Страница:
Тамара Алексеевна и Садович похвалили банкомета:
- Молодец, Базыль!
- Для вас всегда готов! - отозвался с приятной улыбкой Базыль. Банк
удвоился. Банкомет снова начал тасовать карты.
- Вот везет, как некрещеному: с первой сдачи банк удвоил! - с завистью
проговорил Помахайлик.
Игроки тем временем снова полезли в карманы.
- Что же ты, милочка, так сидишь? - спросил Зязульский Лобановича. -
Возьми карточку. По пятачку. Много не проиграешь и не выиграешь, а время
проведешь приятно... Дай папиросу.
Лобанович и сам порывался присоединиться к играющим. - очень было
соблазнительно и интересно.
- Дай нам пару карточек, - сказал Зязульский банкомету.
- Пожалуйста.
- Хорошие карты! - шепнул Зязульский, взглянув на бубновую девятку и
крестового короля. Он принял самое живое участие в новой роли Лобановича. -
Поставь на девятку десять копеек, а на короля пять... Стой, я еще примажу
пять копеек на девятку. - Зязульский пошарил в карманах и вытащил медяк. -
Ставь смело!
Игроки все больше входили в азарт. В банке было довольно много денег.
Кто проиграл, тому хотелось отыграться и еще заработать, а кто выиграл, тому
хотелось выигрыш свой увеличить. И деньги громче и чаще звенели на столе,
плывя в банк.
Коренчик ворожил на пальцах: валет - семерка, валет - семерка. И
старался попасть пальцем в палец, разводя руки в стороны и делая ими
несколько вращательных движений. И когда выходило, что пальцы сталкивались
при слове "валет", то на валета и ставилось больше.
У Помахайлика был другой способ ворожбы. Он клал карты ровненько на
край стола и ударял по ним ладонью; та карта, которая отлетала дальше,
ценилась выше.
Колдовал и Найдус, но его колдовство было особого порядка. Тут было
что-то задумано и загадано. Не одни только деньги принимались во внимание: к
нему пришла червонная дама, которая символизировала собой Тамару Алексеевну.
Найдус отложил даму и тихонько подсунул под нее полтинник, а потом, подумав,
положил сверху еще гривенник и сказал банкомету:
- На карте и под картою.
Банкомет кивнул головой и начал выкладывать ряды, говоря:
- Берите деньги.
- Рано вышла! - сказал Помахайлик, выбрасывая на стол карту.
- Наша возьмет! - подбадривал Зязульский Лобановича.
- Гони сюда! - крикнул Тарас Иванович и отвернул свою карту, под
которой лежал рубль.
- Вот угадает поставить! - удивился банкомет, отсчитывая три рубля.
- Я же тебе четыре просадил.
В четвертом ряду взял король Лобановича на пять копеек. Все смеялись, а
Зязульский сказал:
- Мы еще девятый ряд возьмем. Пять копеек заработал - и то хорошо.
С замиранием сердца все ждали девятого вала. Банкомет посмотрел в
сторону Тараса Ивановича и Найдуса.
- Не дать бы им...
- Нам давай! - кричал Зязульский
- А у вас что?
Лобанович показал девятку.
- Ваша! - радостно крикнул Базыль.
- А что?
И Зязульский начал многозначительно подталкивать локтем Лобановича, а
игроки со злостью бросили карты.
Бедный Найдус хотел незаметно взять полтинник из-под своей карты, но
банкомет зорко следил за ним.
- Гони, гони! - и забрал полтинник и гривенник.
Тарас Иванович поинтересовался картой, на которую ставил Найдус, хотя
тот и очень не хотел выдавать свою тайну.
- Ха-ха-ха! - хохотал Широкий. - Тамара Алексеевна, зачем вы подвели
Найдуса? - и показал ей червонную даму.
- Стучу! - кричал банкомет. - Променад!
Это означало, что банк утроился и будет последняя сдача карт.
- Продул, брат, выигрыш и свои пятьдесят копеек, - грустно признался
Садович приятелю. - Спущу еще рубль - и баста... Ты, брат, молодец, девятый
вал взял.
- Ведь и ты же взял.
- И еще возьму! - храбрился Садович.
Базыль роздал карты. Банк его увеличился. Найдус покраснел, даже
побагровел, - видимо, намеревался поставить высокую ставку. Зязульский тем
временем давал Лобановичу советы, сколько и на какую карту ставить.
Поставили весь предыдущий выигрыш. Садович также увеличил ставку и вместо
рубля поставил два. Тамара Алексеевна казалась совершенно спокойной, но
очаровательная улыбка сбежала с ее губ. Только теперь игра достигла высшей
степени напряжения.
Тревожно окинул Базыль глазами поле своих противников. В банке было
рублей двадцать. Хотелось сохранить этот банк, снять как можно больше. А
игроки жадными взглядами окидывали кучу денег, каждому хотелось как можно
больше выудить оттуда.
Банкомет закурил. Ему везло, даже девятого ряда никому не дал. Положив
последнюю карту, он собрал "мазы" из-под карт и обеими руками придвинул к
себе деньги.
- Нахватал, как жаба грязи! - с завистью проговорил Найдус, хотя он
немного отыгрался на этот раз.
Лобанович спустил свой выигрыш, но Зязульский поддавал ему жару:
- Выиграем еще! Ты меня только слушай.
Садович тихонько подошел к Тарасу Ивановичу и напомнил ему о трех
рублях долга.
- Братец ты мой родненький! Я же голый остался, семь рублей просадил!
Обожди немного.
Если на первый банк банкометов не находилось, то теперь их вызвалось
целых три.
- Я держу банк! - загорланил Помахайлик.
- Банк ставлю я! - засуетился старшина.
- Шиш одному и другому! - загремел Тарас Иванович и схватил карты,
расчищая место за столом.
- Я первый сказал!
- Поставишь еще, черт тебя не возьмет! - сказал Широкий и положил на
стол три рубля.
Помахайлик скривил губы.
- Это черт знает что! Из рук вырывать карты... Бочка! - добавил он,
понизив голос.
- Заткнись, кадило... добросмердящее! - Тарас Иванович повернулся к
Помахайлику, окинув его грозным взглядом.
- Тише вы, все наиграетесь! - ласково, примирительно проговорил
Зязульский.
Широкий начал раздавать карты.
- Тебе сколько дать, масло ты лампадное? - спросил он Помахайлика уже
примирительным тоном.
- Не хочу на твой банк карты брать! - Помахайлик сидел надувшись.
- Каяться будешь: карты везучие.
- Ну, давай! - Злость у Помахайлика прошла.
- Пива, горло промочить!
- Базыль, посылай за пивом!
Базыль не спорит. Он ничего не имеет против пива и отсчитывает деньги
на дюжину бутылок: ведь он же выиграл.
На сцене появляется Есель, исчезает, а через недолгое время тащит
полную корзинку пива.
Банк Тараса Ивановича тянется долго. Деньги приходят и уходят. Садович
несколько раз принимается шарить в своих карманах. Зязульский дипломатично
отодвинулся подальше от своего ученика: его "учительские" советы оказались
напрасными.
- Ну что? - спрашивает Садович приятеля.
- Плохо, брат, - трясет головой Лобанович.
Они отходят от стола, пьют пиво. Вид у них далеко не геройский.
- Знаешь, брат, десять рублей продул. У тебя есть деньги? - спрашивает
Садович.
- Слабо, брат.
Выпивают еще.
Пиво дурманит усталые головы, становится немного веселей. Перед глазами
стоят фигуры карт, в ушах звенят деньги, а там, где-то внутри, в глубине,
что-то ноет, болит, и беспокойные мысли снуют в голове. А голос соблазна
шепчет: "Еще все можно поправить, вернуть свои деньги... "
"Эх, вернуть бы свои деньги!"
Садович дымит папиросой. Лобанович присматривается к игрокам. Теперь у
них не человеческие лица - хищные, жадные, потемневшие от табачного дыма.
Лицо Тамары Алексеевны осунулось, она словно постарела. Лобанович думает,
рисует мысленно образ ее в старости... Противно!
За столом шум, ругань.
- Променад! - гремит Тарас Иванович. -
- Одолжи мне рубль, - говорит Садович.
- Знаешь, брат, что, - отзывается Лобанович, - давай втихомолку, как
побитые собачонки, пойдем домой.
- Я чувствую, что отыграюсь. Одолжи рубль. Попробуем еще.
Они идут к столу, берут карты. И в самый торжественный момент последней
раздачи открывается дверь. На пороге останавливается новый гость, снимает
поношенную шляпу, кланяется, и по всем уголкам класса разливается
насмешливый голос:
- Добрый вечер, герои зеленого поля!
Местным "интеллигентам" человек, стоявший сейчас возле порога, был
хорошо знаком, его появление никого не удивило. На его приветствие никто не
отозвался - все были в горячке последней сдачи карт. Новым он был только для
молодых учителей. Из сумрака, царившего возле двери, он вышел на середину
класса, где было светло.
Лысый, лоб крутой, морщинистый. Сам сутуловатый, приземистый. Одет
бедно, но интеллигентно. Сверху темная, на концах рыжеватая, борода его
начиналась чуть ля не от самых глаз. Брови нависшие, густые. Лицо в общем
угрюмое, но выражение его переменчиво. Глаза неспокойные, порой глядят
как-то дико, и их выражение часто меняется. Из ушей торчат целые кусты
густых волос. Говорит четко, выразительно, гладко, даже красноречиво. Во
время разговора, разгорячась, звонко бьет ладонью о ладонь. На вид ему лет
под пятьдесят. Это был не кто иной, как "редактор". Настоящая же его фамилия
была Бухберг.
Редактор тоже был учителем. У него вышли нелады с правоверными
представителями народа Иеговы, сыном которого он был, и школу пришлось
оставить. Он резко нападал на многие нелепые обычаи своего народа, жестоко
высмеивал его предрассудки, суеверия и, словно древний библейский пророк,
бичевал его косность и консерватизм. Противники называли его "мисюгинэ", что
значит "сумасшедший", и хотели побить каменьями. Однажды произошла у него
рукопашная стычка с ними, но он разметал их силой и крепостью кулаков своих.
Никто не оказывал ему помощи, и редактору приходилось очень тяжело. Но
он гнул свою линию и ни на какие компромиссы не шел. Он стал корреспондентом
провинциальной газеты и вскрывал "язвы на общественном теле". Но редактор не
удовлетворялся ролью корреспондента. В его голове носилось множество разных
идей. Одна из таких идей - приступить к изданию панямонской газеты. Он
развивал и пропагандировал эту идею среди панямонской интеллигенции. Но
слова его падали на каменистую почву и засыхали, не давая всходов, так как
никто на них не откликался. Тогда редактор махнул на всех рукой и взялся за
издание газеты сам, один. Его газета называлась "Панямонские ведомости". Вся
она, от начала до конца, составлялась самим редактором. Газета выходила раз
в две недели. Тираж ее был от десяти до пятнадцати экземпляров. Рассылалась
она не по почте, сам редактор приносил ее на квартиры своих подписчиков в
рукописном виде. Цена номера значилась: "10 копеек".
Отношения между редактором и подписчиками были довольно странные:
подписчики побаивались редактора, а редактор побаивался подписчиков, как бы
они вдруг не отказались покупать его газету. Редактору приходилось проявлять
необычайную изобретательность, хитрить, пускаться на всякие выдумки,
выбирать направление и форму своих произведений в соответствии с панямонской
жизнью и с характером самих панямонцев. Редактора часто можно было видеть в
разных уголках Панямони. Ходил он серьезный, задумчивый, ко всему
присматривался, прислушивался и время от времени что-то записывал в свою
потрепанную книжицу, пропитанную потом.
Редактор остановился возле стола, широко развел руками.
- Что я вижу! Борьба на зеленом поле... О, люди, люди! Как далеко ушли
вы от законов разумной жизни!
- Да, дорогой редактор, жизнь - это извечная борьба. И горе тем, кто
будет побежден! - высокопарно ответил Тарас Иванович. Он даже не повернулся
в сторону редактора и не все слышал, что тот сказал: нужно было следить зa
платою.
Помахайлик добавил:
- В поте лица своего будешь ты есть хлеб свой.
- Не трудящийся да не ест, - вставил и свое замечание Найдус.
Редактор словно не слышал ничего этого и продолжал:
- Там, за этими стенами, великий дом природы. Потолок его - небо,
украшенное звездами. Пол - земля, где слышится дыхание трав и цветов. Там
простор, не имеющий границ. Там книга извечной мудрости раскрывает свои
тайны. Вы, у кого есть уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видеть! Идите на
простор, расправьте крылья мысли, чтобы познать порядок вещей и отряхнуть
мусор, грязь и пыль, которыми ослеплены ваши глаза, ибо вы заперлись в
тесных стенах, вы пришли в курятник, полный смрада, вы отравили в нем воздух
своим дыханием.
- А сам редактор зачем пришел в курятник? - спросил Найдус, не спуская
глаз с карт.
- Чудак, чудак, а что-нибудь да сморозит наш редактор! - откликнулся
сиделец и засмеялся в усы.
И эти слова редактор пропустил мимо ушей. Он трагически потряс лысой
головой.
- Эх, люди, люди! Очерствело сердце ваше, и уши плохо слышат. Как
далеко, говорю вам, стоите вы от жизни! И если вы, соль земли, утратили
соленость, то что сказать о малых сих? Я вижу трупные тени на ваших лицах.
Рука жадности кладет на них свою печать и выпускает зверя из глубины вашего
существа. Бессонные ночи записывают на них долг свой, и вы отдадите его
преждевременной старостью и болью измученного тела...
Редактор все еще говорил, но его никто не слушал. До ушей игроков
долетали только звуки слов, но не значение их: звон серебра и шорох бумажек
заглушал их. К этому бичеванию редактора панямонцы привыкли, считали его
обычным явлением, сам же редактор был для них человеком, у которого "не все
дома". Что же касается Лобановича, то для него эти слова звучали болезненным
укором, он чувствовал их горькую правду.
Тарас Иванович уступил место банкомету Помахайлику. Он очень удачно
утроил банк, после чего пошел пить пиво.
Редактор замолчал. Глаза его погасли, он отвернулся в сторону, опустил
голову и задумался, а затем надел порыжевшую шляпу и молча вышел, ничего не
сказав. В "Хронике панямонской жизни" нужно было сделать кое-какие
добавления. Он пошел домой, в свою тесную каморку, зажег огарок свечи и стал
просматривать свою газету - наступал срок ее выхода в свет. Перед редактором
лежал исписанный лист бумаги. Крупными буквами вверху этого листа было
начертано:
Газета начиналась с передовицы, помеченной:
"Панямонь, 10 мая.
Наше местечко - довольно значительный центр в волости. По переписи 1897
года в нем значится две тысячи восемьсот сорок человек населения. Принимая
во внимание естественный прирост, мы не сделаем большой ошибки, если скажем,
что теперь Панямонь имеет три с половиной тысячи населения. Между тем в
местечке имеются только две начальные школы: двухклассная министерская и
одноклассная женская. Само собой разумеется, что эти школы не могут, далеко
не могут обслужить интересы населения в смысле удовлетворения его нужд в
отношении просвещения. Назрела настоятельная, неотложная потребность в
открытии новых школ в Панямони.
Встает вопрос: какую же школу мы должны пропагандировать в Панямони?
Какая школа более всего отвечает нуждам и интересам местечка и волости?
Редакция "Панямонских ведомостей" берет на себя смелость заявить и тем
самым выразить общее пожелание граждан Панямони, что такой школой может быть
только гимназия или прогимназия, но, во всяком случае, не ниже прогимназии.
Как показывают факты, ни в какой другой волости не замечается такой
тяги молодежи к науке, как в Панямонской. Чем это объясняется? Волость наша
малоземельная, земля неурожайная. Стало быть, в основе этого стремления
молодежи к науке лежит экономический фактор. Ну, факторы, разумеется, могут
быть разные: Довид Пинхалес также был "фактором" [Игра слов. Здесь фактор -
посредник, маклер, торговый агент (евр.)], а теперь он открыл свою лавку...
Но мы отклоняемся от нашей темы. Куда же идет наша молодежь? Где находит она
удовлетворение своим стремлениям, своему желанию? Широкой волной плывет она
в учительские семинарии, в городские училища, плывет за десятки и сотни
верст пешком, с лаптями за плечами, без копейки в кармане. Но только
немногим счастливчикам удается попасть в эти школы, подавляющее большинство
молодых людей остается за порогом школы.
Сколько горя, сколько трагедий переживает наша современная молодежь!
Отсюда и ясно, что наша Панямонь должна иметь школу повышенного типа, а
такой школой может быть гимназия. Надо дать ход нашей молодежи. Шире дорогу
в храм науки! Пусть же расцветет Панямонская гимназия!
По волости
Нам сообщают, что на хуторе Прануки было уже два случая кражи лошадей у
крестьян. Полиция во главе с нашим бравым уважаемым урядником Тупальским
принимает энергичные меры к поимке воров До сего времени напасть на их след
не удалось.
Крестьяне деревни Красный Берег уже давно судятся с администрацией
князя Радзивилла за сервигутное пастбище. Последние гроши вытягивают из них
разные доморощенные адвокаты, но толку из этого нет. Окружной суд приговорил
отнять пастбище у крестьян. Крестьяне переносят дело в судебную палату.
Не мешало бы вспомнить тут всем известную поговорку: "С богатым не
судись".
В последние дни в связи с сухой погодой начали гореть радзивилловские
леса.
Католическое население волости, администрация князя Радзивилла, мелкие
арендаторы, а также и шляхта предпринимают меры к открытию в Панямони
костела, закрытого в 1863 году. Как нам удалось узнать, костел будет открыт,
уже назначен ксендз Кисля.
По местечку
У Малки Шулькиной позавчера был произведен обыск. Агенты акцизного
надзора искали водку был сделан донос, что Шулькина содержит тайный шинок.
Найдены полбутылка водки, пять поджаренных тараней, хвост, ребра и голова от
селедки. Написан протокол.
На Юрьевской ярмарке произошла упорная драка между нашим панямонским
чемпионом Петрусем Моргуном и крестьянами деревни Чихуны. Несмотря на то,
что перевес был на стороне чихуновцев, наш чемпион, выхватив из тележки
шкворень, разогнал их, и полная победа осталась за нашим чемпионом.
Как видно, мы вступаем в полосу милитаризма: народ сражается шкворнями,
а мозг этого народа - интеллигенция упражняется в стратегии на "зеленом
поле".
Во всяком случае начальству стоило бы обратить внимание на чемпионов
шкворня и "зеленого поля" и выдать им медали за храбрость.
Немного фантастики
Возле подножия известковой горы, неподалеку от кладбища, время от
времени появляются таинственные фигуры молодой пары. Многим из жителей
случалось встречать их там вечерами. Кузнец Хаим был напуган ими и от страха
заболел.
Интересно отметить, что в то время, когда появляются эти фигуры,
больные панямонцы не могут достучаться на фельдшерский пункт, касторка
остается без употребления, а страдания и болезни без лечения".
Пока редактор дочитывал и поправлял свою газету, огарок свечи совсем
догорел. Белое пламя дрожало, качалось, поднималось и падало. Вдруг с
неожиданной, последней силой оно снова вспыхнуло и тотчас же в изнеможении
поникло.
Редактор перевел глаза на огонь, смотрел на его последнюю, предсмертную
вспышку. И было что-то трагическое в этой борьбе жизни и смерти. Редактор
смотрел и качал головой. Нет, не подняться тебе со дна жизни, кончились,
истощились твои жизненные соки... Фитилек упал на стол, огонь совсем поник,
но задержался на мгновение, снова поднялся, осветил напоследок газету и
исчез, как бы захлестнутый глухим, враждебным мраком. И тесная каморка
редактора, и двор за окном каморки слились в одно темно-серое пятно.
Редактор открыл окно, опустил лысую голову на руки и долго сидел
неподвижно. И только когда на востоке засветлело небо, он вздохнул, закрыл
окно и лег на свою жесткую постель.
Земля еще нежилась в сонном сумраке весенней ночи и небо едва-едва
начинало светлеть на востоке, когда молодые учителя выходили из Панямони.
Сумрак скрывал измученные, бледные лица: дорога, бессонные ночи, запоздалое
раскаяние и неудачи на "зеленом поле" наложили на них свою печать. Из
компании панямонцев друзья ушли тайком, незаметно, ни с кем не простившись,
потерпев жестокое поражение на всех "тефталевских" позициях, вышли из строя
полными инвалидами.
Спокойно, равнодушно встретили друзей молчаливые панямонские улицы и
дома на этих улицах, и только холодный песок многозначительно и, казалось,
сокрушенно шуршал под их ногами.
Некоторое время друзья шли молча. В их карманах была пустота, в голове
- молотилка, в глазах мелькали разные фигуры карт, а на душе, как говорится,
кошки скребли.
- А, чтоб оно, брат, сгорело! - проговорил наконец Садович. - Не стоило
сюда заходить.
- Ну, ничего, брат, бывает хуже, - откликнулся Лобанович: что мог он
еще сказать? - Что прошло, того не воротишь, и нечего теперь раскаиваться.
Хорошо уж и то, что хоть почувствовали смрад местечкового болота... Тьфу,
мерзость! Ну его к черту!
Видно было, что у Лобановича не так спокойно на душе, как он хотел это
показать.
- Ты помнишь, Старик, как нам диктовал когда-то Корзун: "Чист кругом я,
легок и никому не нужен"? Теперь и мы с тобой такие же - чистые, легкие и
никому не нужные.
Садович громко засмеялся. Его басовитый смех подхватили просторы
панямонского выгона, понесли под мосты и перебросили на ту сторону Немана.
- Все это еще пустяки, Алесь. Наши капиталы, которые перешли сегодня в
чужие карманы, не так велики, чтобы о них сильно горевать. Но дело не в этом
- слизняки мы, безвольные люди, без твердой почвы под ногами. Вот где наше
слабое место! Меня это мучит гораздо больше, чем поражение на "зеленом
поле"... И вот же, знаешь, сознаешь все это и тем не менее делаешь то, от
чего потом становишься противен самому себе. Почему это так?
- У человека много таких противоречий, - заметил Садович, - думаешь
одно, а делаешь другое. От этого и конфликты возникают с самим собою.
- Ну, а скажи, Алесь, если бы мы с тобой выиграли так рубликов по
двадцать, какое было бы у нас самочувствие?
- Го! - басом выкрикнул Алесь. - Тогда, брат, мы бы козырем шли, черт
побери! Даже если бы ничего не выиграли и не проиграли, и тогда был бы иной
коленкор.
- Значит, все зависит от результатов игры? Стало быть, если бы везло в
карты, то играл бы и играл, и никаких тебе самоанализов, угрызений совести и
вообще никакого черта?.. Если так, братец, значит швах наше дело!
Садович хотел еще что-то сказать, но внимание его было отвлечено чем-то
другим, а может, просто продолжать этот разговор не хотелось. Он вдруг
остановился, набрал полную грудь воздуха и закричал во всю силу своих
легких, старательно выводя две ноты, даже с претензией на некоторую
музыкальность!
- Э-э-э-ву-у!
Сырой утренний воздух всколыхнулся над росистым лугом, подхватил это
"э-ву", понес его в лес, стоявший довольно далеко за Неманом. Краем леса
прокатилось задорное эхо, притихло, а затем повернуло назад, пробегая вдоль
кромки другого крыла леса и, наконец, совсем замерло.
- Хорошо выходит! - забыв все на свете, восхищенный гулкостью и
отчетливостью утреннего эха, проговорил Садович и крикнул еще раз.
- А ну, давай крикнем вместе!
Несколько раз они крикнули вместе и, замерев, слушали, как разносилось
эхо и будило утренний покой молчаливых окрестностей.
- Вот где, брат, красота! Раздолье! А какой здоровый воздух! Ну прямо
будто заново на свет родился. Чувствуешь, как жизнь родником бьет в каждой
твоей жилке! - продолжал восхищаться Садович.
Миновав мосты, друзья повернули направо. Разулись, - ведь дорога теперь
шла лугом и вдоль нее стояла высокая росистая трава. Босиком зашагали
дальше, похваливая и дорогу, и росу, и свежий утренний воздух, наслаждаясь
возможностью ступать босыми ногами по мягкой дороге.
Чем дальше они отходили от Панямони, тем спокойное становилось у них на
душе и все больше поддавались они очарованию дороги, чудесных картин
природы, которые открывались их взорам. Один край луга соприкасался с лесом,
врезался в него, образуя дугообразные луки и увеличивая свои травянистые
просторы. И вдоль и поперек луг пересекали узкие, длинные и глубокие тони,
заросшие аиром, камышом, тростником и мягким, поникшим лозняком, где
скрывались разные луговые птицы. Серебряной лентой извивался Неман, то
подходя к самому лесу, подмывая корни деревьев, то разливаясь посреди луга,
то подступая к пахотному полю, опоясывая блестящим живым поясом его песчаные
склоны. То здесь, то там среди луга виднелись холмики-островки, где буйно
росли кусты орешника, бересклета, черемухи и крушины, темнел молодой, сочный
дубняк, а самая понизь устилалась мягкой луговой конопелькой, которая
зацветает летом такими красивыми синенькими цветочками.
Эх, как широки просторы наднеманских лугов! Кое-где над раздольем
зеленого моря, как стражи, возвышались могучие фигуры пышных одиноких
деревьев, преимущественно дубов, а местами попадались и целые дубовые рощи.
Много здесь для них простора и солнца. Есть где развернуться их могучим
корням, стволам и ветвям.
Среди этих деревьев особенно бросалась в глаза путнику огромная древняя
сосна, стоявшая совсем одиноко на высоком холме неподалеку от Немана.
Толстый, гладкий, словно выточенный, ствол с корой наподобие своеобразной
черепицы высоко поднимал свою вершину, заломив ее набок под прямым углом; на
этом изломе смастерил себе долговечное гнездо аист. От всей этой одинокой
сосны, в особенности от ее вершины, склоненной в сторону леса, всякий раз
веяло на Лобановича глубокой печалью, словно возложила она какое-то бремя на
свои плечи и склонила под ним голову.
На лугу было пусто и безлюдно. Одни только коростели не знали отдыха и
не жалели горла. Друг перед другом, спрятавшись в траве, "драли" они свои
однозвучные, скрипучие песни, словно весь смысл их жизни состоял в том,
чтобы перекричать друг друга.
- Драч-драч! Драч-драч! - и так без конца, без отдыха.
Светало.
Прибрежные кусты все отчетливее вырисовывались, выплывали из утреннего
- Молодец, Базыль!
- Для вас всегда готов! - отозвался с приятной улыбкой Базыль. Банк
удвоился. Банкомет снова начал тасовать карты.
- Вот везет, как некрещеному: с первой сдачи банк удвоил! - с завистью
проговорил Помахайлик.
Игроки тем временем снова полезли в карманы.
- Что же ты, милочка, так сидишь? - спросил Зязульский Лобановича. -
Возьми карточку. По пятачку. Много не проиграешь и не выиграешь, а время
проведешь приятно... Дай папиросу.
Лобанович и сам порывался присоединиться к играющим. - очень было
соблазнительно и интересно.
- Дай нам пару карточек, - сказал Зязульский банкомету.
- Пожалуйста.
- Хорошие карты! - шепнул Зязульский, взглянув на бубновую девятку и
крестового короля. Он принял самое живое участие в новой роли Лобановича. -
Поставь на девятку десять копеек, а на короля пять... Стой, я еще примажу
пять копеек на девятку. - Зязульский пошарил в карманах и вытащил медяк. -
Ставь смело!
Игроки все больше входили в азарт. В банке было довольно много денег.
Кто проиграл, тому хотелось отыграться и еще заработать, а кто выиграл, тому
хотелось выигрыш свой увеличить. И деньги громче и чаще звенели на столе,
плывя в банк.
Коренчик ворожил на пальцах: валет - семерка, валет - семерка. И
старался попасть пальцем в палец, разводя руки в стороны и делая ими
несколько вращательных движений. И когда выходило, что пальцы сталкивались
при слове "валет", то на валета и ставилось больше.
У Помахайлика был другой способ ворожбы. Он клал карты ровненько на
край стола и ударял по ним ладонью; та карта, которая отлетала дальше,
ценилась выше.
Колдовал и Найдус, но его колдовство было особого порядка. Тут было
что-то задумано и загадано. Не одни только деньги принимались во внимание: к
нему пришла червонная дама, которая символизировала собой Тамару Алексеевну.
Найдус отложил даму и тихонько подсунул под нее полтинник, а потом, подумав,
положил сверху еще гривенник и сказал банкомету:
- На карте и под картою.
Банкомет кивнул головой и начал выкладывать ряды, говоря:
- Берите деньги.
- Рано вышла! - сказал Помахайлик, выбрасывая на стол карту.
- Наша возьмет! - подбадривал Зязульский Лобановича.
- Гони сюда! - крикнул Тарас Иванович и отвернул свою карту, под
которой лежал рубль.
- Вот угадает поставить! - удивился банкомет, отсчитывая три рубля.
- Я же тебе четыре просадил.
В четвертом ряду взял король Лобановича на пять копеек. Все смеялись, а
Зязульский сказал:
- Мы еще девятый ряд возьмем. Пять копеек заработал - и то хорошо.
С замиранием сердца все ждали девятого вала. Банкомет посмотрел в
сторону Тараса Ивановича и Найдуса.
- Не дать бы им...
- Нам давай! - кричал Зязульский
- А у вас что?
Лобанович показал девятку.
- Ваша! - радостно крикнул Базыль.
- А что?
И Зязульский начал многозначительно подталкивать локтем Лобановича, а
игроки со злостью бросили карты.
Бедный Найдус хотел незаметно взять полтинник из-под своей карты, но
банкомет зорко следил за ним.
- Гони, гони! - и забрал полтинник и гривенник.
Тарас Иванович поинтересовался картой, на которую ставил Найдус, хотя
тот и очень не хотел выдавать свою тайну.
- Ха-ха-ха! - хохотал Широкий. - Тамара Алексеевна, зачем вы подвели
Найдуса? - и показал ей червонную даму.
- Стучу! - кричал банкомет. - Променад!
Это означало, что банк утроился и будет последняя сдача карт.
- Продул, брат, выигрыш и свои пятьдесят копеек, - грустно признался
Садович приятелю. - Спущу еще рубль - и баста... Ты, брат, молодец, девятый
вал взял.
- Ведь и ты же взял.
- И еще возьму! - храбрился Садович.
Базыль роздал карты. Банк его увеличился. Найдус покраснел, даже
побагровел, - видимо, намеревался поставить высокую ставку. Зязульский тем
временем давал Лобановичу советы, сколько и на какую карту ставить.
Поставили весь предыдущий выигрыш. Садович также увеличил ставку и вместо
рубля поставил два. Тамара Алексеевна казалась совершенно спокойной, но
очаровательная улыбка сбежала с ее губ. Только теперь игра достигла высшей
степени напряжения.
Тревожно окинул Базыль глазами поле своих противников. В банке было
рублей двадцать. Хотелось сохранить этот банк, снять как можно больше. А
игроки жадными взглядами окидывали кучу денег, каждому хотелось как можно
больше выудить оттуда.
Банкомет закурил. Ему везло, даже девятого ряда никому не дал. Положив
последнюю карту, он собрал "мазы" из-под карт и обеими руками придвинул к
себе деньги.
- Нахватал, как жаба грязи! - с завистью проговорил Найдус, хотя он
немного отыгрался на этот раз.
Лобанович спустил свой выигрыш, но Зязульский поддавал ему жару:
- Выиграем еще! Ты меня только слушай.
Садович тихонько подошел к Тарасу Ивановичу и напомнил ему о трех
рублях долга.
- Братец ты мой родненький! Я же голый остался, семь рублей просадил!
Обожди немного.
Если на первый банк банкометов не находилось, то теперь их вызвалось
целых три.
- Я держу банк! - загорланил Помахайлик.
- Банк ставлю я! - засуетился старшина.
- Шиш одному и другому! - загремел Тарас Иванович и схватил карты,
расчищая место за столом.
- Я первый сказал!
- Поставишь еще, черт тебя не возьмет! - сказал Широкий и положил на
стол три рубля.
Помахайлик скривил губы.
- Это черт знает что! Из рук вырывать карты... Бочка! - добавил он,
понизив голос.
- Заткнись, кадило... добросмердящее! - Тарас Иванович повернулся к
Помахайлику, окинув его грозным взглядом.
- Тише вы, все наиграетесь! - ласково, примирительно проговорил
Зязульский.
Широкий начал раздавать карты.
- Тебе сколько дать, масло ты лампадное? - спросил он Помахайлика уже
примирительным тоном.
- Не хочу на твой банк карты брать! - Помахайлик сидел надувшись.
- Каяться будешь: карты везучие.
- Ну, давай! - Злость у Помахайлика прошла.
- Пива, горло промочить!
- Базыль, посылай за пивом!
Базыль не спорит. Он ничего не имеет против пива и отсчитывает деньги
на дюжину бутылок: ведь он же выиграл.
На сцене появляется Есель, исчезает, а через недолгое время тащит
полную корзинку пива.
Банк Тараса Ивановича тянется долго. Деньги приходят и уходят. Садович
несколько раз принимается шарить в своих карманах. Зязульский дипломатично
отодвинулся подальше от своего ученика: его "учительские" советы оказались
напрасными.
- Ну что? - спрашивает Садович приятеля.
- Плохо, брат, - трясет головой Лобанович.
Они отходят от стола, пьют пиво. Вид у них далеко не геройский.
- Знаешь, брат, десять рублей продул. У тебя есть деньги? - спрашивает
Садович.
- Слабо, брат.
Выпивают еще.
Пиво дурманит усталые головы, становится немного веселей. Перед глазами
стоят фигуры карт, в ушах звенят деньги, а там, где-то внутри, в глубине,
что-то ноет, болит, и беспокойные мысли снуют в голове. А голос соблазна
шепчет: "Еще все можно поправить, вернуть свои деньги... "
"Эх, вернуть бы свои деньги!"
Садович дымит папиросой. Лобанович присматривается к игрокам. Теперь у
них не человеческие лица - хищные, жадные, потемневшие от табачного дыма.
Лицо Тамары Алексеевны осунулось, она словно постарела. Лобанович думает,
рисует мысленно образ ее в старости... Противно!
За столом шум, ругань.
- Променад! - гремит Тарас Иванович. -
- Одолжи мне рубль, - говорит Садович.
- Знаешь, брат, что, - отзывается Лобанович, - давай втихомолку, как
побитые собачонки, пойдем домой.
- Я чувствую, что отыграюсь. Одолжи рубль. Попробуем еще.
Они идут к столу, берут карты. И в самый торжественный момент последней
раздачи открывается дверь. На пороге останавливается новый гость, снимает
поношенную шляпу, кланяется, и по всем уголкам класса разливается
насмешливый голос:
- Добрый вечер, герои зеленого поля!
Местным "интеллигентам" человек, стоявший сейчас возле порога, был
хорошо знаком, его появление никого не удивило. На его приветствие никто не
отозвался - все были в горячке последней сдачи карт. Новым он был только для
молодых учителей. Из сумрака, царившего возле двери, он вышел на середину
класса, где было светло.
Лысый, лоб крутой, морщинистый. Сам сутуловатый, приземистый. Одет
бедно, но интеллигентно. Сверху темная, на концах рыжеватая, борода его
начиналась чуть ля не от самых глаз. Брови нависшие, густые. Лицо в общем
угрюмое, но выражение его переменчиво. Глаза неспокойные, порой глядят
как-то дико, и их выражение часто меняется. Из ушей торчат целые кусты
густых волос. Говорит четко, выразительно, гладко, даже красноречиво. Во
время разговора, разгорячась, звонко бьет ладонью о ладонь. На вид ему лет
под пятьдесят. Это был не кто иной, как "редактор". Настоящая же его фамилия
была Бухберг.
Редактор тоже был учителем. У него вышли нелады с правоверными
представителями народа Иеговы, сыном которого он был, и школу пришлось
оставить. Он резко нападал на многие нелепые обычаи своего народа, жестоко
высмеивал его предрассудки, суеверия и, словно древний библейский пророк,
бичевал его косность и консерватизм. Противники называли его "мисюгинэ", что
значит "сумасшедший", и хотели побить каменьями. Однажды произошла у него
рукопашная стычка с ними, но он разметал их силой и крепостью кулаков своих.
Никто не оказывал ему помощи, и редактору приходилось очень тяжело. Но
он гнул свою линию и ни на какие компромиссы не шел. Он стал корреспондентом
провинциальной газеты и вскрывал "язвы на общественном теле". Но редактор не
удовлетворялся ролью корреспондента. В его голове носилось множество разных
идей. Одна из таких идей - приступить к изданию панямонской газеты. Он
развивал и пропагандировал эту идею среди панямонской интеллигенции. Но
слова его падали на каменистую почву и засыхали, не давая всходов, так как
никто на них не откликался. Тогда редактор махнул на всех рукой и взялся за
издание газеты сам, один. Его газета называлась "Панямонские ведомости". Вся
она, от начала до конца, составлялась самим редактором. Газета выходила раз
в две недели. Тираж ее был от десяти до пятнадцати экземпляров. Рассылалась
она не по почте, сам редактор приносил ее на квартиры своих подписчиков в
рукописном виде. Цена номера значилась: "10 копеек".
Отношения между редактором и подписчиками были довольно странные:
подписчики побаивались редактора, а редактор побаивался подписчиков, как бы
они вдруг не отказались покупать его газету. Редактору приходилось проявлять
необычайную изобретательность, хитрить, пускаться на всякие выдумки,
выбирать направление и форму своих произведений в соответствии с панямонской
жизнью и с характером самих панямонцев. Редактора часто можно было видеть в
разных уголках Панямони. Ходил он серьезный, задумчивый, ко всему
присматривался, прислушивался и время от времени что-то записывал в свою
потрепанную книжицу, пропитанную потом.
Редактор остановился возле стола, широко развел руками.
- Что я вижу! Борьба на зеленом поле... О, люди, люди! Как далеко ушли
вы от законов разумной жизни!
- Да, дорогой редактор, жизнь - это извечная борьба. И горе тем, кто
будет побежден! - высокопарно ответил Тарас Иванович. Он даже не повернулся
в сторону редактора и не все слышал, что тот сказал: нужно было следить зa
платою.
Помахайлик добавил:
- В поте лица своего будешь ты есть хлеб свой.
- Не трудящийся да не ест, - вставил и свое замечание Найдус.
Редактор словно не слышал ничего этого и продолжал:
- Там, за этими стенами, великий дом природы. Потолок его - небо,
украшенное звездами. Пол - земля, где слышится дыхание трав и цветов. Там
простор, не имеющий границ. Там книга извечной мудрости раскрывает свои
тайны. Вы, у кого есть уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видеть! Идите на
простор, расправьте крылья мысли, чтобы познать порядок вещей и отряхнуть
мусор, грязь и пыль, которыми ослеплены ваши глаза, ибо вы заперлись в
тесных стенах, вы пришли в курятник, полный смрада, вы отравили в нем воздух
своим дыханием.
- А сам редактор зачем пришел в курятник? - спросил Найдус, не спуская
глаз с карт.
- Чудак, чудак, а что-нибудь да сморозит наш редактор! - откликнулся
сиделец и засмеялся в усы.
И эти слова редактор пропустил мимо ушей. Он трагически потряс лысой
головой.
- Эх, люди, люди! Очерствело сердце ваше, и уши плохо слышат. Как
далеко, говорю вам, стоите вы от жизни! И если вы, соль земли, утратили
соленость, то что сказать о малых сих? Я вижу трупные тени на ваших лицах.
Рука жадности кладет на них свою печать и выпускает зверя из глубины вашего
существа. Бессонные ночи записывают на них долг свой, и вы отдадите его
преждевременной старостью и болью измученного тела...
Редактор все еще говорил, но его никто не слушал. До ушей игроков
долетали только звуки слов, но не значение их: звон серебра и шорох бумажек
заглушал их. К этому бичеванию редактора панямонцы привыкли, считали его
обычным явлением, сам же редактор был для них человеком, у которого "не все
дома". Что же касается Лобановича, то для него эти слова звучали болезненным
укором, он чувствовал их горькую правду.
Тарас Иванович уступил место банкомету Помахайлику. Он очень удачно
утроил банк, после чего пошел пить пиво.
Редактор замолчал. Глаза его погасли, он отвернулся в сторону, опустил
голову и задумался, а затем надел порыжевшую шляпу и молча вышел, ничего не
сказав. В "Хронике панямонской жизни" нужно было сделать кое-какие
добавления. Он пошел домой, в свою тесную каморку, зажег огарок свечи и стал
просматривать свою газету - наступал срок ее выхода в свет. Перед редактором
лежал исписанный лист бумаги. Крупными буквами вверху этого листа было
начертано:
Газета начиналась с передовицы, помеченной:
"Панямонь, 10 мая.
Наше местечко - довольно значительный центр в волости. По переписи 1897
года в нем значится две тысячи восемьсот сорок человек населения. Принимая
во внимание естественный прирост, мы не сделаем большой ошибки, если скажем,
что теперь Панямонь имеет три с половиной тысячи населения. Между тем в
местечке имеются только две начальные школы: двухклассная министерская и
одноклассная женская. Само собой разумеется, что эти школы не могут, далеко
не могут обслужить интересы населения в смысле удовлетворения его нужд в
отношении просвещения. Назрела настоятельная, неотложная потребность в
открытии новых школ в Панямони.
Встает вопрос: какую же школу мы должны пропагандировать в Панямони?
Какая школа более всего отвечает нуждам и интересам местечка и волости?
Редакция "Панямонских ведомостей" берет на себя смелость заявить и тем
самым выразить общее пожелание граждан Панямони, что такой школой может быть
только гимназия или прогимназия, но, во всяком случае, не ниже прогимназии.
Как показывают факты, ни в какой другой волости не замечается такой
тяги молодежи к науке, как в Панямонской. Чем это объясняется? Волость наша
малоземельная, земля неурожайная. Стало быть, в основе этого стремления
молодежи к науке лежит экономический фактор. Ну, факторы, разумеется, могут
быть разные: Довид Пинхалес также был "фактором" [Игра слов. Здесь фактор -
посредник, маклер, торговый агент (евр.)], а теперь он открыл свою лавку...
Но мы отклоняемся от нашей темы. Куда же идет наша молодежь? Где находит она
удовлетворение своим стремлениям, своему желанию? Широкой волной плывет она
в учительские семинарии, в городские училища, плывет за десятки и сотни
верст пешком, с лаптями за плечами, без копейки в кармане. Но только
немногим счастливчикам удается попасть в эти школы, подавляющее большинство
молодых людей остается за порогом школы.
Сколько горя, сколько трагедий переживает наша современная молодежь!
Отсюда и ясно, что наша Панямонь должна иметь школу повышенного типа, а
такой школой может быть гимназия. Надо дать ход нашей молодежи. Шире дорогу
в храм науки! Пусть же расцветет Панямонская гимназия!
По волости
Нам сообщают, что на хуторе Прануки было уже два случая кражи лошадей у
крестьян. Полиция во главе с нашим бравым уважаемым урядником Тупальским
принимает энергичные меры к поимке воров До сего времени напасть на их след
не удалось.
Крестьяне деревни Красный Берег уже давно судятся с администрацией
князя Радзивилла за сервигутное пастбище. Последние гроши вытягивают из них
разные доморощенные адвокаты, но толку из этого нет. Окружной суд приговорил
отнять пастбище у крестьян. Крестьяне переносят дело в судебную палату.
Не мешало бы вспомнить тут всем известную поговорку: "С богатым не
судись".
В последние дни в связи с сухой погодой начали гореть радзивилловские
леса.
Католическое население волости, администрация князя Радзивилла, мелкие
арендаторы, а также и шляхта предпринимают меры к открытию в Панямони
костела, закрытого в 1863 году. Как нам удалось узнать, костел будет открыт,
уже назначен ксендз Кисля.
По местечку
У Малки Шулькиной позавчера был произведен обыск. Агенты акцизного
надзора искали водку был сделан донос, что Шулькина содержит тайный шинок.
Найдены полбутылка водки, пять поджаренных тараней, хвост, ребра и голова от
селедки. Написан протокол.
На Юрьевской ярмарке произошла упорная драка между нашим панямонским
чемпионом Петрусем Моргуном и крестьянами деревни Чихуны. Несмотря на то,
что перевес был на стороне чихуновцев, наш чемпион, выхватив из тележки
шкворень, разогнал их, и полная победа осталась за нашим чемпионом.
Как видно, мы вступаем в полосу милитаризма: народ сражается шкворнями,
а мозг этого народа - интеллигенция упражняется в стратегии на "зеленом
поле".
Во всяком случае начальству стоило бы обратить внимание на чемпионов
шкворня и "зеленого поля" и выдать им медали за храбрость.
Немного фантастики
Возле подножия известковой горы, неподалеку от кладбища, время от
времени появляются таинственные фигуры молодой пары. Многим из жителей
случалось встречать их там вечерами. Кузнец Хаим был напуган ими и от страха
заболел.
Интересно отметить, что в то время, когда появляются эти фигуры,
больные панямонцы не могут достучаться на фельдшерский пункт, касторка
остается без употребления, а страдания и болезни без лечения".
Пока редактор дочитывал и поправлял свою газету, огарок свечи совсем
догорел. Белое пламя дрожало, качалось, поднималось и падало. Вдруг с
неожиданной, последней силой оно снова вспыхнуло и тотчас же в изнеможении
поникло.
Редактор перевел глаза на огонь, смотрел на его последнюю, предсмертную
вспышку. И было что-то трагическое в этой борьбе жизни и смерти. Редактор
смотрел и качал головой. Нет, не подняться тебе со дна жизни, кончились,
истощились твои жизненные соки... Фитилек упал на стол, огонь совсем поник,
но задержался на мгновение, снова поднялся, осветил напоследок газету и
исчез, как бы захлестнутый глухим, враждебным мраком. И тесная каморка
редактора, и двор за окном каморки слились в одно темно-серое пятно.
Редактор открыл окно, опустил лысую голову на руки и долго сидел
неподвижно. И только когда на востоке засветлело небо, он вздохнул, закрыл
окно и лег на свою жесткую постель.
Земля еще нежилась в сонном сумраке весенней ночи и небо едва-едва
начинало светлеть на востоке, когда молодые учителя выходили из Панямони.
Сумрак скрывал измученные, бледные лица: дорога, бессонные ночи, запоздалое
раскаяние и неудачи на "зеленом поле" наложили на них свою печать. Из
компании панямонцев друзья ушли тайком, незаметно, ни с кем не простившись,
потерпев жестокое поражение на всех "тефталевских" позициях, вышли из строя
полными инвалидами.
Спокойно, равнодушно встретили друзей молчаливые панямонские улицы и
дома на этих улицах, и только холодный песок многозначительно и, казалось,
сокрушенно шуршал под их ногами.
Некоторое время друзья шли молча. В их карманах была пустота, в голове
- молотилка, в глазах мелькали разные фигуры карт, а на душе, как говорится,
кошки скребли.
- А, чтоб оно, брат, сгорело! - проговорил наконец Садович. - Не стоило
сюда заходить.
- Ну, ничего, брат, бывает хуже, - откликнулся Лобанович: что мог он
еще сказать? - Что прошло, того не воротишь, и нечего теперь раскаиваться.
Хорошо уж и то, что хоть почувствовали смрад местечкового болота... Тьфу,
мерзость! Ну его к черту!
Видно было, что у Лобановича не так спокойно на душе, как он хотел это
показать.
- Ты помнишь, Старик, как нам диктовал когда-то Корзун: "Чист кругом я,
легок и никому не нужен"? Теперь и мы с тобой такие же - чистые, легкие и
никому не нужные.
Садович громко засмеялся. Его басовитый смех подхватили просторы
панямонского выгона, понесли под мосты и перебросили на ту сторону Немана.
- Все это еще пустяки, Алесь. Наши капиталы, которые перешли сегодня в
чужие карманы, не так велики, чтобы о них сильно горевать. Но дело не в этом
- слизняки мы, безвольные люди, без твердой почвы под ногами. Вот где наше
слабое место! Меня это мучит гораздо больше, чем поражение на "зеленом
поле"... И вот же, знаешь, сознаешь все это и тем не менее делаешь то, от
чего потом становишься противен самому себе. Почему это так?
- У человека много таких противоречий, - заметил Садович, - думаешь
одно, а делаешь другое. От этого и конфликты возникают с самим собою.
- Ну, а скажи, Алесь, если бы мы с тобой выиграли так рубликов по
двадцать, какое было бы у нас самочувствие?
- Го! - басом выкрикнул Алесь. - Тогда, брат, мы бы козырем шли, черт
побери! Даже если бы ничего не выиграли и не проиграли, и тогда был бы иной
коленкор.
- Значит, все зависит от результатов игры? Стало быть, если бы везло в
карты, то играл бы и играл, и никаких тебе самоанализов, угрызений совести и
вообще никакого черта?.. Если так, братец, значит швах наше дело!
Садович хотел еще что-то сказать, но внимание его было отвлечено чем-то
другим, а может, просто продолжать этот разговор не хотелось. Он вдруг
остановился, набрал полную грудь воздуха и закричал во всю силу своих
легких, старательно выводя две ноты, даже с претензией на некоторую
музыкальность!
- Э-э-э-ву-у!
Сырой утренний воздух всколыхнулся над росистым лугом, подхватил это
"э-ву", понес его в лес, стоявший довольно далеко за Неманом. Краем леса
прокатилось задорное эхо, притихло, а затем повернуло назад, пробегая вдоль
кромки другого крыла леса и, наконец, совсем замерло.
- Хорошо выходит! - забыв все на свете, восхищенный гулкостью и
отчетливостью утреннего эха, проговорил Садович и крикнул еще раз.
- А ну, давай крикнем вместе!
Несколько раз они крикнули вместе и, замерев, слушали, как разносилось
эхо и будило утренний покой молчаливых окрестностей.
- Вот где, брат, красота! Раздолье! А какой здоровый воздух! Ну прямо
будто заново на свет родился. Чувствуешь, как жизнь родником бьет в каждой
твоей жилке! - продолжал восхищаться Садович.
Миновав мосты, друзья повернули направо. Разулись, - ведь дорога теперь
шла лугом и вдоль нее стояла высокая росистая трава. Босиком зашагали
дальше, похваливая и дорогу, и росу, и свежий утренний воздух, наслаждаясь
возможностью ступать босыми ногами по мягкой дороге.
Чем дальше они отходили от Панямони, тем спокойное становилось у них на
душе и все больше поддавались они очарованию дороги, чудесных картин
природы, которые открывались их взорам. Один край луга соприкасался с лесом,
врезался в него, образуя дугообразные луки и увеличивая свои травянистые
просторы. И вдоль и поперек луг пересекали узкие, длинные и глубокие тони,
заросшие аиром, камышом, тростником и мягким, поникшим лозняком, где
скрывались разные луговые птицы. Серебряной лентой извивался Неман, то
подходя к самому лесу, подмывая корни деревьев, то разливаясь посреди луга,
то подступая к пахотному полю, опоясывая блестящим живым поясом его песчаные
склоны. То здесь, то там среди луга виднелись холмики-островки, где буйно
росли кусты орешника, бересклета, черемухи и крушины, темнел молодой, сочный
дубняк, а самая понизь устилалась мягкой луговой конопелькой, которая
зацветает летом такими красивыми синенькими цветочками.
Эх, как широки просторы наднеманских лугов! Кое-где над раздольем
зеленого моря, как стражи, возвышались могучие фигуры пышных одиноких
деревьев, преимущественно дубов, а местами попадались и целые дубовые рощи.
Много здесь для них простора и солнца. Есть где развернуться их могучим
корням, стволам и ветвям.
Среди этих деревьев особенно бросалась в глаза путнику огромная древняя
сосна, стоявшая совсем одиноко на высоком холме неподалеку от Немана.
Толстый, гладкий, словно выточенный, ствол с корой наподобие своеобразной
черепицы высоко поднимал свою вершину, заломив ее набок под прямым углом; на
этом изломе смастерил себе долговечное гнездо аист. От всей этой одинокой
сосны, в особенности от ее вершины, склоненной в сторону леса, всякий раз
веяло на Лобановича глубокой печалью, словно возложила она какое-то бремя на
свои плечи и склонила под ним голову.
На лугу было пусто и безлюдно. Одни только коростели не знали отдыха и
не жалели горла. Друг перед другом, спрятавшись в траве, "драли" они свои
однозвучные, скрипучие песни, словно весь смысл их жизни состоял в том,
чтобы перекричать друг друга.
- Драч-драч! Драч-драч! - и так без конца, без отдыха.
Светало.
Прибрежные кусты все отчетливее вырисовывались, выплывали из утреннего