Страница:
человек он был невредный. В жизни руководствовался он одним основным
правилом: "Не трогай ты меня, и я тебя не трону". Лобановичу хотелось ближе
познакомиться с ним и заглянуть в тайники его души, но все не было удобного
случая. Антипик как бы предугадывал замыслы своего соседа в старался
уклониться от какого бы то ни было открытого и откровенного разговора. Днем
его почти никогда не было дома, а возвращался он поздно. Но однажды вечерком
Антипик зашел к Лобановичу. Каким-то образом он узнал, что мать Лиды
Муравской собирается заехать к учителям и пригласить их в гости к себе по
случаю того, что Лида и Коля окончили школу.
- Ну что. ж, позовет - поедем, - отозвался Лобанович. Признаться, ему
самому хотелось навестить мать таких славных детей, как Лидочка и Коля.
Антипик, немного помолчав, прищелкнул языком и добавил:
- Надо и нам угостить Антонину Михайловну.
- Надо так надо, - согласился Лобанович. - Не знаю только, чем и как
угощать, и вообще не знаю, что она за женщина.
Антипик оживился. Язык его на мгновение словно присох к гортани, но тут
же снова и еще быстрее, чем обычно, защелкал.
- Антонина Михайловна - вдова и еще не старая, это во-первых.
Во-вторых, она мать Лидочки, к которой, по моим наблюдениям, коллега мой не
безразличен.
Антипик лукаво, многозначительно подмигнул, словно для него были совсем
ясны мысли и сердце Лобановича. Тот невольно опустил глаза и тотчас же
сказал:
- Вот не думал, что ты такой наблюдательный... А может, и ваша милость
к ней не безразличны?
Антипик пропустил мимо ушей эти слова и продолжал:
- В-третьих, она выкрестка и, в-четвертых, любит чарку.
- Характеристика полная, портрет написан основательно. Видать, сидел ты
с ней за чаркой не раз, - пошутил Лобанович.
- Сидел и еще посижу, вернее - посидим: угощение сделаем в складчину, -
откликнулся Антипик.
- Ну что ж, согласен. Так еще лучше. Вопрос можно считать решенным, -
закончил Лобанович и внимательно взглянул на Антипика. - Скажи, Иване, как
думаешь провести лето и что предполагаешь делать дальше? На всю жизнь
присягнул начальной школе или есть другие планы?
Антипик заморгал глазами в предчувствии какого-то серьезного разговора.
Серьезных разговоров он не любил, считая, что они могут сбить человека с
толку.
- А я об этом и не думаю, - ответил Антипик. - Да и зачем? Поработаю на
лугу, на поле. А надоест и это - буду думать о чем-нибудь другом. А так, без
нужды, зачем мозолить мозги и портить нервы! Мое правило такое: тихо,
спокойно - так и не рыпайся, а начнут прижимать - соберись незаметно и беги
в другое место.
- За что же и кто начнет тебя прижимать, если ты будешь сидеть тихо?
- И то правда, - щелкнул языком Антипик. - Но бывают разные люди, есть
и такие, что могут без всякой причины привязаться к тебе. И все же самое
лучшее правило: не трогай ничего и не бойся никого.
- А вот же ты сидел тихо, никого не трогал, а пристава испугался и
задал стрекача, - поддел его Лобанович.
Антипик потупился, хотел что-то возразить, но Лобанович добавил:
- Впрочем, все-таки твоя правда: ты нарушил свое правило, затронул Анну
Карловну, которую имел или имеет на примете грозный становой пристав.
Лобанович почувствовал, что Антипику неприятно напоминание об этом
случае.
- Всякое бывает на свете между людьми, - нотка покорности слышалась в
голосе и словах Антипика.
- И ты должен молчать, мириться со всей бессмысленностью и
несправедливостью такого порядка?
- А что из того, что я буду кричать? Кто меня услышит? Вот ты
попробовал крикнуть, и тебя переместили. Нет, брат, выше пупа не прыгнешь! -
тоном победителя заключил Антипик.
Лобановичу стало ясно, что с Антипиком каши не сваришь, а вести с ним
разговор о роли учителя в общественной жизни, пытаться пробудить в нем
сознательность - не только бесполезная трата времени, но и небезопасная
вещь. Где порука, что Антипик не проговорится вольно или невольно? Лобанович
не пробовал больше заглядывать в душу своего коллеги, она была для него
ясная и неинтересная, как стертый медяк. Он только сказал:
- Да, твоя правда.
Спустя несколько дней в школу действительно приехала Антонина
Михайловна. Лобанович встретил ее на крыльце.
- Наверно, вы мать Лиды и Коли, Антонина Михайловна? - спросил хозяин.
Антонина Михайловна улыбнулась, и Лобанович увидел неровные, гнилые
зубы.
- Я, я! - проговорила гостья.
Это была женщина с довольно красивым лицом, чернобровая, черноглазая.
Правда, глаза ее немного выцвели, порыжели... "Неужто в ее годы и Лида будет
такая?" - подумал Лобанович и повел гостью в комнату.
Пока она приводила себя в порядок, как это свойственно женщинам,
Лобанович, попросив прощения, сбегал в кухню и послал бабку Параску за
Антипиком. Но нужды в этом не было. Антипик тотчас же появился и сам. Он
оказался более ловким кавалером, чем хозяин, пригласил гостью присесть,
завертелся возле нее, защелкал языком на все лады. Лобанович смотрел на него
и прямо-таки любовался его способностями в деле обхождения с женщинами. "Вот
если бы ты был таким и в общественной деятельности!" - подумал Лобанович.
Пока ловкий и обходительный Антипик развлекал Антонину Михайловну,
Лобанович с бабкой Параской готовили закуску. Нашлись колбаса, сыр, немного
масла, кислая капуста. Бабка Параска нарезала сала - и для закуски и для
яичницы. Сторож Пилип торжественно вытащил из-за пазухи бутылку горелки.
- Может, и в твой горлач, Пилипе, перепадет капля, - проговорил он, ни
к кому не обращаясь.
Бабка Параска ради такого торжественного случая достала чистую скатерть
и застлала стол. Расставила тарелки, положила ножи и вилки, - видно, где-то
заняла. Она по хотела, чтобы ее хозяин "светил" глазами перед гостьей. Когда
все было готово, сели за стол. Угощение получилось довольно богатое, к
великому удовольствию бабки Параски. Лобанович, как хозяин, налил чарки и
поднял тост за гостью. Выпили. После каждой чарки Антонина Михайловна брала
хлеб и, прежде чем откусить, нюхала, а потом уже клала в рот и закусывала.
Сидели долго. Несколько раз бабка Параска добавляла закуски. Сторож
Пилип дважды ходил за горелкой, причем и в его "горлач" перепадала "капля".
Лобанович почувствовал, что в голове у него шумит. Ему хотелось, чтобы это
угощение скорее кончилось, а гостья сидела как ни в чем не бывало, пила
чарка в чарку с учителями, нюхала хлеб и закусывала. Антипик прищелкивал
языком значительно чаще своей нормы. Улучив момент, он подмигнул Лобановичу,
давая понять, что он, Антипик, подпоит гостью. Он позвал Пилипа и снова
послал его за горелкой. Лобанович тихонько направился в свою боковушку. Не
раздеваясь, прилег на кровать. Некоторое время до его слуха еще доносились
шумные голоса и звон чарок, беззаботный смех Антонины Михайловны. Он
проснулся, когда пастух Лукаш уже щелкал своим знаменитым кнутом и
выкрикивал свое залихватское "выгоняй".
Лобанович поднялся с постели и вошел в столовую. За столом спокойно
сидела Антонина Михайловна. Казалось, она и в рот не брала горелки. Зато
Антипик лежал возле стола на полу в самой живописной позе совершенно пьяного
человека. Развалившись и задрав кверху нос, он задавал храпака. Антонина
Михайловна весело засмеялась и, показывая на Антипика, сказала:
- Хотел споить меня. Я видела, как он вам подмигивал, и угадала его
намерения. Пили мы чарка в чарку... Нет, не ему споить меня! Сколько бы я ни
пила, я пьяна не бываю.
Антонина Михайловна рассказала, как она выручала во время выпивок
своего покойного мужа, как пила с самыми заядлыми пьяницами и никогда не
пьянела.
"Может, ты оттого не пьянеешь, что нюхаешь хлеб, выпив чарку горелки",
- подумал Лобанович.
В ясный весенний денек Антипик и Лобанович ехали в крестьянской
колымажке на хутор, состоявший из трех или четырех дворов. Один из этих
двориков достался Антонине Михайловне и ее детям после смерти мужа. К ней в
гости и ехали верханские учителя.
От Верхани до хутора было верст шесть. Дорога, кое-где обсаженная
березками, все время шла полем. По сторонам живописно раскинулись невысокие
пригорки, небольшие рощи и перелески, узенькие зеленые долинки, уютные и
манящие. В тени низких ольховых кустов то здесь, то там скрывался извилистый
ручеек, порой выбегая на открытое место и сверкая, как серебро, на солнце.
Богато и щедро украсила весна землю, одев ее зеленью, яриной и житом,
начинавшими уже выпускать молоденькие колоски, рассыпала на ней миллионы
разнообразных душистых цветов. Трудно было оторвать глаза от красоты земли,
от ее пышного убранства. И только когда подвода свернула с широкого большака
на узкую и малонаезженную хуторскую дорожку, Лобанович вспомнил Антонину
Михайловну, ее добродушную улыбку и гнилые, щербатые зубы. И все же она
человек неплохой, а если вспомнить, как уложила она Антипика, то ее до
некоторой степени можно считать выдающейся женщиной.
О своем провале Антипик старался не вспоминать, и Лобанович также не
напоминал о нем, чтобы не задевать самолюбия коллеги.
Подвода подкатила к хуторку. Из запущенной крестьянской хаты с
почерневшей соломенной крышей выбежал Коля, а за ним и Лида, немного
стесняясь и смущаясь.
Коля широко открыл ворота на небольшой, но чистенький дворик. Мальчуган
не так был рад приезду учителей, как появлению коня на их дворе. Он больше
всего на свете любил лошадей.
Как только подвода остановилась, Коля тотчас же подбежал к коню и
бросился распрягать его. Дядька Купрей видел ловкость Коли и его умение
обращаться с лошадьми. Он не мешал хлопцу и только похваливал его. А Коля,
хотя был и маленький, как узелок, ловко рассупонил коня и вынул изо рта
удила. Он считал, что хомут и удила наиболее неприятные, докучливые для коня
вещи. Освободив коня от упряжки, Коля подвел его к забору, сел верхом.
- Вы, дяденька, отдыхайте здесь, а коня я попасу, и накормлю, и напою.
- Вот молодец! - сказал дядька Купрей.
Больше Коля почти не появлялся во дворе, все ходил возле коня, собирал
ему вкусную траву. Такое обхождение коню понравилось. Увидев сочную траву в
руках своего шефа, он свешивал губу и добродушно отзывался: "Го-го-го!" А
для Коли это была большая радость.
Лида поздоровалась с учителями и приветливо пригласила их в хату. Она
была и довольна и немного смущена еще непривычной для нее ролью хозяйки.
Щеки девушки порозовели от волнения, и это придавало ей особенную прелесть.
Почти одновременно с детьми на низеньком крылечке показалась и Антонина
Михайловна. Она издалека поздоровалась с гостями, как старая и добрая
знакомая.
- Заходите, заходите в хату! Лида, веди своих учителей, проси их!
Не очень привлекательный вид имела хата Антонины Михайловны. Неумолимое
время наложило на нее печать старости и разрушения. Бревна в стенах кое-где
выпирали из когда-то старательно сложенных и гладко пригнанных венцов.
Снаружи и внутри стены почернели, закоптели, были источены шашелем.
Небольшие, подслеповатые окна скупо пропускали свет, хотя на дворе вовсю
светило весеннее солнце. Хата ничем не отличалась от старосветских
крестьянских хат с их низкими потолками и огромными печами, занимавшими
четверть всей площади. Довольно просторные сени отделяли хату от клети, в
которой стоял верстак с рубанками и скребками, лежали выстроганные доски и
пахучие, смолистые стружки. По временам кто-нибудь из соседей, - а они все
были родственниками Антонины Михайловны по мужу, - приходил сюда и
столярничал по мере надобности.
Лобанович с любопытством разглядывал хату. Антонина Михайловна, как бы
угадывая, о чем он думает, заметила:
- Приходит в упадок моя хата. Все собираюсь подновить ее немного, да
трудно мне одной. Родственники обещают помочь, но, как говорится, игранье в
обещанье - дураку радость.
- Да жить еще можно, - отозвался Антипик. - Чисто, тепло, уютно. А если
еще Лидочка озарит своими глазками, то в хате совсем светло станет.
Лида смутилась, ее мать также опустила глаза, а у Антипика был такой
вид, будто он сказал что-то очень удачное и остроумное.
Тем временем Антонина Михайловна засуетилась возле печи, а потом и
возле стола.
- Решайте, гости, сами, - вдруг сказала она, - сядем ли мы здесь за
стол или, может, лучше пойдем в садик, под грушу?
Решили, что в садике под грушей будет и приятнее и вольнее.
И действительно, лучшее местечко трудно было найти: затишек, солнце,
чистый воздух и близко от хаты. Под грушей стоял простой стол на столбиках,
вкопанных в землю. Во всю длину стола с одной и с другой стороны стояли
скамейки, также на столбиках, прочно.
- Ну вот, лучше дачи, пожалуй, и на свете нет! - Лобановичу очень
понравилось это место.
За столом времени даром не теряли. Антонина Михайловна оказалась
замечательной хозяйкой. Разных закусок, преимущественно крестьянского
производства, на столе появилось множество, и все было приготовлено со
вкусом.
Прошел час-другой в веселой беседе. Лобанович окончательно договорился
с хозяйкой, что будет через день приходить сюда и заниматься с Лидой, чтобы
девушка могла поступить в какое-нибудь учебное заведение, где готовят
учительниц, причем заниматься он будет бесплатно. Антипик слушал все это и,
толкуя по-своему, мотал на ус. Теперь он остерегался пить с хозяйкой чарка в
чарку. Зато не остерегался Лобанович. Он уже чувствовал, что в голове у него
пошумливает. Как назло, Антонина Михайловна сделала ему замечание, что он не
допивает чарок. Хозяйку поддержал Антипик, и они вдвоем насели на
Лобановича.
- Вы, друзья, просто придираетесь ко мне либо смеетесь надо мной, что я
слишком старательно осушаю чарку, - защищался Лобанович. - Ну, скажи ты,
Лидочка, правду я говорю или нет?
Лида засмеялась, ничего не ответила и только качнула головой, что можно
было истолковать и так и этак.
- Ну вот, и Лида говорит, что не допиваете, - смеясь, истолковала
по-своему Антонина Михайловна неопределенный жест дочери.
- А если так, дайте мне стакан!
Антонина Михайловна не поскупилась и подала стакан.
- Прошу налить.
Антипик с удивлением смотрел, как Лобанович взял полный стакан и не
отрываясь выпил до дна.
- Наливайте другой, - сказал он, - я покажу, как я не допиваю чарок!
Антонина Михайловна попыталась остановить его, но Лобанович с
упрямством пьяного сам налил второй стакан и залпом осушил его.
И с этого момента для Лобановича наступила темная ночь, произошел
полный провал памяти. Проснулся он в полночь на пахучих стружках. Голова
была ясная, чувствовал он себя хорошо, как никогда. Все, что было до двух
стаканов водки, он помнил отчетливо, а вот как очутился в клети на стружках
- это было загадкой. Лобанович лежал и размышлял. На другой половине хаты
стоял шум и топот. Слышались звуки бубна и пиликанье скрипки. Видимо, гость
и хозяева перешли из садика в хату и там наладили вечеринку. Лобановичу
стало досадно и стыдно за свой поступок. И не век же ему лежать на
стружках... К счастью, в клеть вошла Антонина Михайловна со свечкой в руках.
Лобанович обрадовался и пошутил:
- Антонина Михайловна, я совсем очухался и помирать не собираюсь.
Свечки мне не нужно.
- Ну и хорошо, а то я беспокоилась.
Учитель попросил передать Антипику и подводчику, чтобы они собирались
домой.
Через полчаса Лобанович сидел в колымажке и поддерживал Антипика, чтобы
он не вывалился. Когда проезжали возле поместья, где жила Анна Карловна,
Антипик вдруг забушевал, порываясь слезть с телеги. Лобанович не пускал его,
а Антипик кричал во все горло:
- Пусти меня к Ганне!
Дядька Купрей погнал коня. Когда отъехали от имения, Антипик
успокоился, а проспавшись, пришел к Лобановичу и поблагодарил за то, что он
не пустил его к Анне Карловне.
- Ну, Иване, квиты, оба мы биты, - ответил Лобанович.
История с двумя стаканами водки не выходила у Лобановича из головы, как
заноза, не давала ему покоя. Зачем он сделал так? Что он этим доказал? И чем
он лучше пьяницы Хрипача и писаря Василькевича? Он стал прямо-таки противен
самому себе. Но одного самобичевания ему было недостаточно, чувствовалась
потребность поисповедоваться перед кем-нибудь, признаться в своем безволии и
мальчишестве.
Во время его терзаний и покаянных раздумий в комнату к учителю вошла
бабка Параска.
- Может, будете завтракать, паничок? - ласково спросила бабка. Она
привыкла к новому учителю, полюбила его, как сына, и часто называла
"монашком".
- Не стоит, бабка Параска, давать мне завтрак.
- Почему же это не стоит? - бабка с тревогой посмотрела на учителя.
- Никуда не годный я человек, бабка Параска, не знаю я моры: напился
вчера в гостях, как Хрипач.
- На то ведь и в гости ходят, чтобы выпить и погулять. Какие же это
гости, если человек не даст себе немного воли?.. И правда, монашек вы! -
ласково заключила бабка Параска.
- Ты, бабка, не знаешь, как я пил.
Лобанович рассказал, ничего не утаивая, как выпил он один за другим два
стакана горелки и что с ним было потом. Бабка Параска слушала учителя
внимательно. Локоть одной руки она поставила на ладонь другой, подперла
голову и сидела неподвижно. Лобановичу казалось, что бабка опечалилась. Но
когда он окончил свою исповедь, бабка Параска весело проговорила:
- Ну, и что же? Очнулись, проспались, голова свежая, ну, и слава богу!
Вот если часто так делать, то это плохо, и так делать не нужно. - Голос
бабки зазвучал укоризненно и строго.
- Славный ты человек, бабка Параска! - проговорил учитель. - Сердце
твое доброе и разум твой разумный! - скаламбурил он.
Бабка Параска хитро покачала головой.
- Вот сидит-сидит мой монашек, да что-нибудь и выдумает: "разум
разумный"!
Мгновение помолчав, она другим тоном добавила:
- А может, оно и правда: ведь говорят же "глупый разум".
- Ну, разве же не моя правда? Да ты, бабка, философ!
Бабка Параска засмеялась.
- Боже мой, чего он не придумает! И не слыхала никогда слова такого -
пилосоп! Оно больше подходит к Пилипу.
Разговор с бабкой Параской развеселил учителя, к нему вернулось его
прежнее хорошее настроение. История с двумя стаканами водки понемногу
утрачивала свою остроту и отходила в прошлое, хотя и осталась в памяти на
всю жизнь.
На следующий день утром, помня свой уговор с Антониной Михайловной
относительно Лиды, Лобанович взял палку и уже знакомой дорогой зашагал на
хутор.
Хорошо быть одному в дороге, особенно когда погода благоприятствует
тебе, а на сердце спокойно и ничто не гнетет твоей души, ничто не мешает
думать о чем хочешь Либо дать полную волю самым удивительным и далеким от
действительности мечтам. Идешь себе и радуешься, что живешь на свете,
радуешься, что у тебя есть глаза, чтобы любоваться просторами, картинами
земли, и уши, чтобы слушать разнообразные звуки, неумолкаемую музыку жизни.
Радуешься небу и солнцу, кудрявым облакам, ласковому ветру и людям, что
встречаются на пути.
Много дорог, никем не сосчитанных, тянется по земле. Много дорог в
жизни, по которым блуждают люди, стремясь найти то, что считают они своим
счастьем. Только не для всех открыты эти дороги, их надо завоевать - для
себя и горемычного люда.
И снова ожили мысли, которые все чаше и чаще навещали Лобановича, -
мысли об учительской организации, необходимой для того, чтобы сообща и по
единому плану вести революционно-просветительную работу в народе. В памяти
всплывали картины не очень далекого прошлого. Вспомнил учитель Пинск, Ольгу
Андросову, первое тайное собрание, где он, Лобанович, говорил об организации
сельских учителей. Вспомнил он и Алеся Садовича и Янку Тукалу. Не о том ли
самом думали и они, когда заводили речь о триумвирате, о постоянной связи
между собой? В силу непредвиденных обстоятельств и событий подойти вплотную
к созданию тайной учительской организации не удалось, но мысль о ней живет
не в одной только голове Лобановича, она занимает тысячи учительских голов;
не все же учителя Антипики и Соханюки, избегающие революционной борьбы и
почитающие за лучшее жить спокойно и сытно!
"Надо написать Садовичу", - решил Лобанович. И он стал обдумывать, как
лучше составить письмо, чтобы никто не мог к нему придраться и чтобы оно
вместе с тем было понятным для Садовича. Самое лучшее - не посылать письмо
через волость, а просто опустить его в ящик почтового вагона. Да, этим летом
обязательно нужно положить начало революционной учительской организации. Ее
в Белоруссии нет, она должна быть.
С такими мыслями шел Лобанович на хутор. И вдруг он ощутил в душе
какую-то неуловимую и неясную тревогу. Что-то беспокоило его, неожиданно
испортило ему настроение. И только тогда для него стало все ясно, когда он
свернул с большака на малонаезженную, узкую дорогу, что вела на хутор:
причиной беспокойства была Лида Не поторопился ли он, обещая подготовить ее
для поступления в городскую школу? Зачем он взял такое обязательство и
связал себя? Кто просил его быть учителем Лиды, после того как она окончила
начальную школу?
А на то были две причины. Лобановичу нравилась красивенькая, немного
застенчивая, черноглазая Лидочка, хотя в этом он не хотел признаться даже
самому себе, не только людям. Другая причина - лишняя чарка, выпитая под
злосчастной грушей. Вся поэтическая обстановка устроенного на скорую руку
крестьянского банкета, приятный шум в голове явились причиной того, что его
сердце наполнилось чрезмерной добротой и он, не взвесив трезво своего
порыва, поспешил взять на себя ответственное обязательство. А теперь,
взглянув на все эти события другими глазами, учитель почувствовал, что
случайное, мимолетное увлечение заставило его свернуть с правильной дороги.
И действительно, что такое для него Лида? Какое он имеет право врываться в
ее жизнь? И что, руководило им, когда он обещал заниматься с нею?
Бескорыстное желание помочь ей, вывести в люди? Нет, нечего хитрить с самим
собой! Вероятно, если бы Лида была такая же щербатая, как ее мать, вряд ли
появились бы у него такие высокие порывы.
Лобанович мысленно перенесся в будущее, чтобы представить себе Лиду
такой, какой она будет в возрасте своей матери. Но сегодняшняя Лида выбежала
в это время со двора навстречу Лобановичу. Живая, веселая и радостная, она
спутала все его мысли. Лобанович видел милую девочку-подростка и воспринимал
ее такой, какой она была - молоденькая, готовая расцвести во всей своей
красе. Сравнение с Антониной Михайловной вылетело из его головы.
Лида встретила учителя, поздоровалась, обняла его руку, прижалась к
ней, как доверчивое дитя.
- Я вас вчера ждала, - сказала она.
Лобанович посмотрел ей в глаза.
- Лидочка, ты не смеешься надо мной и не презираешь меня за мой
поступок?
Лида смутилась. Ей стало неловко: как это она будет смеяться над
учителем? И никогда не слыхала она таких вопросов от него.
- Разве я могу смеяться над вами?
- Напился я тогда до потери сознания и поэтому не пришел вчера. Стыдно
было показаться в вашем доме.
- Так никто же этого не видел, - ответила Лида.
Учитель засмеялся:
- Ты, Лидочка, рассуждаешь так же, как моя бабка Параска, и за это я
вас люблю - тебя и бабку Параску. Ну, пойдем и сядем за работу.
И они направились в хату Антонины Михайловны.
Приближалось лето.
Никаких значительных перемен не произошло в жизни Лобановича. В
верханской школе теперь остался он один. Антипик, ничего не сказав, исчез.
Куда он подался, Лобанович не знал. Лобановичу тоже нужно было бы отлучиться
на короткое время. Он послал письмо Садовичу, написанное в шутливом тоне,
полное неясных, туманных фраз и намеков. Использованы были такие слова,
особый смысл которых хорошо известен Садовичу и близким друзьям. Ответ
пришел довольно быстро. Садович писал, что его школа стала пристанищем
учителей, что с ним живет Янка Тукала, Алесь Лушкевич из-под Щорсов и еще
собирается приехать кое-кто. "В начале июля, не позднее пятого, - писал
друг, - должен быть и ты, непременно, обязательно. Устраивается коллективная
маевка. Надо же, черт возьми, гульнуть хоть раз в год". Лобанович понял, на
что намекает его земляк и близкий друг. Потихоньку готовился он к важному
событию в учительской жизни. Лобанович был уверен, что вступает на новый
жизненный рубеж. Для "маевки", о которой сообщал Садович, Лобанович задумал
написать доклад о просвещении в начальных школах. Он предполагал рассказать
о том, какие задачи ставят царские чиновники перед учителями начальных школ,
и вообще к чему направлена бюрократически-полицейская "наука" в царской
России, и что надо противопоставить этому.
В то же время, через день, а иногда через два, ходил Лобанович на хутор
Антонины Михайловны заниматься с Лидой. Особого старания в ученье Лида не
проявляла. Зато чем дальше, тем заметнее пробуждалась в ней взрослая
девушка.
Временами смотрела она на своего учителя не так, как подобает смотреть
ученице. Учитель объясняет ей правила сложения дробей; Лида слушает, а дроби
куда-то улетают от нее, никак не держатся в голове. А слушает, кажется, она
очень внимательно, и не сводит глаз с учителя. В ее темных глазах появляется
какой-то особый блеск, на губах внезапно начинает блуждать улыбка; Лида
ловит себя на этой улыбке, смущается и быстро склоняет голову на учебник.
Кудрявые темно-каштановые волосы падают ей на руки и рассыпаются по столу.
Учитель прекращает объяснения. "Голова у нее заболела, что ли?"
правилом: "Не трогай ты меня, и я тебя не трону". Лобановичу хотелось ближе
познакомиться с ним и заглянуть в тайники его души, но все не было удобного
случая. Антипик как бы предугадывал замыслы своего соседа в старался
уклониться от какого бы то ни было открытого и откровенного разговора. Днем
его почти никогда не было дома, а возвращался он поздно. Но однажды вечерком
Антипик зашел к Лобановичу. Каким-то образом он узнал, что мать Лиды
Муравской собирается заехать к учителям и пригласить их в гости к себе по
случаю того, что Лида и Коля окончили школу.
- Ну что. ж, позовет - поедем, - отозвался Лобанович. Признаться, ему
самому хотелось навестить мать таких славных детей, как Лидочка и Коля.
Антипик, немного помолчав, прищелкнул языком и добавил:
- Надо и нам угостить Антонину Михайловну.
- Надо так надо, - согласился Лобанович. - Не знаю только, чем и как
угощать, и вообще не знаю, что она за женщина.
Антипик оживился. Язык его на мгновение словно присох к гортани, но тут
же снова и еще быстрее, чем обычно, защелкал.
- Антонина Михайловна - вдова и еще не старая, это во-первых.
Во-вторых, она мать Лидочки, к которой, по моим наблюдениям, коллега мой не
безразличен.
Антипик лукаво, многозначительно подмигнул, словно для него были совсем
ясны мысли и сердце Лобановича. Тот невольно опустил глаза и тотчас же
сказал:
- Вот не думал, что ты такой наблюдательный... А может, и ваша милость
к ней не безразличны?
Антипик пропустил мимо ушей эти слова и продолжал:
- В-третьих, она выкрестка и, в-четвертых, любит чарку.
- Характеристика полная, портрет написан основательно. Видать, сидел ты
с ней за чаркой не раз, - пошутил Лобанович.
- Сидел и еще посижу, вернее - посидим: угощение сделаем в складчину, -
откликнулся Антипик.
- Ну что ж, согласен. Так еще лучше. Вопрос можно считать решенным, -
закончил Лобанович и внимательно взглянул на Антипика. - Скажи, Иване, как
думаешь провести лето и что предполагаешь делать дальше? На всю жизнь
присягнул начальной школе или есть другие планы?
Антипик заморгал глазами в предчувствии какого-то серьезного разговора.
Серьезных разговоров он не любил, считая, что они могут сбить человека с
толку.
- А я об этом и не думаю, - ответил Антипик. - Да и зачем? Поработаю на
лугу, на поле. А надоест и это - буду думать о чем-нибудь другом. А так, без
нужды, зачем мозолить мозги и портить нервы! Мое правило такое: тихо,
спокойно - так и не рыпайся, а начнут прижимать - соберись незаметно и беги
в другое место.
- За что же и кто начнет тебя прижимать, если ты будешь сидеть тихо?
- И то правда, - щелкнул языком Антипик. - Но бывают разные люди, есть
и такие, что могут без всякой причины привязаться к тебе. И все же самое
лучшее правило: не трогай ничего и не бойся никого.
- А вот же ты сидел тихо, никого не трогал, а пристава испугался и
задал стрекача, - поддел его Лобанович.
Антипик потупился, хотел что-то возразить, но Лобанович добавил:
- Впрочем, все-таки твоя правда: ты нарушил свое правило, затронул Анну
Карловну, которую имел или имеет на примете грозный становой пристав.
Лобанович почувствовал, что Антипику неприятно напоминание об этом
случае.
- Всякое бывает на свете между людьми, - нотка покорности слышалась в
голосе и словах Антипика.
- И ты должен молчать, мириться со всей бессмысленностью и
несправедливостью такого порядка?
- А что из того, что я буду кричать? Кто меня услышит? Вот ты
попробовал крикнуть, и тебя переместили. Нет, брат, выше пупа не прыгнешь! -
тоном победителя заключил Антипик.
Лобановичу стало ясно, что с Антипиком каши не сваришь, а вести с ним
разговор о роли учителя в общественной жизни, пытаться пробудить в нем
сознательность - не только бесполезная трата времени, но и небезопасная
вещь. Где порука, что Антипик не проговорится вольно или невольно? Лобанович
не пробовал больше заглядывать в душу своего коллеги, она была для него
ясная и неинтересная, как стертый медяк. Он только сказал:
- Да, твоя правда.
Спустя несколько дней в школу действительно приехала Антонина
Михайловна. Лобанович встретил ее на крыльце.
- Наверно, вы мать Лиды и Коли, Антонина Михайловна? - спросил хозяин.
Антонина Михайловна улыбнулась, и Лобанович увидел неровные, гнилые
зубы.
- Я, я! - проговорила гостья.
Это была женщина с довольно красивым лицом, чернобровая, черноглазая.
Правда, глаза ее немного выцвели, порыжели... "Неужто в ее годы и Лида будет
такая?" - подумал Лобанович и повел гостью в комнату.
Пока она приводила себя в порядок, как это свойственно женщинам,
Лобанович, попросив прощения, сбегал в кухню и послал бабку Параску за
Антипиком. Но нужды в этом не было. Антипик тотчас же появился и сам. Он
оказался более ловким кавалером, чем хозяин, пригласил гостью присесть,
завертелся возле нее, защелкал языком на все лады. Лобанович смотрел на него
и прямо-таки любовался его способностями в деле обхождения с женщинами. "Вот
если бы ты был таким и в общественной деятельности!" - подумал Лобанович.
Пока ловкий и обходительный Антипик развлекал Антонину Михайловну,
Лобанович с бабкой Параской готовили закуску. Нашлись колбаса, сыр, немного
масла, кислая капуста. Бабка Параска нарезала сала - и для закуски и для
яичницы. Сторож Пилип торжественно вытащил из-за пазухи бутылку горелки.
- Может, и в твой горлач, Пилипе, перепадет капля, - проговорил он, ни
к кому не обращаясь.
Бабка Параска ради такого торжественного случая достала чистую скатерть
и застлала стол. Расставила тарелки, положила ножи и вилки, - видно, где-то
заняла. Она по хотела, чтобы ее хозяин "светил" глазами перед гостьей. Когда
все было готово, сели за стол. Угощение получилось довольно богатое, к
великому удовольствию бабки Параски. Лобанович, как хозяин, налил чарки и
поднял тост за гостью. Выпили. После каждой чарки Антонина Михайловна брала
хлеб и, прежде чем откусить, нюхала, а потом уже клала в рот и закусывала.
Сидели долго. Несколько раз бабка Параска добавляла закуски. Сторож
Пилип дважды ходил за горелкой, причем и в его "горлач" перепадала "капля".
Лобанович почувствовал, что в голове у него шумит. Ему хотелось, чтобы это
угощение скорее кончилось, а гостья сидела как ни в чем не бывало, пила
чарка в чарку с учителями, нюхала хлеб и закусывала. Антипик прищелкивал
языком значительно чаще своей нормы. Улучив момент, он подмигнул Лобановичу,
давая понять, что он, Антипик, подпоит гостью. Он позвал Пилипа и снова
послал его за горелкой. Лобанович тихонько направился в свою боковушку. Не
раздеваясь, прилег на кровать. Некоторое время до его слуха еще доносились
шумные голоса и звон чарок, беззаботный смех Антонины Михайловны. Он
проснулся, когда пастух Лукаш уже щелкал своим знаменитым кнутом и
выкрикивал свое залихватское "выгоняй".
Лобанович поднялся с постели и вошел в столовую. За столом спокойно
сидела Антонина Михайловна. Казалось, она и в рот не брала горелки. Зато
Антипик лежал возле стола на полу в самой живописной позе совершенно пьяного
человека. Развалившись и задрав кверху нос, он задавал храпака. Антонина
Михайловна весело засмеялась и, показывая на Антипика, сказала:
- Хотел споить меня. Я видела, как он вам подмигивал, и угадала его
намерения. Пили мы чарка в чарку... Нет, не ему споить меня! Сколько бы я ни
пила, я пьяна не бываю.
Антонина Михайловна рассказала, как она выручала во время выпивок
своего покойного мужа, как пила с самыми заядлыми пьяницами и никогда не
пьянела.
"Может, ты оттого не пьянеешь, что нюхаешь хлеб, выпив чарку горелки",
- подумал Лобанович.
В ясный весенний денек Антипик и Лобанович ехали в крестьянской
колымажке на хутор, состоявший из трех или четырех дворов. Один из этих
двориков достался Антонине Михайловне и ее детям после смерти мужа. К ней в
гости и ехали верханские учителя.
От Верхани до хутора было верст шесть. Дорога, кое-где обсаженная
березками, все время шла полем. По сторонам живописно раскинулись невысокие
пригорки, небольшие рощи и перелески, узенькие зеленые долинки, уютные и
манящие. В тени низких ольховых кустов то здесь, то там скрывался извилистый
ручеек, порой выбегая на открытое место и сверкая, как серебро, на солнце.
Богато и щедро украсила весна землю, одев ее зеленью, яриной и житом,
начинавшими уже выпускать молоденькие колоски, рассыпала на ней миллионы
разнообразных душистых цветов. Трудно было оторвать глаза от красоты земли,
от ее пышного убранства. И только когда подвода свернула с широкого большака
на узкую и малонаезженную хуторскую дорожку, Лобанович вспомнил Антонину
Михайловну, ее добродушную улыбку и гнилые, щербатые зубы. И все же она
человек неплохой, а если вспомнить, как уложила она Антипика, то ее до
некоторой степени можно считать выдающейся женщиной.
О своем провале Антипик старался не вспоминать, и Лобанович также не
напоминал о нем, чтобы не задевать самолюбия коллеги.
Подвода подкатила к хуторку. Из запущенной крестьянской хаты с
почерневшей соломенной крышей выбежал Коля, а за ним и Лида, немного
стесняясь и смущаясь.
Коля широко открыл ворота на небольшой, но чистенький дворик. Мальчуган
не так был рад приезду учителей, как появлению коня на их дворе. Он больше
всего на свете любил лошадей.
Как только подвода остановилась, Коля тотчас же подбежал к коню и
бросился распрягать его. Дядька Купрей видел ловкость Коли и его умение
обращаться с лошадьми. Он не мешал хлопцу и только похваливал его. А Коля,
хотя был и маленький, как узелок, ловко рассупонил коня и вынул изо рта
удила. Он считал, что хомут и удила наиболее неприятные, докучливые для коня
вещи. Освободив коня от упряжки, Коля подвел его к забору, сел верхом.
- Вы, дяденька, отдыхайте здесь, а коня я попасу, и накормлю, и напою.
- Вот молодец! - сказал дядька Купрей.
Больше Коля почти не появлялся во дворе, все ходил возле коня, собирал
ему вкусную траву. Такое обхождение коню понравилось. Увидев сочную траву в
руках своего шефа, он свешивал губу и добродушно отзывался: "Го-го-го!" А
для Коли это была большая радость.
Лида поздоровалась с учителями и приветливо пригласила их в хату. Она
была и довольна и немного смущена еще непривычной для нее ролью хозяйки.
Щеки девушки порозовели от волнения, и это придавало ей особенную прелесть.
Почти одновременно с детьми на низеньком крылечке показалась и Антонина
Михайловна. Она издалека поздоровалась с гостями, как старая и добрая
знакомая.
- Заходите, заходите в хату! Лида, веди своих учителей, проси их!
Не очень привлекательный вид имела хата Антонины Михайловны. Неумолимое
время наложило на нее печать старости и разрушения. Бревна в стенах кое-где
выпирали из когда-то старательно сложенных и гладко пригнанных венцов.
Снаружи и внутри стены почернели, закоптели, были источены шашелем.
Небольшие, подслеповатые окна скупо пропускали свет, хотя на дворе вовсю
светило весеннее солнце. Хата ничем не отличалась от старосветских
крестьянских хат с их низкими потолками и огромными печами, занимавшими
четверть всей площади. Довольно просторные сени отделяли хату от клети, в
которой стоял верстак с рубанками и скребками, лежали выстроганные доски и
пахучие, смолистые стружки. По временам кто-нибудь из соседей, - а они все
были родственниками Антонины Михайловны по мужу, - приходил сюда и
столярничал по мере надобности.
Лобанович с любопытством разглядывал хату. Антонина Михайловна, как бы
угадывая, о чем он думает, заметила:
- Приходит в упадок моя хата. Все собираюсь подновить ее немного, да
трудно мне одной. Родственники обещают помочь, но, как говорится, игранье в
обещанье - дураку радость.
- Да жить еще можно, - отозвался Антипик. - Чисто, тепло, уютно. А если
еще Лидочка озарит своими глазками, то в хате совсем светло станет.
Лида смутилась, ее мать также опустила глаза, а у Антипика был такой
вид, будто он сказал что-то очень удачное и остроумное.
Тем временем Антонина Михайловна засуетилась возле печи, а потом и
возле стола.
- Решайте, гости, сами, - вдруг сказала она, - сядем ли мы здесь за
стол или, может, лучше пойдем в садик, под грушу?
Решили, что в садике под грушей будет и приятнее и вольнее.
И действительно, лучшее местечко трудно было найти: затишек, солнце,
чистый воздух и близко от хаты. Под грушей стоял простой стол на столбиках,
вкопанных в землю. Во всю длину стола с одной и с другой стороны стояли
скамейки, также на столбиках, прочно.
- Ну вот, лучше дачи, пожалуй, и на свете нет! - Лобановичу очень
понравилось это место.
За столом времени даром не теряли. Антонина Михайловна оказалась
замечательной хозяйкой. Разных закусок, преимущественно крестьянского
производства, на столе появилось множество, и все было приготовлено со
вкусом.
Прошел час-другой в веселой беседе. Лобанович окончательно договорился
с хозяйкой, что будет через день приходить сюда и заниматься с Лидой, чтобы
девушка могла поступить в какое-нибудь учебное заведение, где готовят
учительниц, причем заниматься он будет бесплатно. Антипик слушал все это и,
толкуя по-своему, мотал на ус. Теперь он остерегался пить с хозяйкой чарка в
чарку. Зато не остерегался Лобанович. Он уже чувствовал, что в голове у него
пошумливает. Как назло, Антонина Михайловна сделала ему замечание, что он не
допивает чарок. Хозяйку поддержал Антипик, и они вдвоем насели на
Лобановича.
- Вы, друзья, просто придираетесь ко мне либо смеетесь надо мной, что я
слишком старательно осушаю чарку, - защищался Лобанович. - Ну, скажи ты,
Лидочка, правду я говорю или нет?
Лида засмеялась, ничего не ответила и только качнула головой, что можно
было истолковать и так и этак.
- Ну вот, и Лида говорит, что не допиваете, - смеясь, истолковала
по-своему Антонина Михайловна неопределенный жест дочери.
- А если так, дайте мне стакан!
Антонина Михайловна не поскупилась и подала стакан.
- Прошу налить.
Антипик с удивлением смотрел, как Лобанович взял полный стакан и не
отрываясь выпил до дна.
- Наливайте другой, - сказал он, - я покажу, как я не допиваю чарок!
Антонина Михайловна попыталась остановить его, но Лобанович с
упрямством пьяного сам налил второй стакан и залпом осушил его.
И с этого момента для Лобановича наступила темная ночь, произошел
полный провал памяти. Проснулся он в полночь на пахучих стружках. Голова
была ясная, чувствовал он себя хорошо, как никогда. Все, что было до двух
стаканов водки, он помнил отчетливо, а вот как очутился в клети на стружках
- это было загадкой. Лобанович лежал и размышлял. На другой половине хаты
стоял шум и топот. Слышались звуки бубна и пиликанье скрипки. Видимо, гость
и хозяева перешли из садика в хату и там наладили вечеринку. Лобановичу
стало досадно и стыдно за свой поступок. И не век же ему лежать на
стружках... К счастью, в клеть вошла Антонина Михайловна со свечкой в руках.
Лобанович обрадовался и пошутил:
- Антонина Михайловна, я совсем очухался и помирать не собираюсь.
Свечки мне не нужно.
- Ну и хорошо, а то я беспокоилась.
Учитель попросил передать Антипику и подводчику, чтобы они собирались
домой.
Через полчаса Лобанович сидел в колымажке и поддерживал Антипика, чтобы
он не вывалился. Когда проезжали возле поместья, где жила Анна Карловна,
Антипик вдруг забушевал, порываясь слезть с телеги. Лобанович не пускал его,
а Антипик кричал во все горло:
- Пусти меня к Ганне!
Дядька Купрей погнал коня. Когда отъехали от имения, Антипик
успокоился, а проспавшись, пришел к Лобановичу и поблагодарил за то, что он
не пустил его к Анне Карловне.
- Ну, Иване, квиты, оба мы биты, - ответил Лобанович.
История с двумя стаканами водки не выходила у Лобановича из головы, как
заноза, не давала ему покоя. Зачем он сделал так? Что он этим доказал? И чем
он лучше пьяницы Хрипача и писаря Василькевича? Он стал прямо-таки противен
самому себе. Но одного самобичевания ему было недостаточно, чувствовалась
потребность поисповедоваться перед кем-нибудь, признаться в своем безволии и
мальчишестве.
Во время его терзаний и покаянных раздумий в комнату к учителю вошла
бабка Параска.
- Может, будете завтракать, паничок? - ласково спросила бабка. Она
привыкла к новому учителю, полюбила его, как сына, и часто называла
"монашком".
- Не стоит, бабка Параска, давать мне завтрак.
- Почему же это не стоит? - бабка с тревогой посмотрела на учителя.
- Никуда не годный я человек, бабка Параска, не знаю я моры: напился
вчера в гостях, как Хрипач.
- На то ведь и в гости ходят, чтобы выпить и погулять. Какие же это
гости, если человек не даст себе немного воли?.. И правда, монашек вы! -
ласково заключила бабка Параска.
- Ты, бабка, не знаешь, как я пил.
Лобанович рассказал, ничего не утаивая, как выпил он один за другим два
стакана горелки и что с ним было потом. Бабка Параска слушала учителя
внимательно. Локоть одной руки она поставила на ладонь другой, подперла
голову и сидела неподвижно. Лобановичу казалось, что бабка опечалилась. Но
когда он окончил свою исповедь, бабка Параска весело проговорила:
- Ну, и что же? Очнулись, проспались, голова свежая, ну, и слава богу!
Вот если часто так делать, то это плохо, и так делать не нужно. - Голос
бабки зазвучал укоризненно и строго.
- Славный ты человек, бабка Параска! - проговорил учитель. - Сердце
твое доброе и разум твой разумный! - скаламбурил он.
Бабка Параска хитро покачала головой.
- Вот сидит-сидит мой монашек, да что-нибудь и выдумает: "разум
разумный"!
Мгновение помолчав, она другим тоном добавила:
- А может, оно и правда: ведь говорят же "глупый разум".
- Ну, разве же не моя правда? Да ты, бабка, философ!
Бабка Параска засмеялась.
- Боже мой, чего он не придумает! И не слыхала никогда слова такого -
пилосоп! Оно больше подходит к Пилипу.
Разговор с бабкой Параской развеселил учителя, к нему вернулось его
прежнее хорошее настроение. История с двумя стаканами водки понемногу
утрачивала свою остроту и отходила в прошлое, хотя и осталась в памяти на
всю жизнь.
На следующий день утром, помня свой уговор с Антониной Михайловной
относительно Лиды, Лобанович взял палку и уже знакомой дорогой зашагал на
хутор.
Хорошо быть одному в дороге, особенно когда погода благоприятствует
тебе, а на сердце спокойно и ничто не гнетет твоей души, ничто не мешает
думать о чем хочешь Либо дать полную волю самым удивительным и далеким от
действительности мечтам. Идешь себе и радуешься, что живешь на свете,
радуешься, что у тебя есть глаза, чтобы любоваться просторами, картинами
земли, и уши, чтобы слушать разнообразные звуки, неумолкаемую музыку жизни.
Радуешься небу и солнцу, кудрявым облакам, ласковому ветру и людям, что
встречаются на пути.
Много дорог, никем не сосчитанных, тянется по земле. Много дорог в
жизни, по которым блуждают люди, стремясь найти то, что считают они своим
счастьем. Только не для всех открыты эти дороги, их надо завоевать - для
себя и горемычного люда.
И снова ожили мысли, которые все чаше и чаще навещали Лобановича, -
мысли об учительской организации, необходимой для того, чтобы сообща и по
единому плану вести революционно-просветительную работу в народе. В памяти
всплывали картины не очень далекого прошлого. Вспомнил учитель Пинск, Ольгу
Андросову, первое тайное собрание, где он, Лобанович, говорил об организации
сельских учителей. Вспомнил он и Алеся Садовича и Янку Тукалу. Не о том ли
самом думали и они, когда заводили речь о триумвирате, о постоянной связи
между собой? В силу непредвиденных обстоятельств и событий подойти вплотную
к созданию тайной учительской организации не удалось, но мысль о ней живет
не в одной только голове Лобановича, она занимает тысячи учительских голов;
не все же учителя Антипики и Соханюки, избегающие революционной борьбы и
почитающие за лучшее жить спокойно и сытно!
"Надо написать Садовичу", - решил Лобанович. И он стал обдумывать, как
лучше составить письмо, чтобы никто не мог к нему придраться и чтобы оно
вместе с тем было понятным для Садовича. Самое лучшее - не посылать письмо
через волость, а просто опустить его в ящик почтового вагона. Да, этим летом
обязательно нужно положить начало революционной учительской организации. Ее
в Белоруссии нет, она должна быть.
С такими мыслями шел Лобанович на хутор. И вдруг он ощутил в душе
какую-то неуловимую и неясную тревогу. Что-то беспокоило его, неожиданно
испортило ему настроение. И только тогда для него стало все ясно, когда он
свернул с большака на малонаезженную, узкую дорогу, что вела на хутор:
причиной беспокойства была Лида Не поторопился ли он, обещая подготовить ее
для поступления в городскую школу? Зачем он взял такое обязательство и
связал себя? Кто просил его быть учителем Лиды, после того как она окончила
начальную школу?
А на то были две причины. Лобановичу нравилась красивенькая, немного
застенчивая, черноглазая Лидочка, хотя в этом он не хотел признаться даже
самому себе, не только людям. Другая причина - лишняя чарка, выпитая под
злосчастной грушей. Вся поэтическая обстановка устроенного на скорую руку
крестьянского банкета, приятный шум в голове явились причиной того, что его
сердце наполнилось чрезмерной добротой и он, не взвесив трезво своего
порыва, поспешил взять на себя ответственное обязательство. А теперь,
взглянув на все эти события другими глазами, учитель почувствовал, что
случайное, мимолетное увлечение заставило его свернуть с правильной дороги.
И действительно, что такое для него Лида? Какое он имеет право врываться в
ее жизнь? И что, руководило им, когда он обещал заниматься с нею?
Бескорыстное желание помочь ей, вывести в люди? Нет, нечего хитрить с самим
собой! Вероятно, если бы Лида была такая же щербатая, как ее мать, вряд ли
появились бы у него такие высокие порывы.
Лобанович мысленно перенесся в будущее, чтобы представить себе Лиду
такой, какой она будет в возрасте своей матери. Но сегодняшняя Лида выбежала
в это время со двора навстречу Лобановичу. Живая, веселая и радостная, она
спутала все его мысли. Лобанович видел милую девочку-подростка и воспринимал
ее такой, какой она была - молоденькая, готовая расцвести во всей своей
красе. Сравнение с Антониной Михайловной вылетело из его головы.
Лида встретила учителя, поздоровалась, обняла его руку, прижалась к
ней, как доверчивое дитя.
- Я вас вчера ждала, - сказала она.
Лобанович посмотрел ей в глаза.
- Лидочка, ты не смеешься надо мной и не презираешь меня за мой
поступок?
Лида смутилась. Ей стало неловко: как это она будет смеяться над
учителем? И никогда не слыхала она таких вопросов от него.
- Разве я могу смеяться над вами?
- Напился я тогда до потери сознания и поэтому не пришел вчера. Стыдно
было показаться в вашем доме.
- Так никто же этого не видел, - ответила Лида.
Учитель засмеялся:
- Ты, Лидочка, рассуждаешь так же, как моя бабка Параска, и за это я
вас люблю - тебя и бабку Параску. Ну, пойдем и сядем за работу.
И они направились в хату Антонины Михайловны.
Приближалось лето.
Никаких значительных перемен не произошло в жизни Лобановича. В
верханской школе теперь остался он один. Антипик, ничего не сказав, исчез.
Куда он подался, Лобанович не знал. Лобановичу тоже нужно было бы отлучиться
на короткое время. Он послал письмо Садовичу, написанное в шутливом тоне,
полное неясных, туманных фраз и намеков. Использованы были такие слова,
особый смысл которых хорошо известен Садовичу и близким друзьям. Ответ
пришел довольно быстро. Садович писал, что его школа стала пристанищем
учителей, что с ним живет Янка Тукала, Алесь Лушкевич из-под Щорсов и еще
собирается приехать кое-кто. "В начале июля, не позднее пятого, - писал
друг, - должен быть и ты, непременно, обязательно. Устраивается коллективная
маевка. Надо же, черт возьми, гульнуть хоть раз в год". Лобанович понял, на
что намекает его земляк и близкий друг. Потихоньку готовился он к важному
событию в учительской жизни. Лобанович был уверен, что вступает на новый
жизненный рубеж. Для "маевки", о которой сообщал Садович, Лобанович задумал
написать доклад о просвещении в начальных школах. Он предполагал рассказать
о том, какие задачи ставят царские чиновники перед учителями начальных школ,
и вообще к чему направлена бюрократически-полицейская "наука" в царской
России, и что надо противопоставить этому.
В то же время, через день, а иногда через два, ходил Лобанович на хутор
Антонины Михайловны заниматься с Лидой. Особого старания в ученье Лида не
проявляла. Зато чем дальше, тем заметнее пробуждалась в ней взрослая
девушка.
Временами смотрела она на своего учителя не так, как подобает смотреть
ученице. Учитель объясняет ей правила сложения дробей; Лида слушает, а дроби
куда-то улетают от нее, никак не держатся в голове. А слушает, кажется, она
очень внимательно, и не сводит глаз с учителя. В ее темных глазах появляется
какой-то особый блеск, на губах внезапно начинает блуждать улыбка; Лида
ловит себя на этой улыбке, смущается и быстро склоняет голову на учебник.
Кудрявые темно-каштановые волосы падают ей на руки и рассыпаются по столу.
Учитель прекращает объяснения. "Голова у нее заболела, что ли?"