Страница:
уже в другой раз.
Есть своя положительная сторона в определенной ограниченности твоего
богатства, когда ты можешь упаковать его в сундучок либо в чемодан, закинуть
за плечо и идти, взяв палку в руки, куда тебе нужно. Такое положение было
сейчас и у Лобановича.
Как только установилась теплая погода и подсохла земля, собрал он свое
имущество, а все лишнее и не очень нужное оставил у брата, простился с ним и
двинулся в путь. На опушке леса Лобанович остановился и окинул взглядом
Смолярню, двор и хату, небольшой садик, где уже собиралась зацвести молодая
дикая груша. "Может, не придется мне больше увидеть этот временный приют
мой", - подумал он.
Миновав глухие Темные Ляды, Лобанович повернул влево, держа направление
на Микутичи. Малоприметными лесными дорожками и тропинками обошел он
поселок, где находилось лесничество и где почти все жители знали его. Дорога
шла через лес - чистый, высокий, стройный бор, носивший название
Сустрэновка. "Почему его назвали так? Видимо, здесь произошла какая-то
встреча" [По-белорусски встреча - сустрэча], - размышлял Андрей и вдруг
увидел - впереди, немного в стороне от дороги, стоит огромный старый лось с
темной Шерстью на спине, с здоровенными ветвистыми рогами. От неожиданности
Лобанович остановился. Лось также стоял и смотрел на него.
"Дай-ка напугаю его!" - подумал Лобанович и ринулся на лося. Когда
между ними оставалось шагов сорок, лось принял боевую позу, не трогаясь с
места. Лобанович испугался и от наступления перешел к обороне, спрятался за
толстой сосной и давай стучать по ней палкой. Лось начал проявлять некоторое
беспокойство, но достоинства своего не уронил, принял свой обычный вид и не
торопясь направился в глубину леса.
"Вот тебе и Сустрэновка", - сказал себе Лобанович, не на шутку
напуганный. Он пошел дальше, то и дело поглядывая по сторонам. Но лося нигде
не было видно. Лес окончился, и глазам путника предстало песчаное бугристое
поле микутичских крестьян.
Мать и дядя Мартин скорее с печалью, чем с радостью, встретили
бездомного и безработного скитальца. Но, видя его хорошее настроение, они
также повеселели. Дядя Мартин сказал даже, беззаботно махнув рукой:
- Не удалось теперь, может, удастся в четверг. Только не загнали бы
куда-нибудь на край света.
Ни мать, ни дядя ни в чем не упрекнули Андрея и даже избегали
напоминать о неприятном происшествии на собрании учителей. А Якуб искренне
обрадовался приходу брата. Когда же он узнал, что Андрей собирается жить у
них все лето, радость Якуба еще увеличилась. За последнее время он заметно
подрос и был правой рукой дядьки Мартина.
- Без Якуба я прямо как без рук, - сказал дядька. - Он и на гумне
помогает мне, и в поле, и в лесу. То пойдет украдкой вырубит еловый шест для
рукоятки граблей либо для косовища, то заскочит в дубняк, и если выберет
било для цепа, то только поднимай цеп: било само будет молотить.
Знал дядя Мартин, чем и как угодить племяннику. А Якуб слушал и весь
расцветал от удовольствия. Чтобы не выдать своего волнения, счастливый Якуб
сказал, обернувшись к брату:
- Я покажу тебе, Андрей, одно местечко на Немане, в Бервянке. Вот где
рыбы! Нигде нет столько! Иной раз как плеснет сом или щука - только пузыри
пойдут по воде. А язей сколько! А голавлей! Так и ходят вереницами.
- А тебе не приходилось подцепить на удочку язя? - поинтересовался
Андрей.
- Трудно взять его там, - безнадежно признался Якуб. - Коряги, корни...
Не один крючок мой остался там.
- А может, мы с тобой вдвоем справились бы? - спросил Андрей.
Якуб заверил, что и вдвоем ничего не сделают. Дядя Мартин слушал и
усмехался в усы.
- Уж если Якуб сказал, значит так оно и есть, - поддержал он маленького
племянника. Дядя Мартин и Якуб были большими приятелями.
- Вот когда потеплеет, они с дядей сетками, топтухами наловят с пуд
рыбы, - заметила мать и пошла к печке: ведь Андрей с дороги, должно быть,
голоден.
Дядя Мартин, Андрей, Якуб вышли во двор осмотреть хозяйство.
Чем-то близким, родным повеяло на Лобановича, когда он осматривал двор,
постройки, убогий скарб несложного крестьянского хозяйства, где все
напоминало далекое, беззаботное детство. И вместе с тем еще с большей силой
поднимался в груди протест против несправедливого устройства жизни, при
котором бедному человеку достается такой жалкий, тесный уголок. Одно только
радовало сердце: народ не хочет примириться с такими порядками, и в этом
залог победы.
Андрей никогда не чурался крестьянской работы и при случае охотно
помогал дяде Мартину. Когда он был учителем, часто посылал своим домашним
деньги. А теперь он такой помощи оказать не может, хотя она очень нужна.
Промелькнула неведомо откуда возникшая мысль о том, как много разных мест
приходится переменить человеку на своем веку. Не более четверти века прожил
на свете Лобанович, а побывать ему пришлось во многих местах. И сколько еще
новых мест ждет его впереди! Но сейчас не было возможности долго предаваться
таким размышлениям - живой, разговорчивый Якуб звенел, словно звоночек,
стараясь как можно больше рассказать брату о разных вещах и событиях. На
гумне он подвел Андрея к толстому дубовому столбу. В столбе торчал большой
гвоздь, на котором важно отдыхали цепы. Якубу хотелось показать цеп с тем
крепким билом, о котором рассказывал дядя Мартин: било вырублено в дубняке
самим Якубом!
- Действительно било ладное, - похвалил Андрей, снял с гвоздя цеп и
два-три раза взмахнул им.
Из хаты вышла мать, хлопотливая, трудолюбивая, вечно озабоченная,
позвала Андрея завтракать. Дядя Мартин и Якуб в хату не пошли, сославшись на
то, что они недавно здорово наелись.
Мать положила на стол деревянный кружок и поставила на него сковороду с
яичницей и жирными, сочными шкварками.
- Знаешь, мама, - обратился к ней Андрей, - и дым из кадила, который
пускает поп в церкви, не пахнет так приятно, как эта сковорода со шкварками.
- Не надо, сынок, говорить лишнего, - грустно улыбнулась мать.
Отведав яичницы, Андрей продолжал:
- Такой яичницы не только губернатор, но и наш дурень-царь Николка
Второй не ел.
- Ешь, сынок, и глупостей говорить не нужно, - запротестовала мать. -
Вот вы пошли против начальства, оскорбили царя, а сейчас сидите без места.
Забыли вы поговорку: "Не трогай дерьма, не то смердеть будет!"
Лобанович громко захохотал.
- Вот это, мама, правда! Но если это навоз, что совершенно справедливо,
то нужно его в землю закопать, чтобы удобрял ее.
Андрей подошел к матери, поцеловал ей руку.
- Спасибо, мама, за угощение. Прости меня за неприятности, за
огорчения, которые я причинял вам. Горевать же и плакать нечего. Вот если бы
я совершил преступление против людей, простых людей, тогда нужно было бы
отвернуться от меня и в хату не пустить, хотя я и родной ваш сын. Я же хочу
и многие, многие сотни тысяч таких, как я, хотят, чтобы простым людям жилось
хорошо, чтобы сами они были хозяевами своей судьбы и чтобы не издевались над
ними паны, чиновники, начиная от урядника и губернатора и кончая царем. Ведь
во имя царя и от имени царя творятся все эти несправедливости, от которых
приходится страдать мужикам на земле, рабочим на фабриках и заводах. Имеем
ли мы право сидеть сложа руки и спокойно смотреть на всю эту мерзость? Если
бы лучи солнца не уничтожали весной снега и льда, земля не избавилась бы от
холода и не было бы весны. Пусть меня выгнали, пусть я сижу без работы, -
хотя, правда, работу кое-какую нахожу, - пусть меня судят и засудят, я
никогда не сдамся, так как знаю, во имя чего борюсь.
Мать слушала и плакала.
- Ох, сынок, если уж так надо, то надо! - И вытерла фартуком слезы.
За Микутичами вверх по Неману, в полуверсте от села, есть высокий
красивый пригорок, где росли пышные, ветвистые сосенки. Местность, в которой
расположен этот пригорок, называлась Клещицы. Молодой еще лесок и
живописные, тихие долинки привлекали сюда летом микутичских учителей,
любивших ловить здесь рыбу и устраивать товарищеские маевки. Глубоко внизу,
под обрывистым песчаным берегом, струился быстрый Неман, пронося по чистому
руслу весенние воды и подмывая высокий берег. В песчаных осыпях, как
рассказывали старые люди, попадались человеческие черепа и кости. Старики
утверждали, что здесь был когда-то курган - могила убитых на войне со
шведами солдат.
Неман не вошел еще в свои берега. Довольно широкая равнина была залита
вешней водой. Там, где вода спадала, пробивалась и желтела крупная,
широколистая калужница. На противоположной стороне равнины раскинулись поля,
узкие полоски бугристой земли занеманских крестьян, где ютились защищенные
пригорками небольшие деревеньки, имевшие общее название - Села. Как раз
напротив Клещиц, на той стороне равнины, поднимался довольно высокий курган.
На самой вершине кургана красовался выступ, словно круглая шапка. В
Микутичах его называли Демьяновым Гузом.
Лобанович стоял на самом высоком пункте берега, откуда очень хорошо
видны Демьянов Гуз, Микутичи, местечки Панямонь и Столбуны и синяя полоска
Синявского гая - картина, которой нельзя не залюбоваться. Но глаза Андрея
Лобановича были прикованы к вершине Демьянова Гуза - там скоро должна
появиться фигура человека, имя которому Янка Тукала.
Прежде чем оставить Смолярню и перебраться в Микутичи, Лобанович
сообщил об этом Янке.
- Без тебя, Янка, мне горько на свете жить, давай не будем разлучаться
и в дальнейшем. Так вот что, мой ДРУГ, устрой и ты себе каникулы, тем более
что не за горами пасха, и перебирайся к родителям в Нейгертово, за Неман, в
ваши знаменитые Села.
Янка торжественно поднял правую руку.
- Твоя радость - моя радость, твое горе - мое горе, твой бог - мой бог,
пусть будет благословенно имя его! И пусть будет по слову твоему!
- Чувствую, Янка, и знаю, что ты мой настоящий друг. А если так, давай
наладим нашу следующую встречу в страстную пятницу и наладим ее... в
просторах!
- До этого я все понимал, а вот встреча "в просторах" не дошла, -
заметил Янка.
- Растолкую тебе. Знаешь Демьянов Гуз? - спросил приятеля Андрей.
- Знаю, хорошо знаю.
- А про Клещицы ты слышал?
- И Клещицы знаю. И горелку там пил, и вкусную уху ел.
- Ну, так вот, мой братец, в двенадцать часов в страстную пятницу ты
взойди на гору высокую, сиречь на Демьянов Гуз. А я в это время буду стоять
над Неманом, на высоком берегу в Клещицах. С этого берега хорошо виден
Демьянов Гуз, а с Демьянова Гуза еще лучше видны Клещицы. Когда ты взойдешь
на Демьянов Гуз, я два раза махну тебе сосновой веткой. А это будет
означать: "Здравствуй, Янка!" А поскольку леса в районе Демьянова Гуза нет,
то прикрепи к палке дерюжку, платок или просто онучу и таким самодельным
флагом помаши мне. Я буду знать, что ты увидел и понял мой сигнал и в ответ
посылаешь мне свое приветствие.
Янке Тукале в высшей степени свойственно было увлекаться. Ему очень
понравилась выдумка Андрея.
- Интереснейшая мысль! - весело отозвался Янка. - Да ты знаешь, брат,
мы создадим целую систему сигналов, чтобы разговаривать на расстоянии, или,
как удачно ты сказал, устроим встречу в просторах.
Вспоминая этот разговор с приятелем, Лобанович внимательно вглядывался
в Демьянов Гуз. Пяти минут не хватало до двенадцати. И вдруг из-за склона
кургана показалась человеческая фигура. Не было никакого сомнения, что это
Янка. Взбираясь на самую макушку Демьянова Гуза, он держал в руках
самодельный флаг, который был хорошо виден, хотя расстояние между друзьями
составляло не менее версты. На фоне неба фигура Янки отчетливо
вырисовывалась в прозрачном воздухе. Обрадованный Лобанович поднял вверх
довольно большую сосновую ветку и медленно махнул ею два раза. Тотчас же над
Демьяновым Гузом взвился флаг Янки. Друзья обменялись приветствиями, как
было условлено, затем Лобанович снова подал сигнал, сделав веткой круг над
головой. То же самое проделал и Янка на Демьяновом Гузе. А это означало:
"Здоров, нового пока ничего не слышно". Следующий сигнал был такой:
Лобанович одной рукой поднял над головой ветку, а другую руку вытянул в
сторону. Янка ответил такими же движениями. Это означало: "Хочу повидать
тебя вблизи". И ответ: "Я тоже хочу". После этого Лобанович двумя руками
поднял ветку вверх и стал махать ею в свою сторону, давая этим знать, чтобы
Янка сошел с кургана и направился к гати, которая начиналась сразу же за
Неманом напротив Микутич и тянулась через всю неманскую долину. Другим своим
концом гать вплотную подходила к занеманскому полю; сейчас она была залита
водой. Увидев сигнал, Янка поднял свой флаг и несколько раз махнул им в
сторону Андрея: "Понял, иду и буду ждать переправы".
Лобанович быстро зашагал в село, чтобы взять лодку и плыть к Янке. На
все Микутичи приходилось не более трех лодок, хотя в селе насчитывалось
около двухсот дворов. Были, правда, челноки, но чтобы плыть на челноке,
нужна большая ловкость, по такой воде переправляться на нем небезопасно. Как
раз напротив гати, над самым Неманом, на пригорке, стояла хата старого
Базыля, у которого была лодка. К нему и обратился Лобанович. Правда, сам
Базыль уже не мог управляться с лодкой, ею распоряжался старший сын Базыля
Павлюк. Но из уважения к старости следовало обратиться сначала к Базылю.
Старик сидел на завалинке в кожухе и посасывал свою трубку, которую он
никогда не выпускал изо рта, разве только когда садился за стол поесть либо
когда спал.
Лобанович приветливо поздоровался со стариком, преподнес ему пачку
махорки. Базыль долго всматривался в Лобановича. Глаза не очень хорошо
служили ему.
- Чей же ты будешь? - спросил Базыль.
Лобанович объяснил, чей он и кто такой. Старый Базыль его хорошо знал,
а сейчас не узнал, потому что плохо видел.
- Ну что ж, возьми. Вон там Павлюк в дровяном сарае. Иди к нему, детка,
пусть даст ключ от лодки.
С Павлюком дело уладилось быстро, и минуты через две Лобанович сидел в
лодке. Много пришлось ему помахать веслом и потратить сил, пока он
приспособился править лодкой. Быстрая вода, широко разлившись из берегов,
несла лодку вниз по течению. Временами на перевалах, где половодье бушевало
с неудержимой силой и швыряло лодку, как щепку, приходилось налегать во всю
мочь на весло, чтобы выбраться из небезопасных водоворотов. Переезд на ту
сторону долины оказался не таким легким и простым, как казалось вначале.
Наконец большая часть водного пути была преодолена. Ближе к полю вода текла
спокойнее, а потом и совсем не двигалась. Лобанович вздохнул с облегчением.
Взглянув перед собой, он увидел Янку. Друг стоял возле самой воды, выбрав
наиболее удобное место для "пристани". Когда Андрей подплыл к ней, Янка снял
шапку и замахал ею в воздухе.
- Ура! Победа! - кричал он, видимо имея в виду удачную встречу в
"просторах".
- Не одна, а две, - отозвался из лодки Лобанович, вытирая рукавом
потный лоб.
Лодка совсем близко подошла к берегу и носовой частью коснулась земли.
Янка ухватился за нос и подтянул ее к себе, чтобы удобнее было вскочить в
нее. Друзья радостно поздоровались. Несколько мгновений они молча
вглядывались друг в друга, и на лицах у них светилась веселая улыбка.
- Ну, что скажешь, мой живой афоризм?
- Нет на свете такого невеселого положения, в котором веселые люди не
могли бы найти для себя веселья! - сразу ответил Янка.
Не менее двенадцати молодых учителей, уволенных из школ, съехались в
Микутичи праздновать пасху, а заодно поговорить о своих делах и главным
образом о том, как держаться на допросе. То обстоятельство, что никого из
учителей до сих пор не трогали, успокаивало многих из них. Если бы здесь
было серьезное дело, рассуждали они, их давно взяли бы в оборот. Тем не
менее уверенности в том, что все обойдется, не было. Вот почему та репетиция
допроса, которую провели в Смолярне Лобанович и Янка, произвела впечатление
на их друзей, заставила их призадуматься и целиком принять метод защиты,
разработанный приятелями.
Кое-кто из уволенных учителей нашел работу не по своей специальности. В
этом отношении особенно выделялся Милевский. Он сшил себе синий долгополый
сюртук, отпустил еще больше бороду, разделенную надвое, и бакенбарды, а
подбородок для большей важности брил. Словно клещ, вцепился он в должность
помощника волостного писаря, ставя своей целью сделаться писарем. Вся его
причастность к "крамоле" выражалась в том, что он подписал протокол
учительского съезда, в чем он теперь раскаивался, хотя об этом никому не
Говорил. Ходили даже слухи, что Милевский тайком послал просьбу земскому
начальнику. Он писал покаянную, просил замолвить за него словечко перед
соответствующим начальством. С друзьями же он держался так, что трудно было
догадаться о его тайных хлопотах.
В первый день пасхи учителя шумной толпой двинулись из Микутич в
Панямонь отдавать пасхальные визиты местным интеллигентам. Вместе со всеми
шествовал и Адам Милевский в синем сюртуке и с живописной бородой.
- Пропали мы с тобой, брат Янка, - шутил Лобанович, - затмит нас
Милевский своим сюртуком и бородой!
- Его бородой припечек подметать, - ответил Янка Тукала.
Все захохотали.
Учителя шутили, смеялись, им было весело. Забавляла их и сама мысль о
том, какой страх нагонят они на хозяев и хозяек и какой ущерб причинят их
пасхальным столам, если ввалятся в дом такой оравой.
- Стойте, волочебники, замолчите! Послушайте песню, что мы сложили с
Андреем! - воскликнул Янка Тукала.
- Ну, давайте песню!
- Начинай, Андрей, твоя первая скрипка. Так уж мы уговорились: ты
начинаешь, я подбрехиваю. А вы, волочебники, присоединяйтесь к нам: припев
поем все, хором! - не унимался Янка.
- Что ж, давай, - согласился Лобанович. - Как раз паша песня и есть
волочебная.
Андрей откашлялся и начал:
Ходят волочебники без дорог.
Янка подхватил:
Они не жалеют ни горла, ни ног.
- Припев! - обратился ко всем запевала.
Помоги, боже,
Пошли нам, боже, -
Христос воскрес -
Сын божий.
Лобанович:
Ходят волочебники из дома в дом!
Янка:
А кто их не примет, того убей гром!
Все:
Помоги, боже,
Пошли нам, боже, -
Христос воскрес -
Сын божий.
Лобанович:
Сбросьте, девчата, стесненья ярмо!
Янка:
Сегодня целовать вас нам право дано!
Все:
Помоги, боже,
Пошли нам, боже, -
Христос воскрес -
Сын божий.
Песня наладилась, и теперь уже все пели ее с увлечением.
Привет вашей хате, дядька Тарас!
Не жалей горелки нам и колбас!
Под Тарасом подразумевался Тарас Иванович Широкий. С него ватага
учителей решила начать свои визиты. Последний куплет имел и такой вариант -
на случай, если придется зайти с поздравлением к Базылю Трайчанскому:
Живи и красуйся, Трайчанский Базылек!
Вейся возле Наденьки, как мотылек!
Для сидельца Кузьмы Скоромного был сложен особый куплет:
У Кузьмы Скоромного дом как сад.
Как цветов весенних, в том саду девчат.
Составители песен не обошли также и урядника, схватившего протокол во
время налета на квартиру Садовича:
Есть в Панямони урядник-кощей,
Но мы не откроем его дверей.
Не забыли волочебники и волостного старшину Язепа Брыля, донесшего на
учителей земскому начальнику:
Есть в Панямони Брыль-старшина,
У него щенок есть - честь им одна!
Заканчивалась волочебная песня так:
Что ж? Кончаем песню, ведь кончать пора.
Добрым панямонцам возгласим "ура"!
Песня еще больше подняла веселое настроение волочебников. Некоторые
куплеты ее вызвали дружный смех. Составителей песни - Андрея Лобановича и
Янку Тукалу - не один раз по-дружески награждали словами одобрения:
- А, чтоб вам пусто было!
Были, правда, и критические замечания. В роли критика выступил
Милевский Адам:
- Ну, какие там у Кузьмы Скоромного весенние цветы! Да его дочери
просто чучела!
Против такого оскорбления известных панямонских барышень восстал Янка
Тукала:
- Пускай себе дочери сидельца не очень красивы, так разве нужно
говорить им об этом в глаза, голова твоя капустная? А если мы похвалим их в
песне, то и сами они и родители их будут на седьмом небе и угостят тебя так,
что и сюртука на пупе не застегнешь.
- Браво, Янка!
- Чтобы критиковать нашу песню, - сказал поощренный похвалой Янка, -
тебе нужно подмести своей бородой не припечек, а целый двор.
Янку снова поддержали громким смехом.
Волочебникам было весело в пути не столько от шутливой песни, сколько
от тепла и света погожего весеннего дня, когда все, что попадалось на глаза,
выглядело так ласково, молодо, уютно и влекло к себе. Особенно приятно было
взглянуть с деревянного моста вверх по Неману, на широкую наднеманскую
долину. Река уже почти вошла в берега. На низинных лугах кое-где еще стояла
вода, а над нею желтели заросли калужницы, расстилавшей по воде свои широкие
листья. С луга веяло весенней сыростью. Берега Немана, щедро напоенные
половодьем, еще не просохли. Повсюду на них пробивалась густая
желтовато-зеленая, еще слабенькая мурава, свидетельствуя о возрождении и
обновлении земли. Над заливными, низинными лугами возвышалось поле с
глубокими рвами, проложенными снеговой и дождевой водой, с высокими
пригорками, заросшими кустарником. Далеко на юге выступала голубая
колокольня микутичской церкви.
Несколько минут стояли на мосту учителя-волочебники, любовались
Неманом, еще многоводным и быстрым, лугами, полем и лесом. Много раз видел
их Лобанович, но никогда не надоедали они, потому что пробуждали в груди
неодолимую жажду жизни и так много говорили сердцу, хотя без слов, о
свободе, о великих просторах земли, о молодой жизни.
- Эх, хлопцы! - проговорил он. - Как хорошо было бы жить на свете, если
бы человека не гнали, не обижали, не лишали свободы, не связывали ему
крылья!
Почти полвека прошло с того времени, когда мои волочебники, а с ними и
я, ходили в Панямонь с пасхальными визитами и поздравлениями. Многих из тех,
о ком рассказывается здесь, уже нет на свете. И когда я сегодня тревожу их
память, мне становится грустно: быть может, не так сказал о них, как это
было в действительности, порой, может, некстати посмеялся либо не в меру
принизил кого-нибудь. Они не напишут мне и не придут ко мне, чтобы сказать:
"Ты отступил от правды, мы не такие, какими ты нас показываешь". Если бы они
были живы, мы объяснились бы и пришли к согласию. А так я могу только
сказать: "Простите! Я же хотел и хочу одного - правды".
Придя в Панямонь, волочебники сразу же направились к Широкому. Так было
удобнее: дом, в котором жил Тарас Иванович, стоял первым на их пути.
Волочебники вошли во двор школы и остановились возле окна. Лобанович и Янка
вышли вперед, остальные выстроились за ними в два ряда.
Лобанович что было силы затянул:
Привет вашей хате, дядька Тарас!
Янка также во весь голос подхватил:
Не жалей горелки нам и колбас!
И все вместе грянули известный припев, да грянули так, что стекла в
окнах задрожали. Тотчас же открылось окно, показались две головы - женская и
мужская. Ольга Степановна улыбнулась, увидя толпу волочебников, большинство
которых были ей знакомы. Тарас Иванович также просветлел. Со свойственной
ему стремительностью он бросился на крыльцо.
- Браточки мои! Христос воскрес! - воскликнул Тарас Иванович и ринулся
к волочебникам.
Каждого он приветливо обнимал и со словами "Христос воскрес!" целовал
три раза в губы - волочебник на мгновение почти совсем исчезал в могучих
объятиях Тараса Ивановича. Только когда очередь дошла до Адама Милевского,
гостеприимный хозяин поцеловал его всего один раз и заметил:
- Борода твоя, брат, как помело!
Волочебники захохотали. Смеялся и сам обладатель бороды. Он в душе
гордился тем, что имел такую жесткую бороду: ведь это признак твердого
характера.
Тарас Иванович тотчас же пригласил друзей в квартиру. Самая большая
комната, смежная с передней, была специально приспособлена для пасхальных
визитов. На пасху обычно в гости не приглашали, кто хотел, приходил сам.
Таков был обычай, заведенный дедами.
Посреди комнаты стоял длинный стол, застланный белой скатертью и сплошь
заставленный богатой и разнообразной снедью, выпивкой, посудой. Ножи и вилки
лежали в нескольких кучах. Гости сами по мере надобности брали посуду, нож и
вилку и, выпив добрую чарку, нацеливались на закуску, более всего отвечавшую
их вкусам. Самое почетное и видное место на столе занимал копченый окорок,
запеченный в хлебном тесте. По величине он напоминал большую подушку и лежал
на специально сделанном деревянном кружке, убранном стеблями брусничника и
венком из дерезы. Этот окорок был украшением стола и гордостью Ольги
Степановны и Тараса Ивановича.
Янка Тукала сразу же заметил:
- Вот это окорок! Не окорок, а Демьянов Гуз!
На столе красовались зажаренные поросята, кольца колбас, мясо разных
видов, пара индеек, мазурки и целая горка окрашенных яичек.
- Вот как буржуи живут! - добродушно сказал кто-то из волочебников,
окинув взглядом стол.
- Хватит работы нам, безработным, на долгое время, - шутил Янка.
- Садитесь, садитесь же за стол! - приглашала гостей Ольга Степановна.
Тарас Иванович принес несколько стульев.
Волочебники расселись. Горелку наливал каждый сам себе, ее было много.
Выпили по чарке, по другой, пропустили по третьей. Копченый окорок больше
Есть своя положительная сторона в определенной ограниченности твоего
богатства, когда ты можешь упаковать его в сундучок либо в чемодан, закинуть
за плечо и идти, взяв палку в руки, куда тебе нужно. Такое положение было
сейчас и у Лобановича.
Как только установилась теплая погода и подсохла земля, собрал он свое
имущество, а все лишнее и не очень нужное оставил у брата, простился с ним и
двинулся в путь. На опушке леса Лобанович остановился и окинул взглядом
Смолярню, двор и хату, небольшой садик, где уже собиралась зацвести молодая
дикая груша. "Может, не придется мне больше увидеть этот временный приют
мой", - подумал он.
Миновав глухие Темные Ляды, Лобанович повернул влево, держа направление
на Микутичи. Малоприметными лесными дорожками и тропинками обошел он
поселок, где находилось лесничество и где почти все жители знали его. Дорога
шла через лес - чистый, высокий, стройный бор, носивший название
Сустрэновка. "Почему его назвали так? Видимо, здесь произошла какая-то
встреча" [По-белорусски встреча - сустрэча], - размышлял Андрей и вдруг
увидел - впереди, немного в стороне от дороги, стоит огромный старый лось с
темной Шерстью на спине, с здоровенными ветвистыми рогами. От неожиданности
Лобанович остановился. Лось также стоял и смотрел на него.
"Дай-ка напугаю его!" - подумал Лобанович и ринулся на лося. Когда
между ними оставалось шагов сорок, лось принял боевую позу, не трогаясь с
места. Лобанович испугался и от наступления перешел к обороне, спрятался за
толстой сосной и давай стучать по ней палкой. Лось начал проявлять некоторое
беспокойство, но достоинства своего не уронил, принял свой обычный вид и не
торопясь направился в глубину леса.
"Вот тебе и Сустрэновка", - сказал себе Лобанович, не на шутку
напуганный. Он пошел дальше, то и дело поглядывая по сторонам. Но лося нигде
не было видно. Лес окончился, и глазам путника предстало песчаное бугристое
поле микутичских крестьян.
Мать и дядя Мартин скорее с печалью, чем с радостью, встретили
бездомного и безработного скитальца. Но, видя его хорошее настроение, они
также повеселели. Дядя Мартин сказал даже, беззаботно махнув рукой:
- Не удалось теперь, может, удастся в четверг. Только не загнали бы
куда-нибудь на край света.
Ни мать, ни дядя ни в чем не упрекнули Андрея и даже избегали
напоминать о неприятном происшествии на собрании учителей. А Якуб искренне
обрадовался приходу брата. Когда же он узнал, что Андрей собирается жить у
них все лето, радость Якуба еще увеличилась. За последнее время он заметно
подрос и был правой рукой дядьки Мартина.
- Без Якуба я прямо как без рук, - сказал дядька. - Он и на гумне
помогает мне, и в поле, и в лесу. То пойдет украдкой вырубит еловый шест для
рукоятки граблей либо для косовища, то заскочит в дубняк, и если выберет
било для цепа, то только поднимай цеп: било само будет молотить.
Знал дядя Мартин, чем и как угодить племяннику. А Якуб слушал и весь
расцветал от удовольствия. Чтобы не выдать своего волнения, счастливый Якуб
сказал, обернувшись к брату:
- Я покажу тебе, Андрей, одно местечко на Немане, в Бервянке. Вот где
рыбы! Нигде нет столько! Иной раз как плеснет сом или щука - только пузыри
пойдут по воде. А язей сколько! А голавлей! Так и ходят вереницами.
- А тебе не приходилось подцепить на удочку язя? - поинтересовался
Андрей.
- Трудно взять его там, - безнадежно признался Якуб. - Коряги, корни...
Не один крючок мой остался там.
- А может, мы с тобой вдвоем справились бы? - спросил Андрей.
Якуб заверил, что и вдвоем ничего не сделают. Дядя Мартин слушал и
усмехался в усы.
- Уж если Якуб сказал, значит так оно и есть, - поддержал он маленького
племянника. Дядя Мартин и Якуб были большими приятелями.
- Вот когда потеплеет, они с дядей сетками, топтухами наловят с пуд
рыбы, - заметила мать и пошла к печке: ведь Андрей с дороги, должно быть,
голоден.
Дядя Мартин, Андрей, Якуб вышли во двор осмотреть хозяйство.
Чем-то близким, родным повеяло на Лобановича, когда он осматривал двор,
постройки, убогий скарб несложного крестьянского хозяйства, где все
напоминало далекое, беззаботное детство. И вместе с тем еще с большей силой
поднимался в груди протест против несправедливого устройства жизни, при
котором бедному человеку достается такой жалкий, тесный уголок. Одно только
радовало сердце: народ не хочет примириться с такими порядками, и в этом
залог победы.
Андрей никогда не чурался крестьянской работы и при случае охотно
помогал дяде Мартину. Когда он был учителем, часто посылал своим домашним
деньги. А теперь он такой помощи оказать не может, хотя она очень нужна.
Промелькнула неведомо откуда возникшая мысль о том, как много разных мест
приходится переменить человеку на своем веку. Не более четверти века прожил
на свете Лобанович, а побывать ему пришлось во многих местах. И сколько еще
новых мест ждет его впереди! Но сейчас не было возможности долго предаваться
таким размышлениям - живой, разговорчивый Якуб звенел, словно звоночек,
стараясь как можно больше рассказать брату о разных вещах и событиях. На
гумне он подвел Андрея к толстому дубовому столбу. В столбе торчал большой
гвоздь, на котором важно отдыхали цепы. Якубу хотелось показать цеп с тем
крепким билом, о котором рассказывал дядя Мартин: било вырублено в дубняке
самим Якубом!
- Действительно било ладное, - похвалил Андрей, снял с гвоздя цеп и
два-три раза взмахнул им.
Из хаты вышла мать, хлопотливая, трудолюбивая, вечно озабоченная,
позвала Андрея завтракать. Дядя Мартин и Якуб в хату не пошли, сославшись на
то, что они недавно здорово наелись.
Мать положила на стол деревянный кружок и поставила на него сковороду с
яичницей и жирными, сочными шкварками.
- Знаешь, мама, - обратился к ней Андрей, - и дым из кадила, который
пускает поп в церкви, не пахнет так приятно, как эта сковорода со шкварками.
- Не надо, сынок, говорить лишнего, - грустно улыбнулась мать.
Отведав яичницы, Андрей продолжал:
- Такой яичницы не только губернатор, но и наш дурень-царь Николка
Второй не ел.
- Ешь, сынок, и глупостей говорить не нужно, - запротестовала мать. -
Вот вы пошли против начальства, оскорбили царя, а сейчас сидите без места.
Забыли вы поговорку: "Не трогай дерьма, не то смердеть будет!"
Лобанович громко захохотал.
- Вот это, мама, правда! Но если это навоз, что совершенно справедливо,
то нужно его в землю закопать, чтобы удобрял ее.
Андрей подошел к матери, поцеловал ей руку.
- Спасибо, мама, за угощение. Прости меня за неприятности, за
огорчения, которые я причинял вам. Горевать же и плакать нечего. Вот если бы
я совершил преступление против людей, простых людей, тогда нужно было бы
отвернуться от меня и в хату не пустить, хотя я и родной ваш сын. Я же хочу
и многие, многие сотни тысяч таких, как я, хотят, чтобы простым людям жилось
хорошо, чтобы сами они были хозяевами своей судьбы и чтобы не издевались над
ними паны, чиновники, начиная от урядника и губернатора и кончая царем. Ведь
во имя царя и от имени царя творятся все эти несправедливости, от которых
приходится страдать мужикам на земле, рабочим на фабриках и заводах. Имеем
ли мы право сидеть сложа руки и спокойно смотреть на всю эту мерзость? Если
бы лучи солнца не уничтожали весной снега и льда, земля не избавилась бы от
холода и не было бы весны. Пусть меня выгнали, пусть я сижу без работы, -
хотя, правда, работу кое-какую нахожу, - пусть меня судят и засудят, я
никогда не сдамся, так как знаю, во имя чего борюсь.
Мать слушала и плакала.
- Ох, сынок, если уж так надо, то надо! - И вытерла фартуком слезы.
За Микутичами вверх по Неману, в полуверсте от села, есть высокий
красивый пригорок, где росли пышные, ветвистые сосенки. Местность, в которой
расположен этот пригорок, называлась Клещицы. Молодой еще лесок и
живописные, тихие долинки привлекали сюда летом микутичских учителей,
любивших ловить здесь рыбу и устраивать товарищеские маевки. Глубоко внизу,
под обрывистым песчаным берегом, струился быстрый Неман, пронося по чистому
руслу весенние воды и подмывая высокий берег. В песчаных осыпях, как
рассказывали старые люди, попадались человеческие черепа и кости. Старики
утверждали, что здесь был когда-то курган - могила убитых на войне со
шведами солдат.
Неман не вошел еще в свои берега. Довольно широкая равнина была залита
вешней водой. Там, где вода спадала, пробивалась и желтела крупная,
широколистая калужница. На противоположной стороне равнины раскинулись поля,
узкие полоски бугристой земли занеманских крестьян, где ютились защищенные
пригорками небольшие деревеньки, имевшие общее название - Села. Как раз
напротив Клещиц, на той стороне равнины, поднимался довольно высокий курган.
На самой вершине кургана красовался выступ, словно круглая шапка. В
Микутичах его называли Демьяновым Гузом.
Лобанович стоял на самом высоком пункте берега, откуда очень хорошо
видны Демьянов Гуз, Микутичи, местечки Панямонь и Столбуны и синяя полоска
Синявского гая - картина, которой нельзя не залюбоваться. Но глаза Андрея
Лобановича были прикованы к вершине Демьянова Гуза - там скоро должна
появиться фигура человека, имя которому Янка Тукала.
Прежде чем оставить Смолярню и перебраться в Микутичи, Лобанович
сообщил об этом Янке.
- Без тебя, Янка, мне горько на свете жить, давай не будем разлучаться
и в дальнейшем. Так вот что, мой ДРУГ, устрой и ты себе каникулы, тем более
что не за горами пасха, и перебирайся к родителям в Нейгертово, за Неман, в
ваши знаменитые Села.
Янка торжественно поднял правую руку.
- Твоя радость - моя радость, твое горе - мое горе, твой бог - мой бог,
пусть будет благословенно имя его! И пусть будет по слову твоему!
- Чувствую, Янка, и знаю, что ты мой настоящий друг. А если так, давай
наладим нашу следующую встречу в страстную пятницу и наладим ее... в
просторах!
- До этого я все понимал, а вот встреча "в просторах" не дошла, -
заметил Янка.
- Растолкую тебе. Знаешь Демьянов Гуз? - спросил приятеля Андрей.
- Знаю, хорошо знаю.
- А про Клещицы ты слышал?
- И Клещицы знаю. И горелку там пил, и вкусную уху ел.
- Ну, так вот, мой братец, в двенадцать часов в страстную пятницу ты
взойди на гору высокую, сиречь на Демьянов Гуз. А я в это время буду стоять
над Неманом, на высоком берегу в Клещицах. С этого берега хорошо виден
Демьянов Гуз, а с Демьянова Гуза еще лучше видны Клещицы. Когда ты взойдешь
на Демьянов Гуз, я два раза махну тебе сосновой веткой. А это будет
означать: "Здравствуй, Янка!" А поскольку леса в районе Демьянова Гуза нет,
то прикрепи к палке дерюжку, платок или просто онучу и таким самодельным
флагом помаши мне. Я буду знать, что ты увидел и понял мой сигнал и в ответ
посылаешь мне свое приветствие.
Янке Тукале в высшей степени свойственно было увлекаться. Ему очень
понравилась выдумка Андрея.
- Интереснейшая мысль! - весело отозвался Янка. - Да ты знаешь, брат,
мы создадим целую систему сигналов, чтобы разговаривать на расстоянии, или,
как удачно ты сказал, устроим встречу в просторах.
Вспоминая этот разговор с приятелем, Лобанович внимательно вглядывался
в Демьянов Гуз. Пяти минут не хватало до двенадцати. И вдруг из-за склона
кургана показалась человеческая фигура. Не было никакого сомнения, что это
Янка. Взбираясь на самую макушку Демьянова Гуза, он держал в руках
самодельный флаг, который был хорошо виден, хотя расстояние между друзьями
составляло не менее версты. На фоне неба фигура Янки отчетливо
вырисовывалась в прозрачном воздухе. Обрадованный Лобанович поднял вверх
довольно большую сосновую ветку и медленно махнул ею два раза. Тотчас же над
Демьяновым Гузом взвился флаг Янки. Друзья обменялись приветствиями, как
было условлено, затем Лобанович снова подал сигнал, сделав веткой круг над
головой. То же самое проделал и Янка на Демьяновом Гузе. А это означало:
"Здоров, нового пока ничего не слышно". Следующий сигнал был такой:
Лобанович одной рукой поднял над головой ветку, а другую руку вытянул в
сторону. Янка ответил такими же движениями. Это означало: "Хочу повидать
тебя вблизи". И ответ: "Я тоже хочу". После этого Лобанович двумя руками
поднял ветку вверх и стал махать ею в свою сторону, давая этим знать, чтобы
Янка сошел с кургана и направился к гати, которая начиналась сразу же за
Неманом напротив Микутич и тянулась через всю неманскую долину. Другим своим
концом гать вплотную подходила к занеманскому полю; сейчас она была залита
водой. Увидев сигнал, Янка поднял свой флаг и несколько раз махнул им в
сторону Андрея: "Понял, иду и буду ждать переправы".
Лобанович быстро зашагал в село, чтобы взять лодку и плыть к Янке. На
все Микутичи приходилось не более трех лодок, хотя в селе насчитывалось
около двухсот дворов. Были, правда, челноки, но чтобы плыть на челноке,
нужна большая ловкость, по такой воде переправляться на нем небезопасно. Как
раз напротив гати, над самым Неманом, на пригорке, стояла хата старого
Базыля, у которого была лодка. К нему и обратился Лобанович. Правда, сам
Базыль уже не мог управляться с лодкой, ею распоряжался старший сын Базыля
Павлюк. Но из уважения к старости следовало обратиться сначала к Базылю.
Старик сидел на завалинке в кожухе и посасывал свою трубку, которую он
никогда не выпускал изо рта, разве только когда садился за стол поесть либо
когда спал.
Лобанович приветливо поздоровался со стариком, преподнес ему пачку
махорки. Базыль долго всматривался в Лобановича. Глаза не очень хорошо
служили ему.
- Чей же ты будешь? - спросил Базыль.
Лобанович объяснил, чей он и кто такой. Старый Базыль его хорошо знал,
а сейчас не узнал, потому что плохо видел.
- Ну что ж, возьми. Вон там Павлюк в дровяном сарае. Иди к нему, детка,
пусть даст ключ от лодки.
С Павлюком дело уладилось быстро, и минуты через две Лобанович сидел в
лодке. Много пришлось ему помахать веслом и потратить сил, пока он
приспособился править лодкой. Быстрая вода, широко разлившись из берегов,
несла лодку вниз по течению. Временами на перевалах, где половодье бушевало
с неудержимой силой и швыряло лодку, как щепку, приходилось налегать во всю
мочь на весло, чтобы выбраться из небезопасных водоворотов. Переезд на ту
сторону долины оказался не таким легким и простым, как казалось вначале.
Наконец большая часть водного пути была преодолена. Ближе к полю вода текла
спокойнее, а потом и совсем не двигалась. Лобанович вздохнул с облегчением.
Взглянув перед собой, он увидел Янку. Друг стоял возле самой воды, выбрав
наиболее удобное место для "пристани". Когда Андрей подплыл к ней, Янка снял
шапку и замахал ею в воздухе.
- Ура! Победа! - кричал он, видимо имея в виду удачную встречу в
"просторах".
- Не одна, а две, - отозвался из лодки Лобанович, вытирая рукавом
потный лоб.
Лодка совсем близко подошла к берегу и носовой частью коснулась земли.
Янка ухватился за нос и подтянул ее к себе, чтобы удобнее было вскочить в
нее. Друзья радостно поздоровались. Несколько мгновений они молча
вглядывались друг в друга, и на лицах у них светилась веселая улыбка.
- Ну, что скажешь, мой живой афоризм?
- Нет на свете такого невеселого положения, в котором веселые люди не
могли бы найти для себя веселья! - сразу ответил Янка.
Не менее двенадцати молодых учителей, уволенных из школ, съехались в
Микутичи праздновать пасху, а заодно поговорить о своих делах и главным
образом о том, как держаться на допросе. То обстоятельство, что никого из
учителей до сих пор не трогали, успокаивало многих из них. Если бы здесь
было серьезное дело, рассуждали они, их давно взяли бы в оборот. Тем не
менее уверенности в том, что все обойдется, не было. Вот почему та репетиция
допроса, которую провели в Смолярне Лобанович и Янка, произвела впечатление
на их друзей, заставила их призадуматься и целиком принять метод защиты,
разработанный приятелями.
Кое-кто из уволенных учителей нашел работу не по своей специальности. В
этом отношении особенно выделялся Милевский. Он сшил себе синий долгополый
сюртук, отпустил еще больше бороду, разделенную надвое, и бакенбарды, а
подбородок для большей важности брил. Словно клещ, вцепился он в должность
помощника волостного писаря, ставя своей целью сделаться писарем. Вся его
причастность к "крамоле" выражалась в том, что он подписал протокол
учительского съезда, в чем он теперь раскаивался, хотя об этом никому не
Говорил. Ходили даже слухи, что Милевский тайком послал просьбу земскому
начальнику. Он писал покаянную, просил замолвить за него словечко перед
соответствующим начальством. С друзьями же он держался так, что трудно было
догадаться о его тайных хлопотах.
В первый день пасхи учителя шумной толпой двинулись из Микутич в
Панямонь отдавать пасхальные визиты местным интеллигентам. Вместе со всеми
шествовал и Адам Милевский в синем сюртуке и с живописной бородой.
- Пропали мы с тобой, брат Янка, - шутил Лобанович, - затмит нас
Милевский своим сюртуком и бородой!
- Его бородой припечек подметать, - ответил Янка Тукала.
Все захохотали.
Учителя шутили, смеялись, им было весело. Забавляла их и сама мысль о
том, какой страх нагонят они на хозяев и хозяек и какой ущерб причинят их
пасхальным столам, если ввалятся в дом такой оравой.
- Стойте, волочебники, замолчите! Послушайте песню, что мы сложили с
Андреем! - воскликнул Янка Тукала.
- Ну, давайте песню!
- Начинай, Андрей, твоя первая скрипка. Так уж мы уговорились: ты
начинаешь, я подбрехиваю. А вы, волочебники, присоединяйтесь к нам: припев
поем все, хором! - не унимался Янка.
- Что ж, давай, - согласился Лобанович. - Как раз паша песня и есть
волочебная.
Андрей откашлялся и начал:
Ходят волочебники без дорог.
Янка подхватил:
Они не жалеют ни горла, ни ног.
- Припев! - обратился ко всем запевала.
Помоги, боже,
Пошли нам, боже, -
Христос воскрес -
Сын божий.
Лобанович:
Ходят волочебники из дома в дом!
Янка:
А кто их не примет, того убей гром!
Все:
Помоги, боже,
Пошли нам, боже, -
Христос воскрес -
Сын божий.
Лобанович:
Сбросьте, девчата, стесненья ярмо!
Янка:
Сегодня целовать вас нам право дано!
Все:
Помоги, боже,
Пошли нам, боже, -
Христос воскрес -
Сын божий.
Песня наладилась, и теперь уже все пели ее с увлечением.
Привет вашей хате, дядька Тарас!
Не жалей горелки нам и колбас!
Под Тарасом подразумевался Тарас Иванович Широкий. С него ватага
учителей решила начать свои визиты. Последний куплет имел и такой вариант -
на случай, если придется зайти с поздравлением к Базылю Трайчанскому:
Живи и красуйся, Трайчанский Базылек!
Вейся возле Наденьки, как мотылек!
Для сидельца Кузьмы Скоромного был сложен особый куплет:
У Кузьмы Скоромного дом как сад.
Как цветов весенних, в том саду девчат.
Составители песен не обошли также и урядника, схватившего протокол во
время налета на квартиру Садовича:
Есть в Панямони урядник-кощей,
Но мы не откроем его дверей.
Не забыли волочебники и волостного старшину Язепа Брыля, донесшего на
учителей земскому начальнику:
Есть в Панямони Брыль-старшина,
У него щенок есть - честь им одна!
Заканчивалась волочебная песня так:
Что ж? Кончаем песню, ведь кончать пора.
Добрым панямонцам возгласим "ура"!
Песня еще больше подняла веселое настроение волочебников. Некоторые
куплеты ее вызвали дружный смех. Составителей песни - Андрея Лобановича и
Янку Тукалу - не один раз по-дружески награждали словами одобрения:
- А, чтоб вам пусто было!
Были, правда, и критические замечания. В роли критика выступил
Милевский Адам:
- Ну, какие там у Кузьмы Скоромного весенние цветы! Да его дочери
просто чучела!
Против такого оскорбления известных панямонских барышень восстал Янка
Тукала:
- Пускай себе дочери сидельца не очень красивы, так разве нужно
говорить им об этом в глаза, голова твоя капустная? А если мы похвалим их в
песне, то и сами они и родители их будут на седьмом небе и угостят тебя так,
что и сюртука на пупе не застегнешь.
- Браво, Янка!
- Чтобы критиковать нашу песню, - сказал поощренный похвалой Янка, -
тебе нужно подмести своей бородой не припечек, а целый двор.
Янку снова поддержали громким смехом.
Волочебникам было весело в пути не столько от шутливой песни, сколько
от тепла и света погожего весеннего дня, когда все, что попадалось на глаза,
выглядело так ласково, молодо, уютно и влекло к себе. Особенно приятно было
взглянуть с деревянного моста вверх по Неману, на широкую наднеманскую
долину. Река уже почти вошла в берега. На низинных лугах кое-где еще стояла
вода, а над нею желтели заросли калужницы, расстилавшей по воде свои широкие
листья. С луга веяло весенней сыростью. Берега Немана, щедро напоенные
половодьем, еще не просохли. Повсюду на них пробивалась густая
желтовато-зеленая, еще слабенькая мурава, свидетельствуя о возрождении и
обновлении земли. Над заливными, низинными лугами возвышалось поле с
глубокими рвами, проложенными снеговой и дождевой водой, с высокими
пригорками, заросшими кустарником. Далеко на юге выступала голубая
колокольня микутичской церкви.
Несколько минут стояли на мосту учителя-волочебники, любовались
Неманом, еще многоводным и быстрым, лугами, полем и лесом. Много раз видел
их Лобанович, но никогда не надоедали они, потому что пробуждали в груди
неодолимую жажду жизни и так много говорили сердцу, хотя без слов, о
свободе, о великих просторах земли, о молодой жизни.
- Эх, хлопцы! - проговорил он. - Как хорошо было бы жить на свете, если
бы человека не гнали, не обижали, не лишали свободы, не связывали ему
крылья!
Почти полвека прошло с того времени, когда мои волочебники, а с ними и
я, ходили в Панямонь с пасхальными визитами и поздравлениями. Многих из тех,
о ком рассказывается здесь, уже нет на свете. И когда я сегодня тревожу их
память, мне становится грустно: быть может, не так сказал о них, как это
было в действительности, порой, может, некстати посмеялся либо не в меру
принизил кого-нибудь. Они не напишут мне и не придут ко мне, чтобы сказать:
"Ты отступил от правды, мы не такие, какими ты нас показываешь". Если бы они
были живы, мы объяснились бы и пришли к согласию. А так я могу только
сказать: "Простите! Я же хотел и хочу одного - правды".
Придя в Панямонь, волочебники сразу же направились к Широкому. Так было
удобнее: дом, в котором жил Тарас Иванович, стоял первым на их пути.
Волочебники вошли во двор школы и остановились возле окна. Лобанович и Янка
вышли вперед, остальные выстроились за ними в два ряда.
Лобанович что было силы затянул:
Привет вашей хате, дядька Тарас!
Янка также во весь голос подхватил:
Не жалей горелки нам и колбас!
И все вместе грянули известный припев, да грянули так, что стекла в
окнах задрожали. Тотчас же открылось окно, показались две головы - женская и
мужская. Ольга Степановна улыбнулась, увидя толпу волочебников, большинство
которых были ей знакомы. Тарас Иванович также просветлел. Со свойственной
ему стремительностью он бросился на крыльцо.
- Браточки мои! Христос воскрес! - воскликнул Тарас Иванович и ринулся
к волочебникам.
Каждого он приветливо обнимал и со словами "Христос воскрес!" целовал
три раза в губы - волочебник на мгновение почти совсем исчезал в могучих
объятиях Тараса Ивановича. Только когда очередь дошла до Адама Милевского,
гостеприимный хозяин поцеловал его всего один раз и заметил:
- Борода твоя, брат, как помело!
Волочебники захохотали. Смеялся и сам обладатель бороды. Он в душе
гордился тем, что имел такую жесткую бороду: ведь это признак твердого
характера.
Тарас Иванович тотчас же пригласил друзей в квартиру. Самая большая
комната, смежная с передней, была специально приспособлена для пасхальных
визитов. На пасху обычно в гости не приглашали, кто хотел, приходил сам.
Таков был обычай, заведенный дедами.
Посреди комнаты стоял длинный стол, застланный белой скатертью и сплошь
заставленный богатой и разнообразной снедью, выпивкой, посудой. Ножи и вилки
лежали в нескольких кучах. Гости сами по мере надобности брали посуду, нож и
вилку и, выпив добрую чарку, нацеливались на закуску, более всего отвечавшую
их вкусам. Самое почетное и видное место на столе занимал копченый окорок,
запеченный в хлебном тесте. По величине он напоминал большую подушку и лежал
на специально сделанном деревянном кружке, убранном стеблями брусничника и
венком из дерезы. Этот окорок был украшением стола и гордостью Ольги
Степановны и Тараса Ивановича.
Янка Тукала сразу же заметил:
- Вот это окорок! Не окорок, а Демьянов Гуз!
На столе красовались зажаренные поросята, кольца колбас, мясо разных
видов, пара индеек, мазурки и целая горка окрашенных яичек.
- Вот как буржуи живут! - добродушно сказал кто-то из волочебников,
окинув взглядом стол.
- Хватит работы нам, безработным, на долгое время, - шутил Янка.
- Садитесь, садитесь же за стол! - приглашала гостей Ольга Степановна.
Тарас Иванович принес несколько стульев.
Волочебники расселись. Горелку наливал каждый сам себе, ее было много.
Выпили по чарке, по другой, пропустили по третьей. Копченый окорок больше