Мицкевич. На росстанях

сумрака, все шире развертывались красивые пейзажи, полные радостного покоя и
молчаливой задумчивости.
Дорога повернула влево, пошла холмами, плотнее прижимаясь к Неману,
особенно в том месте, где он, описав очень красивую луку, подходил к лесу.
Вся эта лука выглядела пышным старинным садом, где вместо плодовых деревьев
росли развесистые, дуплистые дубы, украшенные черными шапками аистовых
гнезд. Порой эти гнезда, зажатые в развилках высоких оголенных сучьев,
высоко поднятых над зеленого кроной дуба, начинавшего сохнуть сверху,
казались какими-то странными надвесками над дубами, так как сами высохшие
сучья, на которых они держались, были невидимыми на далеком расстоянии и
терялись в прозрачных волнах воздуха.
Изогнувшись еще раз возле леса очень красивой дугой, Неман забирал
вправо, вытянувшись ровной блестящей лентой между лугами и пахотным полем.
Возле одного конца дуги стояли кудрявые, пышные сосны, свесив над водой
зеленую бахрому ветвей и оплетая песчаный берег целой сеткой смолистых
корней. За ними тянулся молодой, сочный кустарник, перемежаясь со старым
лесом. То здесь, то там над зеленым морем молодого сосняка высоко
поднимались зонты - верхушки старых сосен, которые словно оглядывали зеленые
полчища своей молодой смены, радуясь ее жизненной буйной силе. И этот
молодой сосняк, и этот лес, и эти разбросанные среди кустарника старые сосны
сливались в одну темно-зеленую стену, которая, причудливо изгибаясь,
охватывала полукругом песчаное поле с раскинувшимися на нем молчаливыми
пригорками. И надо всем этим лежали тишина и покой раннего утра.
- Стой, брат Алесь, - остановился Лобанович, восхищенный покоем утра и
красотой того, что было вокруг. - Ты посмотри, что за любота!
Лобанович показал рукой на восток, где сквозь просветы далекого леса
виднелся позолоченный край неба, омытый майскими росами, и выступала целая
вереница окутанных синеватой дымкой пригорков.
- Эх, что за места! - начал он и вдруг прервал самого себя: - Слушай,
брат, слушай!
Над краешком леса, где начинались желтые пески, зазвенела песня лесного
жаворонка, который первым приветствовал приход дня. Звоном какого-то
чудесного драгоценного металла разливалась его песня в неподвижном воздухе,
в ясно-синих просторах над радостно притихшей землей. Казалось, все вокруг
замерло, завороженное чудесными звуками песни этого вольного певца
перелесков и песчаных лесных полян. Взлетая высоко в небо, роняла пташка
мягкие, ласковые мелодии, сотканные из звона серебряных струн, из бульканья
лесных ручейков, из звона пчелиных крылышек, шороха цветов. И -все эти звуки
сплетались в песне жаворонка так гармонично и так своеобразно, что она
доходила до самых затаенных глубин сердца и затрагивала самые тонкие струны
души.
Никакая другая птица, даже прославленный соловей, не может сравниться в
пении с лесным жаворонком. Только свои песни он поет в безлюдных местах, где
редко бывает человек и мало кто слышит их. Мелодии его песен необычайно
богатые, разнообразные, удивительно красивые и такие ясные, такие четкие,
выразительные, что их можно положить на ноты, а художник-скрипач, вероятно,
смог бы исполнить их на скрипке, но оттенки их тонов, их окраску не сумеет
передать никакой музыкальный инструмент.
Лобанович стоял и слушал как зачарованный этот печально-радостный гимн
утру, который каким-то странным эхом откликался в его сердце. Казалось, он
когда то уже переживал то же самое, что звенело теперь у него в душе, только
никак не мог припомнить, когда это было. Или это ему только снилось?
- Из-за одного такого утра стоит не поспать еще одну ночь, - проговорил
он наконец и взглянул на Садовича, который уже тянул его за рукав и
повторял:
- Пойдем, брат.
И они пошли.
В двух верстах перед ними раскинулось их родное село Микутичи.
- Выспимся, брат Старик, после всех этих огорчений, отдохнем и тогда
будем думать, как быть дальше.
- Не вспоминай ты о них. Все это трын-трава. Мало ли что было, и это
надо пережить. Для меня вся эта панямонщина словно какой-то скверный сон.
Чем ближе подходили они к Микутичам, тем сильнее овладевали ими думы и
настроения родного села, и каждый по-своему переживал их.
- Знаешь, брат, останусь я здесь учителем. Что ты на это скажешь,
Старик?
- Почему тебе вдруг пришло это в голову?
- Свое, знаешь ли, село, свои люди. Буду работать для своих.
- А я на твоем месте не остался бы здесь, - заметил Лобанович.
- Почему?
- Да так, мне здесь неинтересно. Все давно знакомо. Я люблю побывать в
новых местах, среди новых людей.
- Нет, брат Старик, здесь и дешевле прожить можно. Будешь себе
столоваться у отца, можно и копейку припрятать. И тихо, соблазнов нет, а я
хочу серьезно взяться за науку.
- Неужто мы, Алесь, такие безвольные, что не можем устоять против этих
соблазнов? Ведь это же и есть признание своего бессилия, если ты боишься
соблазнов.
- А зачем бороться с ними, если этого можно избежать? Борьба, да еще с
неверным результатом, потребует затраты, ненужной затраты энергии и будет
всегда мешать той или иной работе над собой. А здесь, в наших Микутичах,
никого нет, кто потащит тебя играть в карты, пьянствовать... Нет, брат, это
идея! А место здесь как раз освобождается. Подам прошение - и баста.
- Ну, разумеется, и здесь будешь жить. Все это дело вкуса, -
примирительным топом ответил Лобанович, спорить ему не хотелось. - Может
быть, ты и прав. А если у тебя есть еще и охота жить здесь, тем лучше -
будем иметь летом штаб-квартиру.
Живой, горячий человек, Садович быстро увлекался новыми мыслями и
планами.
- Знаешь, брат, серьезно: давай, не теряя времени, займемся
подготовкой. К нам присоединятся еще хлопцы... Или, знаешь, сговоримся
человек пять-шесть, сложимся и наймем репетитора. Что скажешь на это?
- Надо подумать. Может быть, твоими устами глаголет истина.
Садович увлекся новыми планами и весь остаток дороги горячо говорил о
них.

VIII

Не доходя немного до села, приятели простились. Садович пошел дальше
один, а Лобанович свернул с дороги и направился к маленькому хуторку,
одиноко стоявшему в воде неподалеку от Немана. Здесь жили его родные.
Хуторок был построен недавно на арендованной княжеской земле. Три года
назад выгорели Микутичи, и тогда дядя Мартин решил построиться здесь, где
было просторнее и покойнее. За это время хуторок не успели еще обжить,
упорядочить по-настоящему, и он имел довольно убогий и пустынный вид, не
было даже ни одного деревца возле хатки, хотя ямки для них и выкопал дядя
Мартин.
Сотнями знакомых глаз глянул хуторок на учителя, глянул, казалось,
укоризненно: ведь он, Лобанович, забыл об этой бедности, занятый собой,
своими мыслями, своей замкнутой личной жизнью, хотя еще в прошлом году
мечтали они с дядей Мартином завести здесь садик, а в садике пчельник.
Вспомнил Лобанович такие же свои возвращения домой, когда он еще учился в
семинарии, и сразу почувствовал, что попал в самый центр домашних забот,
жалоб на тяжелую жизнь, на бедность. Радость встречи с родными охлаждалась
этими мыслями и чувствами, которые заглохли было, пока он находился за
пределами родного угла, уступили место другим. Как-то сама собой пришла на
память Панямонь и пустая трата денег, правда небольших, но в такой бедности
имеющих большое значение. Это еще понизило и без того упавшее настроение
молодого учителя.
На хуторке день только начинался. Ворота гумна были открыты, и оттуда
доносилось жадное "хрум-хрум, хрум-хрум". Это дядя Мартин резал сечку на
самодельной соломорезке, - видимо, собирался ехать пахать паровое поле.
Первым заметил Лобановича пес Шукай. Сорвавшись с места и бросившись к
путнику со злыми намерениями, начав свое собачье приветствие сильным,
громким лаем, который обычно предназначается незнакомому человеку, он вдруг
оборвал злобный лай, притих на мгновение, чтоб лучше вглядеться в пришельца,
завилял хвостом и с радостным визгом бросился встречать гостя. Встреча с
одной и с другой стороны была самой сердечной. Шукай визжал, вертелся,
прыгал, клал свои лапы на грудь Лобановичу, стараясь лизнуть его в губы, что
наконец ему и удалось, - и это усилило его собачью радость.
Дядя Мартин бросил резать сечку и вышел на пригуменье. По визгу Шукая
он догадался, что хутор навестил свой человек. Увидев племянника, которого
он очень любил, дядя Мартин засветился радостью и заранее развел в стороны
усы, чтобы освободить попросторнее местечко для поцелуя, шершавой ладонью
вытер губы и, остановившись возле калитки, приготовился как подобает
встретить гостя.
- Ну, здравствуй, Андрей!
Дядя и племянник крепко обнялись.
- На все лето приехали? - спросил Мартин, обращаясь к племяннику на
"вы".
- На все лето... Ну, как здоровы и что у вас хорошего?
- Ничего, брат, живем понемногу.
- Чемодан я оставил на вокзале, а сам пешком пошел. На станции с Алесем
Садовичем встретились и вместе домой шли, - словно оправдывался Лобанович за
свой "порожний" вид.
Мать в это время в хлеву заканчивала доить корову. Услыхав лай Шукая, а
затем голоса возле калитки, она сразу же подумала, что это их Андрей приехал
на лето, - ведь и сон такой приснился ей сегодня. Она торопилась закончить
доенье и в ту минуту, когда дядя Мартин здоровался с племянником, вышла из
хлева с подойником и, прикрыв его фартуком, быстро пошла в сени и тотчас же
вернулась, чтобы поздороваться с сыном.
- Сынок мой!.. Вернулся!
Лобанович поцеловал ей руку.
- А я дою корову, слышу - Шукай забрехал и сразу стих, визжать начал.
Так мне и тюкнуло, что это, наверно, ты...
Мать подробно описала свои недавние предчувствия и даже сон рассказала,
идя в хату вместе с дядей Мартином и Андреем. На пороге встретились с
Юзиком, младшим братом Андрея. С кнутом в руке и с торбой за плечами он шел
выгонять в поле коров.
- Здравствуй, Юзик! - поздоровался с ним старший брат.
Юзик улыбнулся, повернув в сторону брата смуглое лицо и обнажая ряд
белых зубов. Лицо его казалось немного смущенным.
- Выгоняй, выгоняй, брат, скотину, - заметил дядька Мартин. - Солнце
вон уже высоко над лесом стоит.
Хата была еще не прибрана, и не все еще в ней встали.
- В самый беспорядок ты, сынок, попал, - говорила мать, словно прося
прощения у сына.
- Да ведь еще и рано, - отозвался Лобанович.
- Спать привыкли долго, - строго проговорил Мартин и бросил взгляд в
угол, где лежали в постелях его племянницы Маня и Настя. - Избаловала их
мать, такие, пане мой, барышни!
Мане было уже лет шестнадцать, а Настя года на два моложе.
- Ведь им так хочется поспать! - заступилась за дочерей мать. -
Молоденькие еще, наработаются за свой век.
Ганна, мать Лобановича, была женщина добрая, работящая, заботливая, все
старалась сделать сама, за всех заступалась. Она не раз плакала, когда ей
приходилось будить Юзика гнать коров: ведь ему так тяжело было
подниматься... Хоть на одну минутку старалась она продлить его сладкий
утренний сон, а когда хлопец вставал, стояла возле него, помогала собраться
и делала все, чтобы ублаготворить его.
- Смолоду надо в работу втягиваться, - стоял на своем Мартин. - Ведь
если вырастут лентяями, спасибо тебе за это не скажут.
Говоря так, Мартин подошел к постели. Накрывшись с головой одеялом,
спал самый младший племянник и лучший приятель дяди Мартина - Якуб.
Наклонившись над ним, дядя начал шептать что-то мальчику на ухо. Якуб
недовольно буркнул в ответ, а Мартин залился самым, искренним смехом, после
чего сказал:
- Якуб у меня - человек. Это не Юзик. Того надо с музыкой поднимать, а
Якуб в один миг поднимается, если надо. Это первый хозяин в доме.
Расхваленный Якуб - ему было лет шесть - показал головку из-под одеяла,
блеснул на брата темными глазками, улыбнулся и снова спрятался.
- Мама! Иди сюда, - позвал он мать.
Мальчику нужна была какая-то одежда, он решил вставать, чтобы оправдать
свою репутацию хорошего хозяина и работника.
А дядя Мартин рассказал тем временем, как Якуб искал червяков,
собираясь удить рыбу, переворачивал гнилые бревнышки и, если под ними
червяков не оказывалось, говорил сам себе: "Тут тоже нету".
Случай, казалось бы, ничем не примечательный, но Мартину он почему-то
врезался в память, а это "тут тоже нету" вызывало у него всякий раз веселый
смех.
Дядя Мартин был еще не старый человек. С утра до позднего вечера
трудился он не покладая рук. То в поле, то возле дома возился. В более или
менее свободное от полевых работ время плотничал или занимался столярной
работой, имевшей непосредственное отношение к хозяйственным делам: то телегу
мастерил, то соху чинил, в хлеву или на гумне порядок наводил, не то в хате
либо в сенях какие-нибудь полки, подмостки делал. Просто что-нибудь
изобретал для большего порядка в хозяйстве. Короткие перерывы в работе
использовал Мартин для дел рыбацких, благо Неман был, как говорят, под самым
боком. А рыбацкая снасть - сетка, нересты, удочки - была у него отличная. В
грибную пору, когда зарядит дождь и работа в поле прекратится, дядя Мартин
возьмет корзину и, может, полдня проходит, зато принесет таких боровиков,
что хоть вези на выставку.
- Ну, братец, отдохни с дороги. Я тебе и полати на гумне смастерил, -
сказал дядя гостю, - а я поеду пахать, думаем гречиху под Клинами посеять.
Дядя Мартин уехал в поле. Лобанович некоторое время сидел и слушал
новости домашней жизни. Новости нельзя сказать чтобы веселые. Наладить
хозяйство так тяжело. Земля пустая, хоть и много ее, разбросана "за белым
светом", только и пользы, что от узкой полоски возле дома. И этот кусок
пустой, но его хоть унавозить можно. Арендная плата повышена, а платить
нечем. Владя, старший брат, вот уже три недели как на плоты, на сплав пошел.
А какие заработки на сплаве! Принесет десять рубликов - и то хорошо. Сколько
нагорюется, натерпится! И с выпасом плохо. Везде запрет, только ступит где
скотина - сейчас же штрафы плати. Ну, словом, чем дальше, тем хуже. Вообще
как-то тяжелее стало жить на свете. А тут и девчата подрастают, одежду им
надо справлять...
Лобановичу тяжело слушать эту грустную повесть. Он заметил, что мать
стала выглядеть хуже - забот много и живется нелегко. И перед этими заботами
поблекли его собственные. В глубине души он упрекал себя за то, что ничем
еще не помог домашним. Правда, и помочь было трудно, жалованье он получал
небольшое, а за два последних месяца и вовсе еще не получал. Тут осенила его
мысль - дать знакомому лавочнику Гэсалю из Панямони доверенность на
получение этого жалованья. Гэсаль охотно берется за такие дела, и хоть
придется ему дать значительный процент, зато без хлопот можно получить
рублей тридцать пять. Двадцать рублей он отдаст на хозяйство, а остальное
оставит себе. На этой мысли Лобанович и успокоился, заметно повеселел. Да,
он обязательно сделает это в ближайшее время. Может, даже завтра сходит к
Гэсалю.
- Ты, сынок, вроде немного похудел, - заметила мать, присматриваясь к
сыну.
- Нет, мама, это просто с дороги, я две ночи не спал.
- Тогда, сынок, выпей свеженького молочка и иди поспи на гумне.
- Да, надо, пожалуй, немного отдохнуть.
Мать принесла целую кринку молока. Якуб уже встал и смотрел на брата.
- Ну, Якуб, так много ли собрал червей?
- Я теперь знаю, где их надо искать: в дровяном сарае, под щепками, -
ответил Якуб.
Вот если Андрей захочет, то он в один миг принесет их полную жестянку.
Но рыба теперь лучше берет на овсяников.
- А знаешь, Андрей, где много рыбы?
- Ну, где?
- В Бервянке. Там такой омут, что и шестом дна не достанешь. Там может
сосна спрятаться! Вот там и много рыбы.
- Откуда же ты знаешь, что ее там много?
- Я видел, как она там плавает. И плескает, страх как плескает!
Якуб что-то вспомнил и начал смеяться.
- Чего ты смеешься?
- Смешно было так... Дядька удил рыбу, а она как плюхнет! Я говорю:
"Дядька, дядя, вон рыба плюхнула!" А дядя говорит: "Вот если бы еще плюхнула
одна такая рыба, так и уха была бы!"
- Ну, довольно тебе рассказывать, пусть Андрей отдыхать идет, - сказала
Маня. - Я уже постлала тебе на полатях на гумне, - обратилась она к Андрею.
- Пойдем, я тебе покажу полати, - и Якуб повел брата на гумно. - Это мы
с дядей их мастерили, - сообщил мальчик. Он все время вертелся возле брата и
щебетал своим детским голоском.
- Что же ты теперь будешь делать? - спросил Андрей.
- Пойду сейчас к дяде. Дядя говорил, что научит меня пахать.
- Пойдем, Якубка, пусть Андрей поспит.
Маня позвала словоохотливого Якуба и закрыла ворота.
Лобанович разделся и лег на мягкую постель. Измученное дорогой и
бессонными ночами тетю давно требовало отдыха, но уснуть он сразу не мог -
слишком много накопилось разных впечатлений. Нервы переутомились, а мысли
одна за другой мелькали в голове и не поддавались никакому контролю.
На гумне было довольно прохладно и темновато, хотя из-под крыши сюда
врывались лучи весеннего солнца, а сквозь неплотно сложенные стоны светилось
ясное небо. С веселым щебетаньем залетела сюда пара ласточек, облюбовавших
себе место для гнездышка, и нарушила молчание крестьянского тихого уголка. С
поля время от времени доносился голос дяди Мартина, понукавшего лошадь.
Возле Немана, - а он был совсем рядом, - послышалась песня Якуба, а затем
его же импровизация:

Неман, Неман дорогой,
Бережок золотой,
Потеки назад!

Хорошо Якубу! Ни огорчений, ни забот. Вольный и счастливый, как
солнечный ясный луч, как серебряные волны Немана, которыми он сейчас
любуется.
Порой на гумно врывался легкий ветерок, пошевеливая свисавшие с крыши
порожние колоски и искусно сотканную паутину на стропилах. Над крышей
зазвенела песенка полевого жаворонка. Знакомые, близкие картины-образы
крестьянского быта, родные звуки-шумы деревенской жизни...
"Хорошо, что я дома", - мелькнуло в голове у Лобановича, и он уснул
крепким-крепким сном.

IX

Все это лето Лобанович жил дома. Нельзя сказать, чтобы ему было очень
хорошо. Неприятным прежде всего было ощущение, что он здесь не такой, как
все, и что на него в доме смотрят как на человека иного круга. И как он ни
старался стереть всякие границы между собой и родными и целиком слиться с
ними, жить одной с ними жизнью, ему это никак не удавалось - сами же родные
делали все, чтобы сохранить эти границы. Когда он поднимался утром вместе со
всеми, чтобы взяться за какую-нибудь работу, дядя или мать замечали, что он
мог бы поспать и подольше и что не его дело тянуть горемычную лямку простых
людей.
- Разве же я калека? - спрашивал Лобанович.
- Калека не калека, а равняться с нами тебе нечего. Не для того ты
учился, чтобы копаться в этой грязи и навозе.
Мать старалась и еду готовить гостю лучше, не обращая внимания на его
протесты. Братья и сестры также держались поодаль от него, как бы чуждались
его, скрывали от брата свою жизнь, свои нужды, и он в конце концов
примирился с ролью отгороженного от семьи человека. В свою очередь и Андрей
замыкался в себе. Один только Якуб был с ним запанибрата и знакомил его с
кругом своих интересов, своих забав, со своей детской жизнью, развлекая
брата своим неумолчным щебетом.
В первые дни после приезда домой Лобанович часто ходил по полю, которое
они арендовали, осматривал посевы ржи, овса. Он радовался, когда видел
полоски хорошей ржи или картошки, и не соглашался с оценкой, которую давали
им дома, - мать и дядя Мартин, как казалось ему, склонны были преуменьшать
действительные размеры возможного урожая.
Неподалеку от хаты раскинулось низкое болотце, на котором росла дикая
трава. Пользы от него не было почти никакой - ни для пастбища, ни для
сенокоса оно не годилось. Трудно было туда подступиться. Между пахотным
полем и болотцем рос густой ольшаник, среди которого попадались малина и
смородина. В тени этого ольшаника всегда веяло сыростью. Черная, как деготь,
грязь выглядывала из-за высоких кочек.
"Что, если бы этой грязи натаскать на поле? - думал, бродя здесь,
Лобанович. - Ведь поле совсем пустое: ковырни ногой - и достанешь желтый
песок. Надо будет посоветоваться с дядей Мартином".
Он начал раздумывать над тем, как бы улучшить землю. Сил маловато, а
если бы перекопать землю да навозить в канавки грязи из ольшаника, наверно
земля улучшилась бы и росли бы здесь хлеба, как лес.
Мысль Лобановича продолжала работать в том же направлении. Его хотя и
небольшой еще жизненный опыт говорил ему о человеческой нерадивости, о
косности и консерватизме деревенской жизни.
Взять хотя бы здешний народ: бедный, еле-еле сводит концы с концами,
люди мучаются, бросаются в разные стороны, ища отдушины, но редко кто
находит ее. Земли мало, земля неурожайная, голый песок. Все лучшие земли
принадлежат князю Радзивиллу. Чувствуется острая нехватка земли, а народу
все увеличивается. Чем же можно улучшить его положение? Если бы люди дружно,
всем обществом, взялись за работу, они осушили бы болота, свезли песок с
полей, а болотный перегной перенесли на песчаное поле - хватило бы и хлеба и
сенокоса.
Постепенно мысли Лобановича с реальной почвы унеслись в заманчивый край
красивых мечтаний. Он видел себя в роли человека, который сумел поднять
общество, всех крестьян округи, на новую, дружную работу. Народ осушает
болота, создает новые земли, проводит дороги, обсаживает их плодовыми
деревьями, строит мосты, новые дома и начинает жить счастливо и богато.
Оглядывая двор и хозяйство, Андрей остановился возле сарая - под
стрехой лежали три толстых обрубка черного дуба. Еще в прошлом году,
купаясь, случайно обнаружил он этот дуб в песке на дне Немана.
Заинтересовался находкой, принес лопату, стал откапывать. Работа подвигалась
быстро, вода сама относила взрытый песок, и тело старого богатыря-исполина
все больше и больше выступало из земли. Черный как уголь, толстый, ровный,
гладкий дубовый ствол лежал поперек реки. Комель глубоко входил в высокий
берег, и откопать его было очень трудно. Лобанович трудился с увлечением. Он
ощущал даже какую-то радость, выкапывая на свет этого неизвестно когда
похороненного покойника. Наверно, он очень долго лежал на дне Немана: ведь
никто не помнит, чтобы здесь росли дубы, никаких следов их не сохранило
время. Когда весь ствол был выкопан, принесли пилу. Дядя Мартин также
заинтересовался дубом, и вдвоем они начали вытаскивать его. Вытащить дуб
целиком им было не под силу, пришлось распилить его на три части.
Пропитанный водой, он легко, как морковь, поддавался распиловке. Разрезанные
куски выкатили на берег, где они просохли и стали твердыми, как кость.
И эти три толстенных обрубка черного дуба, ровные, гладкие, без единого
сучка, лежат под крышей без всякой пользы, не находят себе применения,
несмотря на свою высокую ценность. От солнца и ветра они потрескались,
порыжели. Лобановичу обидно стало, что дядя Мартин не позаботился распилить
на доски и использовать этот дорогой материал. Не дуба жалко было
Лобановичу, а обида брала, что не используется то богатство, которое лежит
возле нас, что мы не умеем дать ему надлежащий ход.
- Ничего из них уже не будет, братец. Потрескались, подлюки, придется
распилить на дрова.
Такой приговор вынес теперь этим дубовым обрубкам дядя Мартин и, как бы
оправдываясь, добавил:
- Нужно было сначала положить их на гумно да прикрыть соломкой, чтобы
они высыхали постепенно, - тогда и не покололись бы.
Проект же племянника - подвезти черной земли из ольшаника на поле -
дядя признал достойным внимания, может быть просто чтобы не обидеть
"наставника". Но... здесь нашлось свое "но". Во-первых, для этого дела
потребуется много сил, времени и труда. Но это еще ничего, можно было бы
попробовать. Другое, более важное обстоятельство мешало такой работе: земля
была не их, а арендованная. Неизвестно, что будет дальше с этой арендой, -
ведь управление княжеских имений хочет использовать эту землю для обмена с
крестьянами на концы деревенских полосок, которые вплотную подходят к
княжескому лесу либо вклиниваются в него.
- Вот так и живешь со дня на день и не знаешь, что с тобой будет
завтра. Может быть, прикажут сносить отсюда постройки. Тогда хоть возьми да
подожги их, а сам надевай суму да иди нищенствовать. Нет, брат, простому
человеку ни свободы, ни разгона. Их сила и их право. Служил, служил батька
твой весь век, а умор - семья куда хочешь девайся... И когда им, холерам,
конец будет? И будет ли? Началась бы война, что ли, или какое другое лихо, -
может, людям облегчение пришло бы наконец.
Жаловался дядя Мартин, что всюду "прижим" начался.
Куда ни кинься, все в панские руки попадешь. Свет они весь загородили,
а за простого человека никто не заступится.
Тяжело было слушать эти жалобы, ведь в них была неприкрытая и горькая
правда. И как примирить все это с тем, что вбивалось в их головы в
семинарии? Твердили же там, долбили на каждом шагу о том, как заботится
царское правительство, царское начальство и сам царь о народе, как этот
народ любит своего батюшку царя, как он всегда находит у него и ласку и
милость. "Бог на небе, царь на земле" - вот те киты, на которых держится
мир. И эту же "истину" утверждал через школу и он, Лобанович. Откуда же
такая неувязка "науки" и жизни?
Лобанович припоминает слово "социалист". Он впервые услыхал его в
семинарии от одного товарища из Новогрудчины. Произносилось оно тихо,