил,
куда присоединиться...
- Пора, брат, переступить этот порог, - сказал Голубович. - Надеюсь,
что ты сделаешь верный шаг. Действительно, сейчас такое время, когда
революционное движение притихло. Но ты сам недавно справедливо сказал, что
это движение - живая вода, которая таится в сердцах людей. Жизнь не
останавливается и на месте не стоит - такова диалектика.
- А как принимаешь ты социалистов-революционеров? Спрашиваю об этом
потому, что мне чаще всего приходилось сталкиваться с ними.
- И они тебе по душе? - спросил Голубович.
- Нет, этого я не сказал бы. Я не вижу в них той живой, глубокой струи,
которая выводит реку на широкие просторы.
- Хоть это немного и туманно, но в основном верно, - ответил Голубович.
- Эсеры привлекают интеллигентов - выходцев из крестьян. И вы тоже ведь
хотели войти во Всероссийский учительский союз, а на эту организацию влияли
эсеры. Они козыряют своей аграрной программой. Однако это не программа, а
тупик, ибо эсеры, заигрывая с крестьянством, преувеличивают его возможности.
Необходим крепкий союз сил пролетариата и крестьянства. Тогда революция
победит. На такой точке зрения и стоят социал-демократы.
- Но ведь партия эсеров не является единой, строго сплоченной
организацией, - заметил Лобанович, - в ее рядах есть разные течения.
- Тем хуже, - отрубил Голубович. - Это только свидетельствует о том,
что эсеры - мелкобуржуазная партия, не имеющая под собой надежной основы.
Лобанович улыбнулся.
- Такой аргумент говорит и не в пользу социал-демократов: ведь и среди
них есть два течения, ты сам говорил мне об этом.
- Когда я говорю - социал-демократы, то имею в виду большевиков, -
проговорил Голубович.
Александр на мгновение задумался, а затем с ласковой, тихой улыбкой и
вместе с тем почти торжественно продолжал:
- Единственно верное и правильное учение о революции и о законах, по
которым развивается общество, - это марксизм, марксистское мировоззрение. От
всего сердца советую тебе ближе узнать, глубоко усвоить эту науку - она
будет для тебя не верстовым столбом, а маяком, который указывает дорогу.
Сила большевиков в том, что они твердо держатся марксизма.
Голубович вскинул глаза на Андрея.
- Не сочти это за какую-то проповедь, я обращаюсь к тебе как к
человеку, в которого верю. Большевики отбрасывают красивые слова, мы не
чураемся самой черной работы во имя революции. Надо пробудить народ,
воспитать, сплотить и повести на решительный и уже последний штурм царизма.
Ты не должен остаться в стороне от этого штурма.
Голубович взял Андрея за плечи и внимательно посмотрел ему в глаза.
- Разреши мне верить, Андрей, что ты никогда не отступишься от народа.
Я не сомневаюсь в этом: ведь ты и так крепко с ним связан. А потому перед
тобой один путь - с марксистами, с большевиками. На этом пути, надеюсь, мы с
тобой встретимся. Если ты не найдешь меня, я отыщу способ напомнить тебе о
нашем разговоре.
Время прогулки кончилось. Надзиратели загоняли заключенных в камеры.
Идя по лестнице рядом с Андреем, Голубович снова заговорил:
- Хотелось бы мне сказать несколько слов и о наших товарищах - о Тургае
и Лявонике. На Тургая я также крепко полагаюсь, он не свернет со своей
дороги. А вот Лявоник - в нем я не уверен. Первое испытание, первая буря,
смявшая временно его жизнь, отпугнула его от революции, от народа. Он будет
искать в дальнейшем покоя и обывательского уюта.
Все, что говорил Голубович, западало в душу Андрея. Человек этот лишь
немногим был старше Лобановича, но уже много пережил, много передумал и
твердо шел по пути революционной деятельности, был убежденным большевиком.
Сердечный разговор затянулся на весь вечер и занял добрую половину
тюремной ночи.
В свое время, сердечно простившись с друзьями, Голубович вышел из
тюрьмы. Андрей немного проводил его по коридору.
- До встречи! - еще раз пожал ему руку Голубович.
Вернулся в камеру Андрей с неопределенным чувством. Он радовался, что
друг вышел на волю, и в то же время жалел, что прервалась дружба. И камера
показалась пустой. Но образ скромного, вдумчивого, рассудительного друга не
выходил из памяти.
Время шло своим чередом. С каждым днем приближался срок освобождения.
- Ну, хлопцы, - сказал однажды Сымон Тургай Владику и Андрею, - недели
через две и я соберусь в отлет - отправляюсь по этапу в свою новогрудскую
тюрьму для освобождения.
- Хоть и жалко разлучаться с тобой, но мы порадуемся и твоей и нашими
радостями, - ответил Лобанович.
Он еще хотел что-то сказать, но дверь в камеру открылась, вошел суровый
Дождик. Он лукаво взглянул на Андрея.
- Идите в контору, к вам пришли на свидание.
Почти каждую неделю Лобановича навещал кто-нибудь из родственников либо
старых знакомых. Товарищи по неволе временами даже завидовали ему. Но
сегодняшний день не был днем посещений. Кто же это мог быть?
Лобановича привели в контору, где обычно происходили свидания. Там было
довольно темно. Кроме того, людей, приходивших с воли, отгораживала от
заключенных двойная проволочная сетка. От одного ее крыла до другого было не
менее аршина. Свидания обычно происходили в присутствии тюремной стражи.
Лобанович занял место по одну сторону сетки. По другую ее сторону
стояла женщина. Андрей вгляделся в черты ее лица и смутился. Напротив него
стояла Лида, да не та школьница-подросток, а расцветшая, во всей красе,
ладная, стройная, свежая, как майский цветок, девушка! Андрей не сводил с
нее глаз и молчал, словно онемелый.
Лида улыбнулась.
- Не узнаете меня?
- Лида! Лидочка! - вырвалось из груди Андрея.
- А вы так изменились, стали таким бледным да еще бороду отпустили...
Если бы я встретила вас в городе, то и не узнала бы.
- Бледный, Лидочка, потому, что сижу под замком, без свежего воздуха. А
своей бороде я не хозяин.
- Разве вас заставляют отпускать бороду? - удивилась Лида.
- Нет, - засмеялся Андрей и взглянул на надзирателя Рутовича, которому
Дождик приказал присутствовать при свидании. Надзиратель отошел подальше. -
Моя борода принадлежит коммуне, товарищам по камере. В бороде я прячу деньги
и перочинный ножик во время обысков, все это нам не разрешается иметь при
себе.
- В бороде? Деньги и нож?! - снова удивилась Лида.
Она еще внимательнее взглянула на бывшего учителя темными глазами и
весело засмеялась, а потом на ее лице отразилась печаль.
- И много вас... таких несчастных, в камере?
- А почему "несчастных"? Порой нам бывает и очень весело. Времени
много, на службу ходить не нужно. Живем воспоминаниями о прошлом, гадаем о
своем будущем, мечтаем о свободе, а она уже близко. Всюду, Лидочка, жить
можно, даже и в тюрьме. А вы как живете, Лидочка?.. Я очень рад, что ты
вспомнила обо мне, навестила. Ведь я думал, что вы навеки потеряны для меня.
Лицо Лиды помрачнело. Веселая и такая чарующая улыбка погасла. Лида
опустила голову, потупила на мгновение глаза, потом подняла их на Андрея.
- Может, оно так и есть, - тихо и грустно проговорила она.
Слова Лиды больно отозвались в сердце Лобановича. Он понял смысл их и
не расспрашивал девушку, что они означают. Но Лида сама объяснила:
- Я выхожу замуж.
Лобанович овладел собой и своим волнением.
- Ну что ж, желаю вам быть счастливой в замужестве... За кого же
выходишь, Лида?
Лобанович обращался к ней то на "вы", то на "ты". Лида выходила замуж
за помощника начальника станции, на которой она сама служила телеграфисткой.
Горькая обида, быть может неоправданная, сжала сердце. Андрей сейчас не
интересовался, кто этот помощник и на какой станции служат они. А когда
вошел Дождик и велел кончать свидание, Андрей не пожалел, что оно кончилось.
На прощанье он кивнул головой. Лида долгим взглядом проводила Лобановича, и
ему показалось, что в этом взгляде было много страдания и печали. А может,
ему это просто почудилось.
Он не спал почти всю ночь и все думал, лежа на тюремном матраце, о
Лиде, о ее прелестной фигуре, о последнем, прощальном взгляде, обо всем, что
говорила она во время этого нелепого свидания. Зачем приходила она? Неужто
для того только, чтобы пробудить в сердце то, что давно пережито,
перечувствовано? Зачем было причинять ему новую, еще более острую боль? А
может, и иные мысли и чувства руководили ею? Может, он, Андрей, не чутко
отнесся к ней? И почему он не взял ее адреса? Но для чего? Образ Лиды
неотступно стоял в его глазах. И что глубже всего запало в сердце - это
последний ее взгляд.
"Ну что ж, если бы у человека не было горьких раздумий и причин,
вызывающих эти раздумья, то пропала бы острота восприятия жизни и ее
явлений", - подвел итог Андрей своим бессонным мыслям.
С радостью и в то же время с печалью простился Андрей с Сымоном
Тургаем, лучшим другом, которого приобрел он в тюрьме. Сымон Тургай
отправлялся в свой Новогрудок, чтобы там выйти на волю.
- Разлетелась наша троица, - грустно сказал Лобанович, обнимая на
прощание Сымона.
- Ничего, Андрей, не будет троицы, так будет двоица, - шутливо ответил
Сымон. - Пиши, не забывай!
Андрей с Владиком проводили Сымона до порога камеры. Дверь закрылась;
из острожных старожилов их осталось теперь только двое.
- "Ах, братцы, мало нас! Голубчики, немножко!" - вспомнил Владик
изречение, вычитанное еще в начальной школе, и вдруг спросил: - Ну, что ты
думаешь про Янку Тукалу? Ведь он был такой искренний, преданный, а вот
письма так ни разу и не прислал.
- И я о нем думаю. И, знаешь, хочу найти Янку! Не может быть, чтобы он
так и пропал!
- А как ты его найдешь?
- По памятным книжкам Минской губернии. В них есть все школы. Нападу
где-нибудь на след и непременно отыщу и поеду к нему, погляжу, что за
человек он теперь.
Чем ближе становился час освобождения, тем сильнее волновались Владик и
Андрей. Но это волнение было радостным, желанным. Беспокоило сейчас одно:
как устроятся они в новой жизни, на воле?
Наконец настал день, которого жадно ждали три года. Ничем особенным не
выделялся он, этот день. Незадолго до полудня пятнадцатого сентября тысяча
девятьсот одиннадцатого года открылась дверь в камеру. Вошел тот самый
надзиратель Рутович, который сторожил Лобановича во время свидания с Лидой.
В руках у него был лист бумаги с фамилиями Андрея и Владика.
- Ну, собирайтесь! В добрый час!
В тюремной конторе Лобанович получил вещи, отнятые у него три года
назад, - складной ножик, неразлучный спутник грибных походов, и деньги.
Всего денег, с теми, которые передавали с воли на имя Андрея, набралось без
малого сотня. Их по-товарищески поделили.
Владика и Андрея повел за ворота острога Рутович. Чтобы получить полную
свободу, нужно было еще явиться в сыскной отдел. Из деликатности и из
чувства человечности, а главным образом в надежде получить на полкварты
Рутович шел рядом с освобожденными, но по другой стороне улицы, чтобы
прохожие не догадывались, что Владик и Андрей - арестанты, выпущенные из
острога. Отведя друзей в сыскной отдел, Рутович простился с ними и, веселый,
с рублем в кармане, поспешил в ближайший шинок. А друзей еще долго держали в
сыскном отделе. Чиновник, от которого зависело отпустить их, также ждал
взятки. Владик уже готов был и ему дать рубль.
- Не смей, Владик, делать этого! Сидели три года - посидим и три часа.
Так и сделали. Потеряв надежду на взятку, чиновник записал их в книгу
преступников, дав строгий наказ явиться к уездному исправнику. Исправник,
человек немолодой, с синеватым носом, прочитал друзьям наставление, как
должны они вести себя в жизни: не забывать батюшки царя, веры и отечества.
Закончив нотацию, он кивнул головой, давая этим знать друзьям, что они
теперь свободные люди и могут идти куда хотят.
Очутившись на улице "свободным человеком", Владик воскликнул:
- Не верится, Андрей, что мы на свободе, что за нами нет надзора,
конвойных!.. Поздравляю, брат!
Друзья пожали друг другу руки.
- Ну, куда теперь, Владик?
- Сначала поеду в Микутичи, к родителям, поживу немного, осмотрюсь, а
там - бог батька. А ты куда направишь "стопы своя"?
- Навстречу жизни и ее приключениям, - ответил Андрей.
Он вспомнил Сымона Тургая и завет Голубовича. Этот завет и стал основой
жизни и деятельности Андрея Лобановича в его дальнейших странствиях по новым
дорогам.
1948-1954
Пути-дороги народной жизни
Это как в сказке: на лесном хуторке, в семье лесника родился хлопчик.
Природа одарила его необычайной любознательностью - стремлением до всего
дойти, познать тайны удивительного мира, который его окружает. Гонит на
пастбище скот, бегает в лес за грибами, ягодами, жадно прислушивается к
разговорам бывалых "дядьков", которые довольно часто забредают в лесникову
хату, что стоит невдалеке от людного песчаного тракта.
Крестьянская, горемычная судьба не обещала сыну лесника познать глубины
книжной науки. Пушкин и Крылов в холщовой пастушьей сумочке, "директор", т.
е. такой же крестьянский паренек, который окончил начальную школу, а теперь
сам учит детей лесника, несколько месяцев учебы в деревенской школе - вот,
так сказать, первый этап образования будущего народного поэта Якуба Коласа.
Не бог весть какой университет и учительская семинария в Несвиже, куда
вскоре поступает сын лесника.
Проходят годы - необычные, наполненные революционными ветрами века - и
молодой учитель из глухого Полесья сближается с крестьянами, ведет среди них
революционную работу и сам у них учится, участвует в учительском съезде,
начинает печатать стихи, рассказы, наконец, осужденный царскими властями,
отбывает трехлетнее заключение в минском остроге. Многое из жизни молодого
Коласа узнает читатель в образе учителя Лобановича, героя трилогии "На
росстанях".
Эпоха первой русской революции, "движения самих масс" (Ленин), подняла
к творческой жизни двух народных поэтов - Янку Купалу и Якуба Коласа. Их
устами говорила придавленная царско-помещичьим засильем крестьянская
Беларусь. В своем творчестве Купала и Колас выразили не только социальные,
но и национальные стремления белорусского народа. Другие братские славянские
народы давно заявили о себе. Белорусам же еще предстояло это сделать устами
собственной интеллигенции.
Процессу созревания народной интеллигенции, ее поискам путей в
революцию, служению народу посвящена трилогия Якуба Коласа "На росстанях".
Как уже говорилось, эта книга во многом биографична. Но факты биографии
подняты здесь на высоту великих художественных обобщений. Первые две части
трилогии, так называемые "Полесские повести", написанные в двадцатые годы
("В Полесской глуши" - 1922; "В глубине Полесья" - 1927), составили, по
существу, один из первых белорусских романов. Завершена трилогия в 1954
году.
Именно такого произведения, как первые две части трилогии, требовала от
Коласа молодая белорусская советская литература. Октябрь 1917 года был
подготовлен всем ходом предыдущих событий. Показать народ на разных этапах
революционной борьбы, нарисовать образ человека из народа, который идет в
революцию - таков был социальный "заказ" времени. Колас выполнил его, во
многом определив пути дальнейшего развития белорусской прозы.
Молодой учитель Лобанович, который только что окончил семинарию,
приезжает в глухую полесскую деревеньку Тельшино учить грамоте крестьянских
ребятишек. В головы семинаристов настойчиво вбивалась мысль, что
царь-батюшка бесконечно заботится о простом народе, а народ отвечает ему
искренней сыновней благодарностью. Приехав в деревню, учитель увидел другую
картину. Полешуки забиты, загнаны, живут в грязи, темноте, плотно опутаны
сетью предрассудков, суеверий. Их "опекуны" - все эти волостные старшины,
писари, урядники, стражники, не исключая и учителей-обывателей, как Соханюк
и ему подобные, открыто насмехаются над мужицкой отсталостью. На мужика они
смотрят как на существо низшее, обязанное своим трудом обеспечивать
материальный достаток "общества". Такой несправедливый, бесчеловечный
порядок возмущает героя до глубины души. С этого протеста начинается
гражданское мужание Лобановича.
Лобанович - натура искренняя, деятельная, он не может ограничить себя
только рамками школьной работы. В семинарии герой читал не только катехизис
Филарета, но и книги Бокля, Дарвина, Дрепера. В нем пробудилась критическая
мысль, он искатель по природе, он хочет помочь крестьянам-полешукам
отрешиться от некоторых вредных, на его взгляд, привычек и заблуждений. Но в
своих первых практических шагах Лобанович остается идеалистом. Герою
кажется, что сами крестьяне виноваты в том, что живут плохо и неустроенно,
что многое идет от их собственной косности, некультурности.
Лобанович собирает полешуков на сходку, говорит им о том, что "человек
должен стремиться, чтоб жизнь была добрая и полезная", но его слушатели
остаются довольно равнодушными к этим красивым словам.
Шаг за шагом герой убеждается, что причина провала его добрых намерений
таится не в извечной апатии, косности полешуков, а в чем-то другом, более
серьезном. Пожалуй, в продолжение всего нашего знакомства с Лобановичем, он
больше учится, чем учит, жадно впитывая в себя все, что видит и слышит
вокруг. Характер героя предстает перед нами в динамике, в движении, мы сами
как бы присутствуем при его становлении, ежечасном, ежедневном обновлении. С
десятками людей встречается Лобанович, и у каждого стремится чему-то
научиться, что-то взять для себя, чем-то обогатиться духовно.
Постепенно у сельского учителя раскрываются глаза на настоящее
положение вещей. Правда, что крестьянин принижен, что его энергия, здоровый
природный ум не находят достаточного применения, но виноват в этом не он
сам, а социальные условия, в которые поставлены трудовые народные массы.
Годы учительствования Лобановича совпали с нарастанием первой русской
революции, могучая волна которой докатилась и до таких медвежьих углов,
каким было Полесье. Герой находит тех, кто "заступается за народ". Нелегкой
была для Лобановича эта новая революционная правда: зашатались, рушились все
прежние представления, из-под ног как бы уплыла опора. Но то, что прочитал
учитель в революционных брошюрах, кем-то подброшенных на порог Выгановской
школы, услышал от учительницы Ольги Андросовой и на революционной сходке в
Пинске, соответствовало его внутреннему убеждению, которое уже оформлялось,
но еще не имело четкого названия.
Со всем пылом молодости "бросается" Лобанович в революцию. У него еще
нет глубокого представления о программах, целях разных партий и групп, ему
по-прежнему свойственны многие иллюзии и заблуждения, но царское
самодержавие, закостенелую царско-чиновничью систему он ненавидит страстно,
и в борьбе за народное счастье готов сознательно поступиться собственной
жизнью.
Помогает Лобановичу в его революционных делах здравый, трезвый
крестьянский ум и постоянная, "внутренняя" сверка всех своих свершений,
помыслов с тем, какую это может дать пользу людям труда, которых герой как
бы представляет. И вот мы видим Лобановича обучающим грамоте, открывающим
глаза на социальную правду деревенскому "правдоискателю" Аксену Калю, видим
во главе выгоновских крестьян, пишущих петицию помещику Скирмунту. Еще по
многим путям-дорогам придется пройти молодому учителю, но революции, народу
он не изменит, возмужает граждански, пока в минской тюрьме не встретит
большевика Голубовича, представителя той партии, с которой, герой в
дальнейшем свяжет свою судьбу.
Рядом с гражданским, политическим становлением Лобановича идет его
нравственно-духовный рост. С удивительной поэтичностью написаны страницы,
посвященные любви молодого учителя к Ядвисе, дочери тельшинского подловчего.
Сколько здесь искреннего благородства, душевной теплоты и той неподдельной
человеческой грусти, которой не может не быть, когда два близкие, любящие
друг друга существа в силу неблагоприятных обстоятельств должны расстаться.
Есть в трилогии Коласа качество, кажется, мало замеченное критикой, -
глубокое уважение к человеку, кто б он ни был, какое б место в жизни ни
занимал. В этом произведении много героев, характеров, выписанных и крупным
планом, и эпизодических, намеченных одним-двумя штрихами. Но в каждом из
промелькнувших перед нами образов писатель стремится открыть хоть крупицу
доброго, человечного, спрятанного под грузом ханжества, невежества,
тщеславия.
Писатель умеет в обычном находить необычное, то, что каждый заметить не
может. Тонким лиризмом согреты пейзажные картины, которых в трилогии
множество. Нет ни одного явления природы, связанного с порой года, сельской
страдой, жизнью поля, леса, которое обошел бы писатель, не воплотил в
запоминающийся образ.
Проза, которой написана трилогия, удивительно поэтична, мягка,
задушевна. В то же время она философски глубока, емка, имеет богатый
эмоциональный подтекст. Чувством правды, искренности, человеческой теплоты
дышит каждая страница этой замечательной книги о путях-дорогах народной
жизни и борьбы лучших сыновей народа за его счастье.
И. Науменко