Мицкевич. На росстанях

- Так, по-твоему, самый факт существования Государственной думы не
имеет никакого значения? - нахмурившись, спросил Турсевич.
Лобанович опустил глаза. В первое мгновение он не знал, что ответить на
этот вопрос. Нужно было выиграть время, и он сказал, зайдя издалека:
- Одна хорошо знакомая мне учительница - не знаю, где она теперь и что
с нею, - рассказывала о босяке, который просил денег на выпивку. Когда
учительница спросила, сколько же ему нужно, босяк глубокомысленно приставил
палец ко лбу и сказал: "Впервые наталкиваюсь на такой философский вопрос!"
Так вот и мне остается повторить слова этого босяка в связи с твоим
вопросом.
Турсевич пренебрежительно махнул рукой.
- Государственная дума есть действительность, - значит, ее
существование - явление разумное.
- Залез ты, брат, в такие философские дебри, откуда и не выбраться.
"Все действительное разумно!" - подчеркнуто иронически воскликнул Лобанович.
- Самодержавный строй - также действительность и, значит, разумен? Зачем же
тогда бороться против него? Ты начинаешь бросаться в софистику. Жизнь и
природа и все явления жизни не находятся в состоянии покоя и неподвижности.
Еще древний греческий философ сказал: "Все течет и все изменяется", причем
движение, развитие жизни не обходилось и не обходится без борьбы. А все, что
имеет начало, имеет и конец. Вот почему я так уверен, что и самодержавию с
придурковатым Николкой придет конец не сам собой, а в результате
революционного восстания всего народа. Но не кадетская Государственная дума
приложит к этому свою руку. Кадетская дума - тормоз народного восстания
против коронованного пугала на троне. Каждый, кто любит народ, идет с
народом, должен стать на путь беспощадной, сознательной борьбы, борьбы по
единому плану, во имя ниспровержения идола на троне и его помощников, слуг и
защитников. Думаю, что эта моя оценка Государственной думы тебе понятна.
Удивленный, озадаченный Турсевич недоуменно развел руками, внимательно
глядя на своего бывшего ученика, а нынешнего друга.
- Ого-го! - воскликнул он. - Не надеялся я услышать от тебя такую...
ну, как тебе сказать... концепцию... Далеко же ты махнул! Давай будем
откровенными: скажи, к какой партии ты принадлежишь?
- Если быть откровенным, как ты предлагаешь, то скажу тебе: ни к какой
партии я не принадлежу.
- Почему же это так? - спросил Турсевич.
- А вот почему. Временами мне казалось, что правду несут кадеты. Ну,
знаешь, "лучший цвет русской интеллигенции", как аттестуешь их ты. А потом,
прислушавшись к эсерам, я подумал, что правда на их стороне, и готов был
стать на их позиции. Но довелось и приходится мне, как и всякому из нас, кто
ищет правды, слушать и социал-демократов. Веско основательно, правильно
говорят они. Есть нечто общее и для эсеров и для социал-демократов -
стремление свергнуть самодержавный строй. А на чьей стороне правда, я еще не
знаю точно. Но я мыслю себе, что жизнь и дальнейшая борьба за народовластие
покажут, кто стоит на верном пути, а кто ошибается. Тогда я присоединюсь к
тем, кто говорит правду.
Турсевич укоризненно покачал головой.
- Эх, Андрей, Андрей! - сокрушенно заговорил он. - Тебе уже было
предупреждение в революций, и довольно грозное. Поиграл - и хватит: ведь ты
играешь с огнем! А есть поговорка: "Возле воды намокнешь, возле огня
обожжешься". Я стою за эволюцию. Всякому явлению на свете свое время. Дитя
не становится сразу взрослым человеком. Зачем насильственно врываться и
вмешиваться в ход событий, которые от тебя совсем не зависят? Вот
благодетели человечества подстрекали народ на забастовки, на восстания, на
разгромы помещиков - что получилось? Ты знаешь рассказ из школьной
хрестоматии, как мальчик раскрывал почки, бутоны цветов, чтобы они быстрее
зацвели на клумбе? Раскрыл их не в пору, а цветы погибли.
- А я тебе напомню другой рассказ - как отец поучал сыновей, чтобы они
жили в дружбе и согласии. Помнишь, про веник? Пока веник был связан, сыновья
сломать его не могли, а развязали - по прутику сломали легко. Так вот, когда
народ осознает свои интересы и свою силу и будет крепко сплочен, тогда он
легко выметет грязь и мусор из своей хаты - царя, князей, графов и всякую
другую погань. За это я и буду бороться. Кроме закона эволюции есть и закон
революции. Одно связано с другим. И знаешь, мой дорогой, в учительском
институте ничего тебе об этом не скажут.

XXII

После этих споров друзья почувствовали, что их дружба дала большую
трещину, что их пути направлены в разные стороны и никакие разговоры их уже
не соединят. Турсевич искренне жалел своего друга, как человека, который
ступил на опасный путь, сознательно обрек себя на страдания, тюрьму и
неволю. "Чего же другого можно ожидать на таком пути? Зачем он это делает? -
наедине с собой спрашивал себя Турсевич. - И разве это верный путь?" Его,
Турсевича, обязанность - предостеречь младшего и менее опытного в жизненных
делах друга от той опасности, по краю которой он ходит.
И Турсевич твердо решил всерьез поговорить с Лобановичем обо всем этом,
только не сейчас, когда жар споров еще не остыл.
В свою очередь Лобанович хранил в душе теплое чувство к Турсевичу,
хорошему другу своих детских и юношеских дней. Перед его глазами вставало
Полесье, путешествие в Любашево, куда перебрался Турсевич из тельшинской
школы, их разговоры и споры. Тогда споры не разлучали их, а, наоборот, еще
больше укрепляли их дружбу. Теперь положение изменилось, хотя Лобановичу
жаль было Турсевича, как человека, которого заело мещанское стремление к
спокойному и сытному куску хлеба, к мирной, беззаботной жизни. В этом
стремлении Лобанович видел сходство между Антипиком и Турсевичем.
Ни Лобанович, ни Турсевич ничем не проявляли своих затаенных чувств,
старались не говорить о них и о тех позициях, на которых теперь они стояли,
будто ничего особенного между ними не произошло.
Турсевич еще больше углубился в подготовку к поступлению в учительский
институт. Лобанович бродил по верханским околицам. Еще раз побывал и на том
месте, с которого можно было видеть призрачный замок.
Между тем приближался день поездки в Микутичи, где должны были
нелегально собраться сельские учителя и обсудить программу своей
политической деятельности. В стране назревали не очень радостные события.
Все более наглели сатрапы Николая II и выше поднимали голову. Не так уж
велики были требования думы в лице ее кадетского большинства, но и самые
мизерные требования тормозились и не выполнялись. Со всех концов России
крестьяне слали в думу наказы о земле, направляли в Петербург своих ходоков,
требуя безотлагательно решить вопрос о наделении землей безземельных и
малоземельных. Часть думских депутатов, преимущественно крестьянских,
предложила обратиться с думской трибуны ко всем крестьянам с призывом
оказать помощь думе в борьбе с царизмом. Кадетское большинство на это не
пошло, да и как оно могло пойти, если сами кадеты были те же помещики и
представители буржуазной интеллигенции? Они направляли "запросы" министрам,
шумели. Министры либо совсем не отвечали, либо со своей стороны угрожали, их
угрозы были несравненно более действенными. Упорно носились слухи о роспуске
думы. К этому времени был назначен новый министр внутренних дел - Горемыкин.
Еще не успел войти он в свою роль, а уже всю Россию облетело стихотворение:

Милый друг, не верь надежде,
Горемыкину не верь:
Горе мыкали мы прежде,
Горе мыкаем теперь.

Пока в Государственной думе намеревались написать обращение к народу, к
крестьянам царской России обратился не кто иной, как сам Горемыкин.
Если у крестьян и были еще надежды получить через думу землю, то
горемыкинское обращение, - а обращался он от имени правительства, - развеяло
эти надежды в прах. Горемыкин предостерегал крестьянство от чрезмерной жажды
земли, от поспешного стремления овладеть ею в самый короткий срок, потому
что крестьяне, мол, как дети, часто не понимают, чего они хотят. Горемыкин
внушал народу, что царь и его слуги всегда заботились и будут впредь
заботиться о народе, что они не забывают его интересов. Разрешить же одним
махом такой вопрос, как земельный, нельзя, потому что он очень и очень
сложный. И не нужно верить тем крикунам, которые обещают народу золотые
горы. Все придет в свое время.
"Вот это реальная и знакомая политика, - думал Лобанович, читая
горемыкинское обращение. - Но как народ воспримет ее?" Остатки веры в
Государственную думу, еще тлевшие в сознании учителя, теперь окончательно
развеялись. Он еще больше убедился в том, что в споре с Турсевичем правда
была на его стороне, на стороне Лобановича. И здесь он - уже в который раз -
невольно вспоминал ту лужайку, где взору учителя рисовался вдалеке
подернутый дымкой чудесный призрачный замок.
Разве надежда на Государственную думу не была такой же иллюзией, как
тот несуществующий замок?
Горемыкинское обращение к народу произвело тяжелое впечатление на
Лобановича. И надо же, чтобы оно появилось накануне поездки в Микутичи!
Черная реакция налегает все сильнее. Как отразится она на собрании сельских
учителей, на их настроении? Не нагонит ли страх и не остудит ли она горячих
порывов неискушенных в борьбе товарищей? Хотелось перекинуться живым словом,
поделиться мыслями с близким человеком.
Более близкого человека, чем Турсевич, у Лобановича здесь не было.
Правда, они поспорили и резко разошлись во взглядах на Государственную думу
и на политическую борьбу. Но ведь спор не ссора, и дружбы он не уничтожил,
хотя и надломил ее. В определенное время дня друзья встречались: это были
часы завтрака, обеда, ужина и поздние летние вечера.
- Может, ты имеешь охоту прогуляться со мной по дороге на Шабуни? -
спросил однажды Лобанович Турсевича.
Это предложение Турсевич понял как попытку со стороны друга
восстановить согласие и прежние чистосердечные, дружеские отношения между
ними.
- А что это за дорога такая, да еще на Шабуни? - спросил Турсевич. Было
очевидно, что он ничего не имеет против прогулки.
По какой-то странной ассоциации Лобановичу вспомнилась одна библейская
легенда. На вопрос Турсевича он шутливо ответил:
- Перед тем как идти на проповедь, Христос постился сорок дней и сорок
ночей. После этого он пошел в пустыню помолиться. Там встретил его дьявол.
Он начал искушать Христа, возвел его на высокую гору, показал все царства
земли и все их богатства "Все это я отдам тебе, - сказал дьявол, - если ты
поклонишься мне". Что ответил Христос дьяволу, ты знаешь: "Кланяться можно
только богу", - и прогнал искусителя прочь. Я, конечно, не дьявол, а ты не
Христос, и ничего я тебе не обещаю, кроме одного: я покажу тебе чудо
природы.
Турсевич насторожился. В необычном ответе приятеля он учуял какую-то
хитрую недомолвку, намек на нечто загадочное, тайное.
- При чем же тут дьявол и Христос, проповедь и искушение? -
поинтересовался он.
- Ну, знаешь, аналогия, правда, очень далекая: дьявол возвел Христа на
высокую гору, а я тебя хочу повести на обыкновенный пригорок и показать
нечто похожее на мираж.
- Ну ладно, давай пойдем, посмотрим, что там за мираж, чудо природы, -
согласился Турсевич. Ему хотелось пройтись по верханской улице и посмотреть
на село, которого он еще толком не видел.
Не успели они отойти и на сто шагов от школы, как встретился им
помощник писаря Хрипач. Хрипача, так же как и сову, редко случалось видеть
днем. Он почти никогда не бывал трезвым, а всегда либо сильно пьян, либо
"просто под хмельком". Теперь он был "просто под хмельком". Приблизившись к
учителям, Хрипач снял кепку и галантно раскланялся. Это был уже пожилой
человек, невысокого роста; синевато-серые глазки его воровато бегали по
сторонам. Поседевшая бородка, аккуратно подстриженная, придавала ему вид
местечкового адвоката, каким он по существу и был. Кроме своей работы в
качестве помощника писаря Хрипач писал разные прошения, жалобы, что
составляло значительную доходную статью в бюджете волостного пропойцы. Он
также пописывал и в местных черносотенных листках, стоя на позициях "истинно
русского человека".
- Просветителям народа мое нижайшее! - воскликнул Хрипач, подавая руку
Лобановичу, а затем и Турсевичу. - Хрипач моя фамилия, - сказал он при этом.
- Ну, так что? Крамольная дума доживает свои последние денечки, верьте мне!
Читали обращение к народу министра Горемыкина? Голова, светлая голова!
Правда?
- А по-моему, у вас, Никодим Полуэктович, голова светлее, чем у
Горемыкина, - отозвался Лобанович.
Хрипач обеими руками пожал ему руку.
- Что вы, что вы! Я - бледная тень его. Разве можно равнять меня с
таким высокопоставленным человеком!
Учителя пошли дальше. Хрипач направился в сторону волостного правления.
Шел и вполголоса напевал:

Эх ты, Русь, ты Русь святая!

- Вот такая погань, такие паразиты - опора царского трона, - говорил
Лобанович. - А нюх у него есть: думу разгонят.
- Тебя это не должно особенно задевать, - заметил Турсевич, - ведь ты
ей никакого значения не придаешь.
- Дело не в думе, а в том, что царские палачи берут верх. Но я
припоминаю одно стихотворение, которое очень люблю:

Как, февраль, ни злися,
Как ты, март, ни хмурься,
Будь хоть снег, хоть дождик, -
Все весною пахнет!

Разговаривая на темы дня, они подошли к той точке на пригорке, откуда
видел учитель замок. Лобанович остановился:
- Стой!
То ли он остановился не на том месте, то ли прозрачность воздуха теперь
была иной, или, может, волнение самого Лобановича явилось тому причиной, но
только на этот раз отдельные части "замка" не сливались в одно целое и не
давали желанного эффекта. Обескураженный, Лобанович оглянулся по сторонам,
сделал шага два вперед, потом попятился назад, не сводя глаз с того места,
где прежде выступал "замок".
- Что с тобой? - спросил Турсевич. - Не надумал ли ты кадриль
танцевать?
Лобанович, казалось, не слыхал вопроса друга и все топтался по траве,
то подвигаясь вперед, то отступая назад.
- Во-во! С этого места! - обрадованно вскрикнул Лобанович. - Иди-ка
посмотри! - Он хорошо видел контуры "замка", башни и купол на одной из них.
Турсевич подошел и начал всматриваться в то место, куда показывал друг.
- Ничего не вижу, - проговорил он.
- Да ты присмотрись: вон там, там! Видишь, башни!
- Шутник ты, - засмеялся Турсевич, - Ну, вижу. Стоят деревья на разном
расстоянии друг от друга, пригорочки между ними... Или глаза твои подкачали,
или чересчур развито воображение.
- Значит, способность восприятия у нас разная, - разочарованно сказал
Лобанович. - А я хотел сказать тебе: "Вот он, иллюзорный замок! Не является
ли такой же иллюзией и Государственная дума?" Не вышло, эффект не получился.
Прошу прощения... И как это ты не видишь того, что так ясно стоит в моих
глазах?

XXIII

Турсевич долго не выпускал руки Лобановича.
- Смотри, Андрейка, не задерживайся там. А то, знаешь, одному в чужой
школе... как тебе сказать... не по себе.
Говоря так, он внимательно всматривался в лицо, в глаза Лобановича,
словно желая прочитать мысли и настроения приятеля. Турсевич догадывался,
что учительская молодежь, увлеченная революционным потоком, собирается тайно
для какого-то недозволенного дела. Прямо говорить об этом он не решался:
боялся, как бы приятель не подумал о нем как о реакционере, человеке,
который не сочувствует революции. Лобанович, соблюдая конспирацию, даже
Турсевичу не говорил, для чего едет в Микутичи, - ему просто хочется узнать,
как живут родные, мать, братья и сестры, и повидаться с друзьями.
- Ты на меня смотришь так, словно я спрятал под пиджаком топор и
отправляюсь на разбой либо собираюсь ехать в Америку.
- Разве можно тебе верить? - шутливо ответил Турсевич. - Мало ли какие
мысли могли овладеть тобой в полесской глухомани!
Он еще раз крепко пожал руку Лобановичу и серьезно сказал:
- Ты все же будь осторожен, Андрейка! Я тебя люблю... ну, и уважаю...
Долго не засиживайся, мне одному без тебя скучно.
Бабка Параска, притаившись за дверью, прислушивалась к разговору гостя
с хозяином. Услыхав, что Лобанович выходит из комнаты, она юркнула в свою
каморку и оттуда сквозь приоткрытую дверь смотрела в коридор, на своего
"монашка". Лобанович зашел к ней.
- Ну, бабка, иду на станцию. Поеду не более чем на два-три дня. А ты
здесь одна ухаживай за гостем. Всего доброго, бабка Параска!
Он подал ей руку. Бабка так расчувствовалась, что слезы покатились по
ее сухим, морщинистым щекам.
- Ну, дай же вам боже счастливого пути и вернуться здоровым!
Она вышла на крыльцо и с материнской печалью смотрела на Лобановича,
пока он не повернул направо и не исчез за строениями, где дорога спускалась
в ложбину.
Бабка пошла в свою каморку, чтобы еще раз увидеть "монашка", когда он
появится на другой стороне ложбины. Из окошка бабки хорошо видны пригорок и
панская усадьба, мимо которой проходила дорога. Фигура Лобановича выплыла из
ложбинки и показалась на пригорке. Путник на мгновение остановился и
оглянулся. Это очень обрадовало бабку Параску. Она загадала: если оглянется,
то с ним ничего плохого не случится в дороге и он счастливо вернется домой.
Бабка с облегчением вздохнула, перекрестила учителя и пошла кухарничать в
кухню, вспомнив про гостя.
Дорога - большая она или малая - всякий раз волновала Лобановича и
настраивала его мысли и чувства на сладостно-печальный лад. Место, с которым
он уже свыкся и которое покидал, вставало перед ним в ином свете, и то, чего
он прежде как бы не замечал, становилось дорогим и близким, и с ним жаль
было разлучаться. Вот так и сейчас: вспомнилось верханское кладбище,
узенькая дорожка-тропинка среди зеленых хлебов, которая вела в Тумель, где
протекала Уса и стояла мельница. Вспомнился и тот пригорок, куда ходил
учитель несколько раз любоваться призрачным замком. Хотя последняя прогулка
с Турсевичем и не дала желанного эффекта, все же Лобанович испытывал
приятное чувство, припоминая и призрачный замок и полянку, на которой
выплывал этот замок из дымчатой дали.
С такими мыслями и чувствами подходил Лобанович к хутору Антонины
Михайловны. Вот и знакомый поворот, отсюда до хутора не более полуверсты.
Зайти или нет? Заходить сюда Лобанович, отправляясь в дорогу, не думал. Да и
зачем? Все, что нужно было сказать Лиде-ученице, он сказал. Но у него было
еще время. Чем сидеть на станции и ждать поезда, не лучше ли свернуть с
дороги и еще раз напомнить Лиде, что она должна делать в его отсутствие? С
другой стороны, хотя он едет и ненадолго, но всякое может случиться. Перед
глазами у него встал образ Лидочки. Что плохого в том, если он по пути
зайдет к ней, лишний раз поговорит о дальнейших занятиях? И тут же
вспомнились слова Антонины Михайловны о том, что Лида не безразлична к
своему учителю. Нет, пожалуй, и не стоит заходить.
Пока Лобанович таким образом колебался, раздумывал, навестить ли хутор,
ноги его сами направились туда.
На дворике Антонины Михайловны было пусто. Подойдя к самому дому,
Лобанович заметил увесистый замок на двери. Это было для него равнозначно
тому, как если бы у входа висела специальная надпись: "Просим к нам не
заходить".
"И зачем я пришел сюда?" - спросил себя Лобанович и задворками, чтобы
не бросаться людям в глаза, как вор, направился на дорогу в сторону станции.
Сам по себе малозначительный, этот случай испортил учителю настроение.
Замок, повешенный на двери, он воспринял почему-то как недобрый знак. Но,
отойдя несколько верст от хутора, учитель перестал думать о нем.
День выдался погожий, тихий. Солнце уже давно миновало полдень. Слегка
парило. На далеком западе из-за зубчатых перелесков выплывали, как медные
горы, клубы туч, окрашенные солнцем в красноватый цвет. Как красиво,
величественно выступали они над краем земли, вздымаясь все выше и выше! В
этих причудливых, извилистых клубах таилась могучая сила земли и солнца,
готовая обрушить на мирные нивы, леса и долины стрелы молний и потоки дождя.
Легкий ветерок совсем успокоился. Настала великая тишина. Даже какой-то
жутью веяло от этой необычной тишины.
Лобанович не мог отвести глаз от многоглавых громадин туч и весь
отдался чарам земли и неба. Порой, когда попадалось удобное местечко, откуда
открывался широкий горизонт, учитель останавливался и несколько минут
любовался картинами, встававшими перед глазами.
За ближайшим пригорком, через который шла дорога, ютилась малозаметная,
заброшенная железнодорожная станция. Несколько развесистых лип и кленов в
одном конце ее и два-три захудалых товарных вагона в другом виднелись
издалека. Миновав пригорок, Лобанович очутился почти на самой станции. Она
такая же тихая и безлюдная, как те станции на Полесье, где он садился
когда-то в поезд... Как быстро проходит время! Давно ли он, Лобанович,
приехал сюда впервые, чтобы поселиться в неведомой ему Верхани? И вот он
снова здесь. Тогда была зима, а теперь лето. Тогда он не знал, что такое
Верхань, и не думал, что через шесть месяцев снова придется ему быть на этой
же станции, чтобы отсюда начинать какую-то новую для себя дорогу. Все эти
мысли быстро промелькнули в сознании Лобановича.
На станции он узнал точно, когда проходит пассажирский поезд на Минск и
когда откроется билетная касса. Ждать оставалось уже и не так долго.
Лобанович занял местечко поудобнее, откуда можно было издалека увидеть
поезд, чтобы успеть купить билет, а в крайнем случае сесть без билета - с
кондуктором легко договориться в вагоне и кое-что даже сэкономить. А самое
главное - с этого места хорошо видны могучие грозовые тучи.
А гроза надвигалась медленно, но основательно и упорно. Запад темнел.
Черная стена туч становилась все более и более плотной. Все вокруг
неузнаваемо изменилось. Солнце потускнело и все глубже уходило в облака.
Мрак надвигался на землю. Далекий и глухой гром с каждым разом становился
сильнее, ближе и грознее. И вдруг от темной, сплошной завесы туч отделился
длинный седоватый вал; выгнувшись дугой и занимая половину неба, он быстро
катился вперед. Середина дуги как раз надвигалась на станцию, гоня перед
собой сжатый ком грозового облака. Блеснула молния, будто какая-то огромная
огненная птица раскинула свои крылья и осветила всю тучу. Где-то совсем
близко прокатился удар грома. Подул свежий ветер. Посыпались крупные капли
дождя, упало несколько шариков града, словно какой-то шутник швырнул горсть
белых камешков. А вслед за тем полил дождь как из ведра.
Пока Лобанович добежал до станции, его порядком вымочило. Билетная
касса уже была открыта. Купив билет, учитель подошел к окну, любуясь
бушеванием грозы. Как раз прибыл и поезд, выплыл, словно из тумана, из
густой сетки дождя. Лобанович выбежал на платформу и вскочил в первый
пассажирский вагон. Хотя он сейчас и вымок, но был веселый и довольный. Даже
припомнилась народная примета: если отправляешься в дорогу и тебя намочит
дождь, то это к прибыли, к добру.
В вагоне пассажиров оказалось мало. Попадались даже совсем пустые купе.
В одном из них обосновался Лобанович. Несколько станций он простоял возле
окна, любуясь мелькавшими перед ним картинами. Заводить знакомства с
пассажирами и пускаться с ними в разговор Лобанович не хотел. Гораздо
интереснее наблюдать из окна быструю смену все новых и новых дорожных
картин. Грозовая туча поплыла дальше, расцвечивая на ярком солнце свои
огромные, побелевшие, словно вымытые дождем, клубчатые горы. Лобанович
опустил окно и вдыхал прозрачный воздух, очищенный грозой.
Хорошо быть в дороге, которую ты сам себе выбираешь!

XXIV

Солнце зашло. Легкий вечерний сумрак застилал низины серовато-синим
покровом, когда поезд замедлил ход перед последней станцией, куда ехал
Лобанович. Еще задолго до остановки поезда чувства и мысли Лобановича
невольно устремились к этой станции. Как оно все получится? Соберутся или не
соберутся хлопцы? Проведут они свой первый тайный съезд или не проведут?
Встретит его кто-нибудь или не встретит? Садовичу он писал, что вечером
восьмого июля будет на станции Столбуны.
Как же удивился и обрадовался мой неутомимый путешественник, выйдя из
вагона и увидев целый кружок молодых, в большинстве своем знакомых ему
учителей! Шумной толпой окружили они Лобановича. С некоторыми из них он
горячо обнимался, другим приятельски пожимал руки. Громко говорили, смеялись
дружным смехом счастливой молодости, наполняя платформу гомоном, возгласами,
чем обращали на себя внимание пассажиров и начальства станции. В центре
молодой учительской толпы были Садович и смешливый, подвижной Янка Тукала,
умевший сказать меткое слово и потешить друзей. Из толпы особенно выделялся
Алексей Алешка, могучий, стройный, бывший на целую голову выше своих друзей.
В учительской семинарии Лобанович дал ему кличку "Дед Хрущ". Алешка был на
один курс старше Лобановича, но это не мешало их дружбе. Еще в семинарии
Алешка отпустил себе усики. Рыжеватые, закрученные вверх кончики делали их
похожими на усики хруща. Это и дало повод Лобановичу окрестить приятеля
"Дедом Хрущом". Алешка не обижался на свою кличку, его так и звали. Дед Хрущ
еще не встречал в своей жизни - правда, прожил он на свете немного - такого
человека, который мог бы свалить его с ног.
- В кого ты такой уродился? - спросили однажды Алешку.