Страница:
девушки.
- А вы взяли бы да и написали повесть о двух сестрах, - лукаво
улыбнувшись, сказала Габрыня. - Написали бы о том, что у них был старый пес
Негрусь, у которого всегда текла изо рта слюна...
Габрыня не могла продолжать из-за смеха. Этот смех заразил и Ядвисю и
Лобановича: ведь Негрусь считал своей обязанностью полаять на него и вообще
был смешным псом.
- А я вам чего-то не сказала, - говорила Ядвися на прощание учителю.
- Ну, скажите!
- Нет, скажу в другой раз.
Этот вечер прошел очень быстро.
В ту минуту, когда Лобанович возвратился от пана подловчего, часы,
пошумев и поскрипев, сколько им нужно было, пробили ровно полночь. Учитель
зажег лампу, взял книгу, - он любил читать перед тем, как уснуть. Но с
каждой строчки на него смотрела Ядвися, и потому он читал совершенно
машинально, не вникая в прочитанное, просто переводил глаза со строчки на
строчку, от слова к слову и думал о Ядвисе.
"Нет, из этого чтения ничего не выходит", - спохватился Лобанович.
Он закрыл глаза и несколько минут лежал неподвижно. Чувство радости
наполняло его: в этот вечер он заметил, что панна Ядвися им очень
интересуется. Взгляд ее темных глаз задерживался на нем часто и долго, то
радостный, ясно-спокойный, то немного как бы опечаленный, глубоко западал
ему в сердце. Все сказанное ею в этот вечер приобретало теперь особенное
значение, делало образ девушки еще более привлекательным в глазах молодого
учителя...
И вместе с тем его одолевали сомнения. Что, если Ядвися, эта нежная,
еще не совсем расцветшая девушка, полюбит его со всей силой первой любви,
доверит ему свое сердце, и молодость, и всю свою жизнь, что тогда? Мысль
Лобановича начала работать в ином направлении. Неужели у него хватит отваги
связать ее судьбу с судьбой скромного, малоприметного учителя? А что будет с
ним? Не закроет ли он себе путь к желанной, заветной цели? Его манили
неведомые просторы человеческой жизни, вольный, творческий труд. Хотелось
расширить свой кругозор, приобрести знания, которых ему так недоставало.
Впереди безграничная, хотя и туманная даль, поиски большого, настоящего
дела, радость свершений. И вот на его пути уже встала одна преграда...
Но так ли это? Почему преграда? Разве его чувство к Ядвисе не украшает
жизнь? Если ко всем жизненным явлениям подходить так, как подходит он, жизнь
утратит свою красоту, свою прелесть. Если бы так рассуждала пчела, она,
может быть, и не задержалась бы возле цветка. Не всегда следует ломать
голову над вопросами: а что из этого выйдет? чем это кончится?
Эти мысли немного успокоили учителя, а Ядвися все стояла у него в
глазах, словно смеясь над его рассуждениями.
От бабки-сторожихи Лобанович довольно подробно знал семейную жизнь
подловчего.
- Добран душа эта паненка, - говорила бабка я вздыхала. - Вся в мать
пошла. Не дал ей бог пожить еще немного, деток вырастить...
- Отчего же она так рано умерла? - спрашивал бабку учитель.
- Умерла, паничок... На все воля божья...
Понизив голос, словно боясь, что ее услышит кто-нибудь, бабка
продолжала:
- Ой, паничок, тяжело ей жилось с паном! Бил ее пан! Да как еще бил! У
покойницы пани были пышные волосы. Как распустит, бывало, черные косы, так
они чуть не до земли свесятся... Ой, была женщина, пускай со святыми упокоит
бог ее душеньку! Сама я однажды видела, как бил ее пан. Взял за косы, да еще
на руку накрутил, и вел через двор в комнату. А что он там делал с нею, в
комнате, того люди не видели.
- За что же он бил ее?
- Ой, паничок, характер у пана тяжелый! Ой, тяжелый характер! Если
сдвинутся брови и усы обвиснут, ну, тогда добра не жди. Словно найдет на
него что-то. А так человек он неплохой. И поговорить любит, и пошутит, и
посмеется. Попросишь чего - никогда не откажет. И знаете, паничок, часто
бедная пани в селянских хатах пряталась, когда разъярится пан. А дети
притихнут, будто пташки в гнезде, когда над ними коршун летает... Не дал бог
доли бедной женщине. Старшей паненке тогда только десятый годок пошел. А без
матери, паничок, сами знаете, тяжело жить. Через год женился пан второй раз.
Добрая пани, что и говорить, паничок, но для детей не родная мать.
Тяжелые условия семейной жизни болезненно отзывались на детях, особенно
на мягкой натуре панны Ядвиси, но она девушка скрытная, характер имела
замкнутый и не жаловалась на свою судьбу. Да и кому здесь было жаловаться? И
печаль своего детства она глубоко затаила в сердце, чтобы о ней даже не
догадывались люди, - при всей мягкости своей натуры панна Ядвися была гордая
девушка. И, только оставаясь одна, давала волю своим невеселым мыслям. О чем
же тогда думала она? Вероятно, были у нее те же мысли, какие бывают и у
невольника за каменными стенами, которому так призывно улыбается воля.
Разница только в том, что эта воля хорошо известна ему, тогда как жизнь за
пределами угрюмых лесов и вечно молчаливых болот Полесья была для Ядвиси
почти совсем неведомой и, стало быть, еще более привлекательной и красивой.
Но как бы там ни было, панна Ядвися иногда забегала на несколько минут
к старой Марье, не для того, чтобы излить ей свою печаль, а просто чтобы
поговорить с нею. Забегала она в те часы, когда Лобанович был на занятиях, и
то украдкой, стараясь не встретиться с учителем. Бабка была женщина добрая,
чуткая, отзывчивая на чужое горе и умела найти простые, живые слова, которые
западали в душу, успокаивали, заживляли душевные раны. Эти встречи долгое
время происходили втайне от учителя, и бабка, какая она ни была
разговорчивая, никогда не рассказывала о них "паничу", хотя также была
сильно предана ему.
Что же влекло панну Ядвисю к этой простой женщине? Старая полешучка,
ласковая, сердечная, своим простым умом хорошо понимала, чего недостает
молодой девушке, так рано утратившей родную мать. Чужое горе находило в ее
сердце живой отзвук, - ведь и сама она изведала немало страданий на своем
веку, рано оставшись вдовою с малыми детьми. И вообще надо отметить, что
никто, как простая наша крестьянка, не умеет находить те добрые слова и
выражения, которые своей чудодейственной, целебной силой успокаивают,
облегчают боль другого сердца. Откуда же этот дар, что породило эти свойства
души? Вероятно, собственное горе, тяжелая борьба за человеческие права, за
свое человеческое достоинство и цельность наивной веры в справедливость
расплаты на том свете за все страдания на земле.
Ядвися охотно заходила к бабке Марье еще и потому, " что ей интересно
было послушать, как вел свою работу в школе учитель, как он иногда
покрякивал на учеников, сердясь на их непонятливость либо на поднятый не в
меру шум, чтобы потом удивить его рассказом о том, что делал он в школе и
как вел себя с детьми. Тонкая стена между кухней и классом позволяла слышать
все, что делалось в школе. Ядвися часто прерывала разговор со сторожихой и
прислушивалась. Как только кончались занятия и школа оглашалась веселым
шумом, Ядвися, сделав бабке знак молчать, как вспугнутая дикая птичка,
бросалась в дверь и исчезала среди строений своего двора, откуда часто
доносился ее молодой, звонкий голос. А бабка, глядя ей вслед, покачивала
головой и смеялась долгим тихим смехом.
- Смешная, веселая паненка! - говорила бабка.
Рассказ сторожихи о семье пана подловчего произвел сильное впечатление
на молодого учителя. Образ несчастной пани с черными пышными волосами живо
рисовался его воображению, и пытливая мысль стремилась угадать все скрытые
подробности этой человеческой драмы. И сама Ядвися, и трагическая история ее
матери в представлении Лобановича были неотделимы от темной полесской глуши,
которая, казалось, каким-то таинственным образом влияла на судьбы живущих
здесь людей.
Оставаясь наедине с самим собой, Лобанович часто думал о Ядвисе, даже
мысленно разговаривал с нею. И этот разговор был таким простым, искренним,
потому что шел от сердца! Ядвися смотрела на него милым, немного хитроватым
взглядом и смеялась. На душе у Лобановича становилось легко и покойно. Он
чувствовал, как вливается ему в грудь какое-то приятное тепло и греет его
сердце. Но при встрече с Ядвисей он никогда не высказывал того, что говорил
ей без нее. Не то стыдливость еще чистого сердца, не то какая-то
осторожность мешали ему высказать ей все, что было на душе.
Вскоре после того как Лобанович вернулся от Турсевича, к нему приехал
Соханюк. Лобанович удивился, увидя на пороге высокую, худощавую фигуру
хатовичского учителя. Он никак не ожидал его приезда, особенно в будний
день.
- Зд'ястуйте! - проговорил Соханюк, при этом губы и глаза его смеялись
веселым смехом. - Что, не ожидали меня? - спросил он, поздоровавшись.
- Никак не ожидал. Ну, тем приятнее видеть вас здесь. Заходите,
пожалуйста, в квартиру, а я сейчас закончу урок и отпущу ребят на обед... А
может быть, вам интересно познакомиться с моей школой, то милости прошу.
Соханюк, видимо, только из вежливости прошелся между ученических
скамеек, заглядывая в грифельные доски и в тетради учеников, а затем
остановился возле шкафа с книгами и слушал, как Лобанович вел занятия и как
отвечали ученики.
Лобанович старался не ударить в грязь лицом перед Соханюком и показать
свою школу с наилучшей стороны. Вопросы так и сыпались один за другим. Все
школьники, которых вызывал Лобанович, отвечали довольно хорошо.
- Может быть, проэкзаменуете моих учеников? - спросил Лобанович
Соханюка.
Соханюк махнул рукой, давая этим понять, что он не имеет никаких
вопросов.
- Спрячьте книги! - обратился Лобанович к ученикам.
Дети быстро попрятали книги и доски.
- Молитву!
Ученики хором пропели предобеденную молитву. С шумом ринулись они на
улицу и заполнили ее своими звонкими голосами.
- Ну, как вам нравится моя школа?
- Ничего, хорошо! Хорошо!.. Вы, видно, много работаете?
- Работать-то приходится. Только мне все кажется, что в моей работе
чего-то не хватает и что я работаю не так, как нужно.
Учителя вошли в комнату.
- Эх, плюньте вы на это! - проговорил Соханюк. - Научили читать, писать
и задачки решать - и шабаш! Вы думаете, медаль заслужите? Или мир
перевернете? Инспектор найдет к чему прицепиться. В самом лучшем случае
благодарность напишет, а дирекция вам десять рублей вышлет. Но свое здоровье
дороже.
- А как же вы свою школу оставили?
- А куда она денется? В лес не убежит, - засмеялся Соханюк.
"Видно, брат, ты не зря сюда приехал", - подумал Лобанович.
- Должно быть, у вас есть какое-то важное дело здесь, если так. Может,
в сваты приехали к кому-нибудь? - меняя тон разговора, шутливо спросил
Лобанович.
- Что же, сватайте. Гулять будем.
- Видите ли, я плохой сват. Как бы вдруг из-за девушки не поссорились.
- Чтобы из-за девушки да еще ссориться! Мало ли этою добра на свете!
Хватит на наш век!.. Между прочим, вами интересуется одна паненка.
- Паненка? Какая?
- Такая, что все отдай - и мало!
- Но кто она?
- Говорит: хотела бы познакомиться о тельшинским учителем.
- Может быть, завитанская чаровница?
- Она, коллега, она! Как это вы отгадали?
- А у меня бабка знахарка, я у нее уроки беру.
- А все же интересно: как вы догадались, что это она?
- Очень просто. Все кавалеры - семь пар чистых и семь пар нечистых, и
вы в том числе, - влюбились в панну Людмилу. У нее даже голова закружилась
от радости и дух занялся. Но ее огорчает одно: почему не все кавалеры отдают
дань ее красоте? Я, если хотите, тот горбун из сказки "Царевна Красный
цветок", который не поклонился царевне. И не буду ей кланяться.
- Вот вы какой! - сказал Соханюк и засмеялся.
- А что же вы думали!
- И не познакомитесь с нею?
- Во всяком случае сам к ней не пойду.
- Почему?
- Просто не пойду - и все.
Соханюк болтал о том о сем, порой смеялся, но Лобановичу казалось, что
о чем-то самом главном он умалчивает, - ведь не может быть, чтобы он приехал
сюда только для того, чтобы сообщить, что дочь землемера хочет познакомиться
с тельшинским учителем!
- Извините, я сейчас вернусь.
Лобанович вышел в кухню.
- На тебе, бабка, полтинник, принеси горелки.
- Вы его угощать хотите? - шепотом спросила бабка.
- А что?
- Не стоит, паничок! Это же он приехал гарнцы собирать.
- Какие гарнцы?
- Ссыпку с нашего общества на школу.
- Кому ссыпку?
- Себе, паничок! - говоря это, бабка даже задыхалась от возмущения.
Лобанович с удивлением слушал ее. Все это дело было для него
непонятным, хотя в значительной степени проливало свет на приезд Соханюка.
- Ну, бабка, принеси горелки, выпьем, тогда, может быть, поймем.
Бабка сердито накинула на себя свитку, громко стукнула дверью и
направилась к Лявону Секачу.
Лобанович возвратился к гостю. Еще ничего не понимая, он взглянул на
Соханюка.
- Знаете, что говорит моя бабка: будто вы приехали собирать какую-то
ссыпку. Что вы на это скажете?
Соханюк опустил глаза, как бы почувствовав некоторую неловкость, а
затем вскинул их на Лобановича.
- Да, мне принадлежит ссыпка от вашей деревни, - проговорил он
спокойно.
- Вы не шутите? - удивился Лобанович.
- Нет, говорю совершенно серьезно.
- Ха-ха-ха! - Лобанович так и покатился со смеху.
Соханюк смотрел на него, также усмехаясь.
- Что вы находите здесь смешного? - спросил он.
- Ну как же не смеяться! Вы приехали ко мне отнимать мой хлеб. Я буду
учить, а вы будете гарнцы брать.
- Обождите! - загорячился Соханюк. - На волостном сходе было принято
постановление, чтобы на хатовичскую школу давали ссыпку. От вашей деревни
мне причитается двенадцать пудов тридцать фунтов ржи. Ну? Я и имею полное
право взять свое.
- Простите, а когда было принято такое постановление? Наверно, тогда,
когда Тельшино не имело своей школы? А раз эта школа теперь есть, то было бы
по меньшей мере смешно отнимать ссыпку от своей школы и отдавать ее в чужую.
И вообще это дело такое простое и очевидное, что и ребенок поймет всю
нелепость вашего домогательства.
Соханюк нисколько не обиделся.
- Я основываюсь на циркуляре дирекции народных училищ, в котором
сказано, что раз имеется постановление волостного схода давать ссыпку, то
ваша деревня не имеет права ее отнять. Вот почему я и приехал забрать эту
ссыпку.
- Но вы ее не получите.
- Получу!
- Нет, не получите!
Несколько минут хозяин и гость молча смотрели друг на друга. В
желтоватых глазах Соханюка блуждала невинная улыбка.
- Знаете что, - проговорил Лобанович. - Мне не жалко этой ссыпки, бог с
нею. Но если уж на то пошло, могу вас не только заверить, но и перезаверить,
что вы отсюда не возьмете ни одного зернышка.
- Ну, увидим! - сказал Соханюк.
- Ничего вы не увидите!
В самый разгар спора скрипнула кухонная дверь. Сторожиха просунула
голову в комнату учителя.
- Вот ваши деньги. Нигде не достала! Была и у Лявона и у Губаревых -
нету.
- Ну, тогда давайте пообедаем.
Соханюк отказался обедать. Он приехал сюда с Дубейкой и условился с ним
заехать по дороге на званый обед. Куда заехать, Соханюк не сказал. Ему уже
пора ехать, Дубейка у старосты, вероятно, ждет его.
Соханюк простился с Лобановичем, приглашая его к себе в гости.
- Благодарю, но, коллега, имейте в виду, что ссыпки вы не получите.
- Буду судиться, - не отступал Соханюк. - Вот приеду и земскому жалобу
подам на вашего старосту.
Под вечер того же самого дня староста собрал гарнцы и привез их
Лобановичу.
- Как это мы, паничок, отдадим ему ссыпку, если у нас есть свой
учитель?! С ума он сошел, что ли?
У старосты был важный, начальнический вид. Сознание выполненного долга
перед школой и учителем наполняло его гордостью.
- Хоть бы он постыдился! - возмущалась сторожиха. - Как это можно
забрать ссыпку из чужой школы?
Бабка была заинтересована в этой ссыпке: ведь и ей Полагалась некоторая
часть гарнцев.
Панна Ядвися была в необычайно веселом настроении. Она и маленькая
Габрынька пойдут завтра на разъезд, сядут в поезд и поедут в гости. На
Гродненщине у них были родственники, и отец разрешил поехать к ним недели на
две погостить. Габрынька вертелась возле мачехи, шутила, смеялась таким
веселым детским смехом, что даже пани подловчая, обычно грустная и
озабоченная, глядя на нее, не могла сдержать улыбки.
- Отстань, отстань! Ты уже не ребенок.
Жене подловчего, казалось, было немного неловко, что Габрынька так
дурачится при чужом человеке. Этим чужим человеком был Лобанович.
Но Габрынька не обращала на это внимания. Она придумала коротенький
стишок и время от времени декламировала его своей мачехе:
Мама - цветик алый,
Только вид усталый.
- Вот баловница! - укоризненно качала головой пани подловчая.
- Я буду писательницей. Хочу написать повесть, как на Полесье жили две
красуни панны и что из этого вышло, - смеялась Габрынька.
- Что же из этого вышло? - полюбопытствовал Лобанович.
- Вышло то, чего никто не ожидал! Эти две красавицы полюбили одного
молодого панича и бросились ему на шею. А он, бедняга, с горя пошел и
утопился в Телешевом дубе.
- Габрынька, постыдись! - умоляюще проговорила пани подловчая.
А Габрынька вся ходуном ходила от смеха. Смеялась также и Ядвися,
немного смущенная такой непосредственностью, простотой и смелостью шуток
своей сестры.
- У вас, как видно, есть способности писательницы, - смеялся и
Лобанович. - Но почему же он, ваш панич, топиться пошел?
Габрынька лукаво взглянула на сестру. Ядвися, очевидно,
заинтересовалась ее шуткой и смеясь ответила:
- Должно быть, этот панич испугался своего счастья.
Сестры переглядывались и перебрасывались шутками. Им, видимо, было
очень весело, их увлекала и радовала предстоящая поездка, смена впечатлений,
новые места, новые знакомства.
Лобанович почувствовал какую-то грусть. Откуда она - он не знал и сам.
Не оттого ли, что панна Ядвися так радуется? Как видно, ее ничто не
привязывает здесь, никто не интересует, и она с легким сердцем готова
сменить эту глушь Полесья на любое новое место. Ведь сердце ее свободно. А
может быть, оно ищет другое сердце, чтобы забиться с ним в лад? А может, это
сердце уже найдено где-то там?
Чувство одиночества вдруг охватило учителя. Он здесь чужой и лишний. И
смешными казались теперь те мысли, которые еще так недавно наполняли
радостью его молодое сердце.
Жена подловчего вышла из комнаты. Девушки по-прежнему весело болтали,
сыпали шутками. Возле печи, под кушеткой, лежал старый Негрусь и лениво
повиливал хвостом, когда мимо него проходила Ядвися.
- Я ни разу не видел вас в таком хорошем настроении, - сказал ей
Лобанович. - Вы сегодня веселы, как никогда.
- А вы хотели бы, чтобы я плакала? - спросила она.
- Нет, я этого совсем не хотел бы. Но, как я замечаю, у вас здесь нет
ничего такого, о чем вы могли бы пожалеть. И если бы вам представился случай
уехать отсюда навсегда, вы нисколько об этом не пожалели бы.
- О нет! - промолвила Ядвися.
На минутку она задумалась. Лицо ее стало серьезным. Но в мгновение ока
выражение его переменилось, в глазах заблестели искорки смеха и лукавства.
- О нет! Вы ошибаетесь! - сказала она. - У меня есть некто, кого мне
очень тяжело покинуть и о ком тревожится мое сердце.
Лобанович замер в сладком и вместе с тем тревожном ожидании. Ядвися
окинула его внимательным взглядом, затем неожиданно вскочила и направилась к
Негрусю.
- Негрусь, милый мой Негрусь! - ласкала она собаку, прижимаясь к ее
морде своей щекой. - Мы расстанемся с тобой на целые две недели!
- Тем приятнее будет минута встречи после разлуки, - сказал Лобанович и
поднялся. - Ну, желаю вам всего наилучшего. Счастливо доехать, весело гулять
и легко перенести разлуку с тем, о ком так тревожится ваше сердце.
Говоря это, Лобанович, как ни силился, не мог скрыть обиду, она
отражалась на его лице.
- Куда же вы? - спросила Ядвися.
- У меня, видите ли, есть одна работа. А вам нужно собираться в дорогу,
не буду вам мешать... Бывайте здоровы!
Ядвися ничего не ответила. Она только виновато и, казалось, испуганно
заглядывала ему в глаза. Может быть, она сожалела о своей грубоватой шутке,
но признаться в этом почему-то не хотела.
- А может, вы завтра прогуляетесь с нами на разъезд? - спросила
Габрынька.
- Зачем беспокоить пана учителя? - проговорила Ядвися. - Папа всегда
посылает с нами лесника Рыгора.
- Что это? Новое оскорбление? Или панна Ядвися просто избегает его
общества? Может быть, она не желает иметь свидетеля своей встречи с
Суховаровым?
Веселое настроение покинуло Ядвисю, она сделалась молчаливой,
замкнутой.
- Конечно, - сказал Лобанович, - панне Ядвисе будет гораздо приятнее
пойти в компании Рыгора и Негруся, который, вероятно, сам напросится в
провожатые.
Услыхав свое имя, Негрусь радостно вильнул хвостом.
Лобанович простился и вышел. На душе у него было тоскливо. Ясно, Ядвися
насмехается над ним. А если она и обращала на него внимание, так только
потому, что здесь глушь, живого человека нет. А он, как неразумное дитя, не
видит ничего. Он сам напускал на себя приятный туман самообмана, сам
убаюкивал себя розовыми надеждами и сладкими мечтами. Ну что ж, нужно в
чем-то другом искать источник радости. И вообще нужно взять себя в руки.
Пора ему выбросить все это из головы и сердца, пока образ девушки не запал в
них чересчур глубоко. Пусть не подумает она, что ему без нее свет закрыт.
Лобанович несколько раз прошелся по своей комнатке.
"Нет, - думал он, - так дальше жить нельзя. Кроме школы и чисто личных
интересов есть еще и другие, более высокие, общественные обязанности. Надо
ближе стать к народу, присмотреться, как и чем он живет. Нужно расширить
рамки своей работы, выйти за пределы школьных занятий".
Лобанович вошел в классную комнату, открыл книжный шкаф.
На одной полочке стояло несколько десятков щупленьких книжечек,
предназначенных специально для народа. Это были преимущественно книжечки,
изданные разными комитетами и кружками трезвости либо святейшим синодом.
Пересмотрев всю эту библиотечку, учитель не нашел в ней ничего интересного,
особенно для здешнего населения, и решил избрать более важную, на его
взгляд, тему для беседы с полешуками. О чем же говорить? Надо обратить
внимание на крестьянский быт, рассказать крестьянам, как живут другие люди и
как они добились лучших условий жизни.
Лобанович все больше и больше увлекался своей темой. Быстро сложился
план речи, в памяти всплывали все новые и новые факты. Он закрыл шкаф, пошел
в свою комнатку и сел за стол, чтобы сделать набросок речи.
В это время вошла сторожиха.
- А вы, паничок, все пишете?
- Пишу, бабка.
- А вы не слыхали, паничок, что Курульчука от нас переводят?
- Переводят? - спросил Лобанович. - Почему же его переводят?
Лобанович задумался. Ему стало жалко чего-то. Чувство одиночества
сильнее охватило его, и этот тесный уголок Полесья, казалось, еще сузился и
стал еще более тесным.
- Нелады у них с дорожным мастером, - объяснила сторожиха причину
отъезда Курульчука.
Прошло некоторое время.
Молодой учитель много пережил, много передумал. Целые вечера просиживал
он в крестьянских хатах, присматриваясь к жизни полешуков. Его здесь
принимали и встречали приветливо и радушно, охотно поддерживали разговор о
разных делах. Но всякий раз беседа не выходила за пределы тех вопросов,
которые затрагивал сам учитель. Ведь полешуки - люди рассудительные,
степенные, осторожные, не сразу и не каждому открывают они свою душу, -
должно быть, сама природа Полесья наложила на них свой отпечаток.
Бесконечные болота учили их мудрому размышлению, море лесов воспитывало в
них осторожность: ведь здесь на каждом шагу подстерегает их опасность -
можно на зверя набрести, заблудиться либо попасть в руки злых лесников графа
Потоцкого. И только случайно удавалось услышать какое-нибудь нечаянно
оброненное сочное слово, присказку или интересное сравнение. Старые,
украшенные сединой, морщинами и почтенными лысинами деды - живая тельшинская
летопись за многие десятки лет - пришлись по душе Лобановичу. Это были
главные носители традиций крестьянской старины, самоучки агрономы,
толкователи разных явлений жизни. Они знали, в какой день, в какой даже час
нужно выезжать с сохой в поле, при каких условиях нужно сеять те или иные
хлебные злаки. Им достаточно увидеть первый клин улетающих на юг журавлей,
чтобы сказать, какой будет овес. В зависимости от высоты полета находился и
рост овса: высоко летят журавли - высокий вырастет и овес. Каждый дед - это
особый, характерный тип.
Вот хотя бы дед Микита. Седой как лунь. Острый, пронизывающий взгляд
колючих глаз. Старость согнула его крепкий стан и набросила на его лицо и на
высокий лоб целую сетку морщин. Но что за дока был дед Микита в молодости!
Не было в селе равного ему. Такие штуки выкидывал, каких теперь никто не
сумеет проделать, - ведь разве теперь такой народ? Да что там молодые годы!
Даже и сейчас, несмотря на свои восемьдесят лет, дед Микита молодого за пояс
заткнет. Вот пусть только подгуляет, пусть оживет в нем его молодая
бунтарская кровь, - не вытерпит дед, просунет руки в круглые отверстия
тяжелых каменных жерновов и пойдет с этими жерновами, как с легкими
деревянными кружками, вприсядку по хате. И теперь еще боятся деда Микиты:
ведь он знахарь-колдун, хотя знахарством не занимается, но если кто
прогневит деда, тот узнает силу дедовых чар. Микита - человек нелюдимый,
- А вы взяли бы да и написали повесть о двух сестрах, - лукаво
улыбнувшись, сказала Габрыня. - Написали бы о том, что у них был старый пес
Негрусь, у которого всегда текла изо рта слюна...
Габрыня не могла продолжать из-за смеха. Этот смех заразил и Ядвисю и
Лобановича: ведь Негрусь считал своей обязанностью полаять на него и вообще
был смешным псом.
- А я вам чего-то не сказала, - говорила Ядвися на прощание учителю.
- Ну, скажите!
- Нет, скажу в другой раз.
Этот вечер прошел очень быстро.
В ту минуту, когда Лобанович возвратился от пана подловчего, часы,
пошумев и поскрипев, сколько им нужно было, пробили ровно полночь. Учитель
зажег лампу, взял книгу, - он любил читать перед тем, как уснуть. Но с
каждой строчки на него смотрела Ядвися, и потому он читал совершенно
машинально, не вникая в прочитанное, просто переводил глаза со строчки на
строчку, от слова к слову и думал о Ядвисе.
"Нет, из этого чтения ничего не выходит", - спохватился Лобанович.
Он закрыл глаза и несколько минут лежал неподвижно. Чувство радости
наполняло его: в этот вечер он заметил, что панна Ядвися им очень
интересуется. Взгляд ее темных глаз задерживался на нем часто и долго, то
радостный, ясно-спокойный, то немного как бы опечаленный, глубоко западал
ему в сердце. Все сказанное ею в этот вечер приобретало теперь особенное
значение, делало образ девушки еще более привлекательным в глазах молодого
учителя...
И вместе с тем его одолевали сомнения. Что, если Ядвися, эта нежная,
еще не совсем расцветшая девушка, полюбит его со всей силой первой любви,
доверит ему свое сердце, и молодость, и всю свою жизнь, что тогда? Мысль
Лобановича начала работать в ином направлении. Неужели у него хватит отваги
связать ее судьбу с судьбой скромного, малоприметного учителя? А что будет с
ним? Не закроет ли он себе путь к желанной, заветной цели? Его манили
неведомые просторы человеческой жизни, вольный, творческий труд. Хотелось
расширить свой кругозор, приобрести знания, которых ему так недоставало.
Впереди безграничная, хотя и туманная даль, поиски большого, настоящего
дела, радость свершений. И вот на его пути уже встала одна преграда...
Но так ли это? Почему преграда? Разве его чувство к Ядвисе не украшает
жизнь? Если ко всем жизненным явлениям подходить так, как подходит он, жизнь
утратит свою красоту, свою прелесть. Если бы так рассуждала пчела, она,
может быть, и не задержалась бы возле цветка. Не всегда следует ломать
голову над вопросами: а что из этого выйдет? чем это кончится?
Эти мысли немного успокоили учителя, а Ядвися все стояла у него в
глазах, словно смеясь над его рассуждениями.
От бабки-сторожихи Лобанович довольно подробно знал семейную жизнь
подловчего.
- Добран душа эта паненка, - говорила бабка я вздыхала. - Вся в мать
пошла. Не дал ей бог пожить еще немного, деток вырастить...
- Отчего же она так рано умерла? - спрашивал бабку учитель.
- Умерла, паничок... На все воля божья...
Понизив голос, словно боясь, что ее услышит кто-нибудь, бабка
продолжала:
- Ой, паничок, тяжело ей жилось с паном! Бил ее пан! Да как еще бил! У
покойницы пани были пышные волосы. Как распустит, бывало, черные косы, так
они чуть не до земли свесятся... Ой, была женщина, пускай со святыми упокоит
бог ее душеньку! Сама я однажды видела, как бил ее пан. Взял за косы, да еще
на руку накрутил, и вел через двор в комнату. А что он там делал с нею, в
комнате, того люди не видели.
- За что же он бил ее?
- Ой, паничок, характер у пана тяжелый! Ой, тяжелый характер! Если
сдвинутся брови и усы обвиснут, ну, тогда добра не жди. Словно найдет на
него что-то. А так человек он неплохой. И поговорить любит, и пошутит, и
посмеется. Попросишь чего - никогда не откажет. И знаете, паничок, часто
бедная пани в селянских хатах пряталась, когда разъярится пан. А дети
притихнут, будто пташки в гнезде, когда над ними коршун летает... Не дал бог
доли бедной женщине. Старшей паненке тогда только десятый годок пошел. А без
матери, паничок, сами знаете, тяжело жить. Через год женился пан второй раз.
Добрая пани, что и говорить, паничок, но для детей не родная мать.
Тяжелые условия семейной жизни болезненно отзывались на детях, особенно
на мягкой натуре панны Ядвиси, но она девушка скрытная, характер имела
замкнутый и не жаловалась на свою судьбу. Да и кому здесь было жаловаться? И
печаль своего детства она глубоко затаила в сердце, чтобы о ней даже не
догадывались люди, - при всей мягкости своей натуры панна Ядвися была гордая
девушка. И, только оставаясь одна, давала волю своим невеселым мыслям. О чем
же тогда думала она? Вероятно, были у нее те же мысли, какие бывают и у
невольника за каменными стенами, которому так призывно улыбается воля.
Разница только в том, что эта воля хорошо известна ему, тогда как жизнь за
пределами угрюмых лесов и вечно молчаливых болот Полесья была для Ядвиси
почти совсем неведомой и, стало быть, еще более привлекательной и красивой.
Но как бы там ни было, панна Ядвися иногда забегала на несколько минут
к старой Марье, не для того, чтобы излить ей свою печаль, а просто чтобы
поговорить с нею. Забегала она в те часы, когда Лобанович был на занятиях, и
то украдкой, стараясь не встретиться с учителем. Бабка была женщина добрая,
чуткая, отзывчивая на чужое горе и умела найти простые, живые слова, которые
западали в душу, успокаивали, заживляли душевные раны. Эти встречи долгое
время происходили втайне от учителя, и бабка, какая она ни была
разговорчивая, никогда не рассказывала о них "паничу", хотя также была
сильно предана ему.
Что же влекло панну Ядвисю к этой простой женщине? Старая полешучка,
ласковая, сердечная, своим простым умом хорошо понимала, чего недостает
молодой девушке, так рано утратившей родную мать. Чужое горе находило в ее
сердце живой отзвук, - ведь и сама она изведала немало страданий на своем
веку, рано оставшись вдовою с малыми детьми. И вообще надо отметить, что
никто, как простая наша крестьянка, не умеет находить те добрые слова и
выражения, которые своей чудодейственной, целебной силой успокаивают,
облегчают боль другого сердца. Откуда же этот дар, что породило эти свойства
души? Вероятно, собственное горе, тяжелая борьба за человеческие права, за
свое человеческое достоинство и цельность наивной веры в справедливость
расплаты на том свете за все страдания на земле.
Ядвися охотно заходила к бабке Марье еще и потому, " что ей интересно
было послушать, как вел свою работу в школе учитель, как он иногда
покрякивал на учеников, сердясь на их непонятливость либо на поднятый не в
меру шум, чтобы потом удивить его рассказом о том, что делал он в школе и
как вел себя с детьми. Тонкая стена между кухней и классом позволяла слышать
все, что делалось в школе. Ядвися часто прерывала разговор со сторожихой и
прислушивалась. Как только кончались занятия и школа оглашалась веселым
шумом, Ядвися, сделав бабке знак молчать, как вспугнутая дикая птичка,
бросалась в дверь и исчезала среди строений своего двора, откуда часто
доносился ее молодой, звонкий голос. А бабка, глядя ей вслед, покачивала
головой и смеялась долгим тихим смехом.
- Смешная, веселая паненка! - говорила бабка.
Рассказ сторожихи о семье пана подловчего произвел сильное впечатление
на молодого учителя. Образ несчастной пани с черными пышными волосами живо
рисовался его воображению, и пытливая мысль стремилась угадать все скрытые
подробности этой человеческой драмы. И сама Ядвися, и трагическая история ее
матери в представлении Лобановича были неотделимы от темной полесской глуши,
которая, казалось, каким-то таинственным образом влияла на судьбы живущих
здесь людей.
Оставаясь наедине с самим собой, Лобанович часто думал о Ядвисе, даже
мысленно разговаривал с нею. И этот разговор был таким простым, искренним,
потому что шел от сердца! Ядвися смотрела на него милым, немного хитроватым
взглядом и смеялась. На душе у Лобановича становилось легко и покойно. Он
чувствовал, как вливается ему в грудь какое-то приятное тепло и греет его
сердце. Но при встрече с Ядвисей он никогда не высказывал того, что говорил
ей без нее. Не то стыдливость еще чистого сердца, не то какая-то
осторожность мешали ему высказать ей все, что было на душе.
Вскоре после того как Лобанович вернулся от Турсевича, к нему приехал
Соханюк. Лобанович удивился, увидя на пороге высокую, худощавую фигуру
хатовичского учителя. Он никак не ожидал его приезда, особенно в будний
день.
- Зд'ястуйте! - проговорил Соханюк, при этом губы и глаза его смеялись
веселым смехом. - Что, не ожидали меня? - спросил он, поздоровавшись.
- Никак не ожидал. Ну, тем приятнее видеть вас здесь. Заходите,
пожалуйста, в квартиру, а я сейчас закончу урок и отпущу ребят на обед... А
может быть, вам интересно познакомиться с моей школой, то милости прошу.
Соханюк, видимо, только из вежливости прошелся между ученических
скамеек, заглядывая в грифельные доски и в тетради учеников, а затем
остановился возле шкафа с книгами и слушал, как Лобанович вел занятия и как
отвечали ученики.
Лобанович старался не ударить в грязь лицом перед Соханюком и показать
свою школу с наилучшей стороны. Вопросы так и сыпались один за другим. Все
школьники, которых вызывал Лобанович, отвечали довольно хорошо.
- Может быть, проэкзаменуете моих учеников? - спросил Лобанович
Соханюка.
Соханюк махнул рукой, давая этим понять, что он не имеет никаких
вопросов.
- Спрячьте книги! - обратился Лобанович к ученикам.
Дети быстро попрятали книги и доски.
- Молитву!
Ученики хором пропели предобеденную молитву. С шумом ринулись они на
улицу и заполнили ее своими звонкими голосами.
- Ну, как вам нравится моя школа?
- Ничего, хорошо! Хорошо!.. Вы, видно, много работаете?
- Работать-то приходится. Только мне все кажется, что в моей работе
чего-то не хватает и что я работаю не так, как нужно.
Учителя вошли в комнату.
- Эх, плюньте вы на это! - проговорил Соханюк. - Научили читать, писать
и задачки решать - и шабаш! Вы думаете, медаль заслужите? Или мир
перевернете? Инспектор найдет к чему прицепиться. В самом лучшем случае
благодарность напишет, а дирекция вам десять рублей вышлет. Но свое здоровье
дороже.
- А как же вы свою школу оставили?
- А куда она денется? В лес не убежит, - засмеялся Соханюк.
"Видно, брат, ты не зря сюда приехал", - подумал Лобанович.
- Должно быть, у вас есть какое-то важное дело здесь, если так. Может,
в сваты приехали к кому-нибудь? - меняя тон разговора, шутливо спросил
Лобанович.
- Что же, сватайте. Гулять будем.
- Видите ли, я плохой сват. Как бы вдруг из-за девушки не поссорились.
- Чтобы из-за девушки да еще ссориться! Мало ли этою добра на свете!
Хватит на наш век!.. Между прочим, вами интересуется одна паненка.
- Паненка? Какая?
- Такая, что все отдай - и мало!
- Но кто она?
- Говорит: хотела бы познакомиться о тельшинским учителем.
- Может быть, завитанская чаровница?
- Она, коллега, она! Как это вы отгадали?
- А у меня бабка знахарка, я у нее уроки беру.
- А все же интересно: как вы догадались, что это она?
- Очень просто. Все кавалеры - семь пар чистых и семь пар нечистых, и
вы в том числе, - влюбились в панну Людмилу. У нее даже голова закружилась
от радости и дух занялся. Но ее огорчает одно: почему не все кавалеры отдают
дань ее красоте? Я, если хотите, тот горбун из сказки "Царевна Красный
цветок", который не поклонился царевне. И не буду ей кланяться.
- Вот вы какой! - сказал Соханюк и засмеялся.
- А что же вы думали!
- И не познакомитесь с нею?
- Во всяком случае сам к ней не пойду.
- Почему?
- Просто не пойду - и все.
Соханюк болтал о том о сем, порой смеялся, но Лобановичу казалось, что
о чем-то самом главном он умалчивает, - ведь не может быть, чтобы он приехал
сюда только для того, чтобы сообщить, что дочь землемера хочет познакомиться
с тельшинским учителем!
- Извините, я сейчас вернусь.
Лобанович вышел в кухню.
- На тебе, бабка, полтинник, принеси горелки.
- Вы его угощать хотите? - шепотом спросила бабка.
- А что?
- Не стоит, паничок! Это же он приехал гарнцы собирать.
- Какие гарнцы?
- Ссыпку с нашего общества на школу.
- Кому ссыпку?
- Себе, паничок! - говоря это, бабка даже задыхалась от возмущения.
Лобанович с удивлением слушал ее. Все это дело было для него
непонятным, хотя в значительной степени проливало свет на приезд Соханюка.
- Ну, бабка, принеси горелки, выпьем, тогда, может быть, поймем.
Бабка сердито накинула на себя свитку, громко стукнула дверью и
направилась к Лявону Секачу.
Лобанович возвратился к гостю. Еще ничего не понимая, он взглянул на
Соханюка.
- Знаете, что говорит моя бабка: будто вы приехали собирать какую-то
ссыпку. Что вы на это скажете?
Соханюк опустил глаза, как бы почувствовав некоторую неловкость, а
затем вскинул их на Лобановича.
- Да, мне принадлежит ссыпка от вашей деревни, - проговорил он
спокойно.
- Вы не шутите? - удивился Лобанович.
- Нет, говорю совершенно серьезно.
- Ха-ха-ха! - Лобанович так и покатился со смеху.
Соханюк смотрел на него, также усмехаясь.
- Что вы находите здесь смешного? - спросил он.
- Ну как же не смеяться! Вы приехали ко мне отнимать мой хлеб. Я буду
учить, а вы будете гарнцы брать.
- Обождите! - загорячился Соханюк. - На волостном сходе было принято
постановление, чтобы на хатовичскую школу давали ссыпку. От вашей деревни
мне причитается двенадцать пудов тридцать фунтов ржи. Ну? Я и имею полное
право взять свое.
- Простите, а когда было принято такое постановление? Наверно, тогда,
когда Тельшино не имело своей школы? А раз эта школа теперь есть, то было бы
по меньшей мере смешно отнимать ссыпку от своей школы и отдавать ее в чужую.
И вообще это дело такое простое и очевидное, что и ребенок поймет всю
нелепость вашего домогательства.
Соханюк нисколько не обиделся.
- Я основываюсь на циркуляре дирекции народных училищ, в котором
сказано, что раз имеется постановление волостного схода давать ссыпку, то
ваша деревня не имеет права ее отнять. Вот почему я и приехал забрать эту
ссыпку.
- Но вы ее не получите.
- Получу!
- Нет, не получите!
Несколько минут хозяин и гость молча смотрели друг на друга. В
желтоватых глазах Соханюка блуждала невинная улыбка.
- Знаете что, - проговорил Лобанович. - Мне не жалко этой ссыпки, бог с
нею. Но если уж на то пошло, могу вас не только заверить, но и перезаверить,
что вы отсюда не возьмете ни одного зернышка.
- Ну, увидим! - сказал Соханюк.
- Ничего вы не увидите!
В самый разгар спора скрипнула кухонная дверь. Сторожиха просунула
голову в комнату учителя.
- Вот ваши деньги. Нигде не достала! Была и у Лявона и у Губаревых -
нету.
- Ну, тогда давайте пообедаем.
Соханюк отказался обедать. Он приехал сюда с Дубейкой и условился с ним
заехать по дороге на званый обед. Куда заехать, Соханюк не сказал. Ему уже
пора ехать, Дубейка у старосты, вероятно, ждет его.
Соханюк простился с Лобановичем, приглашая его к себе в гости.
- Благодарю, но, коллега, имейте в виду, что ссыпки вы не получите.
- Буду судиться, - не отступал Соханюк. - Вот приеду и земскому жалобу
подам на вашего старосту.
Под вечер того же самого дня староста собрал гарнцы и привез их
Лобановичу.
- Как это мы, паничок, отдадим ему ссыпку, если у нас есть свой
учитель?! С ума он сошел, что ли?
У старосты был важный, начальнический вид. Сознание выполненного долга
перед школой и учителем наполняло его гордостью.
- Хоть бы он постыдился! - возмущалась сторожиха. - Как это можно
забрать ссыпку из чужой школы?
Бабка была заинтересована в этой ссыпке: ведь и ей Полагалась некоторая
часть гарнцев.
Панна Ядвися была в необычайно веселом настроении. Она и маленькая
Габрынька пойдут завтра на разъезд, сядут в поезд и поедут в гости. На
Гродненщине у них были родственники, и отец разрешил поехать к ним недели на
две погостить. Габрынька вертелась возле мачехи, шутила, смеялась таким
веселым детским смехом, что даже пани подловчая, обычно грустная и
озабоченная, глядя на нее, не могла сдержать улыбки.
- Отстань, отстань! Ты уже не ребенок.
Жене подловчего, казалось, было немного неловко, что Габрынька так
дурачится при чужом человеке. Этим чужим человеком был Лобанович.
Но Габрынька не обращала на это внимания. Она придумала коротенький
стишок и время от времени декламировала его своей мачехе:
Мама - цветик алый,
Только вид усталый.
- Вот баловница! - укоризненно качала головой пани подловчая.
- Я буду писательницей. Хочу написать повесть, как на Полесье жили две
красуни панны и что из этого вышло, - смеялась Габрынька.
- Что же из этого вышло? - полюбопытствовал Лобанович.
- Вышло то, чего никто не ожидал! Эти две красавицы полюбили одного
молодого панича и бросились ему на шею. А он, бедняга, с горя пошел и
утопился в Телешевом дубе.
- Габрынька, постыдись! - умоляюще проговорила пани подловчая.
А Габрынька вся ходуном ходила от смеха. Смеялась также и Ядвися,
немного смущенная такой непосредственностью, простотой и смелостью шуток
своей сестры.
- У вас, как видно, есть способности писательницы, - смеялся и
Лобанович. - Но почему же он, ваш панич, топиться пошел?
Габрынька лукаво взглянула на сестру. Ядвися, очевидно,
заинтересовалась ее шуткой и смеясь ответила:
- Должно быть, этот панич испугался своего счастья.
Сестры переглядывались и перебрасывались шутками. Им, видимо, было
очень весело, их увлекала и радовала предстоящая поездка, смена впечатлений,
новые места, новые знакомства.
Лобанович почувствовал какую-то грусть. Откуда она - он не знал и сам.
Не оттого ли, что панна Ядвися так радуется? Как видно, ее ничто не
привязывает здесь, никто не интересует, и она с легким сердцем готова
сменить эту глушь Полесья на любое новое место. Ведь сердце ее свободно. А
может быть, оно ищет другое сердце, чтобы забиться с ним в лад? А может, это
сердце уже найдено где-то там?
Чувство одиночества вдруг охватило учителя. Он здесь чужой и лишний. И
смешными казались теперь те мысли, которые еще так недавно наполняли
радостью его молодое сердце.
Жена подловчего вышла из комнаты. Девушки по-прежнему весело болтали,
сыпали шутками. Возле печи, под кушеткой, лежал старый Негрусь и лениво
повиливал хвостом, когда мимо него проходила Ядвися.
- Я ни разу не видел вас в таком хорошем настроении, - сказал ей
Лобанович. - Вы сегодня веселы, как никогда.
- А вы хотели бы, чтобы я плакала? - спросила она.
- Нет, я этого совсем не хотел бы. Но, как я замечаю, у вас здесь нет
ничего такого, о чем вы могли бы пожалеть. И если бы вам представился случай
уехать отсюда навсегда, вы нисколько об этом не пожалели бы.
- О нет! - промолвила Ядвися.
На минутку она задумалась. Лицо ее стало серьезным. Но в мгновение ока
выражение его переменилось, в глазах заблестели искорки смеха и лукавства.
- О нет! Вы ошибаетесь! - сказала она. - У меня есть некто, кого мне
очень тяжело покинуть и о ком тревожится мое сердце.
Лобанович замер в сладком и вместе с тем тревожном ожидании. Ядвися
окинула его внимательным взглядом, затем неожиданно вскочила и направилась к
Негрусю.
- Негрусь, милый мой Негрусь! - ласкала она собаку, прижимаясь к ее
морде своей щекой. - Мы расстанемся с тобой на целые две недели!
- Тем приятнее будет минута встречи после разлуки, - сказал Лобанович и
поднялся. - Ну, желаю вам всего наилучшего. Счастливо доехать, весело гулять
и легко перенести разлуку с тем, о ком так тревожится ваше сердце.
Говоря это, Лобанович, как ни силился, не мог скрыть обиду, она
отражалась на его лице.
- Куда же вы? - спросила Ядвися.
- У меня, видите ли, есть одна работа. А вам нужно собираться в дорогу,
не буду вам мешать... Бывайте здоровы!
Ядвися ничего не ответила. Она только виновато и, казалось, испуганно
заглядывала ему в глаза. Может быть, она сожалела о своей грубоватой шутке,
но признаться в этом почему-то не хотела.
- А может, вы завтра прогуляетесь с нами на разъезд? - спросила
Габрынька.
- Зачем беспокоить пана учителя? - проговорила Ядвися. - Папа всегда
посылает с нами лесника Рыгора.
- Что это? Новое оскорбление? Или панна Ядвися просто избегает его
общества? Может быть, она не желает иметь свидетеля своей встречи с
Суховаровым?
Веселое настроение покинуло Ядвисю, она сделалась молчаливой,
замкнутой.
- Конечно, - сказал Лобанович, - панне Ядвисе будет гораздо приятнее
пойти в компании Рыгора и Негруся, который, вероятно, сам напросится в
провожатые.
Услыхав свое имя, Негрусь радостно вильнул хвостом.
Лобанович простился и вышел. На душе у него было тоскливо. Ясно, Ядвися
насмехается над ним. А если она и обращала на него внимание, так только
потому, что здесь глушь, живого человека нет. А он, как неразумное дитя, не
видит ничего. Он сам напускал на себя приятный туман самообмана, сам
убаюкивал себя розовыми надеждами и сладкими мечтами. Ну что ж, нужно в
чем-то другом искать источник радости. И вообще нужно взять себя в руки.
Пора ему выбросить все это из головы и сердца, пока образ девушки не запал в
них чересчур глубоко. Пусть не подумает она, что ему без нее свет закрыт.
Лобанович несколько раз прошелся по своей комнатке.
"Нет, - думал он, - так дальше жить нельзя. Кроме школы и чисто личных
интересов есть еще и другие, более высокие, общественные обязанности. Надо
ближе стать к народу, присмотреться, как и чем он живет. Нужно расширить
рамки своей работы, выйти за пределы школьных занятий".
Лобанович вошел в классную комнату, открыл книжный шкаф.
На одной полочке стояло несколько десятков щупленьких книжечек,
предназначенных специально для народа. Это были преимущественно книжечки,
изданные разными комитетами и кружками трезвости либо святейшим синодом.
Пересмотрев всю эту библиотечку, учитель не нашел в ней ничего интересного,
особенно для здешнего населения, и решил избрать более важную, на его
взгляд, тему для беседы с полешуками. О чем же говорить? Надо обратить
внимание на крестьянский быт, рассказать крестьянам, как живут другие люди и
как они добились лучших условий жизни.
Лобанович все больше и больше увлекался своей темой. Быстро сложился
план речи, в памяти всплывали все новые и новые факты. Он закрыл шкаф, пошел
в свою комнатку и сел за стол, чтобы сделать набросок речи.
В это время вошла сторожиха.
- А вы, паничок, все пишете?
- Пишу, бабка.
- А вы не слыхали, паничок, что Курульчука от нас переводят?
- Переводят? - спросил Лобанович. - Почему же его переводят?
Лобанович задумался. Ему стало жалко чего-то. Чувство одиночества
сильнее охватило его, и этот тесный уголок Полесья, казалось, еще сузился и
стал еще более тесным.
- Нелады у них с дорожным мастером, - объяснила сторожиха причину
отъезда Курульчука.
Прошло некоторое время.
Молодой учитель много пережил, много передумал. Целые вечера просиживал
он в крестьянских хатах, присматриваясь к жизни полешуков. Его здесь
принимали и встречали приветливо и радушно, охотно поддерживали разговор о
разных делах. Но всякий раз беседа не выходила за пределы тех вопросов,
которые затрагивал сам учитель. Ведь полешуки - люди рассудительные,
степенные, осторожные, не сразу и не каждому открывают они свою душу, -
должно быть, сама природа Полесья наложила на них свой отпечаток.
Бесконечные болота учили их мудрому размышлению, море лесов воспитывало в
них осторожность: ведь здесь на каждом шагу подстерегает их опасность -
можно на зверя набрести, заблудиться либо попасть в руки злых лесников графа
Потоцкого. И только случайно удавалось услышать какое-нибудь нечаянно
оброненное сочное слово, присказку или интересное сравнение. Старые,
украшенные сединой, морщинами и почтенными лысинами деды - живая тельшинская
летопись за многие десятки лет - пришлись по душе Лобановичу. Это были
главные носители традиций крестьянской старины, самоучки агрономы,
толкователи разных явлений жизни. Они знали, в какой день, в какой даже час
нужно выезжать с сохой в поле, при каких условиях нужно сеять те или иные
хлебные злаки. Им достаточно увидеть первый клин улетающих на юг журавлей,
чтобы сказать, какой будет овес. В зависимости от высоты полета находился и
рост овса: высоко летят журавли - высокий вырастет и овес. Каждый дед - это
особый, характерный тип.
Вот хотя бы дед Микита. Седой как лунь. Острый, пронизывающий взгляд
колючих глаз. Старость согнула его крепкий стан и набросила на его лицо и на
высокий лоб целую сетку морщин. Но что за дока был дед Микита в молодости!
Не было в селе равного ему. Такие штуки выкидывал, каких теперь никто не
сумеет проделать, - ведь разве теперь такой народ? Да что там молодые годы!
Даже и сейчас, несмотря на свои восемьдесят лет, дед Микита молодого за пояс
заткнет. Вот пусть только подгуляет, пусть оживет в нем его молодая
бунтарская кровь, - не вытерпит дед, просунет руки в круглые отверстия
тяжелых каменных жерновов и пойдет с этими жерновами, как с легкими
деревянными кружками, вприсядку по хате. И теперь еще боятся деда Микиты:
ведь он знахарь-колдун, хотя знахарством не занимается, но если кто
прогневит деда, тот узнает силу дедовых чар. Микита - человек нелюдимый,