Страница:
Задержали все движение. Царских поездов было два; в одном из них ехал царь,
но в каком - никто не должен был знать. Представьте же себе, когда проходил
царский поезд, крестьяне по добровольному почину высыпали из деревень и
становились на колени за этими тремя линиями охраны. И заметьте - такие
случаи имели место не только здесь, но и в других губерниях.
- Андрей Петрович! Стоит ли придавать этому значение? Начнется
революция, и все изменится внезапно и стихийно. И тот, кто становится теперь
на колени перед царским поездом, пойдет с дубиной на самого царя. Во время
революции настроение изменится быстро. А войско, армия, вы думаете, целиком
стоит на стороне царя?
- Этого я не знаю.
- В том-то и штука, что вы многого не знаете.
Понизив голос, Ольга Викторовна тихо добавляет:
- В армии ведется работа, и почва для этой работы имеется. Революция
приближается, и она заявит о себе так громко и неожиданно, что земля
задрожит и небу жарко станет.
Лобанович слушает и удивляется, как много революционного запала в этой
смуглой девушке со стрижеными волосами и как горят ее глаза. Ему неловко
перед ней: ведь где-то там, на дне его души, шевелятся робость и сомнение,
чего нот, как видно, у нее.
- Так, - говорит он. - Ну что ж, в добрый час!.. Так вы, Ольга
Викторовна, помогите мне, познакомьте меня ближе с организацией, чтобы можно
было попасть на собрание, кое-какие знакомства завести.
- С великой охотой! Я так и знала, что вы это сделаете, - говорит она,
и удовлетворение отражается на ее лице.
Поздно вечером Ольга Викторовна идет в свою школу.
- Ну, я вас немного провожу.
Когда они отправляются в дорогу, на выгоне напротив окон квартиры
учителя тихо проползает сутулая человеческая тень и скрывается в темном
закоулке, оставаясь незаметной для них.
Далеко за переездом, возле самого села, учитель останавливается.
- Ну, Ольга Викторовна, теперь вы, можно сказать, и дома. Бывайте
здоровы!
- Андрей Петрович! А вы ночуйте у меня. Зачем вам идти так поздно?
- Не так уж и поздно. Пока вы приготовитесь ложиться спать, я буду
дома.
- А почему вы не хотите ночевать?
- Я люблю ходить ночью - это раз.
- И боитесь сплетен - это два.
- Ну, пусть будет два, - соглашается Лобанович.
- Ну, как знаете... Оно, может, и действительно не стоит давать пищу
для сплетен. Только мне жалко, что вы будете из-за меня трепаться еще целый
час.
- Э, Ольга Викторовна, все равно трепаться придется, так лучше начинать
понемногу теперь.
Они простились.
Только сейчас, оставшись один, Лобанович почувствовал всю глушь и
затаенную, глубокую тишину осенней ночи. Низко к земле склоняются черные
кусты рядом с гатью. Сдавленные тяжелим, густым мраком, они напоминают
какие-то странные большие кочки. А дальше ничего не видно. Земля закрыта
черным плотным пологом. На небе ни звездочки. Седые тучи нависают
низко-низко и еще увеличивают темноту. Видать, собирается дождь.
На переезде Лобанович останавливается. Слышится далекое грохотанье
поезда. Учителю становится веселее, и этот грохот кажется ему близким и
милым. Далеко-далеко выплывают из мрака два огонька, словно глаза доброго
друга. Кажется, они стоят на одном месте, не двигаются, но железные колеса
все отчетливее выстукивают свою однообразную песню.
Эти два огонька и это громыханье, оживляющие ночную глушь, невольно
напоминают Лобановичу то неведомое, новое, приближение чего уже слышат
чуткие уши этих загнанных в темные норы людей.
С крутой излучины возле села Высокого, где Пина поворачивает в сторону
заречных болот, очень хорошо видна южная часть Пинска. Огромный белый
монастырь, построенный иезуитами в XVI веке, и монастырский дом, где прежде
жили монахи, а теперь помещается духовное училище, возвышаются над гладью
болот, составляя самый крайний южный выступ Пинска.
Чем-то грозным и угрюмым веет от этих старинных стен; монастырь имеет
вид неподкупного стража отживших религиозных традиций старины. Как нерушимая
скала над морем, стоит над болотами этот молчаливый великан, оглядывая
необъятные просторы Пинского Полесья на далекие десятки верст. Холодная
строгость стиля и гордая мощь взлета монастырских башен приковывают к себе
внимание и производят необычайно сильное впечатление. В ясные весенние либо
летние утра и вечера, когда воздух, напоенный сыростью, так чист и
прозрачен, монастырь виден особенно отчетливо. Тогда он кажется совсем
близким, хотя до него отсюда будет верст пять. Его величественные порталы
резко вырисовываются на фоне розовато-синего неба, и нельзя не заглядеться
на него.
Всякий раз, когда Лобанович идет из волости по над Пиною, ему бросается
в глаза этот монастырь, и какое-то странное впечатление производит он на
учителя, воскрешая в памяти события исторического прошлого, борьбу двух
вероисповеданий, из которых ни одно не сделало людей счастливыми. Прошли
века со времени основания монастыря, много людских поколений сошло с арены
жизни, а эта громадина стоит и стоит и долго еще будет стоять, станет
свидетелем уже новой борьбы за новый порядок жизни, где на первом плане
будут реальные интересы людей.
Лобанович не может забыть последний разговор с Ольгой Викторовной. Они
условились встретиться вечером в субботу возле монастыря на пристани. Здесь
неподалеку находится квартира, где изредка происходят тайные, подпольные
собрания. В одном из таких собраний вскоре и он примет участие.
Сказать правду, Лобановичу немного страшновато. Происходит новый
поворот в его жизни. Скоро он пойдет по дороге, где так много опасностей,
где на каждом шагу его может подстерегать беда. В его воображении рисуются
аресты, остроги, ссылка. С того времени как начал учитель вести свою тайную
работу, он постоянно ощущает беспокойство, тревогу. Если ему случалось
видеть в селе какого-нибудь полицейского чиновника, невольно думалось, не по
его ли делу заявился сюда представитель власти. Нервы все время были немного
напряжены, и он стал подозрительным и осторожным, особенно когда узнал, что
о его поведении уже ходят в селе разные слухи. Но понемногу он привык к
мысли, что может попасться, что его арестуют, и перестал этого бояться.
Наоборот, временами арест казался ему привлекательным, не лишенным
своеобразной прелести. Почему же и не потерпеть за правду? Почему не
испытать судьбу "крамольника"? Почему не изведать тюремной жизни? Ведь
тюрьма - это школа, где жизнь познается наиболее глубоко и быстро. Кроме
того, во всем этом есть еще сладость борьбы, риска. Ты знаешь, что за каждым
твоим шагом следят, что, если все откроется, тебя будут ловить, будут
судить, но ты также можешь не поддаваться, выкручиваться, вести настоящую
борьбу за свое право жить на воле.
Занимает мысли и предстоящая встреча с таинственными людьми, с которыми
он никогда прежде не встречался. Он только читал о них, слышал издалека и
преимущественно из уст тех, кто их ненавидел, считал самыми большими
преступниками на свете. Он чувствует глубокое уважение к ним, даже некоторый
страх перед ними. Кто такие они, эти люди? Чем они живут? О чем думают? В
его представлении все эти люди - герои, на которых можно смотреть только с
великим уважением.
В субботу перед вечером, закончив работу в школе, он собирается в
дорогу, на всякий случай припрятав в тайничок все, что при известных
условиях могло бы стать уликой против него. Запирает квартиру на ключ и идет
выгоном на дорогу.
Осенний мрак надвигается быстро, сужая горизонты и наваливаясь на
онемелые дали. В крестьянских дворах снуют люди, делают свои хозяйственные
дела, заканчивая заботы короткого дня.
Лобанович минует выгон, выходит в ноле. Здесь он чувствует себя немного
свободнее, спокойнее, - по крайней мере никого поблизости не видать. А
Лобановичу не хотелось бы теперь встретиться с кем-нибудь из своих знакомых,
вступать в разговор, выдумывать причины своего позднего путешествия в Пинск,
хотя их можно легко придумать не один десяток. Но на дороге тихо и безлюдно.
Вот он минует Альбрехтово, где раскинулось огромное поместье пана Скирмунта,
где работают его сукновальня, литейная мастерская, винокуренный завод. Возле
поместья, словно копны сена, разбросаны по полю довольно высокие концы -
земляные насыпи, где хранится картошка, заготовленная для производства
водки. Неподалеку от дороги начинается огромное гумно, крытое камышом. Гумно
тянется от дороги до самой Пины, его длина саженей двести. За Альбрехтовом,
уже возле самого города, видна небольшая деревенька Леща, где есть церковка
и поповская усадьба. Уже темно, но широкие кроны высоченных лип и вязов еще
довольно отчетливо вырисовываются на сером небе.
Миновав арестный дом, - причем Лобанович оглядел его очень внимательным
взглядом, - учитель вступил на территорию Пинска и пошел по мощенной
булыжником Купеческой улице. Здесь было довольно пустынно и глухо. Время от
времени застучат по мостовой сапоги прохожего, скрипнет калитка, и снова все
умолкнет, словно скованное этим густым мраком. Пройдя несколько улиц и
переулков, Лобанович направляется на пристань, стараясь обходить более
оживленные и шумные улицы.
По дороге попалось ему несколько будок - пунктов полицейской стражи,
возле которых обычно стояли либо ходили городовые в клеенчатых плащах.
"Что бы ты делал, братец, если бы знал, куда я иду? - думал Лобанович,
минуя сонных, медлительных, привыкших к своей службе городовых. - Наверно,
зашевелился бы живей", - и еле приметная усмешка пробегает по его губам.
Не доходя до центра города, Лобанович поворачивает в глухой переулок,
ведущий в сторону пристани. Присматривается к людям, которые обгоняют его.
Не шпик ли это? Ему кажется, что эти люди-собаки нюхом чуют его крамольные
намерения.
На пристани он снова чувствует себя свободнее. Широкая, длинная, ровная
пристань аккуратно выложена гладкими каменными плитами и залита асфальтом,
обсажена двумя рядами каштанов. Так же в два ряда выстроились здесь скамейки
на ровном расстоянии одна от другой; есть где посидеть в хорошую погоду
людям, когда они устанут, прогуливаясь. Пристань крепко сжимает левый берег
глубокой и спокойной Пины. Холодные серые волны реки тихо всхлипывают,
бьются о гладкий каменный берег, приглушенным голосом переговариваются о
чем-то с камышами на другой стороне, слегка покачивают пароходы и
пароходики, дубы и чайки, густо облепившие пристань.
Медленно движется Лобанович в сторону монастыря. Угрюмым и страшным
кажется теперь древнее монастырское здание, окруженное мраком осеннего
вечера. Его центральная часть то здесь, то там выступает из темноты белыми
пятнами - это падает свет от окон и фонарей, - а порталы и башни
расплываются во мраке.
Ольга Викторовна немного опоздала. Рядом с ней стоял незнакомый высокий
парень.
- Познакомьтесь, - говорит она.
Лобанович и незнакомый парень молча здороваются.
- Вы давно здесь? - спрашивает учителя Ольга Викторовна.
Лобановичу показалось, что она старается говорить тихо. Должно быть,
этого требует осторожность.
- Уже с полчаса. - Он хочет придать своему голосу бодрый, веселый тон.
- А вы не соскучились без меня? - так же весело говорит и Ольга
Викторовна.
- Ой, как еще соскучился! Хотел уже бросаться в Пину, но побоялся, что
будет холодно.
Она тихо шепчет ему на ухо:
- Болтайте всякие глупости. Чем глупее, тем лучше. Начали вы очень
хорошо.
Их обгоняет какой-то человек. Может, это самый обыкновенный прохожий, а
может, и шпик. Минуты через две снова проскользнула рядом фигура. Лобановичу
показалось, что это тот самый человек, который недавно их обогнал.
- Пойдемте, господа, подзакусим в ресторане! - громко говорит
незнакомый парень.
Они направляются на людную улицу, где светло и шумно, и проходят один
квартал. Незнакомый парень круто поворачивает в переулок. Идут долго, минуют
улицы и переулки и снова выходят к монастырю, теперь уже с другой стороны.
Незнакомый парень останавливается, пропускает вперед Ольгу Викторовну и
говорит:
- Заходите!
Лобанович с учительницей входят в тесный, слабо освещенный дворик.
Прямо перед ними несколько древних, пришедших в упадок домиков жмутся друг к
другу. Ольга Викторовна и Лобанович подходят к одному из этих домиков и
останавливаются на крылечке.
Ольга Викторовна стучит.
- Кто? - раздается из-за двери.
- От Бориса, - отвечает учительница.
Дверь открывается. Они входят в комнату, довольно просторную, но
обставленную бедно. Сбитый, облезший диванчик, голые стены, если не считать
гитары на одной из них, несколько стульев, небольшой столик, на котором
тускло горела простенькая лампа, - вот и вся обстановка.
В комнате сидели три человека.
Лобанович вслед за Ольгой Викторовной по очереди поздоровался с ними,
причем никто своей фамилии не называл. Только Ольга Викторовна назвала
незнакомых Лобановичу людей по именам: товарищ Глеб, Соломон, Гриша. Все они
еще молодые парни, и определить их профессию было трудно, - видимо, рабочие.
Самым солидным и самым интеллигентным из них выглядел Глеб. Он носил
пенсне, имел небольшую рыжеватую бородку, аккуратно подстриженную, и
держался наиболее независимо и спокойно. По всему видно было, что он самое
авторитетное здесь лицо.
Лобанович беглым взглядом окинул комнату с ее убогой обстановкой и
сосредоточил все свое внимание на этих молодых, совсем незнакомых ему
хлопцах.
Представление о действительности и сама действительность часто разные
вещи. Образы "крамольников"-революционеров совсем не такими рисовались
Лобановичу. Перед ним были обыкновенные люди, без романтики и демонизма, с
виду хилые и слабые, одеты еще беднее, чем он сам. Ему показалось, что его
новые знакомые чем-то обеспокоены. Неужели они боятся? Было как-то неловко,
тесно и как бы душно, а вообще неприятно и излишне торжественно.
Гриша подходит к Глебу, они о чем-то разговаривают. Соломон
подсаживается к Лобановичу.
- Вам, товарищ, впервые приходится быть на таких собраниях?
- Первый раз, - отвечает учитель.
- А вы уже давно работаете учителем?
- Третий год.
- Ну, а скажите, как настроено крестьянство?
- Разные у них бывают настроения. Дать огульную характеристику довольно
трудно.
Через несколько минут из другой двери показывается высокий молодой
парень, тот самый, который вел их сюда. Он пошептался о чем-то с Глебом.
Лобанович тем временем немного освоился и с интересом ждал, что будет
дальше.
- Товарищи! - говорит Глеб.
Голос у него звонкий, глаза веселые и смелые. Он привычным движением
руки поправляет пенсне и продолжает:
- Нам, думаю, интересно будет услышать небольшую информацию с места от
нашего нового товарища.
Эти слова адресовались Лобановичу. Он почувствовал то же самое, что
чувствует не совсем хорошо подготовленный ученик, когда его неожиданно
вызовет учитель.
Четыре пары глаз поднимаются на Лобановича. Он приходит в некоторое
замешательство, но его выручает Ольга Викторовна. С чисто женским тактом она
выводит соседа из довольно неприятного для него положения.
- Я думаю, - говорит она, - моему коллеге интересно было бы сначала
войти в курс дела. Не лучше ли будет, если товарищ Глеб сам сделает
информацию иного порядка?
- Наше сегодняшнее время, к сожалению, ограничено, и это сделать сейчас
как раз неудобно. Нам нужно принять инструкции к моменту дня, ну, на
ближайшие дни, - отвечает Глеб. Затем, как бы экономя время, он обращается к
Лобановичу: - Нам известна ваша работа, я с удовольствием приветствую вас,
товарищ, как нашего единомышленника, хотя официально вы у нас не числитесь.
Глеб сказал несколько слов о той революционной деятельности, которую
надо проводить теперь, похвалил Лобановича и дал высокую оценку его работе.
Это придало учителю смелости, и он попросил слова.
Речь Лобановича была вначале немного путаная, слова не слушались его, и
язык ворочался не так, как полагается. Но потом он оправился и даже
оживился, когда высказывал свой взгляд на расширение пропаганды среди
крестьян через сельских учителей.
- Как мне думается, до сих пор еще очень мало внимания обращалось на
нашего брата учителя со стороны революционных организаций. Между тем
сельский учитель - единственный человек среди крестьянства, который мог бы
вести работу. А для этого нужно только расшевелить, объединить в свои
учительские организации разбросанных по глухим уголкам учителей. Тогда можно
подготовить в должной степени народ к революции.
Эти слова находят здесь сочувствие, что поднимает дух Лобановича. И
Ольга Викторовна радуется за него: ведь это же ее кандидат!
На прощание ему дают листовки и брошюрки, адреса квартир и приглашают в
дальнейшем держать связь с Глебом.
Ольга Викторовна остается ночевать у своих знакомых, а Лобанович, щедро
наделенный нелегальной литературой, плетется по опустевшим улицам и
переулкам, боязливо приглядываясь и прислушиваясь к затаенной ночной тишине.
Выйдя за пределы города, он вздыхает с облегчением и чувствует себя
свободнее и увереннее.
Ясно видно, что Иван Прокофьевич, казенный лесничий, не в духе. Не час,
не день, даже не десять дней, а целые месяцы хмурится его крутой лоб,
сердито свисают длинные усы, а из быстрых глаз сыплются искры. Даже ругань
его, обычно дружеская, добродушная, веселая, брызжет теперь настоящей
злостью, рассыпается круглыми, ядреными словами под высокими, широковерхими
липами и вязами казенного парка.
Хоть уже и холодно, но Лобанович нарочно открывает форточку в окне
напротив парка казенного лесничего, чтобы услышать эту брань. Это даже и не
брань, а дискуссионная речь Ивана Прокофьевича на социально-политические
темы. И тут не важно, возражает ли ему кто или нет, - важен только сам
предлог для такой дискуссии. У лесничего давно накипело на сердце, и ему
необходимо излить свое возмущение неспособностью больших и малых чиновников,
необходимо испепелить огнем своей ненависти это ничтожество, которое
начинает добиваться каких-то своих прав, выползает из норы на видное место.
Он не может примириться с тем печальным фактом, что на Руси перевелись
"богатыри", что некому спасать ее. Не важно, как реагирует на его слова
слушатель, соглашается с ними или нет, - ему просто нужен живой свидетель
его возмущения. А если этот свидетель какой-нибудь полешук из Выгонов или из
Высокого или кто-нибудь другой, даже из числа интеллигенции, иногда, не
дождавшись конца излияний лесничего, потихоньку скроется, просто сбежит,
лесничий еще некоторое время продолжает шуметь. А когда заметит, что его
слушатели - липы и вязы, беспокойно глянет по сторонам, как потревоженный
коршун. Порой он на этом и кончает. Все зависит от того, в какой степени
излито возмущение. Если же возмущение слишком велико, он идет искать нового
слушателя, чтобы закончить дискуссию. Пружинистой походкой срывается с
места, решительно направляется в сторону школы, к плетню. Там есть перелаз.
Иван Прокофьевич поднимает полы черного ярославского кожуха, забрасывает
сначала одну, потом другую ногу - гоп! - и вот лесничий уже на территории
школы.
Посреди школьного огорода он немного задерживается, раздумывая, куда
направиться. Опять-таки дальнейшее поведение лесничего зависит от степени
его возмущения. Иногда он минует школу и идет дальше: ведь учитель занят,
хотя с ним поговорить удобнее всего. Во-первых, он умеет слушать, вставит
слово, реплику подаст, ну, словом, помогает высказаться до дна; во-вторых,
он такой человек, с которым приятно поговорить о войне: оба они в курсе
военных дел, оба имели одинаковые взгляды на исход войны, хотя они здесь
здорово обманулись; в-третьих, учитель такой человек, из которого может
выйти толк, если его надлежащим образом направить в нужную точку. И лесничий
много потрудился, давая соседу надлежащее направление: посылал ему "Новое
время", Розанова, Лютостанского, а из художественной литературы -
Мельникова-Печорского, которого лесничий ставил на самое первое место среди
русских писателей, так как романы "На горах" и "В лесах", по его мнению, не
имели равных себе.
Возмущение Ивана Прокофьевича на этот раз так велико, что он идет в
школу. Сначала заходит в кухню.
- Здравствуй, Ганна! - как из пистолета выпаливает Иван Прокофьевич
слова приветствия.
- Здоровеньки булы! - кланяется Ганна.
- Ну, как живут байстрюки твои?
Ганна что-то отвечает, но он не слушает, пользуется случаем, чтобы
сорвать хоть на ком-нибудь свою злость.
- Ну, не сукин это сын? Разве это человек? И это отец? Хотя бы копейку
прислал на сына, прохвост! Ну, он вырастет, - и показывает пальцем на
маленького Кирилу, - что же из него будет? Куда он денется? Красть начнет
либо возьмет новую моду - в революцию пойдет! Ведь теперь такие вот
сморкачи, - палец лесничего направляется на Юсту, - начинают бунтовать,
учиться не хотят, против директора выступают. Чаще их розгами лупцуй! Не
жалей прутьев! Не дашь им лозы, когда лоза по ним плачет, - сама от них
плакать будешь!
Выпустив таким образом часть паров своей злости, лесничий заходит в
квартиру учителя. Пока учитель не придет на перемену, Иван Прокофьевич, как
тигр в клетке, ходит по комнате, смотрит вниз, заложив руки за спину. На его
лице отражаются то ехидный смех, то злость, то ирония, то сарказм. Время от
времени с губ срывается короткая брань. Как только лесничий увидит учителя,
лицо его вдруг принимает спокойное, обычное свое выражение, но лишь на самое
короткое время, необходимое для того, чтобы поздороваться с Лобановичем.
- Ну что, - спрашивает Иван Прокофьевич, - школа ваша еще не бастует?
- А зачем ей бастовать?
- А как же! Пошли забастовки среди детей. В Пинске вон реальное училище
забастовало - давай им свободу! Приготовишки митинговать пошли. "Долой,
говорят, директора и учителей!" Ходят и папиросы курят... Ну, что вы на это
скажете?
После коротенькой паузы, набрав воздуха в легкие и вдруг переменив
выражение лица, Иван Прокофьевич понесся, как испуганный норовистый конь,
кроша и калеча все на своей дороге:
- А наши эти пентюхи, администрация, начальство это, с позволения
сказать, и губы свесило!.. - Лесничий также оттопыривает свою нижнюю губу,
чтобы показать, какой вид имеет перепуганное начальство.
Лобанович не может сдержаться и покатывается со смеху.
- Чего вы смеетесь?
- Очень уж вы картинно рассказываете, Иван Прокофьевич, - не переставая
смеяться, отвечает Лобанович.
- Так ведь это же правда! Головы потеряли! В штаны напустили! А этот
наш... полицмейстер! Жаба облезлая! Либерал! Вы знаете, прокламации ему в
карман мазурики напихали! И это уездный начальник полиции! Стыд! Гнать таких
в три шеи, чтоб воздух не портили! Над бочками начальником поставить!
Тьфу!.. Дубовые головы!
Взбешенный Иван Прокофьевич едва из кожи не лезет. Он весь в движении,
все его тело негодует, возмущается - язык, губы, нос, брови и лоб, глаза и
уши, руки и ноги. Его слушатель не выдерживает и снова начинает смеяться.
Лесничий сердито глядит на него.
- Да тут и смешного ничего нет!
- Ну как же не смешно, Иван Прокофьевич: такая шишка, полицмейстер, - и
вдруг начальник над бочками!
- Сволочи, говорю вам! Шкуры продажные! В то время, когда государству
нужны твердые люди, их нигде нет, они увядают, никнут, прячутся,
притворяются, что ничего не знают и ничего не видят. Разве можно допустить,
чтобы какие-то несчастные сопляки осмеливались добиваться каких-то там
свобод, говорить об ограничении власти монарха!
- Ничего не поделаешь, Иван Прокофьевич, стихийно выливается возмущение
угнетенного...
- Ерунда! - гремит лесничий. - Какая стихийность? Какое возмущение? Кто
угнетен? У нас в России большая свобода, чем в любом конституционном или
республиканском государстве. Вы околпачены крамольной печатью. Разве вы
этого не знаете? Русскому человеку теперь нельзя слова сказать, ему зажимают
рот, высмеивают, ретроградом называют.
Сев на этого своего конька, Иван Прокофьевич разливается бесконечным
потоком слов. Возражать ему - все равно что в стену горохом стрелять;
никаких аргументов он знать не хочет и не слушает, малейшая попытка вступить
с ним в спор - это только подливание масла в огонь. Лобанович терпеливо
выслушивает лесничего, хотя за стекой дурачатся, шалят дети так, что школа
ходуном ходит.
Замкнув круг своих аргументов и излив злость на евреев, в чьих руках
вся пресса, Иван Прокофьевич снова набрасывается на полицмейстера, никак его
забыть не может:
- И эта облезлая жаба говорит мне вчера: "А вы там, Иван Прокофьевич,
агитацию ведете среди крестьян!" Это я веду агитацию? Ну, слыхали вы?
- Ну, это он, наверно, только шутил, - заступается за полицмейстера
учитель.
- Да хотя бы и шутил! Как он осмеливается сказать мне это публично?
Думал дать в зубы, да скандала не хотел поднимать. А стоило бы.
Лесничий немного успокаивается. Видимо, ему стало теперь легче, он
высказал то, что сильнее всего грызло его.
- Ну, извините, - наконец говорит он, - у вас там эти сорванцы шеи себе
ломают, а я вас задерживаю.
Лесничий подает руку и уходит, а учитель еще долго посмеивается,
вспоминая, что полицмейстер обвинял лесничего в агитации среди крестьян.
"В случае чего лесничий закинет за меня словечко", - говорит сам себе
но в каком - никто не должен был знать. Представьте же себе, когда проходил
царский поезд, крестьяне по добровольному почину высыпали из деревень и
становились на колени за этими тремя линиями охраны. И заметьте - такие
случаи имели место не только здесь, но и в других губерниях.
- Андрей Петрович! Стоит ли придавать этому значение? Начнется
революция, и все изменится внезапно и стихийно. И тот, кто становится теперь
на колени перед царским поездом, пойдет с дубиной на самого царя. Во время
революции настроение изменится быстро. А войско, армия, вы думаете, целиком
стоит на стороне царя?
- Этого я не знаю.
- В том-то и штука, что вы многого не знаете.
Понизив голос, Ольга Викторовна тихо добавляет:
- В армии ведется работа, и почва для этой работы имеется. Революция
приближается, и она заявит о себе так громко и неожиданно, что земля
задрожит и небу жарко станет.
Лобанович слушает и удивляется, как много революционного запала в этой
смуглой девушке со стрижеными волосами и как горят ее глаза. Ему неловко
перед ней: ведь где-то там, на дне его души, шевелятся робость и сомнение,
чего нот, как видно, у нее.
- Так, - говорит он. - Ну что ж, в добрый час!.. Так вы, Ольга
Викторовна, помогите мне, познакомьте меня ближе с организацией, чтобы можно
было попасть на собрание, кое-какие знакомства завести.
- С великой охотой! Я так и знала, что вы это сделаете, - говорит она,
и удовлетворение отражается на ее лице.
Поздно вечером Ольга Викторовна идет в свою школу.
- Ну, я вас немного провожу.
Когда они отправляются в дорогу, на выгоне напротив окон квартиры
учителя тихо проползает сутулая человеческая тень и скрывается в темном
закоулке, оставаясь незаметной для них.
Далеко за переездом, возле самого села, учитель останавливается.
- Ну, Ольга Викторовна, теперь вы, можно сказать, и дома. Бывайте
здоровы!
- Андрей Петрович! А вы ночуйте у меня. Зачем вам идти так поздно?
- Не так уж и поздно. Пока вы приготовитесь ложиться спать, я буду
дома.
- А почему вы не хотите ночевать?
- Я люблю ходить ночью - это раз.
- И боитесь сплетен - это два.
- Ну, пусть будет два, - соглашается Лобанович.
- Ну, как знаете... Оно, может, и действительно не стоит давать пищу
для сплетен. Только мне жалко, что вы будете из-за меня трепаться еще целый
час.
- Э, Ольга Викторовна, все равно трепаться придется, так лучше начинать
понемногу теперь.
Они простились.
Только сейчас, оставшись один, Лобанович почувствовал всю глушь и
затаенную, глубокую тишину осенней ночи. Низко к земле склоняются черные
кусты рядом с гатью. Сдавленные тяжелим, густым мраком, они напоминают
какие-то странные большие кочки. А дальше ничего не видно. Земля закрыта
черным плотным пологом. На небе ни звездочки. Седые тучи нависают
низко-низко и еще увеличивают темноту. Видать, собирается дождь.
На переезде Лобанович останавливается. Слышится далекое грохотанье
поезда. Учителю становится веселее, и этот грохот кажется ему близким и
милым. Далеко-далеко выплывают из мрака два огонька, словно глаза доброго
друга. Кажется, они стоят на одном месте, не двигаются, но железные колеса
все отчетливее выстукивают свою однообразную песню.
Эти два огонька и это громыханье, оживляющие ночную глушь, невольно
напоминают Лобановичу то неведомое, новое, приближение чего уже слышат
чуткие уши этих загнанных в темные норы людей.
С крутой излучины возле села Высокого, где Пина поворачивает в сторону
заречных болот, очень хорошо видна южная часть Пинска. Огромный белый
монастырь, построенный иезуитами в XVI веке, и монастырский дом, где прежде
жили монахи, а теперь помещается духовное училище, возвышаются над гладью
болот, составляя самый крайний южный выступ Пинска.
Чем-то грозным и угрюмым веет от этих старинных стен; монастырь имеет
вид неподкупного стража отживших религиозных традиций старины. Как нерушимая
скала над морем, стоит над болотами этот молчаливый великан, оглядывая
необъятные просторы Пинского Полесья на далекие десятки верст. Холодная
строгость стиля и гордая мощь взлета монастырских башен приковывают к себе
внимание и производят необычайно сильное впечатление. В ясные весенние либо
летние утра и вечера, когда воздух, напоенный сыростью, так чист и
прозрачен, монастырь виден особенно отчетливо. Тогда он кажется совсем
близким, хотя до него отсюда будет верст пять. Его величественные порталы
резко вырисовываются на фоне розовато-синего неба, и нельзя не заглядеться
на него.
Всякий раз, когда Лобанович идет из волости по над Пиною, ему бросается
в глаза этот монастырь, и какое-то странное впечатление производит он на
учителя, воскрешая в памяти события исторического прошлого, борьбу двух
вероисповеданий, из которых ни одно не сделало людей счастливыми. Прошли
века со времени основания монастыря, много людских поколений сошло с арены
жизни, а эта громадина стоит и стоит и долго еще будет стоять, станет
свидетелем уже новой борьбы за новый порядок жизни, где на первом плане
будут реальные интересы людей.
Лобанович не может забыть последний разговор с Ольгой Викторовной. Они
условились встретиться вечером в субботу возле монастыря на пристани. Здесь
неподалеку находится квартира, где изредка происходят тайные, подпольные
собрания. В одном из таких собраний вскоре и он примет участие.
Сказать правду, Лобановичу немного страшновато. Происходит новый
поворот в его жизни. Скоро он пойдет по дороге, где так много опасностей,
где на каждом шагу его может подстерегать беда. В его воображении рисуются
аресты, остроги, ссылка. С того времени как начал учитель вести свою тайную
работу, он постоянно ощущает беспокойство, тревогу. Если ему случалось
видеть в селе какого-нибудь полицейского чиновника, невольно думалось, не по
его ли делу заявился сюда представитель власти. Нервы все время были немного
напряжены, и он стал подозрительным и осторожным, особенно когда узнал, что
о его поведении уже ходят в селе разные слухи. Но понемногу он привык к
мысли, что может попасться, что его арестуют, и перестал этого бояться.
Наоборот, временами арест казался ему привлекательным, не лишенным
своеобразной прелести. Почему же и не потерпеть за правду? Почему не
испытать судьбу "крамольника"? Почему не изведать тюремной жизни? Ведь
тюрьма - это школа, где жизнь познается наиболее глубоко и быстро. Кроме
того, во всем этом есть еще сладость борьбы, риска. Ты знаешь, что за каждым
твоим шагом следят, что, если все откроется, тебя будут ловить, будут
судить, но ты также можешь не поддаваться, выкручиваться, вести настоящую
борьбу за свое право жить на воле.
Занимает мысли и предстоящая встреча с таинственными людьми, с которыми
он никогда прежде не встречался. Он только читал о них, слышал издалека и
преимущественно из уст тех, кто их ненавидел, считал самыми большими
преступниками на свете. Он чувствует глубокое уважение к ним, даже некоторый
страх перед ними. Кто такие они, эти люди? Чем они живут? О чем думают? В
его представлении все эти люди - герои, на которых можно смотреть только с
великим уважением.
В субботу перед вечером, закончив работу в школе, он собирается в
дорогу, на всякий случай припрятав в тайничок все, что при известных
условиях могло бы стать уликой против него. Запирает квартиру на ключ и идет
выгоном на дорогу.
Осенний мрак надвигается быстро, сужая горизонты и наваливаясь на
онемелые дали. В крестьянских дворах снуют люди, делают свои хозяйственные
дела, заканчивая заботы короткого дня.
Лобанович минует выгон, выходит в ноле. Здесь он чувствует себя немного
свободнее, спокойнее, - по крайней мере никого поблизости не видать. А
Лобановичу не хотелось бы теперь встретиться с кем-нибудь из своих знакомых,
вступать в разговор, выдумывать причины своего позднего путешествия в Пинск,
хотя их можно легко придумать не один десяток. Но на дороге тихо и безлюдно.
Вот он минует Альбрехтово, где раскинулось огромное поместье пана Скирмунта,
где работают его сукновальня, литейная мастерская, винокуренный завод. Возле
поместья, словно копны сена, разбросаны по полю довольно высокие концы -
земляные насыпи, где хранится картошка, заготовленная для производства
водки. Неподалеку от дороги начинается огромное гумно, крытое камышом. Гумно
тянется от дороги до самой Пины, его длина саженей двести. За Альбрехтовом,
уже возле самого города, видна небольшая деревенька Леща, где есть церковка
и поповская усадьба. Уже темно, но широкие кроны высоченных лип и вязов еще
довольно отчетливо вырисовываются на сером небе.
Миновав арестный дом, - причем Лобанович оглядел его очень внимательным
взглядом, - учитель вступил на территорию Пинска и пошел по мощенной
булыжником Купеческой улице. Здесь было довольно пустынно и глухо. Время от
времени застучат по мостовой сапоги прохожего, скрипнет калитка, и снова все
умолкнет, словно скованное этим густым мраком. Пройдя несколько улиц и
переулков, Лобанович направляется на пристань, стараясь обходить более
оживленные и шумные улицы.
По дороге попалось ему несколько будок - пунктов полицейской стражи,
возле которых обычно стояли либо ходили городовые в клеенчатых плащах.
"Что бы ты делал, братец, если бы знал, куда я иду? - думал Лобанович,
минуя сонных, медлительных, привыкших к своей службе городовых. - Наверно,
зашевелился бы живей", - и еле приметная усмешка пробегает по его губам.
Не доходя до центра города, Лобанович поворачивает в глухой переулок,
ведущий в сторону пристани. Присматривается к людям, которые обгоняют его.
Не шпик ли это? Ему кажется, что эти люди-собаки нюхом чуют его крамольные
намерения.
На пристани он снова чувствует себя свободнее. Широкая, длинная, ровная
пристань аккуратно выложена гладкими каменными плитами и залита асфальтом,
обсажена двумя рядами каштанов. Так же в два ряда выстроились здесь скамейки
на ровном расстоянии одна от другой; есть где посидеть в хорошую погоду
людям, когда они устанут, прогуливаясь. Пристань крепко сжимает левый берег
глубокой и спокойной Пины. Холодные серые волны реки тихо всхлипывают,
бьются о гладкий каменный берег, приглушенным голосом переговариваются о
чем-то с камышами на другой стороне, слегка покачивают пароходы и
пароходики, дубы и чайки, густо облепившие пристань.
Медленно движется Лобанович в сторону монастыря. Угрюмым и страшным
кажется теперь древнее монастырское здание, окруженное мраком осеннего
вечера. Его центральная часть то здесь, то там выступает из темноты белыми
пятнами - это падает свет от окон и фонарей, - а порталы и башни
расплываются во мраке.
Ольга Викторовна немного опоздала. Рядом с ней стоял незнакомый высокий
парень.
- Познакомьтесь, - говорит она.
Лобанович и незнакомый парень молча здороваются.
- Вы давно здесь? - спрашивает учителя Ольга Викторовна.
Лобановичу показалось, что она старается говорить тихо. Должно быть,
этого требует осторожность.
- Уже с полчаса. - Он хочет придать своему голосу бодрый, веселый тон.
- А вы не соскучились без меня? - так же весело говорит и Ольга
Викторовна.
- Ой, как еще соскучился! Хотел уже бросаться в Пину, но побоялся, что
будет холодно.
Она тихо шепчет ему на ухо:
- Болтайте всякие глупости. Чем глупее, тем лучше. Начали вы очень
хорошо.
Их обгоняет какой-то человек. Может, это самый обыкновенный прохожий, а
может, и шпик. Минуты через две снова проскользнула рядом фигура. Лобановичу
показалось, что это тот самый человек, который недавно их обогнал.
- Пойдемте, господа, подзакусим в ресторане! - громко говорит
незнакомый парень.
Они направляются на людную улицу, где светло и шумно, и проходят один
квартал. Незнакомый парень круто поворачивает в переулок. Идут долго, минуют
улицы и переулки и снова выходят к монастырю, теперь уже с другой стороны.
Незнакомый парень останавливается, пропускает вперед Ольгу Викторовну и
говорит:
- Заходите!
Лобанович с учительницей входят в тесный, слабо освещенный дворик.
Прямо перед ними несколько древних, пришедших в упадок домиков жмутся друг к
другу. Ольга Викторовна и Лобанович подходят к одному из этих домиков и
останавливаются на крылечке.
Ольга Викторовна стучит.
- Кто? - раздается из-за двери.
- От Бориса, - отвечает учительница.
Дверь открывается. Они входят в комнату, довольно просторную, но
обставленную бедно. Сбитый, облезший диванчик, голые стены, если не считать
гитары на одной из них, несколько стульев, небольшой столик, на котором
тускло горела простенькая лампа, - вот и вся обстановка.
В комнате сидели три человека.
Лобанович вслед за Ольгой Викторовной по очереди поздоровался с ними,
причем никто своей фамилии не называл. Только Ольга Викторовна назвала
незнакомых Лобановичу людей по именам: товарищ Глеб, Соломон, Гриша. Все они
еще молодые парни, и определить их профессию было трудно, - видимо, рабочие.
Самым солидным и самым интеллигентным из них выглядел Глеб. Он носил
пенсне, имел небольшую рыжеватую бородку, аккуратно подстриженную, и
держался наиболее независимо и спокойно. По всему видно было, что он самое
авторитетное здесь лицо.
Лобанович беглым взглядом окинул комнату с ее убогой обстановкой и
сосредоточил все свое внимание на этих молодых, совсем незнакомых ему
хлопцах.
Представление о действительности и сама действительность часто разные
вещи. Образы "крамольников"-революционеров совсем не такими рисовались
Лобановичу. Перед ним были обыкновенные люди, без романтики и демонизма, с
виду хилые и слабые, одеты еще беднее, чем он сам. Ему показалось, что его
новые знакомые чем-то обеспокоены. Неужели они боятся? Было как-то неловко,
тесно и как бы душно, а вообще неприятно и излишне торжественно.
Гриша подходит к Глебу, они о чем-то разговаривают. Соломон
подсаживается к Лобановичу.
- Вам, товарищ, впервые приходится быть на таких собраниях?
- Первый раз, - отвечает учитель.
- А вы уже давно работаете учителем?
- Третий год.
- Ну, а скажите, как настроено крестьянство?
- Разные у них бывают настроения. Дать огульную характеристику довольно
трудно.
Через несколько минут из другой двери показывается высокий молодой
парень, тот самый, который вел их сюда. Он пошептался о чем-то с Глебом.
Лобанович тем временем немного освоился и с интересом ждал, что будет
дальше.
- Товарищи! - говорит Глеб.
Голос у него звонкий, глаза веселые и смелые. Он привычным движением
руки поправляет пенсне и продолжает:
- Нам, думаю, интересно будет услышать небольшую информацию с места от
нашего нового товарища.
Эти слова адресовались Лобановичу. Он почувствовал то же самое, что
чувствует не совсем хорошо подготовленный ученик, когда его неожиданно
вызовет учитель.
Четыре пары глаз поднимаются на Лобановича. Он приходит в некоторое
замешательство, но его выручает Ольга Викторовна. С чисто женским тактом она
выводит соседа из довольно неприятного для него положения.
- Я думаю, - говорит она, - моему коллеге интересно было бы сначала
войти в курс дела. Не лучше ли будет, если товарищ Глеб сам сделает
информацию иного порядка?
- Наше сегодняшнее время, к сожалению, ограничено, и это сделать сейчас
как раз неудобно. Нам нужно принять инструкции к моменту дня, ну, на
ближайшие дни, - отвечает Глеб. Затем, как бы экономя время, он обращается к
Лобановичу: - Нам известна ваша работа, я с удовольствием приветствую вас,
товарищ, как нашего единомышленника, хотя официально вы у нас не числитесь.
Глеб сказал несколько слов о той революционной деятельности, которую
надо проводить теперь, похвалил Лобановича и дал высокую оценку его работе.
Это придало учителю смелости, и он попросил слова.
Речь Лобановича была вначале немного путаная, слова не слушались его, и
язык ворочался не так, как полагается. Но потом он оправился и даже
оживился, когда высказывал свой взгляд на расширение пропаганды среди
крестьян через сельских учителей.
- Как мне думается, до сих пор еще очень мало внимания обращалось на
нашего брата учителя со стороны революционных организаций. Между тем
сельский учитель - единственный человек среди крестьянства, который мог бы
вести работу. А для этого нужно только расшевелить, объединить в свои
учительские организации разбросанных по глухим уголкам учителей. Тогда можно
подготовить в должной степени народ к революции.
Эти слова находят здесь сочувствие, что поднимает дух Лобановича. И
Ольга Викторовна радуется за него: ведь это же ее кандидат!
На прощание ему дают листовки и брошюрки, адреса квартир и приглашают в
дальнейшем держать связь с Глебом.
Ольга Викторовна остается ночевать у своих знакомых, а Лобанович, щедро
наделенный нелегальной литературой, плетется по опустевшим улицам и
переулкам, боязливо приглядываясь и прислушиваясь к затаенной ночной тишине.
Выйдя за пределы города, он вздыхает с облегчением и чувствует себя
свободнее и увереннее.
Ясно видно, что Иван Прокофьевич, казенный лесничий, не в духе. Не час,
не день, даже не десять дней, а целые месяцы хмурится его крутой лоб,
сердито свисают длинные усы, а из быстрых глаз сыплются искры. Даже ругань
его, обычно дружеская, добродушная, веселая, брызжет теперь настоящей
злостью, рассыпается круглыми, ядреными словами под высокими, широковерхими
липами и вязами казенного парка.
Хоть уже и холодно, но Лобанович нарочно открывает форточку в окне
напротив парка казенного лесничего, чтобы услышать эту брань. Это даже и не
брань, а дискуссионная речь Ивана Прокофьевича на социально-политические
темы. И тут не важно, возражает ли ему кто или нет, - важен только сам
предлог для такой дискуссии. У лесничего давно накипело на сердце, и ему
необходимо излить свое возмущение неспособностью больших и малых чиновников,
необходимо испепелить огнем своей ненависти это ничтожество, которое
начинает добиваться каких-то своих прав, выползает из норы на видное место.
Он не может примириться с тем печальным фактом, что на Руси перевелись
"богатыри", что некому спасать ее. Не важно, как реагирует на его слова
слушатель, соглашается с ними или нет, - ему просто нужен живой свидетель
его возмущения. А если этот свидетель какой-нибудь полешук из Выгонов или из
Высокого или кто-нибудь другой, даже из числа интеллигенции, иногда, не
дождавшись конца излияний лесничего, потихоньку скроется, просто сбежит,
лесничий еще некоторое время продолжает шуметь. А когда заметит, что его
слушатели - липы и вязы, беспокойно глянет по сторонам, как потревоженный
коршун. Порой он на этом и кончает. Все зависит от того, в какой степени
излито возмущение. Если же возмущение слишком велико, он идет искать нового
слушателя, чтобы закончить дискуссию. Пружинистой походкой срывается с
места, решительно направляется в сторону школы, к плетню. Там есть перелаз.
Иван Прокофьевич поднимает полы черного ярославского кожуха, забрасывает
сначала одну, потом другую ногу - гоп! - и вот лесничий уже на территории
школы.
Посреди школьного огорода он немного задерживается, раздумывая, куда
направиться. Опять-таки дальнейшее поведение лесничего зависит от степени
его возмущения. Иногда он минует школу и идет дальше: ведь учитель занят,
хотя с ним поговорить удобнее всего. Во-первых, он умеет слушать, вставит
слово, реплику подаст, ну, словом, помогает высказаться до дна; во-вторых,
он такой человек, с которым приятно поговорить о войне: оба они в курсе
военных дел, оба имели одинаковые взгляды на исход войны, хотя они здесь
здорово обманулись; в-третьих, учитель такой человек, из которого может
выйти толк, если его надлежащим образом направить в нужную точку. И лесничий
много потрудился, давая соседу надлежащее направление: посылал ему "Новое
время", Розанова, Лютостанского, а из художественной литературы -
Мельникова-Печорского, которого лесничий ставил на самое первое место среди
русских писателей, так как романы "На горах" и "В лесах", по его мнению, не
имели равных себе.
Возмущение Ивана Прокофьевича на этот раз так велико, что он идет в
школу. Сначала заходит в кухню.
- Здравствуй, Ганна! - как из пистолета выпаливает Иван Прокофьевич
слова приветствия.
- Здоровеньки булы! - кланяется Ганна.
- Ну, как живут байстрюки твои?
Ганна что-то отвечает, но он не слушает, пользуется случаем, чтобы
сорвать хоть на ком-нибудь свою злость.
- Ну, не сукин это сын? Разве это человек? И это отец? Хотя бы копейку
прислал на сына, прохвост! Ну, он вырастет, - и показывает пальцем на
маленького Кирилу, - что же из него будет? Куда он денется? Красть начнет
либо возьмет новую моду - в революцию пойдет! Ведь теперь такие вот
сморкачи, - палец лесничего направляется на Юсту, - начинают бунтовать,
учиться не хотят, против директора выступают. Чаще их розгами лупцуй! Не
жалей прутьев! Не дашь им лозы, когда лоза по ним плачет, - сама от них
плакать будешь!
Выпустив таким образом часть паров своей злости, лесничий заходит в
квартиру учителя. Пока учитель не придет на перемену, Иван Прокофьевич, как
тигр в клетке, ходит по комнате, смотрит вниз, заложив руки за спину. На его
лице отражаются то ехидный смех, то злость, то ирония, то сарказм. Время от
времени с губ срывается короткая брань. Как только лесничий увидит учителя,
лицо его вдруг принимает спокойное, обычное свое выражение, но лишь на самое
короткое время, необходимое для того, чтобы поздороваться с Лобановичем.
- Ну что, - спрашивает Иван Прокофьевич, - школа ваша еще не бастует?
- А зачем ей бастовать?
- А как же! Пошли забастовки среди детей. В Пинске вон реальное училище
забастовало - давай им свободу! Приготовишки митинговать пошли. "Долой,
говорят, директора и учителей!" Ходят и папиросы курят... Ну, что вы на это
скажете?
После коротенькой паузы, набрав воздуха в легкие и вдруг переменив
выражение лица, Иван Прокофьевич понесся, как испуганный норовистый конь,
кроша и калеча все на своей дороге:
- А наши эти пентюхи, администрация, начальство это, с позволения
сказать, и губы свесило!.. - Лесничий также оттопыривает свою нижнюю губу,
чтобы показать, какой вид имеет перепуганное начальство.
Лобанович не может сдержаться и покатывается со смеху.
- Чего вы смеетесь?
- Очень уж вы картинно рассказываете, Иван Прокофьевич, - не переставая
смеяться, отвечает Лобанович.
- Так ведь это же правда! Головы потеряли! В штаны напустили! А этот
наш... полицмейстер! Жаба облезлая! Либерал! Вы знаете, прокламации ему в
карман мазурики напихали! И это уездный начальник полиции! Стыд! Гнать таких
в три шеи, чтоб воздух не портили! Над бочками начальником поставить!
Тьфу!.. Дубовые головы!
Взбешенный Иван Прокофьевич едва из кожи не лезет. Он весь в движении,
все его тело негодует, возмущается - язык, губы, нос, брови и лоб, глаза и
уши, руки и ноги. Его слушатель не выдерживает и снова начинает смеяться.
Лесничий сердито глядит на него.
- Да тут и смешного ничего нет!
- Ну как же не смешно, Иван Прокофьевич: такая шишка, полицмейстер, - и
вдруг начальник над бочками!
- Сволочи, говорю вам! Шкуры продажные! В то время, когда государству
нужны твердые люди, их нигде нет, они увядают, никнут, прячутся,
притворяются, что ничего не знают и ничего не видят. Разве можно допустить,
чтобы какие-то несчастные сопляки осмеливались добиваться каких-то там
свобод, говорить об ограничении власти монарха!
- Ничего не поделаешь, Иван Прокофьевич, стихийно выливается возмущение
угнетенного...
- Ерунда! - гремит лесничий. - Какая стихийность? Какое возмущение? Кто
угнетен? У нас в России большая свобода, чем в любом конституционном или
республиканском государстве. Вы околпачены крамольной печатью. Разве вы
этого не знаете? Русскому человеку теперь нельзя слова сказать, ему зажимают
рот, высмеивают, ретроградом называют.
Сев на этого своего конька, Иван Прокофьевич разливается бесконечным
потоком слов. Возражать ему - все равно что в стену горохом стрелять;
никаких аргументов он знать не хочет и не слушает, малейшая попытка вступить
с ним в спор - это только подливание масла в огонь. Лобанович терпеливо
выслушивает лесничего, хотя за стекой дурачатся, шалят дети так, что школа
ходуном ходит.
Замкнув круг своих аргументов и излив злость на евреев, в чьих руках
вся пресса, Иван Прокофьевич снова набрасывается на полицмейстера, никак его
забыть не может:
- И эта облезлая жаба говорит мне вчера: "А вы там, Иван Прокофьевич,
агитацию ведете среди крестьян!" Это я веду агитацию? Ну, слыхали вы?
- Ну, это он, наверно, только шутил, - заступается за полицмейстера
учитель.
- Да хотя бы и шутил! Как он осмеливается сказать мне это публично?
Думал дать в зубы, да скандала не хотел поднимать. А стоило бы.
Лесничий немного успокаивается. Видимо, ему стало теперь легче, он
высказал то, что сильнее всего грызло его.
- Ну, извините, - наконец говорит он, - у вас там эти сорванцы шеи себе
ломают, а я вас задерживаю.
Лесничий подает руку и уходит, а учитель еще долго посмеивается,
вспоминая, что полицмейстер обвинял лесничего в агитации среди крестьян.
"В случае чего лесничий закинет за меня словечко", - говорит сам себе