Страница:
- Что с тобой, Лида?
Лида поднимает голову, отбрасывает со лба темные локоны. Глаза ее
угасают, на губах появляется виноватая улыбка.
- Сон меня сморил, - неуверенно отвечает девушка.
Учитель смотрит на нее с укоризной. Лиде становится не по себе. Тень
грусти ложится на ее лицо. Она опускает глаза, уходит в себя.
- Значит, я так неинтересно объяснял правила сложения дробей, что
нагнал на тебя сон, - с ноткой обиды замечает Лобанович.
Лида молчит и еще ниже опускает голову. Она думает какие-то свои думы,
но какие - сказать трудно. Некоторое время молчит и Лобанович. Ему
совершенно непонятна причина странного поведения Лиды.
- Может, тебе нездоровится? - после короткой паузы спрашивает
Лобанович.
Лида молчит. Учитель недоуменно глядит на нее.
- Чего же ты молчишь, Лидочка? - сочувственно допытывается он.
Лида продолжает молчать. А затем срывается с места и бежит в свой
уголок за полотняной занавеской.
"Что это еще за капризы?" - спрашивает себя Лобанович. И не знает, что
делать дальше: бросить ли занятия вообще и идти домой или все-таки выяснить
причину такого неровного поведения ученицы?
В хате, кроме него и Лиды, никого нет. Антонина Михайловна куда-то ушла
со двора. Во время занятий она обычно выходила из хаты, чтобы не мешать
урокам. А Лида, зарывшись в свое гнездышко за полотняной занавеской, не
подавала никаких признаков жизни.
- Лида! - окликнул ее громко учитель.
Девушка не отзывалась.
"Может, ей дурно?" - встревожился Лобанович.
Он встал из-за стола и тихонько направился к занавеске. Мгновение
постоял в нерешительности, а затем осторожненько приподнял ее. За занавеской
было довольно темно. Лида лежала на постели, уткнувшись лицом в подушку и
прикрывшись до пояса легкой дерюжкой.
Лобанович наклонился над нею, прислушался к ее дыханию. Девушка лежала
тихо и неподвижно, как неживая.
- Лида! - еще раз окликнул ее учитель.
Лида не пошевелилась и не ответила. Учитель положил руку на ее головку,
погладил волосы.
- Лидочка, что с тобой? Чего молчишь? Жива ты или нет?
И на этот раз Лида не отозвалась. Тогда учитель легонько подсунул руку
под черную головку своей капризной ученицы, приподнял ее. Голова была
теплая, - значит, жива. Учитель наклонился еще ниже, а голову поднял выше и
поцеловал девушку в щечку, а затем и в губы. Только тогда Лида совсем ожила,
взглянула на учителя, засмеялась, застыдилась, а затем строго сказала:
- Уйдите отсюда!
"Вот тебе и дроби!" - заметил про себя Лобанович, выходя из за
занавески.
Он сел за стол, на свое обычное место, с таким видом, будто ничего
особенного не произошло. Сразу он не мог разобраться в своем поступке и в
своих чувствах. Но зачем было так делать? И как чувствовал бы он себя, если
бы Антонина Михайловна застала его за занавеской? Что бы она могла подумать?
Целый рой мыслей замелькал у него в голове, а в глазах вставала Лида. И
чем дальше, тем яснее он сознавал: поступать так, как поступил он, нехорошо.
Ни к каким определенным практическим выводам учитель прийти не успел - вышла
Лида. Ей было совестно. Стараясь не смотреть на учителя, чтобы глаза их не
встретились, Лида села на свое место. Учитель также опустил глаза, но тотчас
же взял себя в руки.
- Слушай, Лида, - сухо сказал он, чтобы сгладить впечатление от этого
непредвиденного происшествия, - хочешь учиться, так учись, а свои капризы
нужно оставить. А если не хочешь учиться, так и скажи: я больше ходить сюда
не буду.
Лида растерялась, она не ожидала таких суровых слов. Печаль и боль
отразились на ее лице. Она низко опустила голову и молчала. Лобановичу стало
жалко ее, но он не сразу переменил взятый им сухой, учительский тон.
- Ну, ты подумай, Лида, до чего доводят твои капризы! - Учитель сам
почувствовал, что мелет чепуху, но все же продолжал: - Что сказала бы твоя
мать, если бы застала меня с тобой за занавеской?
"Совсем глупо", - заметил себе Лобанович.
Лида еще ниже опустила голову и ничего не ответила. Вероятно, она
думала, что ее учитель сейчас недостоин такого звания.
- Ну, как ты думаешь, Лидочка, - уже ласковее заговорил учитель, -
будем продолжать или окончим наши занятия?
Не поднимая головы, Лида тихо проговорила:
- Я хочу учиться.
- Ну, вот это другое дело! - Учитель был доволен, что к Лиде вернулся
дар речи: тем самым как бы проводилась грань между тем, что произошло, и их
теперешним положением. - Если учиться - так учиться, Лидочка. Больше
капризничать не будешь?
- Не буду, - ответила Лида и взглянула на Лобановича.
- Ну, значит, все в порядке. Сегодня мы больше заниматься не будем. Иди
погуляй, подумай обо всем и на меня не гневайся. Все, что я говорил о
сложении дробей, постарайся сама разобрать по учебнику.
Они простились.
Учитель отправился домой.
Хорошая все же вещь дорога. Чего только не передумаешь в пути! Версты
две незаметно промелькнули в мыслях о происшествии на хуторе. Обсудив его со
всех сторон, учитель не осудил себя очень строго, но предостерег на
дальнейшее.
И он все веселее подвигался вперед, держа направление на Верхань.
Путешествия на хутор не очень привлекали Лобановича. Это была
неприятная обязанность. И самое худшее состояло в том, что виноват он сам:
кто просил его ходить на эти занятия? Но отступать поздно. Взялся за гуж -
не говори, что не. дюж. Нужно сказать, что эти путешествия имели и свою
положительную сторону: в пути очень хорошо обдумывался доклад. Мысли плыли
легко и гладко. Много удачных, метких фраз, выражений накопилось в голове.
Временами учитель даже останавливался, доставал из кармана записную книжку,
оглядывался, чтобы не было лишних свидетелей, - ведь люди могли черт знает
что подумать, - и записывал меткие, хлесткие выражения. В такие минуты
казалось, что стоит только сесть за стол и все потечет на бумагу так же
гладко, свободно, как текли его мысли в дороге. На деле же выходило иначе.
Записанные замечательные фразы не могли воссоздать той полной и широкой
картины, что рисовалась в его воображении, и, взятые в отдельности,
выглядели беспомощно, как ощипанные воробьи. Невольно вспоминался
необычайный, чудесный замок, представший однажды взору Лобановича во время
его скитаний по окрестностям Верхани: стоило только отдалиться на несколько
шагов от того места, с которого рисовался замок, чтобы он распался,
развеялся как дым.
Случались в дороге и другие удовольствия.
В конце июня прошли щедрые летние дожди, а затем снова установилась
ясная погода. Проходя в тени стоявших вдоль дороги берез, натолкнулся
Лобанович на ладный боровик, обрадовался ему, как другу детства, остановился
и подрезал его корешок возле самой земли. Стал осматриваться - поблизости
сидели еще два боровика, молодые, здоровые. Аккуратно очистив от песка, он
положил грибы в платочек и с этими трофеями пошел дальше.
Впереди, возле самой дороги, зеленел лесок, преимущественно березовый.
Изредка попадались и сосенки, и ели, и даже кусты можжевельника. Лобанович
свернул с дороги и пошел обследовать лес. "Место для боровиков подходящее",
- подумал он и с увлечением завзятого грибника стал осматривать наиболее
удобные для боровиков лесные тайники.
Не прошел он и полсотни шагов, как вдруг остановился словно вкопанный.
Ему редко случалось видеть такое множество боровиков на совсем небольшом
клочке земли. Грибы сидели где по одному, где парами, а где и целыми
группами. А самое любопытное, что это были не подберезовики, желтенькие, как
яичница, а черноголовые, самые лучшие боровики, которые растут только в
сосняке.
Налюбовавшись боровиками, Лобанович не спеша начал их собирать. Он
приседал возле каждого гриба, подрезал ножиком корень, соскребал песок и
разный мусор, прилипший к корню. А грибы - как на подбор, молодые, крепкие,
тяжелые; шапки их сверху черные, а внизу белые как лен. Ну как не
радоваться, глядя на них! Собранные и очищенные боровики счастливый грибник
складывал в кучку. Их набралось около сотни. На этом местечке грибов больше
не было, и по соседству не попалось ни одного. Кузовка учитель не имел. Он
срезал несколько березовых прутьев, связал их тонкими концами и нанизал
целых три мониста грибов. С этой добычей он и вошел на хутор.
Встречные хуторяне с любопытством глядели на венки грибов. Порой
кто-нибудь не мог удержаться и выражал вслух свое удивление:
- О-о! Вот это грибы! И так рано появились! Где это вы набрали их?
Учитель отвечал, ничего не утаивая. Пока он дошел до Антонины
Михайловны, несколько хуторянок отправились осматривать грибные моста.
Удивилась также и Антонина Михайловна.
- Что же вы будете делать с ними? - поинтересовалась она.
- Отдаю их вам. Что хотите, то и делайте, Антонина Михайловна.
- Ну, так у нас сегодня будет фриштик...
Антонина Михайловна стала перебирать грибы, чтобы приготовить их по
своему способу. Одна только Лида не проявляла никакого интереса к добыче
своего учителя, и это немного обидело его.
- Лида, ты любишь собирать грибы? - спросил он.
Лида виновато улыбнулась.
- Я никогда не собирала их. Землянику я люблю собирать...
- Эх, Лида, Лида! - с укоризной сказал учитель, и глаза его загорелись.
Он вспомнил свое детство и свои грибные походы. Целая вереница
разнообразных картинок, образов прошла перед его глазами. Он не мог
сдержаться, чтобы не рассказать об этом.
- Нет для меня ничего лучшего на свете, как ходить одному по грибным
местам и собирать боровики. Люблю я их. Они словно мои друзья, только
говорить не умеют. Встанешь, бывало, раненько, пойдешь в лес, захватив
кузовок, на облюбованные заранее места. В лесу еще темно, ждешь, пока
рассветет, чтобы первому осмотреть грибные места. А в лесу так тихо, так
хорошо - ну, просто хочется петь песни! Ты понимаешь это, Лида?
Лида не понимала этого. Она слушала учителя, но думала в эту минуту о
чем-то другом. Вопрос учителя застал ее врасплох. Улыбнувшись виноватой
улыбкой, опустила голову и тихо проговорила:
- Так рано я никогда не вставала, а ходить в лес одна боюсь.
Ее ответ охладил пыл воспоминаний учителя. Но он нисколько не обиделся
да Лиду: зачем было впадать в такой телячий восторг? На мгновение Лобанович
замолчал.
- Вот в том-то и дело, Лида, что ты рано не встаешь и не была в лесу до
восхода солнца... Ну, да ладно, - прервал себя учитель, - будем заниматься,
если моя экскурсия в лес не удалась, - иронически закончил он.
Добрых два часа занимались они, хотя сидеть в хате за надоевшими
учебниками и отмахиваться от мух, когда за окном светло, зелено, просторно,
удовольствие небольшое. Но ведь нужно повторить все пройденное. Учитель
собирался в скором времени поехать в Микутичи к своим друзьям и старался до
отъезда как можно больше подучить Лиду. Повторяли грамматику, синтаксис,
делали грамматический разбор, писали диктовки, решали задачи. Там, где в
подготовке не все шло гладко, учитель не отступал, пока Лида полностью не
усваивала того или иного вопроса. Порой она в таких случаях впадала в
отчаяние.
- Ничего из моего поступления не выйдет, - говорила Лида. Недовольство
и безнадежность слышались в ее голосе.
- Об этом, Лида, ты не думай. Ведь если ты начнешь вбивать себе это в
голову, то и в действительности ничего не выйдет. Веселее смотри на вещи!
Учитель терпеливо объяснял девушке то, что было усвоено ею не совсем
твердо. Когда ей становилось наконец все ясно, она веселела.
- Ну вот, видишь? Не нужно опускать руки перед трудностями, -
подбадривал ее учитель.
Вообще же теперь Лида стала серьезнее и вела себя по отношению к
учителю сдержанно и даже как бы немного холодно. После известного случая за
полотняной занавеской она не выходила встречать Лобановича и не провожала
его, когда он возвращался с хутора в Верхань.
- Ну, сделаем перерыв, - сказал Лобанович и поднялся.
Лида осталась сидеть за столом. Она думала о поездке Лобановича в
Микутичи. Почему-то ей не хотелось, чтобы он туда ехал. Сказать же об этом
учителю она не отваживалась.
- Чего задумалась, Лида?
Лида еще ниже наклонила голову.
- Так, ничего.
Помолчав немного, она подняла глаза на учителя и тихо сказала:
- Не надо вам ехать в Микутичи.
Лобанович удивился.
- Почему?
- Так, - ответила Лида, - не знаю. Но не ездите.
Учитель больше ничего не добился от Лиды. Она встала из-за стола и
выбежала из хаты.
Тем временем Антонина Михайловна поджарила грибы, щедро заправила их
сметаной.
- Давайте немного перекусим. Попробуйте моей стряпни и скажите, гожусь
ли я в кухарки.
Она застлала стол чистой скатертью, принесла тарелки, крестьянскую
закуску, поставила графинчик наливки и грибы.
Лобанович вынужден был признаться, что таких вкусных грибов он не ел
никогда. Лида также хвалила грибы и ела их с удовольствием. А затем сказала:
- Пойду позову Колю, пусть и он попробует.
Когда она вышла из хаты, Антонина Михайловна, минуту помолчав, сказала:
- Закружили вы голову моей Лиде...
В этих словах учитель почувствовал и другие, невысказанные: "А если это
так, то ты уж и не бросай ее".
Учитель чувствовал себя неловко, но все же сумел выдавить несколько
слов.
- Дитя она еще. Все это пройдет у нее.
Идя в Верхань, учитель много чего передумал. И мысли свои заключил он
украинской песней:
Ой, не ходы, Грыцю,
Та й на вечорницю!
На школьном крыльце Лобановича встретила бабка Параска. По ее
озабоченному лицу и той хитроватой улыбке, которая светилась на нем, учитель
догадался - бабка знает какую-то новость. Но бабка не торопилась
рассказывать, потому что не знала, как примет эту новость учитель.
- Ты, бабка, что-то скрываешь от меня? - заметил Лобанович.
- Этого, паничок, не скроешь, - ответила бабка и, понизив голос,
проговорила: - Гость к вам приехал.
- Гость? Какой гость?
- Не сказал, кто такой, не назвался.
- А где он?
- Там, - показала бабка на дверь, что вела в квартиру учителя.
Пока шел этот разговор, неведомый гость подкрался к двери и запер ее на
ключ. Лобанович заметил это лишь тогда, когда постучал в дверь, а затем и
толкнул ее. Но дверь не открылась и никто не отозвался.
"Заснул он там, что ли? II кто это такой?" - подумал Лобанович, стоя
возле двери.
Он постучал сильнее. Неизвестный гость забарабанил изнутри пальцем по
двери, выстукивая целую мелодию: "Тра-та-та! Тра-та-та! Тра-та-та!"
"Кто-то из близких друзей, - подумал Лобанович, - но кто?"
Он постучал еще раз и, стараясь говорить басом, спросил:
- Терем-теремок! Кто в тереме живет?
Писклявый голос из-за двери, также измененный, ответил:
- Я мышка-норушка! А ты кто?
- Я медведь, - ответил Лобанович, - и могу выломать дверь.
- Тельшинский? - спросил тем же писклявым голосом гость.
И в тот же миг почему-то в памяти Лобановича промелькнула картина
встречи с Турсевичем на Полесье. Лобанович тогда точно таким же образом
подшутил над приятелем, как теперь шутит гость над ним.
- А-а-а! - вскрикнул Лобанович. - Загадка разгадана. Открывай, Максим,
дверь!
В замке лязгнул ключ. Дверь открылась. Действительно, это был Турсевич.
Отступив на шаг, он пригнулся, одной рукой уперся в колено, а другой
показывал на Лобановича а хохотал.
- Не ждал меня? - спросил он.
Вместо ответа Лобанович бросился к приятелю, крепко обнял его.
- Ждать-то я ждал, но только не сегодня. Почему не написал, когда
приедешь? Я встретил бы тебя.
- А я решил преподнести тебе сюрприз, застать тебя врасплох, - ответил
Турсевич, а затем спросил: - Ты где же это бродишь?
- Где я был, там теперь меня пет.
- Вишь ты какой конспиратор! Ну, покажись, что ты за человек.
Турсевич взял приятеля за плечи, повернул его направо, налево, поглядел
в лицо.
- Ничего, можно смело принимать в солдаты, - заключил Турсевич свой
осмотр.
- Лучше, брат, быть арестантом, чем слугою царя, - шутливо ответил
Лобанович.
- Ну, это как на чей вкус, - заметил Турсевич. - Что касается меня, то
я не хотел бы стать ни тем, ни другим.
- А если бы перед тобой поставили такую дилемму - солдат или арестант?
Что ты выбрал бы?
Турсевич, видимо, счел, что этот вопрос не имеет под собой реальной
почвы, и не ответил на него.
- Ни солдатом, ни арестантом не хочешь быть? - заметил Лобанович. - А
я, брат, живу по поговорке: "От сумы да от тюрьмы не отрекайся". Ну, да
ладно, - прервал он самого себя. - Рад, что ты приехал... Скажи, как
находишь ты мое новое место?
Турсевич одобрительно мотнул головой.
- Гм! Хорошее местечко, ей-ей! Не то что паше былое Тельшино! Простора
много, свет видать.
- А я с удовольствием вспоминаю Тельшино. И когда думаю о нем, - а
думаю часто, - меня охватывает грусть, словно я утратил что-то дорогое.
Может, потому, что там оставлена некоторая частица души, - с печалью в
голосе проговорил Лобанович.
- Знаю, знаю, что ты утратил, вернее - кого утратил: Ядвисю, - пошутил
Турсевич, внимательно глянув на приятеля.
Лобанович немного смутился. Само слово "Ядвися" больно отозвалось в его
сердце, и наблюдательный Турсевич это заметил.
- Что, не правду сказал? - не оставляя шутливого топа, со смехом
воскликнул Турсевич, но, чувствуя, что он затронул рану в сердце Лобановича,
уже серьезно добавил: - Ты, Андрейка, не гневайся и не сердись на меня.
Прости, если затронул твою больную струнку. Ядвися стоит того, чтобы о ней
порой и вздохнуть.
Лобановичу хотелось сказать: "Пока буду жить, буду помнить ее. Но
исчезла она с моего неба и следы замела за собою".
Вместо этого он подмигнул приятелю и, так же переходя на шутливый тон,
сказал:
- Вижу, что ты по ней вздыхаешь.
- Ну, где уж мне вернуть то, что с возу упало! - махнул рукой Турсевич.
- Хочу еще поучиться, а потом жениться.
- Ладно, ладно, браток, воспоминания потом! - засуетился Лобанович. - И
был бы я дурак, если бы спросил тебя: "Есть хочешь?"
Не давая приятелю опомниться, Лобанович крикнул:
- Бабка Параска!
Вошла бабка, окинула взглядом молодых учителей. Она увидела, что они
рады друг другу, и на душе у нее стало легко.
- Вот что, бабулечка, - обратился к ней Лобанович, - напеки нам
картофельных пирожков. Максим Юстинович, - Лобанович показал рукой на
Турсевича, - никогда в жизни не только не ел, но и не видел таких пирожков.
Бабка Параска вся так и просияла, а Лобанович продолжал:
- Вот, бабка, три рубля. Пошли Пилипа в монопольку, пусть возьмет
полкварты. К нам приехал гость, надо угостить его так, чтобы ни нам, ни
людям за нас совестно не было.
Бабка ласково улыбнулась и вышла из комнаты.
- Золотая бабка! - сказал Лобанович.
Турсевич рассудительно заметил:
- Зачем такие хлопоты? Андрей, не глупи!
- Не каждый день такое бывает. Вспомни, сколько времени мы не виделись!
Как же не отметить это событие?
- Ну, это я так себе сказал, для приличия, - засмеялся Турсевич и
потряс Лобановича за плечи.
Пока бабка Параска суетилась в кухне, хозяин и гость решали, как
удобнее разместиться.
- Впереди все лето, - говорил Лобанович, - тебе нужно заняться
зубристикой, так давай устраиваться, как лучше и удобнее для тебя. Вот одна
комната, а вот другая. Есть диванчик и койка - выбирай что хочешь. Стол
общий.
Турсевич комически развел руками, словно удивляясь богатству своего
друга.
- Такая роскошь, такое богатство! Не знаешь, на что смотреть и что
выбирать, - смеялся он. И вспомнил по этому поводу один случай: - Некий
бедный человек встретил учителя и обратился к нему с просьбой оказать
денежную помощь. "И рад бы я вам помочь, но откуда деньги у бедного
сельского учителя?" - "Вы сельский учитель? - удивился бедняк. - Извините, я
этого не знал". Он полез в карман, достал троячку и протянул ее учителю.
- Смеяться здесь или плакать? - отозвался Лобанович и добавил: - Лучше
посмеяться. Зато у сельского учителя совесть чистая, это не обдирала
урядник, не пристав и не волостной писарь. По-моему, сельский учитель самый
чистый и самый святой человек в царской России.
- Приятно слышать такие отзывы о нашем брате, - вставил слово Турсевич.
- Да оно, может, и правда. Но не надо забывать одного обстоятельства: посади
ты его возле вкусного и жирного пирога - так не споткнется ли и наш брат,
как ты думаешь?
В приятельской беседе, в воспоминаниях о прошлых днях, о товарищах и
общих знакомых время шло незаметно. Бабка Параска приготовила закуску,
накрыла стол белой как снег скатертью, поставила тарелки, положила ножи и
вилки и затем принесла из кухни вместительную сковороду с душистыми
шкварками и яичницей. Вскоре появились и знаменитые картофельные пирожки.
- Ну, что ты скажешь про бабку Параску? - спросил Лобанович.
- Молодец твоя бабка! - похвалил Турсевич.
- И легенда об учительской бедности не совсем отвечает
действительности, - сказал Лобанович, показывая на сковороду со шкварками,
на полбутылки водки и на картофельные пирожки. - Ну, так давай пропустим по
чарке. За нашу встречу, за нашу учительскую бедность, за чистоту и святость!
- Принимаю! Аминь! - подтвердил Турсевич, берясь за чарку.
Старые друзья-приятели Турсевич и Лобанович разместились в квартире
наилучшим образом. Все поделили, размежевали, и никто ни в чем не мешал
другому. Может, этому способствовала учительская бедность, о которой
рассказывал Турсевич, и учительская "святость и чистота", за которые
поднимал чарку Лобанович.
Каждый из них в меру своих душевных сил и в соответствии с
особенностями своего характера приносил дань на алтарь дружбы и
товарищества, если говорить высоким стилем. В определенные часы они
разбредались кто куда. У каждого была своя дорога. Турсевич брал учебник,
шел куда-нибудь в тихий уголок и старательно занимался подготовкой в
институт. По сердцу пришлось ему верханское кладбище, особенно после того
как Лобанович рассказал о неизвестной влюбленной паре, нашедшей себе там
тихое пристанище и убежище. Сам хозяин также имел свои излюбленные местечки
для прогулок - отправлялся в лес по грибы, хоть напасть на такое нетронутое
местечко и на такое множество боровиков, как довелось ему недавно, больше не
случалось.
В определенные часы приятели сидели вместе, беседовали, спорили, не
соглашались друг с другом, но не выходили за границы дружбы. Этому
способствовало, видимо, и то обстоятельство, что друзья жили под одной
крышей не очень долгое время. Они считали, что знают друг друга до самых что
ни на есть мельчайших подробностей. Но в народе бытует простая и мудрая
пословица: "Чтобы узнать человека, нужно съесть с ним пуд соли". Наши друзья
не съели еще и одного фунта соли, а между ними уже начали возникать споры,
которые чем дальше, тем больше разъединяли их и воздвигали между ними стену,
разрушить которую было не так легко. Поводом для таких споров обычно была
Государственная дума, вернее сказать - политическая обстановка в стране.
Турсевич в своих политических устремлениях не шел дальше кадетской партии,
она была для него политическим идеалом.
- О, если бы только в России добились того, что ставит своей
политической программой конституционно-демократическая партия! - говорил
Турсевич. - Уже один тот факт, что в кадетской партии собран лучший цвет
русской интеллигенции - профессора, адвокаты, врачи, инженеры, - о многом
говорит и выгодно рекомендует партию народной свободы.
- Предположим, что кадеты осуществили свою программу, - вставил слово
Лобанович, - чего добился бы тогда народ?
- Во-первых, безземельное и малоземельное крестьянство получило бы
землю. Во-вторых, самодержавный строй был бы ограничен, а к этому стремится
преобладающее большинство населения. Министры и губернаторы отвечали бы
перед Государственной думой. И мы, сельские учителя, были бы поставлены в
несравненно лучшие условия. И все население имело бы широкие политические
права. Ты знаешь, - продолжал с увлечением Турсевич, - как определяла задачи
Государственной думы кадетская газета "Русь"? "Главное назначение думы,
которая теперь выбирается, - писала эта газета во время выборов, - и партии
народной свободы в ней - быть бичом народного гнева. Изгнав и отдав под суд
преступных членов правительства, ей придется заниматься только неотложными
мерами, а затем созвать подлинную думу, на более широких основаниях". Разве
в наших условиях это малая программа? - с видом победителя спросил Турсевич
и добавил: - Помоги им только, боже, добиться ее осуществления!
- Но пока что, - заметил Лобанович, - ни одного царского сатрапа дума
под суд не отдала. А разве их не за что судить? На дело получается обратное
- сатрапы сами начинают шипеть на думу. Скоро они не только будут шипеть, но
и топать ногами, а может, и по шапке ей дадут. Вот ты ссылался на газету
"Русь", я тебе приведу слова другой кадетской газеты. Она писала о том, что
успех кадетов на выборах обратил на себя внимание "сфер" и даже обеспокоил
эти "сферы", то есть сатрапов. Но потом "сферы" опомнились, осмотрелись и
пришли к заключению, что успех кадетов на выборах и сама кадетская дума
просто выгодны для царизма... А кадеты пусть себе пошумят, помашут кулаками
- драться ведь они не полезут, - пусть покритикуют правительство и даже
погрозят кое-кому из министров. Ничего страшного в этом нет, потому что ни
кадетская, ни другая какая-либо дума министров не назначает. Мне кажется,
эта кадетская газета, - а называется она "Наша жизнь", - стоит гораздо ближе
к истине, чем твоя "Русь".
Лида поднимает голову, отбрасывает со лба темные локоны. Глаза ее
угасают, на губах появляется виноватая улыбка.
- Сон меня сморил, - неуверенно отвечает девушка.
Учитель смотрит на нее с укоризной. Лиде становится не по себе. Тень
грусти ложится на ее лицо. Она опускает глаза, уходит в себя.
- Значит, я так неинтересно объяснял правила сложения дробей, что
нагнал на тебя сон, - с ноткой обиды замечает Лобанович.
Лида молчит и еще ниже опускает голову. Она думает какие-то свои думы,
но какие - сказать трудно. Некоторое время молчит и Лобанович. Ему
совершенно непонятна причина странного поведения Лиды.
- Может, тебе нездоровится? - после короткой паузы спрашивает
Лобанович.
Лида молчит. Учитель недоуменно глядит на нее.
- Чего же ты молчишь, Лидочка? - сочувственно допытывается он.
Лида продолжает молчать. А затем срывается с места и бежит в свой
уголок за полотняной занавеской.
"Что это еще за капризы?" - спрашивает себя Лобанович. И не знает, что
делать дальше: бросить ли занятия вообще и идти домой или все-таки выяснить
причину такого неровного поведения ученицы?
В хате, кроме него и Лиды, никого нет. Антонина Михайловна куда-то ушла
со двора. Во время занятий она обычно выходила из хаты, чтобы не мешать
урокам. А Лида, зарывшись в свое гнездышко за полотняной занавеской, не
подавала никаких признаков жизни.
- Лида! - окликнул ее громко учитель.
Девушка не отзывалась.
"Может, ей дурно?" - встревожился Лобанович.
Он встал из-за стола и тихонько направился к занавеске. Мгновение
постоял в нерешительности, а затем осторожненько приподнял ее. За занавеской
было довольно темно. Лида лежала на постели, уткнувшись лицом в подушку и
прикрывшись до пояса легкой дерюжкой.
Лобанович наклонился над нею, прислушался к ее дыханию. Девушка лежала
тихо и неподвижно, как неживая.
- Лида! - еще раз окликнул ее учитель.
Лида не пошевелилась и не ответила. Учитель положил руку на ее головку,
погладил волосы.
- Лидочка, что с тобой? Чего молчишь? Жива ты или нет?
И на этот раз Лида не отозвалась. Тогда учитель легонько подсунул руку
под черную головку своей капризной ученицы, приподнял ее. Голова была
теплая, - значит, жива. Учитель наклонился еще ниже, а голову поднял выше и
поцеловал девушку в щечку, а затем и в губы. Только тогда Лида совсем ожила,
взглянула на учителя, засмеялась, застыдилась, а затем строго сказала:
- Уйдите отсюда!
"Вот тебе и дроби!" - заметил про себя Лобанович, выходя из за
занавески.
Он сел за стол, на свое обычное место, с таким видом, будто ничего
особенного не произошло. Сразу он не мог разобраться в своем поступке и в
своих чувствах. Но зачем было так делать? И как чувствовал бы он себя, если
бы Антонина Михайловна застала его за занавеской? Что бы она могла подумать?
Целый рой мыслей замелькал у него в голове, а в глазах вставала Лида. И
чем дальше, тем яснее он сознавал: поступать так, как поступил он, нехорошо.
Ни к каким определенным практическим выводам учитель прийти не успел - вышла
Лида. Ей было совестно. Стараясь не смотреть на учителя, чтобы глаза их не
встретились, Лида села на свое место. Учитель также опустил глаза, но тотчас
же взял себя в руки.
- Слушай, Лида, - сухо сказал он, чтобы сгладить впечатление от этого
непредвиденного происшествия, - хочешь учиться, так учись, а свои капризы
нужно оставить. А если не хочешь учиться, так и скажи: я больше ходить сюда
не буду.
Лида растерялась, она не ожидала таких суровых слов. Печаль и боль
отразились на ее лице. Она низко опустила голову и молчала. Лобановичу стало
жалко ее, но он не сразу переменил взятый им сухой, учительский тон.
- Ну, ты подумай, Лида, до чего доводят твои капризы! - Учитель сам
почувствовал, что мелет чепуху, но все же продолжал: - Что сказала бы твоя
мать, если бы застала меня с тобой за занавеской?
"Совсем глупо", - заметил себе Лобанович.
Лида еще ниже опустила голову и ничего не ответила. Вероятно, она
думала, что ее учитель сейчас недостоин такого звания.
- Ну, как ты думаешь, Лидочка, - уже ласковее заговорил учитель, -
будем продолжать или окончим наши занятия?
Не поднимая головы, Лида тихо проговорила:
- Я хочу учиться.
- Ну, вот это другое дело! - Учитель был доволен, что к Лиде вернулся
дар речи: тем самым как бы проводилась грань между тем, что произошло, и их
теперешним положением. - Если учиться - так учиться, Лидочка. Больше
капризничать не будешь?
- Не буду, - ответила Лида и взглянула на Лобановича.
- Ну, значит, все в порядке. Сегодня мы больше заниматься не будем. Иди
погуляй, подумай обо всем и на меня не гневайся. Все, что я говорил о
сложении дробей, постарайся сама разобрать по учебнику.
Они простились.
Учитель отправился домой.
Хорошая все же вещь дорога. Чего только не передумаешь в пути! Версты
две незаметно промелькнули в мыслях о происшествии на хуторе. Обсудив его со
всех сторон, учитель не осудил себя очень строго, но предостерег на
дальнейшее.
И он все веселее подвигался вперед, держа направление на Верхань.
Путешествия на хутор не очень привлекали Лобановича. Это была
неприятная обязанность. И самое худшее состояло в том, что виноват он сам:
кто просил его ходить на эти занятия? Но отступать поздно. Взялся за гуж -
не говори, что не. дюж. Нужно сказать, что эти путешествия имели и свою
положительную сторону: в пути очень хорошо обдумывался доклад. Мысли плыли
легко и гладко. Много удачных, метких фраз, выражений накопилось в голове.
Временами учитель даже останавливался, доставал из кармана записную книжку,
оглядывался, чтобы не было лишних свидетелей, - ведь люди могли черт знает
что подумать, - и записывал меткие, хлесткие выражения. В такие минуты
казалось, что стоит только сесть за стол и все потечет на бумагу так же
гладко, свободно, как текли его мысли в дороге. На деле же выходило иначе.
Записанные замечательные фразы не могли воссоздать той полной и широкой
картины, что рисовалась в его воображении, и, взятые в отдельности,
выглядели беспомощно, как ощипанные воробьи. Невольно вспоминался
необычайный, чудесный замок, представший однажды взору Лобановича во время
его скитаний по окрестностям Верхани: стоило только отдалиться на несколько
шагов от того места, с которого рисовался замок, чтобы он распался,
развеялся как дым.
Случались в дороге и другие удовольствия.
В конце июня прошли щедрые летние дожди, а затем снова установилась
ясная погода. Проходя в тени стоявших вдоль дороги берез, натолкнулся
Лобанович на ладный боровик, обрадовался ему, как другу детства, остановился
и подрезал его корешок возле самой земли. Стал осматриваться - поблизости
сидели еще два боровика, молодые, здоровые. Аккуратно очистив от песка, он
положил грибы в платочек и с этими трофеями пошел дальше.
Впереди, возле самой дороги, зеленел лесок, преимущественно березовый.
Изредка попадались и сосенки, и ели, и даже кусты можжевельника. Лобанович
свернул с дороги и пошел обследовать лес. "Место для боровиков подходящее",
- подумал он и с увлечением завзятого грибника стал осматривать наиболее
удобные для боровиков лесные тайники.
Не прошел он и полсотни шагов, как вдруг остановился словно вкопанный.
Ему редко случалось видеть такое множество боровиков на совсем небольшом
клочке земли. Грибы сидели где по одному, где парами, а где и целыми
группами. А самое любопытное, что это были не подберезовики, желтенькие, как
яичница, а черноголовые, самые лучшие боровики, которые растут только в
сосняке.
Налюбовавшись боровиками, Лобанович не спеша начал их собирать. Он
приседал возле каждого гриба, подрезал ножиком корень, соскребал песок и
разный мусор, прилипший к корню. А грибы - как на подбор, молодые, крепкие,
тяжелые; шапки их сверху черные, а внизу белые как лен. Ну как не
радоваться, глядя на них! Собранные и очищенные боровики счастливый грибник
складывал в кучку. Их набралось около сотни. На этом местечке грибов больше
не было, и по соседству не попалось ни одного. Кузовка учитель не имел. Он
срезал несколько березовых прутьев, связал их тонкими концами и нанизал
целых три мониста грибов. С этой добычей он и вошел на хутор.
Встречные хуторяне с любопытством глядели на венки грибов. Порой
кто-нибудь не мог удержаться и выражал вслух свое удивление:
- О-о! Вот это грибы! И так рано появились! Где это вы набрали их?
Учитель отвечал, ничего не утаивая. Пока он дошел до Антонины
Михайловны, несколько хуторянок отправились осматривать грибные моста.
Удивилась также и Антонина Михайловна.
- Что же вы будете делать с ними? - поинтересовалась она.
- Отдаю их вам. Что хотите, то и делайте, Антонина Михайловна.
- Ну, так у нас сегодня будет фриштик...
Антонина Михайловна стала перебирать грибы, чтобы приготовить их по
своему способу. Одна только Лида не проявляла никакого интереса к добыче
своего учителя, и это немного обидело его.
- Лида, ты любишь собирать грибы? - спросил он.
Лида виновато улыбнулась.
- Я никогда не собирала их. Землянику я люблю собирать...
- Эх, Лида, Лида! - с укоризной сказал учитель, и глаза его загорелись.
Он вспомнил свое детство и свои грибные походы. Целая вереница
разнообразных картинок, образов прошла перед его глазами. Он не мог
сдержаться, чтобы не рассказать об этом.
- Нет для меня ничего лучшего на свете, как ходить одному по грибным
местам и собирать боровики. Люблю я их. Они словно мои друзья, только
говорить не умеют. Встанешь, бывало, раненько, пойдешь в лес, захватив
кузовок, на облюбованные заранее места. В лесу еще темно, ждешь, пока
рассветет, чтобы первому осмотреть грибные места. А в лесу так тихо, так
хорошо - ну, просто хочется петь песни! Ты понимаешь это, Лида?
Лида не понимала этого. Она слушала учителя, но думала в эту минуту о
чем-то другом. Вопрос учителя застал ее врасплох. Улыбнувшись виноватой
улыбкой, опустила голову и тихо проговорила:
- Так рано я никогда не вставала, а ходить в лес одна боюсь.
Ее ответ охладил пыл воспоминаний учителя. Но он нисколько не обиделся
да Лиду: зачем было впадать в такой телячий восторг? На мгновение Лобанович
замолчал.
- Вот в том-то и дело, Лида, что ты рано не встаешь и не была в лесу до
восхода солнца... Ну, да ладно, - прервал себя учитель, - будем заниматься,
если моя экскурсия в лес не удалась, - иронически закончил он.
Добрых два часа занимались они, хотя сидеть в хате за надоевшими
учебниками и отмахиваться от мух, когда за окном светло, зелено, просторно,
удовольствие небольшое. Но ведь нужно повторить все пройденное. Учитель
собирался в скором времени поехать в Микутичи к своим друзьям и старался до
отъезда как можно больше подучить Лиду. Повторяли грамматику, синтаксис,
делали грамматический разбор, писали диктовки, решали задачи. Там, где в
подготовке не все шло гладко, учитель не отступал, пока Лида полностью не
усваивала того или иного вопроса. Порой она в таких случаях впадала в
отчаяние.
- Ничего из моего поступления не выйдет, - говорила Лида. Недовольство
и безнадежность слышались в ее голосе.
- Об этом, Лида, ты не думай. Ведь если ты начнешь вбивать себе это в
голову, то и в действительности ничего не выйдет. Веселее смотри на вещи!
Учитель терпеливо объяснял девушке то, что было усвоено ею не совсем
твердо. Когда ей становилось наконец все ясно, она веселела.
- Ну вот, видишь? Не нужно опускать руки перед трудностями, -
подбадривал ее учитель.
Вообще же теперь Лида стала серьезнее и вела себя по отношению к
учителю сдержанно и даже как бы немного холодно. После известного случая за
полотняной занавеской она не выходила встречать Лобановича и не провожала
его, когда он возвращался с хутора в Верхань.
- Ну, сделаем перерыв, - сказал Лобанович и поднялся.
Лида осталась сидеть за столом. Она думала о поездке Лобановича в
Микутичи. Почему-то ей не хотелось, чтобы он туда ехал. Сказать же об этом
учителю она не отваживалась.
- Чего задумалась, Лида?
Лида еще ниже наклонила голову.
- Так, ничего.
Помолчав немного, она подняла глаза на учителя и тихо сказала:
- Не надо вам ехать в Микутичи.
Лобанович удивился.
- Почему?
- Так, - ответила Лида, - не знаю. Но не ездите.
Учитель больше ничего не добился от Лиды. Она встала из-за стола и
выбежала из хаты.
Тем временем Антонина Михайловна поджарила грибы, щедро заправила их
сметаной.
- Давайте немного перекусим. Попробуйте моей стряпни и скажите, гожусь
ли я в кухарки.
Она застлала стол чистой скатертью, принесла тарелки, крестьянскую
закуску, поставила графинчик наливки и грибы.
Лобанович вынужден был признаться, что таких вкусных грибов он не ел
никогда. Лида также хвалила грибы и ела их с удовольствием. А затем сказала:
- Пойду позову Колю, пусть и он попробует.
Когда она вышла из хаты, Антонина Михайловна, минуту помолчав, сказала:
- Закружили вы голову моей Лиде...
В этих словах учитель почувствовал и другие, невысказанные: "А если это
так, то ты уж и не бросай ее".
Учитель чувствовал себя неловко, но все же сумел выдавить несколько
слов.
- Дитя она еще. Все это пройдет у нее.
Идя в Верхань, учитель много чего передумал. И мысли свои заключил он
украинской песней:
Ой, не ходы, Грыцю,
Та й на вечорницю!
На школьном крыльце Лобановича встретила бабка Параска. По ее
озабоченному лицу и той хитроватой улыбке, которая светилась на нем, учитель
догадался - бабка знает какую-то новость. Но бабка не торопилась
рассказывать, потому что не знала, как примет эту новость учитель.
- Ты, бабка, что-то скрываешь от меня? - заметил Лобанович.
- Этого, паничок, не скроешь, - ответила бабка и, понизив голос,
проговорила: - Гость к вам приехал.
- Гость? Какой гость?
- Не сказал, кто такой, не назвался.
- А где он?
- Там, - показала бабка на дверь, что вела в квартиру учителя.
Пока шел этот разговор, неведомый гость подкрался к двери и запер ее на
ключ. Лобанович заметил это лишь тогда, когда постучал в дверь, а затем и
толкнул ее. Но дверь не открылась и никто не отозвался.
"Заснул он там, что ли? II кто это такой?" - подумал Лобанович, стоя
возле двери.
Он постучал сильнее. Неизвестный гость забарабанил изнутри пальцем по
двери, выстукивая целую мелодию: "Тра-та-та! Тра-та-та! Тра-та-та!"
"Кто-то из близких друзей, - подумал Лобанович, - но кто?"
Он постучал еще раз и, стараясь говорить басом, спросил:
- Терем-теремок! Кто в тереме живет?
Писклявый голос из-за двери, также измененный, ответил:
- Я мышка-норушка! А ты кто?
- Я медведь, - ответил Лобанович, - и могу выломать дверь.
- Тельшинский? - спросил тем же писклявым голосом гость.
И в тот же миг почему-то в памяти Лобановича промелькнула картина
встречи с Турсевичем на Полесье. Лобанович тогда точно таким же образом
подшутил над приятелем, как теперь шутит гость над ним.
- А-а-а! - вскрикнул Лобанович. - Загадка разгадана. Открывай, Максим,
дверь!
В замке лязгнул ключ. Дверь открылась. Действительно, это был Турсевич.
Отступив на шаг, он пригнулся, одной рукой уперся в колено, а другой
показывал на Лобановича а хохотал.
- Не ждал меня? - спросил он.
Вместо ответа Лобанович бросился к приятелю, крепко обнял его.
- Ждать-то я ждал, но только не сегодня. Почему не написал, когда
приедешь? Я встретил бы тебя.
- А я решил преподнести тебе сюрприз, застать тебя врасплох, - ответил
Турсевич, а затем спросил: - Ты где же это бродишь?
- Где я был, там теперь меня пет.
- Вишь ты какой конспиратор! Ну, покажись, что ты за человек.
Турсевич взял приятеля за плечи, повернул его направо, налево, поглядел
в лицо.
- Ничего, можно смело принимать в солдаты, - заключил Турсевич свой
осмотр.
- Лучше, брат, быть арестантом, чем слугою царя, - шутливо ответил
Лобанович.
- Ну, это как на чей вкус, - заметил Турсевич. - Что касается меня, то
я не хотел бы стать ни тем, ни другим.
- А если бы перед тобой поставили такую дилемму - солдат или арестант?
Что ты выбрал бы?
Турсевич, видимо, счел, что этот вопрос не имеет под собой реальной
почвы, и не ответил на него.
- Ни солдатом, ни арестантом не хочешь быть? - заметил Лобанович. - А
я, брат, живу по поговорке: "От сумы да от тюрьмы не отрекайся". Ну, да
ладно, - прервал он самого себя. - Рад, что ты приехал... Скажи, как
находишь ты мое новое место?
Турсевич одобрительно мотнул головой.
- Гм! Хорошее местечко, ей-ей! Не то что паше былое Тельшино! Простора
много, свет видать.
- А я с удовольствием вспоминаю Тельшино. И когда думаю о нем, - а
думаю часто, - меня охватывает грусть, словно я утратил что-то дорогое.
Может, потому, что там оставлена некоторая частица души, - с печалью в
голосе проговорил Лобанович.
- Знаю, знаю, что ты утратил, вернее - кого утратил: Ядвисю, - пошутил
Турсевич, внимательно глянув на приятеля.
Лобанович немного смутился. Само слово "Ядвися" больно отозвалось в его
сердце, и наблюдательный Турсевич это заметил.
- Что, не правду сказал? - не оставляя шутливого топа, со смехом
воскликнул Турсевич, но, чувствуя, что он затронул рану в сердце Лобановича,
уже серьезно добавил: - Ты, Андрейка, не гневайся и не сердись на меня.
Прости, если затронул твою больную струнку. Ядвися стоит того, чтобы о ней
порой и вздохнуть.
Лобановичу хотелось сказать: "Пока буду жить, буду помнить ее. Но
исчезла она с моего неба и следы замела за собою".
Вместо этого он подмигнул приятелю и, так же переходя на шутливый тон,
сказал:
- Вижу, что ты по ней вздыхаешь.
- Ну, где уж мне вернуть то, что с возу упало! - махнул рукой Турсевич.
- Хочу еще поучиться, а потом жениться.
- Ладно, ладно, браток, воспоминания потом! - засуетился Лобанович. - И
был бы я дурак, если бы спросил тебя: "Есть хочешь?"
Не давая приятелю опомниться, Лобанович крикнул:
- Бабка Параска!
Вошла бабка, окинула взглядом молодых учителей. Она увидела, что они
рады друг другу, и на душе у нее стало легко.
- Вот что, бабулечка, - обратился к ней Лобанович, - напеки нам
картофельных пирожков. Максим Юстинович, - Лобанович показал рукой на
Турсевича, - никогда в жизни не только не ел, но и не видел таких пирожков.
Бабка Параска вся так и просияла, а Лобанович продолжал:
- Вот, бабка, три рубля. Пошли Пилипа в монопольку, пусть возьмет
полкварты. К нам приехал гость, надо угостить его так, чтобы ни нам, ни
людям за нас совестно не было.
Бабка ласково улыбнулась и вышла из комнаты.
- Золотая бабка! - сказал Лобанович.
Турсевич рассудительно заметил:
- Зачем такие хлопоты? Андрей, не глупи!
- Не каждый день такое бывает. Вспомни, сколько времени мы не виделись!
Как же не отметить это событие?
- Ну, это я так себе сказал, для приличия, - засмеялся Турсевич и
потряс Лобановича за плечи.
Пока бабка Параска суетилась в кухне, хозяин и гость решали, как
удобнее разместиться.
- Впереди все лето, - говорил Лобанович, - тебе нужно заняться
зубристикой, так давай устраиваться, как лучше и удобнее для тебя. Вот одна
комната, а вот другая. Есть диванчик и койка - выбирай что хочешь. Стол
общий.
Турсевич комически развел руками, словно удивляясь богатству своего
друга.
- Такая роскошь, такое богатство! Не знаешь, на что смотреть и что
выбирать, - смеялся он. И вспомнил по этому поводу один случай: - Некий
бедный человек встретил учителя и обратился к нему с просьбой оказать
денежную помощь. "И рад бы я вам помочь, но откуда деньги у бедного
сельского учителя?" - "Вы сельский учитель? - удивился бедняк. - Извините, я
этого не знал". Он полез в карман, достал троячку и протянул ее учителю.
- Смеяться здесь или плакать? - отозвался Лобанович и добавил: - Лучше
посмеяться. Зато у сельского учителя совесть чистая, это не обдирала
урядник, не пристав и не волостной писарь. По-моему, сельский учитель самый
чистый и самый святой человек в царской России.
- Приятно слышать такие отзывы о нашем брате, - вставил слово Турсевич.
- Да оно, может, и правда. Но не надо забывать одного обстоятельства: посади
ты его возле вкусного и жирного пирога - так не споткнется ли и наш брат,
как ты думаешь?
В приятельской беседе, в воспоминаниях о прошлых днях, о товарищах и
общих знакомых время шло незаметно. Бабка Параска приготовила закуску,
накрыла стол белой как снег скатертью, поставила тарелки, положила ножи и
вилки и затем принесла из кухни вместительную сковороду с душистыми
шкварками и яичницей. Вскоре появились и знаменитые картофельные пирожки.
- Ну, что ты скажешь про бабку Параску? - спросил Лобанович.
- Молодец твоя бабка! - похвалил Турсевич.
- И легенда об учительской бедности не совсем отвечает
действительности, - сказал Лобанович, показывая на сковороду со шкварками,
на полбутылки водки и на картофельные пирожки. - Ну, так давай пропустим по
чарке. За нашу встречу, за нашу учительскую бедность, за чистоту и святость!
- Принимаю! Аминь! - подтвердил Турсевич, берясь за чарку.
Старые друзья-приятели Турсевич и Лобанович разместились в квартире
наилучшим образом. Все поделили, размежевали, и никто ни в чем не мешал
другому. Может, этому способствовала учительская бедность, о которой
рассказывал Турсевич, и учительская "святость и чистота", за которые
поднимал чарку Лобанович.
Каждый из них в меру своих душевных сил и в соответствии с
особенностями своего характера приносил дань на алтарь дружбы и
товарищества, если говорить высоким стилем. В определенные часы они
разбредались кто куда. У каждого была своя дорога. Турсевич брал учебник,
шел куда-нибудь в тихий уголок и старательно занимался подготовкой в
институт. По сердцу пришлось ему верханское кладбище, особенно после того
как Лобанович рассказал о неизвестной влюбленной паре, нашедшей себе там
тихое пристанище и убежище. Сам хозяин также имел свои излюбленные местечки
для прогулок - отправлялся в лес по грибы, хоть напасть на такое нетронутое
местечко и на такое множество боровиков, как довелось ему недавно, больше не
случалось.
В определенные часы приятели сидели вместе, беседовали, спорили, не
соглашались друг с другом, но не выходили за границы дружбы. Этому
способствовало, видимо, и то обстоятельство, что друзья жили под одной
крышей не очень долгое время. Они считали, что знают друг друга до самых что
ни на есть мельчайших подробностей. Но в народе бытует простая и мудрая
пословица: "Чтобы узнать человека, нужно съесть с ним пуд соли". Наши друзья
не съели еще и одного фунта соли, а между ними уже начали возникать споры,
которые чем дальше, тем больше разъединяли их и воздвигали между ними стену,
разрушить которую было не так легко. Поводом для таких споров обычно была
Государственная дума, вернее сказать - политическая обстановка в стране.
Турсевич в своих политических устремлениях не шел дальше кадетской партии,
она была для него политическим идеалом.
- О, если бы только в России добились того, что ставит своей
политической программой конституционно-демократическая партия! - говорил
Турсевич. - Уже один тот факт, что в кадетской партии собран лучший цвет
русской интеллигенции - профессора, адвокаты, врачи, инженеры, - о многом
говорит и выгодно рекомендует партию народной свободы.
- Предположим, что кадеты осуществили свою программу, - вставил слово
Лобанович, - чего добился бы тогда народ?
- Во-первых, безземельное и малоземельное крестьянство получило бы
землю. Во-вторых, самодержавный строй был бы ограничен, а к этому стремится
преобладающее большинство населения. Министры и губернаторы отвечали бы
перед Государственной думой. И мы, сельские учителя, были бы поставлены в
несравненно лучшие условия. И все население имело бы широкие политические
права. Ты знаешь, - продолжал с увлечением Турсевич, - как определяла задачи
Государственной думы кадетская газета "Русь"? "Главное назначение думы,
которая теперь выбирается, - писала эта газета во время выборов, - и партии
народной свободы в ней - быть бичом народного гнева. Изгнав и отдав под суд
преступных членов правительства, ей придется заниматься только неотложными
мерами, а затем созвать подлинную думу, на более широких основаниях". Разве
в наших условиях это малая программа? - с видом победителя спросил Турсевич
и добавил: - Помоги им только, боже, добиться ее осуществления!
- Но пока что, - заметил Лобанович, - ни одного царского сатрапа дума
под суд не отдала. А разве их не за что судить? На дело получается обратное
- сатрапы сами начинают шипеть на думу. Скоро они не только будут шипеть, но
и топать ногами, а может, и по шапке ей дадут. Вот ты ссылался на газету
"Русь", я тебе приведу слова другой кадетской газеты. Она писала о том, что
успех кадетов на выборах обратил на себя внимание "сфер" и даже обеспокоил
эти "сферы", то есть сатрапов. Но потом "сферы" опомнились, осмотрелись и
пришли к заключению, что успех кадетов на выборах и сама кадетская дума
просто выгодны для царизма... А кадеты пусть себе пошумят, помашут кулаками
- драться ведь они не полезут, - пусть покритикуют правительство и даже
погрозят кое-кому из министров. Ничего страшного в этом нет, потому что ни
кадетская, ни другая какая-либо дума министров не назначает. Мне кажется,
эта кадетская газета, - а называется она "Наша жизнь", - стоит гораздо ближе
к истине, чем твоя "Русь".