Страница:
старым, дремучим лесом.
Утро выдалось тихое, ясное, теплое. Не доезжая до речки, все слезли с
подводы, чтобы постоять на мостике, полюбоваться двухэтажной мельницей и
струей воды, падавшей вниз с запруды, с высоты нескольких саженей. Под
мостиком имелся шлюз, через который время от времени пропускали плоты.
Лобанович потом часто ходил сюда на прогулку. Интересно было наблюдать, как
плотогон, стоя в головной части плота, загонял в бревно бусак [Бусак - шест
с насаженным на него металлическим острым крюком] и налегал на него всем
телом, чтобы удержаться на плоте. Головная часть плота, сползая со шлюза,
торчком спускалась в глубокий омут, выбитый течением, и тогда плотогон по
самую грудь погружался в воду. Быстрое течение выбрасывало голову плота
вместе с плотогоном на ровную и спокойную гладь реки.
- Можно было бы побыть здесь и дольше, если бы не экзамены, - сказал
Лобанович. - Айда, хлопцы, в дорогу!
И весь кружок путешественников поспешил дальше. Подвода стояла за
мостиком и ждала их.
Дорогу через лес проехали незаметно. Настроение учеников было
приподнятое. Волновался немного и сам учитель, но не показывал этого и
старался подбодрить своих воспитанников. Самым спокойным среди ребят и самым
рассудительным был Минич. Теперь его не смущало то, что он на целую голову
выше своих товарищей; парень весело улыбался, шутил. Ученики шли как попало.
Девочки держались своей компании, а пареньки своей. Если кто начинал
отставать, того сажали на подводу.
Густой, древний лес двумя могучими стенами обступал дорогу. Прохлада и
легкий сумрак окутывали наших путников. Часа через два дорога вышла на
светлую полянку, по краям которой также стоял густой лес. И полянка и само
село Гребенка напоминали Лобановичу полесское местечко Хатовичи, куда он не
раз ездил из своего глухого Тельшина.
Гребенская школа также стояла в конце села. Сюда и направилась подвода
со всей процессией верханских учеников и учителей. Их встретила уже
немолодая учительница гребенской школы, довольно сухая и не очень
приветливая особа, "заматеревшая во днех своих", как говорили тогда о
староватых незамужних женщинах. Ей не понравились независимость учителя
верханской школы и отсутствие в его отношениях с учениками той строгости,
которая устанавливает границу между воспитателями и воспитанниками. Еще
более невзлюбила она Лобановича, когда ее ученики донесли ей, что верханский
учитель, свернув трубкой, засунул за книжный шкаф немую географическую
карту, откуда достать ее было не так легко. На такой незаконный поступок
подбил Лобановича Минич. Учеников верханской школы испугала немая
географическая карта - такой у них никогда не было. От имени своих товарищей
и выступил Минич, заявив, что немая карта для них незнакома и она может
повредить им на экзамене по географии. Учителя других школ одобрили поступок
Лобановича, и на том дело с немой картой кончилось. Однако учительница
гребенской школы на всю жизнь затаила в сердце неприязнь к своему
верханскому соседу. Эта неприязнь увеличилась, когда начали экзаменоваться
ученики Лобановича. Учительница была уверена, что на устных экзаменах эта
школа оскандалится вместе с педагогом. Она заранее выбрала наиболее удобное
местечко, с которого можно было бы следить за экзаменами. Ее ученики
экзаменовались одни из первых. Нельзя сказать, чтобы их подготовка стояла на
надлежащей высоте. Покладистый председатель экзаменационной комиссии, живой
и веселый Щербачевич, изредка покачивал головой, усмехался и в конце концов
ставил удовлетворительную отметку. Когда же пришла очередь экзаменоваться
ученикам верханской школы, Лобанович занял место в комиссии. Щербачевич
задал несколько вопросов и получил правильные в точные ответы. Затем
экзаменовать начал Лобанович. Хорошо зная своих учеников и уровень их
знаний, учитель забросал их вопросами, которые выходили далеко за рамки
программы начальной школы. Экзамены проходили живо и интересно. Ученики
отвечали бойко и уверенно. Председатель комиссии с интересом следил и за
вопросами Лобановича и за ответами учеников. На его лице все время светилась
довольная улыбка. Когда все ученики верханской школы были проэкзаменованы,
Щербачевич при всех пожал руку Лобановичу и сказал:
- За всю мою экзаменационную практику я впервые встречаю такую
совершенную подготовку учеников. Благодарю вас!
Учительница гребенской школы злобно шипела, слушая, как экзаменовал
Лобанович своих учеников:
"Вот как рисуется! Хочет показать себя!"
Но факт оставался фактом.
Поздно вечером с триумфом возвращались домой ученики верханской школы.
Лучше всех выдержали экзамены Минич и Лида Муравская. Теперь она спала на
подводе, а ее сон охранял Иван Антипик.
Пришло письмо от Турсевича. Он жил и работал в своей прежней школе. У
него также окончились занятия и состоялись экзамены. Впереди столько
свободного времени - остаток весны, все лето и часть осени. Это были
каникулы, когда учителя могли делать все, что им пожелается: оставаться в
школе, ехать к своим родным, друзьям либо записаться на какие-нибудь курсы.
Такой продолжительный отпуск имел большое значение для сельских учителей:
они имели полную возможность заняться самообразованием, если у кого была на
это охота, либо отправиться пешком или по железной дороге в путешествие,
если учитель умудрился припрятать копейку. Турсевич писал, что он надумал
подать заявление в учительский институт и, если Лобанович будет проводить
лето в своей школе, он с охотой приедет к нему, чтобы готовиться в институт.
Кроме того, ему, Турсевичу, интересно встретиться со своим старым другом и
посмотреть на "крамольника". Турсевич знал, за что перевели Лобановича из
Полесья в верханскую школу. В тот же день Лобанович ответил ему:
"Я не знаю, - писал между прочим Лобанович, - как отнестись к твоему
намерению поступить в учительский институт. Меня лично он не очень
привлекает. Я уже говорил тебе об этом: та же заскорузлая схоластика, та же
казенщина, что и в учительской семинарии. Разница разве только в том, что в
институте еще упорнее и в большем масштабе будут начинять тебя насквозь
фальшивым казенным патриотизмом. За время обучения в институте тебя так
замаринуют, что в тебе ничего не останется от живого человека. Другое дело -
подготовиться и сдать экзамены на аттестат зрелости для поступления в
университет. Там несравненно более широкое поле для всестороннего развития.
А в конце концов каждый плачет по своему батьке как умеет. Не буду
навязывать тебе своих мыслей и своего отношения к учительскому институту, -
может, я и ошибаюсь, а найти истину и нащупать правильный путь в жизни не
так легко и просто. Одно кажется мне верным, в одном я не сомневаюсь: наш
постоянный святой долг - не отрываться от народа, жить его интересами и
помогать ему освободиться от того зла, несправедливости, которые окружают
его. Во всяком случае, буду рад видеть тебя своим дорогим гостем в моей
школе. Кстати, я решил остаться здесь на все лето, хочется подготовить
нескольких учеников для дальнейшего образования. Приезжай, дружище! Моя
бабка Параска угостит тебя замечательными картофельными пирожками. Напиши,
когда приедешь, - встречу.
Твой А.Л."
Лобанович был очень рад встретиться со своим давним приятелем, но в его
желании поступить в учительский институт он почуял нечто такое, что
заставило его насторожиться. Видимо, их дороги расходятся: Турсевича
привлекает путь чиновника от просвещения, какими в подавляющем большинстве
становились сельские учителя после окончания учительского института.
Закончив школьные занятия и очутившись на вольной воле, без каких бы то
ни было обязанностей и определенного дела, учитель испытывал чувство легкой
грусти, утраты чего-то близкого, с чем он давно и крепко свыкся. Чтобы
развеять это грустное настроение, Лобанович собрался поблуждать по
окрестностям Верхани, тем более что не все они были исследованы учителем. В
таких скитаниях он всегда находил нечто новое для себя, волнующее и манящее
куда-то в неясные дали. Приятно ходить по новым местам, всматриваться в
картины, встречающиеся на пути, и размышлять наедине с собой о том, что
происходит в мире.
На этот раз Лобанович пошел в другую сторону от села. Широкая
наезженная дорога поднималась вверх, а затем шла по гладкой и просторной
возвышенности, откуда открывалась широкая панорама Верхани, далеких полей,
рощиц и одиноких деревьев, едва видневшихся в синеватой тонкой дымке. Порой
учитель останавливался, чтобы полюбоваться живописными группами берез,
соснами среди поля и людскими поселениями. Какими красивыми казались они
издалека! Любуясь новыми картинами, Лобанович незаметно погружался в тихое
раздумье. В голове мелькали разные мысли, легкие и спокойные, которых иногда
даже не замечаешь. Почему-то вспомнилось письмо Турсевича. Теперь о нем
думалось иначе. Турсевич, как видно, много размышлял, прежде чем решиться на
поступление в учительский институт. Во всяком случае, он не стоит на одном
месте. Правильно он поступает или неправильно, но одно бесспорно - человек
движется вперед. А куда идет он, Лобанович? Этот вопрос внезапно взволновал
его и вызвал в памяти целую вереницу событий, которые уже остались позади, и
человеческих образов, к которым учитель имел то или иное касательство. А как
жить дальше и на что решиться? Не век же вековать в Верхани! Надо что-то
делать, а что? На эти вопросы у Лобановича ответа не было, и на душе у него
стало неспокойно. Но оставаться долгое время в состоянии подавленности и
неуверенности было не в характере учителя, и он, как мог, старался разогнать
горькие мысли и верить в лучшее на свете. Ясно одно - нельзя сходить с
позиций борьбы с царским строем. Правда, за время своего пребывания в
верханской школе он ничего реального не сделал в этом направлении.
Изменились обстоятельства - должны измениться и способы борьбы. Вот о них и
нужно подумать. Сама жизнь подсказывала, что идти дальше по пути борьбы
одиночкой-кустарем нельзя. Необходима дружная, направленная к единой цели,
проводимая по заранее выработанному плану работа тысяч людей, а для этого
нужна организация, в данном случае учительская организация. Лобанович живо
ухватился за эту мысль. Ему казалось, что он стоит сейчас на верной дороге:
да, необходимо создать учительскую революционную организацию и вести борьбу
по определенной программе.
Взойдя на самую высокую точку возвышенности, по которой он
прогуливался, Лобанович остановился, чтобы окинуть взглядом окрестности. И
взор его вдруг загорелся - прямо перед ним неясно вырисовывались из тонкой
синевы контуры красивого, величественного замка. Издали он напоминал собой
несвижский замок князя Радзивилла. Какой же это замок? Чей? Лобанович стоял
изумленный и зачарованный, затем быстро двинулся вперед, но не прошел он и
десятка саженей, как замок начал расплываться, утрачивать свою чудесную
форму. Вместо башни оказалась высокая, стройная елка, а остальное
складывалось из кучки деревьев и пригорка, расположенных на весьма далеком
расстоянии друг от друга.
"Какой совершенный художник даль!" - подумал Лобанович. Он несколько
раз приходил сюда, становился на то самое место, с которого был виден
"замок", и иллюзия всякий раз повторялась.
Собралась и открылась первая Государственная дума. Произошло это в
конце апреля 1906 года. Лобанович жадно набросился на газеты, в которых
сообщалось об открытии думы. Интересно, что она скажет, как начнет свою
работу и чего можно от нее ожидать?
Преобладающее большинство членов думы составляли кадеты. Они прямо-таки
упивались своим триумфом и воображали себя чуть ли не спасителями России.
Председателем думы был избран кадет, профессор Муромцев. Первые его слова,
адресованные царским чиновникам, присутствовавшим на открытии думы, много
дней с гордостью повторялись кадетскими газетами: вот, видите, как говорят
народные избранники с представителями царского самодержавия! А Муромцев
всего только и сделал, что на первом заседании думы приказал удалить из зала
полицию. Он сказал: "Власть исполнительная пусть подчиняется власти
законодательной!"
Большевистский бойкот выборов сделал свое дело. Население с каждым днем
все больше убеждалось, что эта дума является новым сговором буржуазии и
самодержавия. Большевики говорили прямо: долой старую власть, только при
этом условии можно добиться свободы.
Кадеты явно тянули за царя, но, несмотря на это, отношения между
самодержавием и думой ухудшались. Правительство попало в неловкое положение:
ему приходилось применять репрессии по отношению к той самой думе, которую
оно само созвало. Это явилось наглядной агитацией против самодержавия.
"Подразнить бы писаря", - подумал Лобанович. Но не пришлось - писарь
эти дни пил запоем, а по ночам бушевал. Тяжелые времена переживала его жена.
У Василькевича было три помощника: пожилой Хрипач, еще более горький
пьяница, чем сам писарь, и двое молодых - Иваш и Лисицкий. Писарю казалось,
что его жена тайно встречается с красивым Ивашом. Однажды поздно вечером
учитель услыхал шум и крик в волости. Он вышел на крыльцо. В квартире писаря
и в волостном правлении было темно, но грохот, крик и шум не прекращались.
Дикий, пронзительный голос, полный отчаяния, выкрикивал:
- Открой! Отопри! - И вслед за этим кто-то глухо, как в бубен,
барабанил в дверь.
На улице никого не было. "Что бы это значило?" - встревожился
Лобанович. Он сбежал со своего крыльца, пересек улицу и очутился на крыльце
волости.
- Открой, гадина! - выкрикивал все тот же голос.
- Что там у вас? Кто кричит? - спросил Лобанович и начал трясти дверь.
На мгновение все стихло, и сразу же послышался плаксивый голос
смертельно обиженного человека:
- Это я, Василькевич... Заходи, братец, свидетелем будешь.
Дверь открылась. На пороге стоял писарь в одном белье. Небольшая,
двухкопеечная церковная свечка тускло освещала прихожую.
- Что тут происходит? - недоуменно спросил Лобанович.
Писарь взял учителя за руку и подвел к двери комнаты.
- Вот здесь! - сказал он тихо и вдруг снова забарабанил в дверь и
заревел: - Выходи, стерва!
- Василий Миронович, в своем ли вы уме? Что с вами?
- Браток, с Ивашом заперлась! - завопил писарь. - Посторожи, братец,
их, чтоб не убежали, а я пойду за топором - буду дверь ломать!
Писарь сделал движение, чтобы идти за топором, но закачался, потерял
равновесие и упал. Спустя мгновение он забыл, что собирался делать и куда
идти: он был совсем пьян. Лобанович помог ему встать. Он был не рад, что
ввязался в эту семейную историю.
- Напился ты, извини, как свинья, - грубо сказал Лобанович, поднимая
писаря. - Спать иди! - добавил он, сжимая Василькевичу плечи.
Писарь заплакал.
- И ты за них! - с укором сказал он Лобановичу.
За запертой дверью послышался голос Анны Григорьевны.
"Неужто писарь не выдумывает?" - мелькнуло в голове у Лобановича. И в
тот же миг неподдельной болью хлестнули слова:
- Боже мой, боже! За что мне такое наказание? Лучше бы я маленькой
умерла, чем жить с таким иродом, с таким пьяницей! Боженька милый, чем я
тебя прогневила? Пошли ты мне смерть или его убей молнией, громом-перуном.
За что он терзает меня?
Писарь хотя и был пьян, но и до него дошли проклятия жены. А писариха,
услыхав, что она не одна в доме, немного осмелела и начала жаловаться и
проклинать мужа. Лобанович убедился, что никакого Иваша нет и не было с ней.
Он легонько постучал в дверь.
- Анна Григорьевна, отоприте дверь и выходите. Не век же вам сидеть
там.
- Да он же будет бить меня и мучить, тиран этот.
- Не бойтесь, он вам ничего не сделает.
Писарь не отходил от порога, стоял и слушал. Лобанович встал между ним
и дверью и еще раз сказал:
- Выходите!
Ключ в замке заскрежетал раз и другой. Дверь открылась. Анна
Григорьевна не сразу вышла из своей засады, и имела для этого основание:
писарь подкрался, принял такую позу, чтобы удобней было броситься на жену.
Он пригнулся, как кот, готовый прыгнуть на мышь. Лобанович схватил
Василькевича за руки и вывернул их ему за спину.
- Не смей, а то выброшу на улицу! - пригрозил он писарю.
Писариха шмыгнула во мрак коридора и исчезла.
- Ну, писарь, пойдем искать Иваша!
Лобанович потащил писаря в комнату, где выдержала осаду Анна
Григорьевна. Никаких следов пребывания Иваша там не было. Иваш в этот день
ездил по волости со старшиной собирать недоимки.
Весна входила в полную силу. Каким красивым было в тот день раннее
утро, до восхода и на восходе солнца! Ясное, лазурное небо все выше
поднималось над обновленной землей. В чистом, свежем утреннем воздухе,
словно невидимые струны, звенели песни жаворонков, далеко разносились щебет
суетливых воробьев, гоготанье гусей и горластое "ку-ка-ре-ку" верханских
петухов.
Сладко спал под утро утомленный хмелем писарь Василькевич. После
происшествия перед запертой дверью писарь немного опомнился, он понял
нелепость своего поведения и свою вину перед женой. Несколько дней он даже
не пил. Жена с его согласия поехала к своим родителям, проживавшим на
далеком, глухом хуторе. Писарь в скором времени заскучал в одиночестве и
начал снова прикладываться к бутылке, запершись в своей заветной комнате. Он
то сидел неподвижно, то ходил из угла в угол и время от времени опрокидывал
чарку за чаркой. Далеко за полночь он ложился в постель, а засыпал только
под утро, когда люди покидали уже свои постели и деревня понемногу начинала
пробуждаться. Среди разнообразных звуков, наполнявших тихий утренний воздух,
особенно выделялось щелканье кнута Лукаша Левченки.
Лукаш Левченко, дворянин по происхождению, забрел сюда с Украины и
обосновался в Верхани в качестве общественного пастуха. Постоянного
местожительства у него не было. Каждый день переходил он из хаты в хату. Где
он ночевал, там его кормили, а наутро, когда он выходил собирать стадо - по
одной, по две коровы со двора, - ему давали в торбу провизию. Каждая
крестьянка старалась не отстать от других женщин, чтобы не осудил ее Лукаш
за скупость. Вечером, пригнав стадо, пастух направлялся в другую хату.
Месяца за полтора Лукаш обходил таким образом все село. Тогда он начинал
новый круг своего бродяжничества из хаты в хату. В помощь ему село давало
двух подпасков.
Лукаша в селе любили. Он был хорошим пастухом и веселого нрава
человеком. Носил он длинную, порыжевшую от солнца суконную свитку,
старательно залатанную. Утром, чуть свет, Лукаш снаряжался в поход, надевал
свитку, вешал через плечо торбу с провизией, брал искусно сделанный длинный
кнут на коротком увесистом кнутовище, кнут сажени три длиной. Прикрепленный
к кнутовищу железным кольцом и петлями из сыромяти, этот кнут начинался с
толстенной, как уж, специально свитой веревки. Постепенно веревка
становилась тоньше и заканчивалась тоненьким пеньковым хвостиком с десятками
узелков. Лукаш Левченко в совершенстве владел этим своеобразным оружием. Он
так мастерски щелкал своим кнутом, что издали казалось, будто кто-то
стреляет из пистолета. При помощи этого оружия Лукаш держал в повиновении
свою "рогатую паству", так называл он стадо.
Снарядившись надлежащим образом, Лукаш подходил к крайнему
крестьянскому дворику, откуда и начинал собирать стадо. Он разматывал кнут,
занимал такую позицию, с которой сподручней было щелкнуть, принимал наиболее
удобную позу, набирал полную грудь воздуха и громко, протяжно кричал:
- Выгоня-я-я-яй!
Это был не просто крик, не обычный возглас, - нет, это была своего рода
мелодия, музыка, которая прежде всего радовала и веселила, как артиста,
самого Лукаша. И никто так, как Лукаш Левченко, не мог вывести это
"выгоня-я-я-яй", хотя многие старались подражать ему. Услыхав Лукашово
"выгоняй", хозяйки торопливо выбегали из хат, открывали хлевы и выпускали
коров. Лукаш распахивал калитку, корова выходила на улицу. А чтобы она не
забывала, что над нею есть недреманное око, Лукаш щелкал кнутом. Корова,
если она была молодая и резвая, весело взбрыкивала и бежала по улице, а к
ней присоединялись другие коровы, бычки и телушки. Минут через десять вся
Лукашова "рогатая паства" собиралась в шумное, разноголосое стадо, медленно
и степенно шествовала по улице в поле. Пока Лукаш не выходил со стадом из
села, он не переставал для острастки щелкать кнутом и время от времени
выкрикивать "выгоня-я-я-яй", хотя нужды в том уже не было. Ему просто
нравилась музыка этого пастушьего возгласа в его, Лукашовом, исполнении.
В это утро, собрав "рогатую паству", Лукаш, как всегда, проходил с нею
мимо школы и волости. И здесь ему захотелось еще раз на прощание с селом
крикнуть "выгоняй". Он остановился посреди улицы, между волостью и школой,
запрокинул голову и гаркнул вдохновенно, протяжно, с музыкальными
переливами: "Выгоня-я-я-яй!" Нужно сказать, что перед этим, когда Лукаш был
еще довольно далеко от волости, его зычный голос нарушил сладкий утренний
сон писаря.
- Вот горланит, гад! - проворчал разбуженный писарь. - Ну и горло! Чтоб
оно у тебя опухло!
Но тотчас же все стихло. Писаря снова начал смаривать сон. И вот в этот
самый момент Лукаш и гаркнул свое богатырское "выгоняй", стоя посреди улицы.
Писарь даже подскочил на своей постели, словно его кольнули шилом. Какая
наглость - так горланить под окнами квартиры писаря! Не раздумывая о том,
что будет дальше, он сорвался с постели босиком, в одной сорочке. Накинув на
плечи белое пикейное покрывало, писарь, как тигр, выскочил на крыльцо.
- Что дерешь тут горло? - грозно набросился он на Лукаша. - Кричи в
поле, а не под окнами волостного правления, чтоб у тебя пуп треснул, сволочь
ты!
Пока писарь выбегал на крыльцо, Лукаш отошел еще шагов на десять от
волости, двигаясь за стадом. Увидав Василькевича на крыльце, без штанов,
прикрытого одеялом, Лукаш только ухмыльнулся, довольный тем, что привел
писаря в такую ярость, - вот что значит Лукашово "выгоняй"! На ругань писаря
он добродушно отозвался:
- Дай боже пану писарю такой крепкий сон, как мой пуп. А что касательно
сволочи, то сволочь - царю помочь.
Василькевич бросил на Лукаша искрометный взгляд и повернул в свою
спальню, не снимая с плеч одеяла. Подпаски посмотрели на Лукаша,
переглянулись и захохотали. Лукаш подмигнул им и с видом победителя щелкнул
кнутом.
Лобанович проснулся еще тогда, когда Лукаш был на другом конце села. Он
вслушивался в голос пастуха-дворянина. А тот медленно приближался со своим
стадом, покрикивая "выгоняй" и пощелкивая кнутом. Когда послышался глухой
топот коровьих копыт, учитель поднялся с постели и подошел к окну, чтобы
посмотреть на веселого Лукаша. Лобанович однажды встречался с пастухом, и
ему понравился этот беззаботный, веселый, добродушный человек. Лукаш любил
выпить и за чарку горелки готов был служить верой и правдой. Он не видел
учителя в тот момент, когда в последний раз выводил свое "выгоняй", не
догадывался, что за ним следит Лобанович, который был свидетелем ярости
писаря. Как только Василькевич скрылся за дверью своей квартиры, учитель
открыл окно и позвал Лукаша. Пастух подбежал. На его лице блуждала лукавая
улыбка.
- Ну, брат Лукаш, и голос у тебя! Как труба иерихонская! Даже писаря с
постели поднял.
- Не понравился писарю мой голос, - ответил Лукаш и засмеялся.
- А ты наплюй на это. Вот тебе двадцать копеек на чарку, а завтра утром
ты снова тут покричи. За каждое твое "выгоняй" буду давать по двадцать
копеек.
- Будет сделано! - весело ответил Лукаш, беря двугривенный.
На следующий день Лукаш снова остановился посреди улицы, на этот раз
ближе к квартире учителя, и сколько было силы закричал:
- Выгоня-я-яй! Панич, выгоня-я-яй! - и несколько раз щелкнул, как из
пистолета, кнутом.
Лобанович подбежал к окну и дал Лукашу обещанные двадцать копеек. Так
повторялось несколько дней подряд. Писарь, как видно, догадался о заговоре и
на крыльцо больше не выбегал.
Раз в году Лукаш имел одну привилегию: в день святых апостолов Петра и
Павла он мог делать все, что захочет, - мог выгонять скотину, а мог и не
выгонять. Таков был обычай в Верхани. Но если Лукаш выходил в этот день на
работу, каждый двор одарял его хлебом, мясом, салом, яйцами, сыром, а
кое-кто давал ему при этом еще немного медяков. Лукаш, конечно, обходил свою
"парафию", собирал стадо и принимал добровольную дань. Выгнав из села
скотину, Лукаш поручал стадо подпаскам, а сам продавал собранное добро, весь
день угощался горелкой, угощал людей, ходил по селу и пел песни. И люди
уступали ему дорогу. В этот день Лукаш был неприкосновенным лицом.
Лобанович, хотя и не очень часто, все же встречался с Иваном Антипиком.
Но не было еще случая, чтобы они открыто, по-приятельски поговорили друг с
другом. Антипик - человек прозаический, практического склада характера. Вся
его жизненная философия и мудрость заключалась в том, чтобы жить спокойно,
тихо и сытно. Специального учительского образования у него не было, окончил
он какую-то малоизвестную сельскохозяйственную школу, но это не мешало ему
гордиться своим учительским званием и своим образованием. По существу же
Утро выдалось тихое, ясное, теплое. Не доезжая до речки, все слезли с
подводы, чтобы постоять на мостике, полюбоваться двухэтажной мельницей и
струей воды, падавшей вниз с запруды, с высоты нескольких саженей. Под
мостиком имелся шлюз, через который время от времени пропускали плоты.
Лобанович потом часто ходил сюда на прогулку. Интересно было наблюдать, как
плотогон, стоя в головной части плота, загонял в бревно бусак [Бусак - шест
с насаженным на него металлическим острым крюком] и налегал на него всем
телом, чтобы удержаться на плоте. Головная часть плота, сползая со шлюза,
торчком спускалась в глубокий омут, выбитый течением, и тогда плотогон по
самую грудь погружался в воду. Быстрое течение выбрасывало голову плота
вместе с плотогоном на ровную и спокойную гладь реки.
- Можно было бы побыть здесь и дольше, если бы не экзамены, - сказал
Лобанович. - Айда, хлопцы, в дорогу!
И весь кружок путешественников поспешил дальше. Подвода стояла за
мостиком и ждала их.
Дорогу через лес проехали незаметно. Настроение учеников было
приподнятое. Волновался немного и сам учитель, но не показывал этого и
старался подбодрить своих воспитанников. Самым спокойным среди ребят и самым
рассудительным был Минич. Теперь его не смущало то, что он на целую голову
выше своих товарищей; парень весело улыбался, шутил. Ученики шли как попало.
Девочки держались своей компании, а пареньки своей. Если кто начинал
отставать, того сажали на подводу.
Густой, древний лес двумя могучими стенами обступал дорогу. Прохлада и
легкий сумрак окутывали наших путников. Часа через два дорога вышла на
светлую полянку, по краям которой также стоял густой лес. И полянка и само
село Гребенка напоминали Лобановичу полесское местечко Хатовичи, куда он не
раз ездил из своего глухого Тельшина.
Гребенская школа также стояла в конце села. Сюда и направилась подвода
со всей процессией верханских учеников и учителей. Их встретила уже
немолодая учительница гребенской школы, довольно сухая и не очень
приветливая особа, "заматеревшая во днех своих", как говорили тогда о
староватых незамужних женщинах. Ей не понравились независимость учителя
верханской школы и отсутствие в его отношениях с учениками той строгости,
которая устанавливает границу между воспитателями и воспитанниками. Еще
более невзлюбила она Лобановича, когда ее ученики донесли ей, что верханский
учитель, свернув трубкой, засунул за книжный шкаф немую географическую
карту, откуда достать ее было не так легко. На такой незаконный поступок
подбил Лобановича Минич. Учеников верханской школы испугала немая
географическая карта - такой у них никогда не было. От имени своих товарищей
и выступил Минич, заявив, что немая карта для них незнакома и она может
повредить им на экзамене по географии. Учителя других школ одобрили поступок
Лобановича, и на том дело с немой картой кончилось. Однако учительница
гребенской школы на всю жизнь затаила в сердце неприязнь к своему
верханскому соседу. Эта неприязнь увеличилась, когда начали экзаменоваться
ученики Лобановича. Учительница была уверена, что на устных экзаменах эта
школа оскандалится вместе с педагогом. Она заранее выбрала наиболее удобное
местечко, с которого можно было бы следить за экзаменами. Ее ученики
экзаменовались одни из первых. Нельзя сказать, чтобы их подготовка стояла на
надлежащей высоте. Покладистый председатель экзаменационной комиссии, живой
и веселый Щербачевич, изредка покачивал головой, усмехался и в конце концов
ставил удовлетворительную отметку. Когда же пришла очередь экзаменоваться
ученикам верханской школы, Лобанович занял место в комиссии. Щербачевич
задал несколько вопросов и получил правильные в точные ответы. Затем
экзаменовать начал Лобанович. Хорошо зная своих учеников и уровень их
знаний, учитель забросал их вопросами, которые выходили далеко за рамки
программы начальной школы. Экзамены проходили живо и интересно. Ученики
отвечали бойко и уверенно. Председатель комиссии с интересом следил и за
вопросами Лобановича и за ответами учеников. На его лице все время светилась
довольная улыбка. Когда все ученики верханской школы были проэкзаменованы,
Щербачевич при всех пожал руку Лобановичу и сказал:
- За всю мою экзаменационную практику я впервые встречаю такую
совершенную подготовку учеников. Благодарю вас!
Учительница гребенской школы злобно шипела, слушая, как экзаменовал
Лобанович своих учеников:
"Вот как рисуется! Хочет показать себя!"
Но факт оставался фактом.
Поздно вечером с триумфом возвращались домой ученики верханской школы.
Лучше всех выдержали экзамены Минич и Лида Муравская. Теперь она спала на
подводе, а ее сон охранял Иван Антипик.
Пришло письмо от Турсевича. Он жил и работал в своей прежней школе. У
него также окончились занятия и состоялись экзамены. Впереди столько
свободного времени - остаток весны, все лето и часть осени. Это были
каникулы, когда учителя могли делать все, что им пожелается: оставаться в
школе, ехать к своим родным, друзьям либо записаться на какие-нибудь курсы.
Такой продолжительный отпуск имел большое значение для сельских учителей:
они имели полную возможность заняться самообразованием, если у кого была на
это охота, либо отправиться пешком или по железной дороге в путешествие,
если учитель умудрился припрятать копейку. Турсевич писал, что он надумал
подать заявление в учительский институт и, если Лобанович будет проводить
лето в своей школе, он с охотой приедет к нему, чтобы готовиться в институт.
Кроме того, ему, Турсевичу, интересно встретиться со своим старым другом и
посмотреть на "крамольника". Турсевич знал, за что перевели Лобановича из
Полесья в верханскую школу. В тот же день Лобанович ответил ему:
"Я не знаю, - писал между прочим Лобанович, - как отнестись к твоему
намерению поступить в учительский институт. Меня лично он не очень
привлекает. Я уже говорил тебе об этом: та же заскорузлая схоластика, та же
казенщина, что и в учительской семинарии. Разница разве только в том, что в
институте еще упорнее и в большем масштабе будут начинять тебя насквозь
фальшивым казенным патриотизмом. За время обучения в институте тебя так
замаринуют, что в тебе ничего не останется от живого человека. Другое дело -
подготовиться и сдать экзамены на аттестат зрелости для поступления в
университет. Там несравненно более широкое поле для всестороннего развития.
А в конце концов каждый плачет по своему батьке как умеет. Не буду
навязывать тебе своих мыслей и своего отношения к учительскому институту, -
может, я и ошибаюсь, а найти истину и нащупать правильный путь в жизни не
так легко и просто. Одно кажется мне верным, в одном я не сомневаюсь: наш
постоянный святой долг - не отрываться от народа, жить его интересами и
помогать ему освободиться от того зла, несправедливости, которые окружают
его. Во всяком случае, буду рад видеть тебя своим дорогим гостем в моей
школе. Кстати, я решил остаться здесь на все лето, хочется подготовить
нескольких учеников для дальнейшего образования. Приезжай, дружище! Моя
бабка Параска угостит тебя замечательными картофельными пирожками. Напиши,
когда приедешь, - встречу.
Твой А.Л."
Лобанович был очень рад встретиться со своим давним приятелем, но в его
желании поступить в учительский институт он почуял нечто такое, что
заставило его насторожиться. Видимо, их дороги расходятся: Турсевича
привлекает путь чиновника от просвещения, какими в подавляющем большинстве
становились сельские учителя после окончания учительского института.
Закончив школьные занятия и очутившись на вольной воле, без каких бы то
ни было обязанностей и определенного дела, учитель испытывал чувство легкой
грусти, утраты чего-то близкого, с чем он давно и крепко свыкся. Чтобы
развеять это грустное настроение, Лобанович собрался поблуждать по
окрестностям Верхани, тем более что не все они были исследованы учителем. В
таких скитаниях он всегда находил нечто новое для себя, волнующее и манящее
куда-то в неясные дали. Приятно ходить по новым местам, всматриваться в
картины, встречающиеся на пути, и размышлять наедине с собой о том, что
происходит в мире.
На этот раз Лобанович пошел в другую сторону от села. Широкая
наезженная дорога поднималась вверх, а затем шла по гладкой и просторной
возвышенности, откуда открывалась широкая панорама Верхани, далеких полей,
рощиц и одиноких деревьев, едва видневшихся в синеватой тонкой дымке. Порой
учитель останавливался, чтобы полюбоваться живописными группами берез,
соснами среди поля и людскими поселениями. Какими красивыми казались они
издалека! Любуясь новыми картинами, Лобанович незаметно погружался в тихое
раздумье. В голове мелькали разные мысли, легкие и спокойные, которых иногда
даже не замечаешь. Почему-то вспомнилось письмо Турсевича. Теперь о нем
думалось иначе. Турсевич, как видно, много размышлял, прежде чем решиться на
поступление в учительский институт. Во всяком случае, он не стоит на одном
месте. Правильно он поступает или неправильно, но одно бесспорно - человек
движется вперед. А куда идет он, Лобанович? Этот вопрос внезапно взволновал
его и вызвал в памяти целую вереницу событий, которые уже остались позади, и
человеческих образов, к которым учитель имел то или иное касательство. А как
жить дальше и на что решиться? Не век же вековать в Верхани! Надо что-то
делать, а что? На эти вопросы у Лобановича ответа не было, и на душе у него
стало неспокойно. Но оставаться долгое время в состоянии подавленности и
неуверенности было не в характере учителя, и он, как мог, старался разогнать
горькие мысли и верить в лучшее на свете. Ясно одно - нельзя сходить с
позиций борьбы с царским строем. Правда, за время своего пребывания в
верханской школе он ничего реального не сделал в этом направлении.
Изменились обстоятельства - должны измениться и способы борьбы. Вот о них и
нужно подумать. Сама жизнь подсказывала, что идти дальше по пути борьбы
одиночкой-кустарем нельзя. Необходима дружная, направленная к единой цели,
проводимая по заранее выработанному плану работа тысяч людей, а для этого
нужна организация, в данном случае учительская организация. Лобанович живо
ухватился за эту мысль. Ему казалось, что он стоит сейчас на верной дороге:
да, необходимо создать учительскую революционную организацию и вести борьбу
по определенной программе.
Взойдя на самую высокую точку возвышенности, по которой он
прогуливался, Лобанович остановился, чтобы окинуть взглядом окрестности. И
взор его вдруг загорелся - прямо перед ним неясно вырисовывались из тонкой
синевы контуры красивого, величественного замка. Издали он напоминал собой
несвижский замок князя Радзивилла. Какой же это замок? Чей? Лобанович стоял
изумленный и зачарованный, затем быстро двинулся вперед, но не прошел он и
десятка саженей, как замок начал расплываться, утрачивать свою чудесную
форму. Вместо башни оказалась высокая, стройная елка, а остальное
складывалось из кучки деревьев и пригорка, расположенных на весьма далеком
расстоянии друг от друга.
"Какой совершенный художник даль!" - подумал Лобанович. Он несколько
раз приходил сюда, становился на то самое место, с которого был виден
"замок", и иллюзия всякий раз повторялась.
Собралась и открылась первая Государственная дума. Произошло это в
конце апреля 1906 года. Лобанович жадно набросился на газеты, в которых
сообщалось об открытии думы. Интересно, что она скажет, как начнет свою
работу и чего можно от нее ожидать?
Преобладающее большинство членов думы составляли кадеты. Они прямо-таки
упивались своим триумфом и воображали себя чуть ли не спасителями России.
Председателем думы был избран кадет, профессор Муромцев. Первые его слова,
адресованные царским чиновникам, присутствовавшим на открытии думы, много
дней с гордостью повторялись кадетскими газетами: вот, видите, как говорят
народные избранники с представителями царского самодержавия! А Муромцев
всего только и сделал, что на первом заседании думы приказал удалить из зала
полицию. Он сказал: "Власть исполнительная пусть подчиняется власти
законодательной!"
Большевистский бойкот выборов сделал свое дело. Население с каждым днем
все больше убеждалось, что эта дума является новым сговором буржуазии и
самодержавия. Большевики говорили прямо: долой старую власть, только при
этом условии можно добиться свободы.
Кадеты явно тянули за царя, но, несмотря на это, отношения между
самодержавием и думой ухудшались. Правительство попало в неловкое положение:
ему приходилось применять репрессии по отношению к той самой думе, которую
оно само созвало. Это явилось наглядной агитацией против самодержавия.
"Подразнить бы писаря", - подумал Лобанович. Но не пришлось - писарь
эти дни пил запоем, а по ночам бушевал. Тяжелые времена переживала его жена.
У Василькевича было три помощника: пожилой Хрипач, еще более горький
пьяница, чем сам писарь, и двое молодых - Иваш и Лисицкий. Писарю казалось,
что его жена тайно встречается с красивым Ивашом. Однажды поздно вечером
учитель услыхал шум и крик в волости. Он вышел на крыльцо. В квартире писаря
и в волостном правлении было темно, но грохот, крик и шум не прекращались.
Дикий, пронзительный голос, полный отчаяния, выкрикивал:
- Открой! Отопри! - И вслед за этим кто-то глухо, как в бубен,
барабанил в дверь.
На улице никого не было. "Что бы это значило?" - встревожился
Лобанович. Он сбежал со своего крыльца, пересек улицу и очутился на крыльце
волости.
- Открой, гадина! - выкрикивал все тот же голос.
- Что там у вас? Кто кричит? - спросил Лобанович и начал трясти дверь.
На мгновение все стихло, и сразу же послышался плаксивый голос
смертельно обиженного человека:
- Это я, Василькевич... Заходи, братец, свидетелем будешь.
Дверь открылась. На пороге стоял писарь в одном белье. Небольшая,
двухкопеечная церковная свечка тускло освещала прихожую.
- Что тут происходит? - недоуменно спросил Лобанович.
Писарь взял учителя за руку и подвел к двери комнаты.
- Вот здесь! - сказал он тихо и вдруг снова забарабанил в дверь и
заревел: - Выходи, стерва!
- Василий Миронович, в своем ли вы уме? Что с вами?
- Браток, с Ивашом заперлась! - завопил писарь. - Посторожи, братец,
их, чтоб не убежали, а я пойду за топором - буду дверь ломать!
Писарь сделал движение, чтобы идти за топором, но закачался, потерял
равновесие и упал. Спустя мгновение он забыл, что собирался делать и куда
идти: он был совсем пьян. Лобанович помог ему встать. Он был не рад, что
ввязался в эту семейную историю.
- Напился ты, извини, как свинья, - грубо сказал Лобанович, поднимая
писаря. - Спать иди! - добавил он, сжимая Василькевичу плечи.
Писарь заплакал.
- И ты за них! - с укором сказал он Лобановичу.
За запертой дверью послышался голос Анны Григорьевны.
"Неужто писарь не выдумывает?" - мелькнуло в голове у Лобановича. И в
тот же миг неподдельной болью хлестнули слова:
- Боже мой, боже! За что мне такое наказание? Лучше бы я маленькой
умерла, чем жить с таким иродом, с таким пьяницей! Боженька милый, чем я
тебя прогневила? Пошли ты мне смерть или его убей молнией, громом-перуном.
За что он терзает меня?
Писарь хотя и был пьян, но и до него дошли проклятия жены. А писариха,
услыхав, что она не одна в доме, немного осмелела и начала жаловаться и
проклинать мужа. Лобанович убедился, что никакого Иваша нет и не было с ней.
Он легонько постучал в дверь.
- Анна Григорьевна, отоприте дверь и выходите. Не век же вам сидеть
там.
- Да он же будет бить меня и мучить, тиран этот.
- Не бойтесь, он вам ничего не сделает.
Писарь не отходил от порога, стоял и слушал. Лобанович встал между ним
и дверью и еще раз сказал:
- Выходите!
Ключ в замке заскрежетал раз и другой. Дверь открылась. Анна
Григорьевна не сразу вышла из своей засады, и имела для этого основание:
писарь подкрался, принял такую позу, чтобы удобней было броситься на жену.
Он пригнулся, как кот, готовый прыгнуть на мышь. Лобанович схватил
Василькевича за руки и вывернул их ему за спину.
- Не смей, а то выброшу на улицу! - пригрозил он писарю.
Писариха шмыгнула во мрак коридора и исчезла.
- Ну, писарь, пойдем искать Иваша!
Лобанович потащил писаря в комнату, где выдержала осаду Анна
Григорьевна. Никаких следов пребывания Иваша там не было. Иваш в этот день
ездил по волости со старшиной собирать недоимки.
Весна входила в полную силу. Каким красивым было в тот день раннее
утро, до восхода и на восходе солнца! Ясное, лазурное небо все выше
поднималось над обновленной землей. В чистом, свежем утреннем воздухе,
словно невидимые струны, звенели песни жаворонков, далеко разносились щебет
суетливых воробьев, гоготанье гусей и горластое "ку-ка-ре-ку" верханских
петухов.
Сладко спал под утро утомленный хмелем писарь Василькевич. После
происшествия перед запертой дверью писарь немного опомнился, он понял
нелепость своего поведения и свою вину перед женой. Несколько дней он даже
не пил. Жена с его согласия поехала к своим родителям, проживавшим на
далеком, глухом хуторе. Писарь в скором времени заскучал в одиночестве и
начал снова прикладываться к бутылке, запершись в своей заветной комнате. Он
то сидел неподвижно, то ходил из угла в угол и время от времени опрокидывал
чарку за чаркой. Далеко за полночь он ложился в постель, а засыпал только
под утро, когда люди покидали уже свои постели и деревня понемногу начинала
пробуждаться. Среди разнообразных звуков, наполнявших тихий утренний воздух,
особенно выделялось щелканье кнута Лукаша Левченки.
Лукаш Левченко, дворянин по происхождению, забрел сюда с Украины и
обосновался в Верхани в качестве общественного пастуха. Постоянного
местожительства у него не было. Каждый день переходил он из хаты в хату. Где
он ночевал, там его кормили, а наутро, когда он выходил собирать стадо - по
одной, по две коровы со двора, - ему давали в торбу провизию. Каждая
крестьянка старалась не отстать от других женщин, чтобы не осудил ее Лукаш
за скупость. Вечером, пригнав стадо, пастух направлялся в другую хату.
Месяца за полтора Лукаш обходил таким образом все село. Тогда он начинал
новый круг своего бродяжничества из хаты в хату. В помощь ему село давало
двух подпасков.
Лукаша в селе любили. Он был хорошим пастухом и веселого нрава
человеком. Носил он длинную, порыжевшую от солнца суконную свитку,
старательно залатанную. Утром, чуть свет, Лукаш снаряжался в поход, надевал
свитку, вешал через плечо торбу с провизией, брал искусно сделанный длинный
кнут на коротком увесистом кнутовище, кнут сажени три длиной. Прикрепленный
к кнутовищу железным кольцом и петлями из сыромяти, этот кнут начинался с
толстенной, как уж, специально свитой веревки. Постепенно веревка
становилась тоньше и заканчивалась тоненьким пеньковым хвостиком с десятками
узелков. Лукаш Левченко в совершенстве владел этим своеобразным оружием. Он
так мастерски щелкал своим кнутом, что издали казалось, будто кто-то
стреляет из пистолета. При помощи этого оружия Лукаш держал в повиновении
свою "рогатую паству", так называл он стадо.
Снарядившись надлежащим образом, Лукаш подходил к крайнему
крестьянскому дворику, откуда и начинал собирать стадо. Он разматывал кнут,
занимал такую позицию, с которой сподручней было щелкнуть, принимал наиболее
удобную позу, набирал полную грудь воздуха и громко, протяжно кричал:
- Выгоня-я-я-яй!
Это был не просто крик, не обычный возглас, - нет, это была своего рода
мелодия, музыка, которая прежде всего радовала и веселила, как артиста,
самого Лукаша. И никто так, как Лукаш Левченко, не мог вывести это
"выгоня-я-я-яй", хотя многие старались подражать ему. Услыхав Лукашово
"выгоняй", хозяйки торопливо выбегали из хат, открывали хлевы и выпускали
коров. Лукаш распахивал калитку, корова выходила на улицу. А чтобы она не
забывала, что над нею есть недреманное око, Лукаш щелкал кнутом. Корова,
если она была молодая и резвая, весело взбрыкивала и бежала по улице, а к
ней присоединялись другие коровы, бычки и телушки. Минут через десять вся
Лукашова "рогатая паства" собиралась в шумное, разноголосое стадо, медленно
и степенно шествовала по улице в поле. Пока Лукаш не выходил со стадом из
села, он не переставал для острастки щелкать кнутом и время от времени
выкрикивать "выгоня-я-я-яй", хотя нужды в том уже не было. Ему просто
нравилась музыка этого пастушьего возгласа в его, Лукашовом, исполнении.
В это утро, собрав "рогатую паству", Лукаш, как всегда, проходил с нею
мимо школы и волости. И здесь ему захотелось еще раз на прощание с селом
крикнуть "выгоняй". Он остановился посреди улицы, между волостью и школой,
запрокинул голову и гаркнул вдохновенно, протяжно, с музыкальными
переливами: "Выгоня-я-я-яй!" Нужно сказать, что перед этим, когда Лукаш был
еще довольно далеко от волости, его зычный голос нарушил сладкий утренний
сон писаря.
- Вот горланит, гад! - проворчал разбуженный писарь. - Ну и горло! Чтоб
оно у тебя опухло!
Но тотчас же все стихло. Писаря снова начал смаривать сон. И вот в этот
самый момент Лукаш и гаркнул свое богатырское "выгоняй", стоя посреди улицы.
Писарь даже подскочил на своей постели, словно его кольнули шилом. Какая
наглость - так горланить под окнами квартиры писаря! Не раздумывая о том,
что будет дальше, он сорвался с постели босиком, в одной сорочке. Накинув на
плечи белое пикейное покрывало, писарь, как тигр, выскочил на крыльцо.
- Что дерешь тут горло? - грозно набросился он на Лукаша. - Кричи в
поле, а не под окнами волостного правления, чтоб у тебя пуп треснул, сволочь
ты!
Пока писарь выбегал на крыльцо, Лукаш отошел еще шагов на десять от
волости, двигаясь за стадом. Увидав Василькевича на крыльце, без штанов,
прикрытого одеялом, Лукаш только ухмыльнулся, довольный тем, что привел
писаря в такую ярость, - вот что значит Лукашово "выгоняй"! На ругань писаря
он добродушно отозвался:
- Дай боже пану писарю такой крепкий сон, как мой пуп. А что касательно
сволочи, то сволочь - царю помочь.
Василькевич бросил на Лукаша искрометный взгляд и повернул в свою
спальню, не снимая с плеч одеяла. Подпаски посмотрели на Лукаша,
переглянулись и захохотали. Лукаш подмигнул им и с видом победителя щелкнул
кнутом.
Лобанович проснулся еще тогда, когда Лукаш был на другом конце села. Он
вслушивался в голос пастуха-дворянина. А тот медленно приближался со своим
стадом, покрикивая "выгоняй" и пощелкивая кнутом. Когда послышался глухой
топот коровьих копыт, учитель поднялся с постели и подошел к окну, чтобы
посмотреть на веселого Лукаша. Лобанович однажды встречался с пастухом, и
ему понравился этот беззаботный, веселый, добродушный человек. Лукаш любил
выпить и за чарку горелки готов был служить верой и правдой. Он не видел
учителя в тот момент, когда в последний раз выводил свое "выгоняй", не
догадывался, что за ним следит Лобанович, который был свидетелем ярости
писаря. Как только Василькевич скрылся за дверью своей квартиры, учитель
открыл окно и позвал Лукаша. Пастух подбежал. На его лице блуждала лукавая
улыбка.
- Ну, брат Лукаш, и голос у тебя! Как труба иерихонская! Даже писаря с
постели поднял.
- Не понравился писарю мой голос, - ответил Лукаш и засмеялся.
- А ты наплюй на это. Вот тебе двадцать копеек на чарку, а завтра утром
ты снова тут покричи. За каждое твое "выгоняй" буду давать по двадцать
копеек.
- Будет сделано! - весело ответил Лукаш, беря двугривенный.
На следующий день Лукаш снова остановился посреди улицы, на этот раз
ближе к квартире учителя, и сколько было силы закричал:
- Выгоня-я-яй! Панич, выгоня-я-яй! - и несколько раз щелкнул, как из
пистолета, кнутом.
Лобанович подбежал к окну и дал Лукашу обещанные двадцать копеек. Так
повторялось несколько дней подряд. Писарь, как видно, догадался о заговоре и
на крыльцо больше не выбегал.
Раз в году Лукаш имел одну привилегию: в день святых апостолов Петра и
Павла он мог делать все, что захочет, - мог выгонять скотину, а мог и не
выгонять. Таков был обычай в Верхани. Но если Лукаш выходил в этот день на
работу, каждый двор одарял его хлебом, мясом, салом, яйцами, сыром, а
кое-кто давал ему при этом еще немного медяков. Лукаш, конечно, обходил свою
"парафию", собирал стадо и принимал добровольную дань. Выгнав из села
скотину, Лукаш поручал стадо подпаскам, а сам продавал собранное добро, весь
день угощался горелкой, угощал людей, ходил по селу и пел песни. И люди
уступали ему дорогу. В этот день Лукаш был неприкосновенным лицом.
Лобанович, хотя и не очень часто, все же встречался с Иваном Антипиком.
Но не было еще случая, чтобы они открыто, по-приятельски поговорили друг с
другом. Антипик - человек прозаический, практического склада характера. Вся
его жизненная философия и мудрость заключалась в том, чтобы жить спокойно,
тихо и сытно. Специального учительского образования у него не было, окончил
он какую-то малоизвестную сельскохозяйственную школу, но это не мешало ему
гордиться своим учительским званием и своим образованием. По существу же