Мицкевич. На росстанях

- Хорошо, очень хорошо, дядька Андрей. А будет расходиться еще лучше,
если начнем печатать ее - есть у нас такое предположение - кириллицей и
латинкой: ведь много есть белорусов-католиков.
Эту новость Лобанович встретил без особого восторга: ведь тогда уже
ходили разговоры о том, что к белорусской газете примазываются польские
клерикалы. Но он счел за лучшее пока что промолчать.
Долго еще говорил редактор, переходя от одной темы к другой. Он не
забыл даже упомянуть о возможной посылке Лобановича в Краковский
университет. На прощание редактор дал Лобановичу гривенник на обед.
- Подкрепитесь и отдохните с дороги.
Редактор показал рукой на комнатку, в которой стояла похожая на корыто
продавленная койка.

XX

Неподалеку от редакции работала столовая-чайная, открытая "Союзом
истинно русских людей". Там можно было за пять копеек съесть тарелку борща и
соответствующую порцию каши. Обо всем этом сообщил Лобановичу услужливый
Стась.
- Хоть столовка и черносотенная, но почему не попользоваться ею тому, у
кого мало денег! - хитро подмигнул Стась и добавил: - Не сделают же человека
черносотенцем черносотенский борщ и каша. Как вы смотрите на это?
- Согласен с вами, Станислав Зигмундович, - подхватил Лобанович. В
глазах у него блеснул веселый огонек. - Это даже будет интересно: "истинно
русские люди" по дешевке подкармливают крамольников!
Стась засмеялся.
- И не только крамольников, но и прямо... бог его знает кого, - сказал
он.
Вскоре они уже сидели в столовой, довольно просторной, но грязноватой и
примитивно обставленной. Столы были топорной работы и без скатертей. Вместо
стульев возле них стояли деревянные табуретки и просто длинные, узкие
скамейки. За столами сидело несколько посетителей неопределенной профессии.
Лобановичу даже показалось, что среди них есть обычные карманники. В этой
компании Стась и Лобанович выглядели элегантными молодыми людьми. Вот почему
на них подозрительно посмотрел человек средних лет, с широкой русой бородой,
сидевший возле буфета, где стояли вместительные чайники, стаканы и тарелки
незамысловатого производства.
Возле буфета и между столами не торопясь ходила курносая, розовощекая,
еще молодая женщина. Она разносила чай и подавала борщ и кашу. Один из
посетителей нежно назвал ее "перепелочкой", когда она подошла к нему.
По соседству с тем столом, за который сели Стась и Андрей, примостились
два человека, по виду мещанин и крестьянин. Они вели разговор о своих делах,
о заработках, кому, как и где повезло.
- И много же ты заработал? - услыхал Лобанович.
Крестьянин вздохнул, провел рукой по усам, глянул на мещанина и
серьезно ответил:
- Рупь и две ноздри круп.
Лобанович не раскаивался, что зашел сюда: здесь можно и утолить голод и
спокойно понаблюдать людей, услышать меткое словечко или выражение. Можно
также увидеть и интересные сцены. Он вспомнил Янку Тукалу. Жалко, что его
нет здесь. Наверно, выдумал бы афоризм, - например, такой: "И в
черносотенной грязи можно найти крупицы золота" (Лобанович имел в виду слова
крестьянина о его заработке).
Начинало вечереть, когда Лобанович, обойдя многие уголки города, порой
чрезвычайно живописные, очутился снова в редакции.
Стась окончил свой рабочий день и ушел домой. Лобанович остался один и
также отправился в свою "опочивальню", где стояла известная уже
койка-корыто. Пожилая женщина, убиравшая в редакции, принесла дерюжку и
ворох каких-то лоскутьев вместо подушки. Андрей постелил постель, лег и
усмехнулся: ни один царь, вероятно, не чувствовал себя так хорошо в своей
постели, как чувствует себя в этом корыте Лобанович. Долгое время ему не
удавалось заснуть. Он вспоминал разные события, впечатления прожитого на
новом месте дня, гадал, думал, что нового принесет ему завтрашний день.
Возникало много вопросов в связи с изданием газеты: на какие средства она
издается, каковы перспективы ее в будущем?
А неугомонный город шумел. За окном тарахтели колеса тяжелых повозок.
Ритмично цокали по мостовой подкованные конские копыта, слышались голоса
людей и заливистая музыка рельсов и колес старомодной, конки на крутых
поворотах. Все это сливалось в глухой, неумолкаемый шум. Под этот
приглушенный шум Лобанович уснул наконец крепким сном. Но как только
рассвело и запела конка, он проснулся и несколько часов лежал - торопиться
было некуда. Начинался новый день с его заботами и хлопотами. В первую
очередь следовало так или иначе решить вопрос о том, как и на какие деньги
жить в редакции. На редакторских копейках и пятачках далеко не уедешь. Стась
вчера сообщил, что для издания газеты специальных денег нет, что сотрудники
газеты, - правда, их не так много, - работают больше из-за идеи, чем из-за
гонорара, и сам Стась получает всего три рубля в месяц да небольшой процент
от продажи газет, но он любит белорусскую газету, сочувствует и помогает ей
как может.
Часов в десять утра Стась первым явился в редакцию. Он дружески
поздоровался с Лобановичем.
- Как отдыхали? - спросил Стась.
- Благодарю. Отдыхал, можно сказать, не хуже губернатора. Губернатор
дрожит за свою жизнь, он боится террористов. А мне чего бояться? Дальше
ссылки и тюрьмы дорог для меня нет, - пошутил Лобанович.
- Пускай лучше в ссылку и в тюрьмы идут губернаторы, - заметил Стась.
Они разговорились. Видно было, что Стась более или менее знаком с
делами газеты и ее внутренним механизмом, но не все выкладывает, - может, он
и не все знал, а может, просто не хотел обо всем рассказывать. От Стася
Лобанович узнал, что редактор Власюк играет в газете второстепенную роль,
является официальным лицом, представителем редакции, юридическим редактором.
Подлинные же руководители и заправилы газеты - братья Лисковские, Стефан и
Ясь. Фактическим редактором является Стефан Лисковский. Старший брат Ясь -
казначей газеты. Большую часть времени он проводит далеко за пределами
редакции, главным образом в разъездах. Что это за разъезды, Лобанович узнал
потом: Ясь Лисковский поставил себе целью собрать как можно больше
белорусских экспонатов и открыть краевой музей. Не последнюю роль в этих
планах играли и соображения определенной экономической выгоды. Некоторые
ранее добытые экспонаты Ясь Лисковский выменивал на такие, которых у него не
было, и при этом с прибылью для себя. Разъезжая по разным уголкам
Белоруссии, по старинным городам и местечкам, он не пропускал католических
монастырей, костелов и старых церквей, заглядывал в помещичьи усадьбы,
шляхетские фольварки, обделывал свои дела и собирал подписку на белорусскую
газету. Ксендзы, арендаторы и владельцы фольварков видели в газете средство
для распространения "польскости" в белорусском крае. А может, на эту мысль
наталкивал их сам собиратель белорусской старины. Ксендзы и панки в тех
случаях, если они не подписывались на газету, все же вносили определенную
дань на ее издание. Отсюда стало ясно, почему газету печатали некоторое
время кириллицей и латинкой.
В свое строго определенное время пришел редактор. Как всегда пышные
редакторские усы красовались в своей боевой позиции, не выходя за пределы
той формы, которую придали им наусники. И сам редактор был, как всегда,
спокойный, уравновешенный, с тем же видом независимого веселого человека,
любящего пошутить и посмеяться.
- Ну, как чувствуете себя на новой квартире и в новой, пане мой,
обстановке? - спросил редактор Лобановича, поздоровавшись с ним и со Стасем.
- Благодарю, Никита Александрович, чувствовал бы себя по-губернаторски,
если бы в животе кишки не играли марш.
Редактор захохотал добродушно и раскатисто.
- Люблю белорусов за то, что они никогда не теряют чувства юмора и
обладают аппетитом запорожских казаков! Что? Я вам, пане мой, найду
заработок. Есть у меня в управлении Полесской железной дороги знакомый
инженер, Блок по фамилии. Я с ним переговорю. Он даст вам переписку с
хорошей оплатой.
- За это благодарю, - искренне ответил Лобанович.
- Мы вас, пане мой, на ноги поставим и свет откроем перед вами, - не
унимался редактор, - а чтобы кишки марш не трубили, мы сейчас закатим бал на
всю Завальную улицу.
Редактор дал Стасю несколько медяков и послал его купить пару булочек и
баранок. Сам же вытащил из угла примус и с увлечением начал возиться с ним.
- А тем временем, пока я буду готовить губернаторское угощение, вы
просмотрите корреспонденцию "Мартина из-за речки" и, где нужно, поправьте.
Человек способный, только язык у него хромает.
Редактор сунул в руки Лобановичу несколько продолговатых листочков, а
сам засуетился возле примуса.
Лобанович присел за столик, чтобы основательно ознакомиться с
корреспонденцией.
"Делают мне экзамен, - подумал он. - Ну что ж, или пан, или пропал. И
не святые же горшки лепят", - размышлял Лобанович под густой шум примуса.

XXI

Утром на следующий день после разговора с редактором Лобанович надумал
зайти к ному и к братьям Лисковским. Все они были неженатые, или, как тогда
говорили, "кавалеры", и жили на одной квартире. Ранний приход незнакомого и
нежданного гостя удивил Стефана Лисковского. В этот день из всех троих
квартирантов он встал первым и присел за письменный стол. В ответ на
несмелый стук Стефан подошел к двери и спросил:
- Кто там?
Лобанович, как умел, объяснил, кто он такой и зачем пришел. Дверь
открылась. На пороге стоял сам действительный редактор белорусской газеты,
молодой невысокий человек с белым, довольно красивым лицом, с темно-серыми
глазами. Он пожал руку Лобановичу и с приятной улыбкой повел его в кабинет.
- Ну, садитесь, пожалуйста, - Стефан показал на стул, стоявший перед
столом, а сам сел в кресло за стол.
На столе лежали несколько номеров газеты, рукописи, разные статьи и
корреспонденции. Стефан обрабатывал их для очередного номера газеты. Среди
этих рукописей была и корреспонденция "Мартина из-за речки", выправленная
вчера Лобановичем. На столе царил полный порядок, рукописи и газеты были
аккуратно сложены, и каждая вещь лежала на своем месте. Лобанович окинул
взглядом кабинет. Ни в какое сравнение не шел он с конурой в редакции, где
обосновался Лобанович и где стояло его "корыто". Двумя дверями кабинет
соединялся с другими комнатами квартиры.
Стефан Лисковский взял со стола "Мартина из-за речки", ласково кивнул
головой налево и направо, как бы кладя этим начало разговору.
- Совершенно согласен с вашими поправками.
- Очень рад слышать это, - ответил обнадеженный Лобанович.
- А как вам нравится наша газета? - спросил Стефан.
- Обо мне и говорить нечего. Люблю ее. Люблю уже потому, что это первая
белорусская газета. А самое главное - ее охотно читают простые люди, для
которых она предназначена.
Слова Лобановича вызвали новую улыбку на губах Стефана.
- Очень, очень приятно слышать это, и особенно от вас, - проговорил
Стефан. В его тоне Лобанович почувствовал фальшивую нотку, но смолчал.
В эту минуту дверь, что была напротив, медленно открылась и оттуда
вышел Ясь Лисковский. Лобанович успел увидеть на стене комнатки несколько
старинных сабель и пистолетов. Но они только мелькнули в его глазах- дверь
тотчас же закрылась.
Ясь Лисковский был совсем не похож на брата и на целую голову выше его.
На лице Яся все время блуждала улыбка, порой очень сладкая, льстивая.
- Познакомься: новый сотрудник нашей газеты, талантливый, - представил
Стефан Лобановича.
Ласковая улыбка на лице Яся расплылась еще шире.
- Очень, очень рад видеть вас в нашей среде, - сладко проговорил он. -
Фактически я знаком с вами, заочно. Знаете, профессия моя - путешествия. Я
путешествую из одного уголка Белоруссии в другой, присматриваюсь ко всему,
прислушиваюсь, о чем говорят люди, - одним словом, ищу всего того, что
составляет особенность белорусов. И о вас я также многое слышал, разумеется,
хорошее. А сейчас очень рад, что вижу вас перед собой.
Лобанович молча слушал этого ловкого дипломата. А Ясь продолжал:
- Растет наша Белорусская грамада, ширится и собирается вокруг нашей
газеты группа сознательных белорусов. Скоро мы объединим все наши лучшие
силы.
Говорил Ясь с увлечением. На губах у него появлялась попеременно то
сладкая, то настороженно-хитрая улыбка. В самый разгар возвышенного
красноречия Яся из соседней комнаты, приоткрыв дверь, высунулся Никита
Александрович, босиком, в одной только нижней коротенькой сорочке. Вся его
почти голая фигура напоминала дебелую чугунную тумбу. Нельзя было без смеха
смотреть на него. Под носом у Власюка красовались наусники, концы которых
были завязаны на затылке. Такой "торжественный" выход редактора оскорбил
эстетическое чувство Яся Лисковского. Ничего не говоря, он быстро вышел в
свою комнату, снял со стены одну из старинных сабель, не вынимая клинка,
шлепнул раза два ножнами по редакторскому заду. Редактор нисколько не
обиделся и только сказал:
- Не паненки же здесь сидят!
Повернулся и пошел в свою комнату. Там у него были гири и штанга, и он
приступил к гимнастическим упражнениям, а затем занялся туалетом.
Братья же Лисковские говорили много, с большой горячностью, говорили
так, словно только у них открыты глаза на все явления современной жизни. И
все, что касалось работы газеты, рисовали они в розовых тонах. Не обошли
также и Краковского университета, где учится не одна только Элоиза Пашкевич
(Тетка), но и много других белорусов. Им помогает Белорусская грамада,
белорусское землячество. Лобановичу также не заказан путь в Краковский
университет.
- Вы знаете, уважаемый друг Андрей, - не унимался Ясь Лисковский, -
культура идет к нам и дальше на восток с запада. - На последнем слове
Лисковский сделал ударение.
- А как определить границы этого запада? - спросил Лобанович.
Ясь Лисковский снисходительно улыбнулся: "Какой же ты, братец, неуч,
если ставишь такой вопрос!"
- Запад - это Италия...
- С римским папой или без папы? - кинул реплику "неуч" Андрей.
Ясь Лисковский пропустил ее мимо ушей и продолжал:
- Неметчина, Франция и, если хотите, Польша. Главным образом культура с
запада шла в идет к нам через Польшу.
- Но Польши теперь, как таковой, нет. И если через нее шел шляхетский
"не позволяй" и реакционный католицизм и если это вы называете культурой, то
такую "культуру" собаке под хвост, - отрезал Лобанович.
- Мы это и не считаем культурой, - вставил слово Стефан, а Ясь, немного
смущенный, положил руку на плечо Лобановичу.
- Вы, почтенный друг, не совсем разбираетесь в том, что идет к нам с
запада. Не из азиатской же России идет культура! Сразу заметно на вас
влияние русской школы и русификаторства, и в этом ваша ошибка.
- Вы мне простите, уважаемый дядька Ян, - мягко заметил Лобанович, - вы
валите в одну кучу русскую школу и русификаторство. Русификаторство - это
самодержавная, царская национальная политика. Не признаю ее, борюсь против
нее, как умею. А русская школа - для меня это Пушкин, Белинский, Грибоедов,
Гоголь, Лермонтов, неповторимый Иван Андреевич Крылов, которого я очень
люблю. Вот моя русская школа.
Братья Лисковские еще долго говорили о культуре с запада, говорили как
политики-дипломаты.
Вышел от них Лобанович с чувством не вполне осознанной тревоги, с не
приведенной в порядок мешаниной в голове.
У него слегка приоткрылись глаза на роль братьев Лисковских. Рубеж,
отделявший от них Лобанович а, остался неперейденным.
Единственным реальным результатом этой встречи была записка от
редактора Власюка на имя инженера Блока. Пойти к нему Лобановичу удалось
только во вторую половину дня, и впустили его в кабинет инженера не сразу.
Наконец он все-таки переступил порог светлого, просторного, богато
обставленного кабинета. В мягком, широком кресле величественно, как царь на
троне, сидел инженер Блок. Он только хлопнул глазами на посетителя, ничего
не сказал и снова опустил свой взгляд в бумаги.
Лобанович, вежливо поклонившись, стоял возле двери, ожидая, когда Блок
обратится к нему, и разглядывал важного инженера. Это был пожилой человек
интеллигентного вида, спокойный и солидный. Редактор говорил, что Блок
либерал, кадет по своим политическим взглядам.
На стене кабинета висел портрет министра путей сообщения, но Блок,
казалось, затмевал его своей персоной, своей лысиной, занимавшей три
четверти головы, и пышной, короткой, но широкой бородой, в которой
пробивались серебряные нити седины.
Спустя несколько минут инженер оторвался от бумаг, поднял голову,
взглянул на Лобановича таким взглядом, будто мысленно взвешивал его.
- Вы ко мне? - спросил Блок.
- Да, господин инженер, у меня есть письмо к вам, - ответил Лобанович,
подошел к столу и передал конверт, в котором лежала записка от редактора.
Блок прочитал записку и уже более внимательно, с любопытством посмотрел
на Лобановича.
- М-да... - неопределенно промычал инженер и еще раз взглянул на
посетителя. - Подходящей для вас работы найти мне... м-да... трудновато.
Инженер замолчал, а Лобанович с волнением ждал, что будет дальше.
- А впрочем, пожалуй, кое-что могу вам предложить, - сказал Блок.
Он открыл ящик стола, вытащил оттуда пачку бумаг, перебрал несколько
листов, выбрал один, размером не менее квадратного аршина, и другой, с
набросанными на скорую руку цифрами.
- Вот, молодой человек, - сказал инженер Блок, - здесь два листа -
черновой и чистый. На чистый лист вы перенесете исправленные цифры. Это так,
на первых порах. Перенесите аккуратно цифры с чернового листа на чистый и
тогда приходите. К тому времени, может быть, найдется для вас что-нибудь
более подходящее... Ну, всего доброго!
Инженер Блок довольно демократично подал руку Лобановичу.
Вышел Лобанович из семиэтажного дома управления железных дорог с
довольно хорошим настроением. Жить на свете можно и безработному
изгнаннику-"огарку". В тот же вечер он твердо решил написать большое письмо
своему другу Янке Тукале. Впечатлений так много, что писать есть о чем и
написать можно очень интересно.
С такими мыслями шел Лобанович в свой приют, где его ожидало известное
"корыто". Эту квартиру он окрестит и письме приятелю "вертепом Венеры
похоронной".

XXII

То, что вначале представлялось Лобановичу большой удачей, впоследствии
стало для него источником забот и огорчений.
Лобанович сидел в своей конуре, склонившись над огромными листами
разлинованной бумаги. На каждом из них было не менее чем по сто клеточек,
похожих одна на другую как две капли воды. На черновом листе стояли цифры,
иногда перечеркнутые и исправленные. Их нужно было перенести на чистый лист.
Как ни всматривался Лобанович в клетки, какие только вычисления и сверки он
ни делал, при написании цифр в чистовике они нет-нет да и попадали не в ту
клетку. Когда ошибка обнаруживалась, Лобанович испытывал неприятное чувство.
Написанное пером приходилось соскабливать ножиком, так как резинка не
помогала. На месте выскобленных цифр оставалось пятнышко, бумага
просвечивала. Несколько дней мучился незадачливый переписчик над простой,
чисто механической работой и часто сбивался с пути. Одна ошибка вызывала
другую. Как же он будет смотреть в глаза редактору? И как будет сдавать
такую работу инженеру? Пришлось, как посоветовал Стась, искать в аптеках
такие кислоты, которые вытравляли следы чернил. Эти кислоты Стась называл
"чернильной смертью". Когда через неделю Лобанович закончил переписку цифр в
чистый лист, то этот чистовик выглядел хуже, чем черновик. Теперь только
Лобанович упрекнул себя в том, что не попросил у Блока запасного чистого
листа бумаги. Но тогда все это дело казалось ему легким. Или еще лучше -
нужно было сперва легонько вписывать цифры карандашом, а затем, если они
попадали не туда, куда нужно, просто стереть их и написать правильно. Тут
Лобановичу вспомнилась польская поговорка: "Мондры поляк, ды па шкодзе"
[Умен поляк, когда уже наделал беды]. Взглянув на пестрый лист с
выскобленными пятнами, он сказал сам себе: "Это тебе, братец, не "Мартин
из-за речки".
С пониженным настроением шел Лобанович в управление Полесской железной
дороги, чтобы сдать переписку, так небрежно выполненную. Инженер Блок сидел
в том же кресле, такой же важный и спокойный. Лобанович поклонился. Блок
ответил на поклон легким, едва заметным кивком головы.
- Ну что, переписали? - спросил Блок.
- Переписал, господин инженер, да только первый блин вышел комом. Если
вы будете любезны и дадите мне лист чистой бумаги, я сделаю это хорошо.
Инженер ничего не ответил, взял свернутые в трубку листы. Едва заметная
улыбка мелькнула на его лице.
- М-да, - проговорил он, - переписчик-бухгалтер из вас неважный.
- Дайте мне чистый лист, я перепишу наново. Я теперь знаю, в чем была
моя ошибка.
Блок ничего на это не сказал, положил в ящик стола листы, затем вынул
из кармана бумажник, дал Лобановичу десятирублевку и молча кивнул головой,
давая этим понять, что больше говорить не о чем и что работы больше не
будет.
"Унизил меня кадет, - размышлял Лобанович, выходя из управления
железных дорог, а на улице сказал себе: - Десять рублей не в яйце пищат". И
направился в свое логово.
Выход свежего номера газеты вносил оживление в жизнь редакции. Обычно в
такой день под вечер Стась брал извозчика и ехал в типографию забирать
отпечатанный номер газеты. К этому времени приходил и сам редактор. А в
редакции уже было много учащейся молодежи: гимназисты, студенты технического
училища и просто молодые люди, которых трудно было отнести к какой-либо
категории. Все они помогали фальцевать готовые газетные листы. Работа порой
затягивалась за полночь. Было шумно и весело. Редактор рассказывал разные
смешные истории, сам смеялся и других смешил. А примус шумел не умолкая,
подогревая один за другим закопченные чайники.
В такие вечера изредка показывался в редакции и Стефан Лисковский. Он
окидывал помещение и присутствующих взглядом строгого хозяина, держался
подчеркнуто важно и независимо. В его присутствии Никита Александрович
становился сразу более серьезным и не пускался в разговоры. Стефан с
ласковой улыбкой кивал кое-кому головой. Он бегло просматривал несколько
номеров газеты, а затем заходил за перегородку, где сидел Стась Гуляшек, и
имел с ним секретный разговор, давал инструкции и забирал деньги,
поступавшие от продажи газет. Потом с тем же важным и величественным видом
выходил из редакции. Таким образом наглядно подтверждались слова Стася о
том, что фактический редактор газеты Стефан Лисковский.
На одном из таких вечеров познакомился Лобанович с панямонцем Михаилом
Бовдеем, со своим "почти земляком". Встречаться с ним в Панямони Лобановичу
не приходилось. Сейчас Михаил Бовдей также был безработным: его уволили со
службы за участие в забастовке железнодорожников. Как "почти земляки", они
нашли много материала для разговора.
Бовдей был года на два старше Лобановича. Он очень гордился тем, что
тоже принимал участие в революции и потерял в связи с этим работу. Но в
отчаяние он не впадал: рано или поздно снова примут обратно, ведь работник
он способный. Уже многих железнодорожников, уволенных вместе с ним,
возвратили сейчас на старые места.
Михаил Бовдей, скептик по натуре, ко всему новому относился
недоверчиво. Почти всех он высмеивал и в искренность человеческой натуры не
верил. Редактора Власюка называл он ограниченным простаком, но куда более
честным, чем братья Лисковские, - ведь они просто иезуиты со шляхетской
окраской. Их надо остерегаться. Они, как говорил Бовдей, умеют залезть
человеку в душу, с тем чтобы опоганить в ней что-нибудь. Бовдей отрицательно
относился к изданию белорусской газеты: нужна ли она, если есть совершенный,
высокоразвитый русский язык, который белорусы хорошо понимают? На этой почве
между ним и Лобановичем возникали споры. Никаких разумных доводов против
существования белорусской газеты Бовдей не приводил, он только высмеивал
белорусские слова и тексты, написанные этими словами, что очень оскорбляло в
Лобановиче национальное чувство.
- По-моему, Михаил Кириллович, вы просто раскольник, отщепенец, если
так относитесь к своему народу, к его языку, к его праву на развитие своей
культуры, - со злостью говорил Лобанович.
Бовдей презрительно улыбался.
- Что же, и школу вы хотите строить белорусскую? - спрашивал он
насмешливо.
- И школу, и театр, и все, что необходимо народу для культурной жизни.
Бовдей недоверчиво хихикал и окончательно выводил Лобановича из
терпения.
- Таким отношением к своему народу, забитому, темному, униженному, вы,
простите меня, проявляете свое панямонское бовдейство! - уже совсем зло
говорил Лобанович. - Недаром же земляк ваш Маргун откусил палец одному из
ваших однофамильцев, Сымону Бовдею.
И эта ссылка на действительный случай не вывела из равновесия Бовдея.
- Пятрусь Маргун человек решительный, но это ничего не доказывает. Нет,
- Бовдей круто повернул разговор в другую сторону, - ничего из ваших потуг
не выйдет, не на той почве вы стоите. Вот вы, энтузиаст возрождения
белорусского народа, работаете в газете, а что вы зарабатываете? Пятак да
три копейки в день, а деньги кладут в карман Лисковские, вы даже не знаете
сколько. Вам же с редактором - подставным, надо сказать, - фига с маслом.