Страница:
власти?!
Этот прорыв глухой тишины на железной дороге послужил как бы
отверстием, через которое и полезли разные события. Исподтишка они
подготавливались и прежде, но теперь развитие их пошло более быстрым ходом.
Лобанович чаще замечает какие-то таинственные тени под окнами своей
квартиры. Начинает присматриваться. Ясно, что он на подозрении и за ним
следят. Следит понемногу полиция, следят люди из поместья пана Скирмунта,
присматривается к нему и дьячок по своей доброй воле. Эта слежка началась с
того времени, когда пан Скирмунт передал написанную Лобановичем петицию пану
маршалку. В связи с этим созывается специальное совещание, с участием
полицмейстера и казачьего офицера.
Маршалок, очень толстый, неповоротливый человек, вроде гиппопотама,
негодует:
- Радуйтесь, господа! Под самым носом у нас замышляются события
революционного порядка, вернее сказать - революционной категории.
Читает петицию.
- "Граждан"... Обратите внимание: "Граждан"! Нет, видите ли, больше
мужика, а есть только "граждане", которых обижает, эксплуатирует... и...
какая там еще у них терминология?.. "Гражданин" Скирмунт! А? Как вам
нравится? Такая наглость!
- Беспримерная наглость! Прохвосты! - раздаются голоса.
- Установлено, кто писал это милое послание? - спрашивает казачий
офицер.
- Просветитель народа, он же педагог! - иронизирует маршалок. - Сергей
Петрович, - обращается он к инспектору, - это ваше сокровище.
Инспектор Булавин конфузится за свое "сокровище".
- Я со своей стороны расследую степень его участия в этом беззаконии, -
оправдывается он.
- За это, разумеется, мы его по головке не погладим, - говорит
полицмейстер. - Но согласитесь, господа, что его вмешательство имело и свою
положительную сторону: эта петиция спасла от разгрома пана Скирмунта. И так
представил мне это дело лесничий Иван Прокофьич. Он прямо сказал: "Да вы
поблагодарите его за эту петицию".
Возмущение против автора петиции заметно утихает. Только один прокурор
сохраняет строгость, свойственную его профессии.
- Кто б он ни был и чем бы ни руководствовался, все же он человек
опасный, крамольник, это ясно, пройдоха, не лишенный дара юридического
крючкотворства, правда наивного. Такие "ходатаи" правительству не нужны.
Тем временем, не дождавшись ответа на петицию, крестьяне созывают новый
сход. Считая, что "закон" ими соблюден, они выносят новое постановление -
приступить к пользованию затонами, которые по плану принадлежат им.
Человек двадцать крестьян, взвалив невод на сани, выходят к затонам.
Медленно, не торопясь принимаются за дело. Прорубают лед и забрасывают
невод. Работа идет весело, дружно. Вытаскивают первый невод - еще веселее
становится у них на душе. Если дело и дальше так пойдет, они сегодня
возвратятся домой с богатым уловом. После полудня у них уже было три бадьи
рыбы. А рыба - как на заказ: лини и щуки, да все порядочные. Прямо охота
берет ловить еще.
Приготовились забросить невод в новую тоню, размотали его, тянут.
Дядька Есып последнюю льдину из проруби вытаскивает, глядь - из-за сухого
высокого тростника человек тридцать казаков на конях вылетают! И как
подкрались они так ловко, незаметно, дьявол их знает. Раз - и окружили!
- Крамольники! Бунтовщики! Для вас уже царские законы не законы?
Своевольничать? Бунтовать?
Строг был казачий офицер.
У дядьки Есыпа с перепугу выпала трубка из зубов в полынью.
- Клади невод в сани! - командует рыбакам офицер.
Мокрый невод и три бадьи улова взвалили на сани. Мрачные, встревоженные
и возмущенные такой несправедливостью, плетутся крестьяне под казачьим
конвоем. Их ведут берегом Пины, возле Высокого, чтобы все видели их позор и
поражение.
Тем временем в школе хозяйничает полиция. Налетела из парка Ивана
Прокофьевича и окружила школу. Учеников отпустили, учителя приглашают в его
же квартиру.
- Ничего не найдете, - говорит приставу Лобанович.
- Заранее все припрятали? - спрашивает пристав и усмехается.
Порылись немного, а потом приказали учителю одеваться.
- Так бы и говорили сразу!
Лобанович собирается. Сборы его невелики.
Арестованных крестьян вывели на выгон. Сюда сбежались люди, заполнили
весь выгон.
- Расходитесь! Расходитесь! - командует полиция и расталкивает толпу.
Аксен Каль молотит на гумне. С цепа срывается било. Аксен поднимает
било, выходит во двор, чтобы починить цеп. Услыхав на выгоне необычный шум и
крики, он бежит туда с цепом в руке. Подходит к "линии оцепления". Казачий
офицер рекой разливается, произнося речь-назидание, пересыпая ее "сволочью",
"крамольниками" и другими страшными словами.
- Если бы вы так храбро японцев брали в плен, то были бы молодцами, -
говорит Аксен казакам.
Офицер поворачивает злое лицо в сторону Аксена.
- Что ты сказал?
Рассвирепел и Каль:
- Сказал, что вас японцы били и гнали, как собак, а вы приехали сюда на
безоружных мужиках отыгрываться.
Мгновение - и офицер выхватывает саблю. Высоко взлетел блестящий клинок
- и... трах. Офицерская сабля отлетает далеко в сторону, выбитая из рук
мужицким цепом. Еще мгновение - и этот же цеп гладко пристает к деликатной
офицерской фигуре. Свалился бы офицерик с коня, но казаки поддержали.
Остальные начали в толпу с конями кидаться.
- Бери его! Бей! - кричит озверевший от злости офицер.
Аксена бросаются ловить, но он исчезает, словно какой-то злой дух. И
никто не знает, как все это произошло. А кто и знает - не говорит.
Толпу разогнали. Несколько человек подмяли лошадьми.
Арестованных крестьян и учителя ведут выгоном, а затем поворачивают
налево, на дорогу в Пинск.
Дьячок Ботяновский стоит сбоку. Провожает глазами эту процессию и
говорит, обращая свои слова к учителю:
- Да, сосед, ничего нет тайного, что не стало бы явным. И всякую
гордыню наказует господь.
Минск, 1926-1927
Паровоз тронулся с места и поспешил дальше, набирая скорость и оставляя
за собой густые клубы дыма. Лобанович постоял минуту, провожая глазами
поезд, привезший его в этот тихий уголок, где начнется для него новая жизнь.
Промелькнула мысль, что исчезнувший за поворотом железной дороги поезд
положил собою рубеж между тем, что было прежде, и тем, что будет впереди.
Как только Лобанович взял свои чемоданчики, чтобы идти с ними на
станцию, к нему подбежал подвижной крестьянин средних лет, в заплатанной
сермяжке, из-под которой вылезал такой же поношенный кожушок. Пытливые серые
глаза крестьянина на мгновение остановились на Лобановиче. И выражение лица
и вся фигура крестьянина свидетельствовали о том, что он готов оказать
услугу хорошему человеку.
- Вам далеко? - спросил он Лобановича.
- В Верхань.
- В Верхань? Тогда пойдем со мной: я живо отвезу вас! - обрадовался
крестьянин и, не ожидая согласия, решительно взял чемодан из рук учителя и
собрался завладеть и другим.
- Возьмите один, а другой понесу я.
Лобанович был доволен, что все устроилось так быстро, мысль о подводе
еще в поезде беспокоила его.
Прошли здание станции, очутились на небольшом дворике, где стояло
несколько подвод. Крестьянин живо потрусил к своим саням, взбил солому,
усадил учителя, а сам быстро подобрал сено из-под коня, поправил сбрую, взял
вожжи, вскочил в сани, вытащил из соломы кнут, взмахнул им, чтобы придать
резвости лошадке, и крикнул:
- Но, орел!
Все это он сделал так быстро, что трудно было проследить за его
движениями. Видно, торопился он с умыслом, чтобы не дать своему седоку
опомниться и не выпустить его из рук.
Лошадка не очень старалась оправдать почетный титул "орла". Она
вздохнула по-лошадиному и, медленно ступая, потащила на косогор сани с
седоком, его чемоданами в со своим хозяином.
- Взнуздай коня, а то, смотри, разнесет, - крикнул вдогонку другой
подводчик, которому не удалось залучить пассажира.
Крестьянин хитро оглянулся.
- Взнуздай свою тещу, - ответил он насмешнику.
Всползая то на один, то на другой сугроб и ныряя в них, сани выехали на
ровную и более укатанную дорогу. Худой мышастый конек приободрился, весело
фыркнул и побежал уже по своей охоте.
- И правда, конек - орел, - похвалил Лобанович лошадку.
Учителю хотелось разговориться со своим подводчиком. Крестьянин быстро
повернул голову к седоку. Глава его прояснились, угрюмость и озабоченность
исчезли с лица. Видимо, он также обрадовался случаю поговорить. Понравилось,
что седок похвалил коня и удачно вызывает на разговор.
- Вы кто же будете? - приветливо спросил крестьянин.
- Учитель, - ответил Лобанович.
- Учитель? - словно удивился крестьянин и еще внимательнее посмотрел на
Лобановича. - Знаете, - сказал он, - я так и подумал: "Наверно, это новый
учитель".
- А почему вы так подумали? И -почему новый?
- Как заговорил с вами, так мне в голову и тюкнуло. Едете в Верхань, а
из Верхани одного учителя, я слыхал, забирают. Ну, думаю, наверно, вы на его
место.
- А что, разве в Верхани несколько учителей? - слегка удивился
Лобанович.
- Два, два, пане учитель! Школа большая, в двух домах помещается, да
еще есть квартира для учеников, что приходят из других деревень.
- Вот как? Это для меня новость.
Лобанович не знал, как отнестись к такой новости. Может, хорошо, а
может, и нехорошо, что в одной школе два учителя.
Из дальнейшего разговора выяснилось и сколько верст до Верхани, - а их
оказалось восемнадцать, - и сколько дядька Ничыпар Кудрик - так назвал себя
крестьянин - возьмет за подводу. Дядька Ничыпар оказался человеком
покладистым, настолько покладистым, что Лобанович решил накинуть ему еще
один рубль сверх уговора, хотя этих рублей у него было не так много, -
приятно доставить человеку хоть небольшую радость.
Дорога то поднималась на пригорки, то спускалась в ложбины, открывая
перед учителем все новые в новые Картины. Местность эта резко отличалась от
полесской равнины, с которой свыкся молодой учитель за годы своего
пребывания в Полесье. Но короткий зимний день был хмурым. Неприветливое и
холодное небо, сплошь застланное белесыми облаками, низко нависало над
просторами земли, придавая им угрюмый вид, накладывая на них печать унылого
однообразия. Все это отражалось на настроении учителя. Не радовали взор
близкие и далекие крестьянские усадьбы, разбросанные на заснеженных
просторах полей то хуторками, то небольшими деревеньками. Неприветливо
выглядели заваленные снегом низкие крыши, почерневшие стены хат и окна,
плотно выбеленные зимней стужей. Эта стужа, казалось, еще ниже пригибала к
земле человеческие жилища. Над хатами кое-где поднимались деревья.
Оголенные, лишенные листьев вершины их придавали пейзажу еще большую
угрюмость. Лобанович ощущал в сердце тоску о Полесье, о тех образах, что
остались далеко позади. Он вспоминал выгоновскую школу, учеников, знакомых
крестьян, с которыми он сдружился и расставанье с которыми оказалось таким
внезапным и даже трагичным. Счастливая случайность помогла Лобановичу
выпутаться из неприятного дела, угрожавшего ему тюрьмой либо высылкой.
Начальство само не знало, как отнестись к Лобановичу за написанную им
петицию. Может, действительно эта петиция предотвратила разгром панского
имения? И учителя отпустили на волю, прочитав ему соответствующую нотацию и
ограничившись переводом в другую школу на противоположном краю Беларуси,
сказав: "Иди и больше не греши". И вот в эту школу он теперь и едет. А все
же интересно, что это за школа и каких людей встретит он на новом месте?
Миновав панский двор со старинным парком, с почерневшими от времени
строениями, дорога в последний раз спустилась с горки в широкий овраг,
заросший мелким ольшаником, пробежала через мостик, под которым протекала
небольшая речушка, и снова поспешила вверх на противоположный склон оврага.
Здесь на высокой и довольно широкой площадке и нашло себе тихое пристанище
село Верхань.
Лобанович внимательно окинул его взглядом. Село растянулось в одну
длинную линию, километра на полтора. В одном его конце, здесь же неподалеку,
поднимались два школьных здания, а напротив, через улицу, красовался более
внушительный и просторный дом волостного правления. Немного в стороне от
него стояла простая, но довольно складная церковка в густом венке высоких
белых берез.
"А здесь, наверно, весной красиво", - подумал Лобанович.
Дядька Ничыпар Кудрик повернул лошаденку влево и спустя минуту или две
остановился перед высоким школьным крыльцом.
Не вылезая из саней, Лобанович достал из кармана четыре рубля - три по
уговору и рубль, надбавленный за старание дядьки Ничыпара.
Подводчик снял шапку, поблагодарил учителя.
- Если понадобится подвода, то накажите мне. Живу я на том конце села,
первая хата за домом батюшки.
На школьном крыльце они простились.
Дверь школы оказалась незапертой. Небольшой и довольно темный
коридорчик отделял классную комнату от квартиры учителя. Лобанович немного
удивился царившей здесь тишине. Он поставил чемоданы, а сам осторожно открыл
дверь в классную комнату.
Класс был пустой и холодный. Давно не беленные стены носили на себе
следы разных повреждений. Штукатурка во многих местах была отбита, из-под
нее светились белые квадраты дранки. Географические карты висели где попало
и как попало. Карта Европы, потеряв равновесие, наклонилась одним своим
краем к самому полу, который напоминал лицо человека, безжалостно изрытое
оспой. На полу лежал неровный слой засохшей грязи, принесенной сюда
ученическими лаптями, как видно, еще осенью.
Лобанович укоризненно покачал головой и вышел из класса. Напротив
классной двери была другая, также незапертая дверь - в учительскую квартиру.
Лобанович открыл ее, внес свои чемоданчики и остановился возле порога.
Дощатая перегородка разделяла квартиру на две довольно просторные комнатки.
В противоположном конце первой из них, напротив двери, стоял стол без
скатерти, такой же убогий и неприглядный, как и сама эта комната. На столе и
под столом валялись крошки, огрызки селедок, корки хлеба и пробки от
бутылок. Две пустые бутылки из-под водки сиротливо ютились в уголке за
столом. Некрашеный, давно не мытый пол был весь в пятнах и носил на себе
следы разной дряни.
"Куда же я попал?" - мысленно спросил себя Лобанович.
Он подошел к перегородке и толкнул дверь - она с шумом раскрылась.
Лобанович увидел деревянную кровать, на которой лежал человек, накрытый с
головой дерюгами. Стук распахнутой двери потревожил сон лежащего человека.
Он зашевелился, из-под дерюги показалась взлохмаченная черноволосая голова.
Лобанович сразу узнал, кому она принадлежит: на кровати лежал местный
учитель с громкой фамилией на дворянский лад - Сретун-Сурчик! Он годом
раньше Лобановича окончил учительскую семинарию.
Лобанович не думал и не гадал встретиться с ним здесь и быть
назначенным на его место. Сретун-Сурчик открыл заспанные глаза, удивленно
посмотрел на Лобановича и, узнав его, виновато улыбнулся.
- Ах ты лежебока! - весело крикнул Лобанович, схватил Сретун-Сурчика
под мышки, стащил с кровати и поставил на длинные, тонкие ноги.
Хозяин не захотел спасовать перед своим гостем, и они схватились
бороться - Сретун-Сурчик в одном белье, Лобанович в зимнем пальто. Гость
ловко оторвал хозяина от пола, закружился с ним, потом подставил ему ножку и
бухнул его на кровать.
- Ты что же это валяешься до такого часа? Пора вставать, да и школу
пора освобождать, не то она вся грязью зарастет, - проговорил Лобанович.
- Смотри какой ревизор нашелся! - отозвался Сретун-Сурчик.
- Ревизор не ревизор, а учитель этой школы теперь я.
- Ну, ты еще обожди, - возразил Сретун-Сурчик. - Сход заявление послал
в дирекцию, чтобы меня оставили в Верхани.
Лобанович поглядел на него и засмеялся.
- Жди, тетка, Петра - будешь сыр есть! - И спросил: - За что переводят?
В крамольники попал?
- Ну, не без этого! - гордо подтвердил Сретун-Сурчик.
- Ну, так вот что я тебе скажу: не тешь себя, хлопче, напрасными
надеждами, а лучше потихоньку бери шапку в охапку и выбирайся. Или ты
думаешь, мне мила твоя школа? Если бы это от меня зависело, я тебя и твою
школу за десять верст обошел бы. К сожалению, она сейчас моя.
Сретун-Сурчик почувствовал истину в словах Лобановича.
- Да, уж правду сказать, я и проводы вчера устроил. Но все же с
нагретым уголком жалко расставаться.
- У кого из нас не было нагретого уголка? - сказал Лобанович. - Ну что
ж, будем нагревать новые. Но скажи ты мне: почему у тебя школа такая
запущенная? Что-то не видно, чтобы ты ее согрел.
- Революция, брат, - сказал Сретун-Сурчик и махнул рукой.
Он начал выбираться из своего логова и приводить себя в порядок.
Лобанович смотрел на него и посмеивался.
- Революция, говоришь? - проговорил он. - Правда, революция сокрушает и
сметает все на своем пути, но это не значит, что вокруг нас должны быть
грязь и мусор.
Скрипнула дверь, и в квартиру вошел невысокий, слегка рябоватый молодой
человек. На его губах, прикрытых рыжеватыми усиками и немного вздернутых к
носу, засветилась улыбка. Это был Антипик, другой учитель верханской школы.
Говорил он немного в нос. Во время разговора язык его как бы цеплялся за
что-то во рту и порой прищелкивал. Если люди придумали, хоть и не точно, как
передать на бумаге тот звук, которым человек останавливает лошадь, то
гораздо труднее записать прищелкивание языка Ивана Антипика.
"Близкими друзьями с ним не будем", - подумал Лобанович после первого
же знакомства с Антипиком. Из разговора с ним Лобанович узнал, что занятия с
двумя младшими группами Антипик начал только после зимнего перерыва. Что же
касается учеников старшей группы, с которыми занимался Сретун-Сурчик, все
они, как сообщил Антипик, убеждены, что в этом году никто из них не будет
представлен к выпускным экзаменам.
На другой день Сретун-Сурчик выехал в свою новую школу.
Лобановичу запали в память слова Антипика о разговорах, ходивших среди
учеников по поводу экзаменов. Он решил приступить к занятиям на третий день.
Его сердце болело за учеников, которых волновал вопрос об окончании школы.
Он их не знал, и ему хотелось поскорее их увидеть. Но сперва нужно было
привести в порядок школу, очистить ее от грязи.
Сторожиха, низенькая, сухонькая, подвижная старуха, познакомилась с
новым учителем еще в первый день его приезда. Она вначале украдкой,
исподтишка, но очень внимательно разглядывала его. Лобанович обратил
внимание на ее озабоченное, невеселое лицо. Видимо, она жалела прежнего
учителя, к которому привыкла за три года. Бабка Параска - круглая бобылка,
не имела ни мужа, ни семьи, и называла себя "самосейкой". Она не знала, кто
ее отец. А мать, родив Параску вне брака, оставила ее сиротой, когда девочке
не исполнилось еще и пяти лет. Всю свою безрадостную жизнь прожила Параска у
чужих людей. Единственное, что доставалось на ее долю, - это тяжелый труд на
других. Работу она любила и работала честно, - иначе, казалось ей, и жить
нельзя.
Едва только выехал Сретун-Сурчик, бабка Параска принялась за работу.
Наложила дров в печку, подожгла их и завертелась с веником по хате,
старательна подметая пол.
- Как засядут, так на всю ночь. Грязи понатаскают, набросают огрызков,
а ты жди, пока вынесет их нелегкая из квартиры... - укоризненно ворчала
бабка Параска. Видимо, она хотела оправдаться перед новым учителем.
- А мы, бабка, не будем таких свиней в дом пускать, - сказал Лобанович.
Бабка прервала работу, разогнулась. С ее сухого круглого лица сбежали
морщинки. Она засмеялась.
- Нельзя, паничок, так говорить: ведь это все-таки люди высокие - паны,
паничи, - заметила бабка, но, видно, и сама она склонялась к мысли, что это
не люди, а свиньи.
Лобанович отодвинул стол на подметенное место и сел просматривать
школьный журнал, те разделы его, где учитель делает записи, чем занимались
ученики в каждый час учебного дня. Внимательно ознакомился со списком
учеников. На некоторых фамилиях он останавливался. Они вызывали интерес
учителя одним своим звучанием, и ему хотелось посмотреть, что же это за
человек, носящий такую фамилию. Всего учеников в двух старших группах, с
которыми предстояло вести занятия Лобановичу, насчитывалось около
пятидесяти. Почти третью часть их составляли девочки. Это порадовало
учителя; он хорошо помнил, что в одной его школе на Полесье девочек не было
совсем, а в другой они составляли не более десятой части всей массы
школьников. Знакомство с классным журналом показало, что школьные программы
не выполнены и наполовину, тогда как большая половина года уже осталась
позади.
- Вы, паничок, погрейтесь возле печки, а я помою пол, - сказала бабка
Параска, придвигая к печке стул.
Лобанович сел напротив печной дверки. Дрова разгорелись и весело
потрескивали. От огня шло ласковое тепло.
- Все хорошо, бабка, только как бы нам и в школе пол помыть?
- А вы скажите Пилипу, пускай сходит к старосте, чтобы женщин прислал.
Это уже его забота.
- Что ни край, то свой обычай, - сказал учитель и попросил бабку
позвать сторожа.
Пилип, человек средних лет, щуплый, вертлявый, говорил тоненьким
голоском, часто смеялся суховатым смехом и при каждом удобном случае сводил
разговор к одним и тем же словам о "кватэрке" [Кватэрка - мера вина]
горелки. Лобановичу бросилось в глаза, что люди, с которыми он здесь
встречался, мелкие, худые, заморенные. Как видно, местные крестьяне жили
чрезвычайно бедно.
- Ну, Пилип, присядь, погрейся. Поговорим.
Сторож неловко помялся, а затем присел на чурбанчик, на который обычно
становилась бабка Параска, чтобы закрыть вьюшку. "Недоростки лезут на
подмостки", - говорила она в таких случаях.
- Давно работаешь сторожем? - спросил Лобанович.
- Да уже, должно быть, четвертый год, - ответил сторож.
- А сколько платят?
- Э-э, какая там плата! - махнул рукой Пилип. - И на кватэрку горелки
не выкроишь.
- Ну, а в чем состоит твоя работа?
- Работы, можно сказать, хватает: дров нарубить, воды натаскать, печки
истопить да школу прибрать.
- Однако не видно, чтобы школа была прибрана.
- Верно, не прибрана, - подтвердил Пилип и добавил: - Учителя от нас
забирали, так оно все и остановилось. И опять же - прибирай или не прибирай,
а грязи натаскают.
- А вот давай попробуем прибрать и будем смотреть, чтобы в школе было
чисто. Может, как-нибудь и справимся с этим делом. Как думаешь?
- Подумавши, может, что и придумаешь, - согласился сторож.
- Ну, так вот, первым делом надо снять паутину, в ней еще прошлогодние
мухи болтаются. А потом вымыть класс. И сделать это нужно сегодня же. Почему
класс не вымыт?
- Женщины очередь перепутали и теперь никак договориться не могут. Вот
если бы дать им по чарке, живо зашевелились бы.
- Ты, как вижу, любишь чарки опрокидывать? - полюбопытствовал учитель.
- А кто их не любит? - вопросом на вопрос ответил Пилип и добавил: -
Тот панич, что был перед вами... зайдет, бывало, к нему кто-нибудь, он и
говорит мне: "Сходи, Пилип, в монопольку". Ну, раз говорят, значит, надо. А
я человек старательный и послушный. Принесу горелки. Выпивают и меня не
обидят. Позовет меня панич и скажет: "Выпей, Пилип, чарку!.. " Славный был
человек, дай ему бог здоровья! - дипломатично закончил свой рассказ сторож.
- Это очень хорошо, - сказал Лобанович, - что ты человек старательный и
послушный. Так давай за работу, а потом уже будем о чарках говорить.
В сенях. Пилип покачал головой и тихонько проговорил:
- Нет, брат, с этим пива не сваришь!
Вздохнув, он пошел выполнять приказ учителя.
Под вечер, когда начинало темнеть, школа была прибрана: пол вымыт,
парты вычищены и вытерты, паутина снята, а географические карты приобрели
соответствующий вид и заняли на стенах принадлежащее им место. Лобанович
тайком послал бабку Параску в монопольку принести "крючок" или "мерзавчик",
как называли тогда меру водки, равную сотой части ведра. Когда работа по
приведению школы в порядок была окончена, учитель поблагодарил женщин, а
сторожа Пилипа позвал к себе. Перелив "мерзавчик" в стакан, он поднес его
сторожу. Тот кивнул учителю головой: "Будьте здоровеньки!" - и с
наслаждением, не торопясь опорожнил стакан. А когда "мерзавчик" разошелся по
его жилам, Пилип убежденно сказал:
- А вы, паничок, мудрей, чем тот учитель, ей-богу!
Вечером того же дня, едва сгустились сумерки, стал пошумливать ветер.
Посыпал меленький густой снежок. Белесые зимние тучи низко нависли над
омертвелой землей. Ветер крепчал. И небо и земля слились в сплошном вихре
снежной пыли. На все голоса гудела за окном вьюга. И нужно было напряженно
вслушиваться, чтобы различить отдельные звуки, из которых складывалась эта
нестройная музыка. Обнаженные деревья шумели глухо, надрывно. Бешено бились
о стены ставни, тоскливо визжали железные петли, на которых они держались. С
колокольни доносился слабый, приглушенный голос колоколов. Звонарь-ветер бил
языками колоколов об их края, и этот звон, казалось, подавал весть о
какой-то беде, о каком-то великом горе. Буря налетала, словно дикий зверь,
выскочивший на волю из железной клетки, всей своей тяжестью обрушивалась на
крыши строений, с шумом гоняя по ним потоки снега. Под ее напором скрипели
Этот прорыв глухой тишины на железной дороге послужил как бы
отверстием, через которое и полезли разные события. Исподтишка они
подготавливались и прежде, но теперь развитие их пошло более быстрым ходом.
Лобанович чаще замечает какие-то таинственные тени под окнами своей
квартиры. Начинает присматриваться. Ясно, что он на подозрении и за ним
следят. Следит понемногу полиция, следят люди из поместья пана Скирмунта,
присматривается к нему и дьячок по своей доброй воле. Эта слежка началась с
того времени, когда пан Скирмунт передал написанную Лобановичем петицию пану
маршалку. В связи с этим созывается специальное совещание, с участием
полицмейстера и казачьего офицера.
Маршалок, очень толстый, неповоротливый человек, вроде гиппопотама,
негодует:
- Радуйтесь, господа! Под самым носом у нас замышляются события
революционного порядка, вернее сказать - революционной категории.
Читает петицию.
- "Граждан"... Обратите внимание: "Граждан"! Нет, видите ли, больше
мужика, а есть только "граждане", которых обижает, эксплуатирует... и...
какая там еще у них терминология?.. "Гражданин" Скирмунт! А? Как вам
нравится? Такая наглость!
- Беспримерная наглость! Прохвосты! - раздаются голоса.
- Установлено, кто писал это милое послание? - спрашивает казачий
офицер.
- Просветитель народа, он же педагог! - иронизирует маршалок. - Сергей
Петрович, - обращается он к инспектору, - это ваше сокровище.
Инспектор Булавин конфузится за свое "сокровище".
- Я со своей стороны расследую степень его участия в этом беззаконии, -
оправдывается он.
- За это, разумеется, мы его по головке не погладим, - говорит
полицмейстер. - Но согласитесь, господа, что его вмешательство имело и свою
положительную сторону: эта петиция спасла от разгрома пана Скирмунта. И так
представил мне это дело лесничий Иван Прокофьич. Он прямо сказал: "Да вы
поблагодарите его за эту петицию".
Возмущение против автора петиции заметно утихает. Только один прокурор
сохраняет строгость, свойственную его профессии.
- Кто б он ни был и чем бы ни руководствовался, все же он человек
опасный, крамольник, это ясно, пройдоха, не лишенный дара юридического
крючкотворства, правда наивного. Такие "ходатаи" правительству не нужны.
Тем временем, не дождавшись ответа на петицию, крестьяне созывают новый
сход. Считая, что "закон" ими соблюден, они выносят новое постановление -
приступить к пользованию затонами, которые по плану принадлежат им.
Человек двадцать крестьян, взвалив невод на сани, выходят к затонам.
Медленно, не торопясь принимаются за дело. Прорубают лед и забрасывают
невод. Работа идет весело, дружно. Вытаскивают первый невод - еще веселее
становится у них на душе. Если дело и дальше так пойдет, они сегодня
возвратятся домой с богатым уловом. После полудня у них уже было три бадьи
рыбы. А рыба - как на заказ: лини и щуки, да все порядочные. Прямо охота
берет ловить еще.
Приготовились забросить невод в новую тоню, размотали его, тянут.
Дядька Есып последнюю льдину из проруби вытаскивает, глядь - из-за сухого
высокого тростника человек тридцать казаков на конях вылетают! И как
подкрались они так ловко, незаметно, дьявол их знает. Раз - и окружили!
- Крамольники! Бунтовщики! Для вас уже царские законы не законы?
Своевольничать? Бунтовать?
Строг был казачий офицер.
У дядьки Есыпа с перепугу выпала трубка из зубов в полынью.
- Клади невод в сани! - командует рыбакам офицер.
Мокрый невод и три бадьи улова взвалили на сани. Мрачные, встревоженные
и возмущенные такой несправедливостью, плетутся крестьяне под казачьим
конвоем. Их ведут берегом Пины, возле Высокого, чтобы все видели их позор и
поражение.
Тем временем в школе хозяйничает полиция. Налетела из парка Ивана
Прокофьевича и окружила школу. Учеников отпустили, учителя приглашают в его
же квартиру.
- Ничего не найдете, - говорит приставу Лобанович.
- Заранее все припрятали? - спрашивает пристав и усмехается.
Порылись немного, а потом приказали учителю одеваться.
- Так бы и говорили сразу!
Лобанович собирается. Сборы его невелики.
Арестованных крестьян вывели на выгон. Сюда сбежались люди, заполнили
весь выгон.
- Расходитесь! Расходитесь! - командует полиция и расталкивает толпу.
Аксен Каль молотит на гумне. С цепа срывается било. Аксен поднимает
било, выходит во двор, чтобы починить цеп. Услыхав на выгоне необычный шум и
крики, он бежит туда с цепом в руке. Подходит к "линии оцепления". Казачий
офицер рекой разливается, произнося речь-назидание, пересыпая ее "сволочью",
"крамольниками" и другими страшными словами.
- Если бы вы так храбро японцев брали в плен, то были бы молодцами, -
говорит Аксен казакам.
Офицер поворачивает злое лицо в сторону Аксена.
- Что ты сказал?
Рассвирепел и Каль:
- Сказал, что вас японцы били и гнали, как собак, а вы приехали сюда на
безоружных мужиках отыгрываться.
Мгновение - и офицер выхватывает саблю. Высоко взлетел блестящий клинок
- и... трах. Офицерская сабля отлетает далеко в сторону, выбитая из рук
мужицким цепом. Еще мгновение - и этот же цеп гладко пристает к деликатной
офицерской фигуре. Свалился бы офицерик с коня, но казаки поддержали.
Остальные начали в толпу с конями кидаться.
- Бери его! Бей! - кричит озверевший от злости офицер.
Аксена бросаются ловить, но он исчезает, словно какой-то злой дух. И
никто не знает, как все это произошло. А кто и знает - не говорит.
Толпу разогнали. Несколько человек подмяли лошадьми.
Арестованных крестьян и учителя ведут выгоном, а затем поворачивают
налево, на дорогу в Пинск.
Дьячок Ботяновский стоит сбоку. Провожает глазами эту процессию и
говорит, обращая свои слова к учителю:
- Да, сосед, ничего нет тайного, что не стало бы явным. И всякую
гордыню наказует господь.
Минск, 1926-1927
Паровоз тронулся с места и поспешил дальше, набирая скорость и оставляя
за собой густые клубы дыма. Лобанович постоял минуту, провожая глазами
поезд, привезший его в этот тихий уголок, где начнется для него новая жизнь.
Промелькнула мысль, что исчезнувший за поворотом железной дороги поезд
положил собою рубеж между тем, что было прежде, и тем, что будет впереди.
Как только Лобанович взял свои чемоданчики, чтобы идти с ними на
станцию, к нему подбежал подвижной крестьянин средних лет, в заплатанной
сермяжке, из-под которой вылезал такой же поношенный кожушок. Пытливые серые
глаза крестьянина на мгновение остановились на Лобановиче. И выражение лица
и вся фигура крестьянина свидетельствовали о том, что он готов оказать
услугу хорошему человеку.
- Вам далеко? - спросил он Лобановича.
- В Верхань.
- В Верхань? Тогда пойдем со мной: я живо отвезу вас! - обрадовался
крестьянин и, не ожидая согласия, решительно взял чемодан из рук учителя и
собрался завладеть и другим.
- Возьмите один, а другой понесу я.
Лобанович был доволен, что все устроилось так быстро, мысль о подводе
еще в поезде беспокоила его.
Прошли здание станции, очутились на небольшом дворике, где стояло
несколько подвод. Крестьянин живо потрусил к своим саням, взбил солому,
усадил учителя, а сам быстро подобрал сено из-под коня, поправил сбрую, взял
вожжи, вскочил в сани, вытащил из соломы кнут, взмахнул им, чтобы придать
резвости лошадке, и крикнул:
- Но, орел!
Все это он сделал так быстро, что трудно было проследить за его
движениями. Видно, торопился он с умыслом, чтобы не дать своему седоку
опомниться и не выпустить его из рук.
Лошадка не очень старалась оправдать почетный титул "орла". Она
вздохнула по-лошадиному и, медленно ступая, потащила на косогор сани с
седоком, его чемоданами в со своим хозяином.
- Взнуздай коня, а то, смотри, разнесет, - крикнул вдогонку другой
подводчик, которому не удалось залучить пассажира.
Крестьянин хитро оглянулся.
- Взнуздай свою тещу, - ответил он насмешнику.
Всползая то на один, то на другой сугроб и ныряя в них, сани выехали на
ровную и более укатанную дорогу. Худой мышастый конек приободрился, весело
фыркнул и побежал уже по своей охоте.
- И правда, конек - орел, - похвалил Лобанович лошадку.
Учителю хотелось разговориться со своим подводчиком. Крестьянин быстро
повернул голову к седоку. Глава его прояснились, угрюмость и озабоченность
исчезли с лица. Видимо, он также обрадовался случаю поговорить. Понравилось,
что седок похвалил коня и удачно вызывает на разговор.
- Вы кто же будете? - приветливо спросил крестьянин.
- Учитель, - ответил Лобанович.
- Учитель? - словно удивился крестьянин и еще внимательнее посмотрел на
Лобановича. - Знаете, - сказал он, - я так и подумал: "Наверно, это новый
учитель".
- А почему вы так подумали? И -почему новый?
- Как заговорил с вами, так мне в голову и тюкнуло. Едете в Верхань, а
из Верхани одного учителя, я слыхал, забирают. Ну, думаю, наверно, вы на его
место.
- А что, разве в Верхани несколько учителей? - слегка удивился
Лобанович.
- Два, два, пане учитель! Школа большая, в двух домах помещается, да
еще есть квартира для учеников, что приходят из других деревень.
- Вот как? Это для меня новость.
Лобанович не знал, как отнестись к такой новости. Может, хорошо, а
может, и нехорошо, что в одной школе два учителя.
Из дальнейшего разговора выяснилось и сколько верст до Верхани, - а их
оказалось восемнадцать, - и сколько дядька Ничыпар Кудрик - так назвал себя
крестьянин - возьмет за подводу. Дядька Ничыпар оказался человеком
покладистым, настолько покладистым, что Лобанович решил накинуть ему еще
один рубль сверх уговора, хотя этих рублей у него было не так много, -
приятно доставить человеку хоть небольшую радость.
Дорога то поднималась на пригорки, то спускалась в ложбины, открывая
перед учителем все новые в новые Картины. Местность эта резко отличалась от
полесской равнины, с которой свыкся молодой учитель за годы своего
пребывания в Полесье. Но короткий зимний день был хмурым. Неприветливое и
холодное небо, сплошь застланное белесыми облаками, низко нависало над
просторами земли, придавая им угрюмый вид, накладывая на них печать унылого
однообразия. Все это отражалось на настроении учителя. Не радовали взор
близкие и далекие крестьянские усадьбы, разбросанные на заснеженных
просторах полей то хуторками, то небольшими деревеньками. Неприветливо
выглядели заваленные снегом низкие крыши, почерневшие стены хат и окна,
плотно выбеленные зимней стужей. Эта стужа, казалось, еще ниже пригибала к
земле человеческие жилища. Над хатами кое-где поднимались деревья.
Оголенные, лишенные листьев вершины их придавали пейзажу еще большую
угрюмость. Лобанович ощущал в сердце тоску о Полесье, о тех образах, что
остались далеко позади. Он вспоминал выгоновскую школу, учеников, знакомых
крестьян, с которыми он сдружился и расставанье с которыми оказалось таким
внезапным и даже трагичным. Счастливая случайность помогла Лобановичу
выпутаться из неприятного дела, угрожавшего ему тюрьмой либо высылкой.
Начальство само не знало, как отнестись к Лобановичу за написанную им
петицию. Может, действительно эта петиция предотвратила разгром панского
имения? И учителя отпустили на волю, прочитав ему соответствующую нотацию и
ограничившись переводом в другую школу на противоположном краю Беларуси,
сказав: "Иди и больше не греши". И вот в эту школу он теперь и едет. А все
же интересно, что это за школа и каких людей встретит он на новом месте?
Миновав панский двор со старинным парком, с почерневшими от времени
строениями, дорога в последний раз спустилась с горки в широкий овраг,
заросший мелким ольшаником, пробежала через мостик, под которым протекала
небольшая речушка, и снова поспешила вверх на противоположный склон оврага.
Здесь на высокой и довольно широкой площадке и нашло себе тихое пристанище
село Верхань.
Лобанович внимательно окинул его взглядом. Село растянулось в одну
длинную линию, километра на полтора. В одном его конце, здесь же неподалеку,
поднимались два школьных здания, а напротив, через улицу, красовался более
внушительный и просторный дом волостного правления. Немного в стороне от
него стояла простая, но довольно складная церковка в густом венке высоких
белых берез.
"А здесь, наверно, весной красиво", - подумал Лобанович.
Дядька Ничыпар Кудрик повернул лошаденку влево и спустя минуту или две
остановился перед высоким школьным крыльцом.
Не вылезая из саней, Лобанович достал из кармана четыре рубля - три по
уговору и рубль, надбавленный за старание дядьки Ничыпара.
Подводчик снял шапку, поблагодарил учителя.
- Если понадобится подвода, то накажите мне. Живу я на том конце села,
первая хата за домом батюшки.
На школьном крыльце они простились.
Дверь школы оказалась незапертой. Небольшой и довольно темный
коридорчик отделял классную комнату от квартиры учителя. Лобанович немного
удивился царившей здесь тишине. Он поставил чемоданы, а сам осторожно открыл
дверь в классную комнату.
Класс был пустой и холодный. Давно не беленные стены носили на себе
следы разных повреждений. Штукатурка во многих местах была отбита, из-под
нее светились белые квадраты дранки. Географические карты висели где попало
и как попало. Карта Европы, потеряв равновесие, наклонилась одним своим
краем к самому полу, который напоминал лицо человека, безжалостно изрытое
оспой. На полу лежал неровный слой засохшей грязи, принесенной сюда
ученическими лаптями, как видно, еще осенью.
Лобанович укоризненно покачал головой и вышел из класса. Напротив
классной двери была другая, также незапертая дверь - в учительскую квартиру.
Лобанович открыл ее, внес свои чемоданчики и остановился возле порога.
Дощатая перегородка разделяла квартиру на две довольно просторные комнатки.
В противоположном конце первой из них, напротив двери, стоял стол без
скатерти, такой же убогий и неприглядный, как и сама эта комната. На столе и
под столом валялись крошки, огрызки селедок, корки хлеба и пробки от
бутылок. Две пустые бутылки из-под водки сиротливо ютились в уголке за
столом. Некрашеный, давно не мытый пол был весь в пятнах и носил на себе
следы разной дряни.
"Куда же я попал?" - мысленно спросил себя Лобанович.
Он подошел к перегородке и толкнул дверь - она с шумом раскрылась.
Лобанович увидел деревянную кровать, на которой лежал человек, накрытый с
головой дерюгами. Стук распахнутой двери потревожил сон лежащего человека.
Он зашевелился, из-под дерюги показалась взлохмаченная черноволосая голова.
Лобанович сразу узнал, кому она принадлежит: на кровати лежал местный
учитель с громкой фамилией на дворянский лад - Сретун-Сурчик! Он годом
раньше Лобановича окончил учительскую семинарию.
Лобанович не думал и не гадал встретиться с ним здесь и быть
назначенным на его место. Сретун-Сурчик открыл заспанные глаза, удивленно
посмотрел на Лобановича и, узнав его, виновато улыбнулся.
- Ах ты лежебока! - весело крикнул Лобанович, схватил Сретун-Сурчика
под мышки, стащил с кровати и поставил на длинные, тонкие ноги.
Хозяин не захотел спасовать перед своим гостем, и они схватились
бороться - Сретун-Сурчик в одном белье, Лобанович в зимнем пальто. Гость
ловко оторвал хозяина от пола, закружился с ним, потом подставил ему ножку и
бухнул его на кровать.
- Ты что же это валяешься до такого часа? Пора вставать, да и школу
пора освобождать, не то она вся грязью зарастет, - проговорил Лобанович.
- Смотри какой ревизор нашелся! - отозвался Сретун-Сурчик.
- Ревизор не ревизор, а учитель этой школы теперь я.
- Ну, ты еще обожди, - возразил Сретун-Сурчик. - Сход заявление послал
в дирекцию, чтобы меня оставили в Верхани.
Лобанович поглядел на него и засмеялся.
- Жди, тетка, Петра - будешь сыр есть! - И спросил: - За что переводят?
В крамольники попал?
- Ну, не без этого! - гордо подтвердил Сретун-Сурчик.
- Ну, так вот что я тебе скажу: не тешь себя, хлопче, напрасными
надеждами, а лучше потихоньку бери шапку в охапку и выбирайся. Или ты
думаешь, мне мила твоя школа? Если бы это от меня зависело, я тебя и твою
школу за десять верст обошел бы. К сожалению, она сейчас моя.
Сретун-Сурчик почувствовал истину в словах Лобановича.
- Да, уж правду сказать, я и проводы вчера устроил. Но все же с
нагретым уголком жалко расставаться.
- У кого из нас не было нагретого уголка? - сказал Лобанович. - Ну что
ж, будем нагревать новые. Но скажи ты мне: почему у тебя школа такая
запущенная? Что-то не видно, чтобы ты ее согрел.
- Революция, брат, - сказал Сретун-Сурчик и махнул рукой.
Он начал выбираться из своего логова и приводить себя в порядок.
Лобанович смотрел на него и посмеивался.
- Революция, говоришь? - проговорил он. - Правда, революция сокрушает и
сметает все на своем пути, но это не значит, что вокруг нас должны быть
грязь и мусор.
Скрипнула дверь, и в квартиру вошел невысокий, слегка рябоватый молодой
человек. На его губах, прикрытых рыжеватыми усиками и немного вздернутых к
носу, засветилась улыбка. Это был Антипик, другой учитель верханской школы.
Говорил он немного в нос. Во время разговора язык его как бы цеплялся за
что-то во рту и порой прищелкивал. Если люди придумали, хоть и не точно, как
передать на бумаге тот звук, которым человек останавливает лошадь, то
гораздо труднее записать прищелкивание языка Ивана Антипика.
"Близкими друзьями с ним не будем", - подумал Лобанович после первого
же знакомства с Антипиком. Из разговора с ним Лобанович узнал, что занятия с
двумя младшими группами Антипик начал только после зимнего перерыва. Что же
касается учеников старшей группы, с которыми занимался Сретун-Сурчик, все
они, как сообщил Антипик, убеждены, что в этом году никто из них не будет
представлен к выпускным экзаменам.
На другой день Сретун-Сурчик выехал в свою новую школу.
Лобановичу запали в память слова Антипика о разговорах, ходивших среди
учеников по поводу экзаменов. Он решил приступить к занятиям на третий день.
Его сердце болело за учеников, которых волновал вопрос об окончании школы.
Он их не знал, и ему хотелось поскорее их увидеть. Но сперва нужно было
привести в порядок школу, очистить ее от грязи.
Сторожиха, низенькая, сухонькая, подвижная старуха, познакомилась с
новым учителем еще в первый день его приезда. Она вначале украдкой,
исподтишка, но очень внимательно разглядывала его. Лобанович обратил
внимание на ее озабоченное, невеселое лицо. Видимо, она жалела прежнего
учителя, к которому привыкла за три года. Бабка Параска - круглая бобылка,
не имела ни мужа, ни семьи, и называла себя "самосейкой". Она не знала, кто
ее отец. А мать, родив Параску вне брака, оставила ее сиротой, когда девочке
не исполнилось еще и пяти лет. Всю свою безрадостную жизнь прожила Параска у
чужих людей. Единственное, что доставалось на ее долю, - это тяжелый труд на
других. Работу она любила и работала честно, - иначе, казалось ей, и жить
нельзя.
Едва только выехал Сретун-Сурчик, бабка Параска принялась за работу.
Наложила дров в печку, подожгла их и завертелась с веником по хате,
старательна подметая пол.
- Как засядут, так на всю ночь. Грязи понатаскают, набросают огрызков,
а ты жди, пока вынесет их нелегкая из квартиры... - укоризненно ворчала
бабка Параска. Видимо, она хотела оправдаться перед новым учителем.
- А мы, бабка, не будем таких свиней в дом пускать, - сказал Лобанович.
Бабка прервала работу, разогнулась. С ее сухого круглого лица сбежали
морщинки. Она засмеялась.
- Нельзя, паничок, так говорить: ведь это все-таки люди высокие - паны,
паничи, - заметила бабка, но, видно, и сама она склонялась к мысли, что это
не люди, а свиньи.
Лобанович отодвинул стол на подметенное место и сел просматривать
школьный журнал, те разделы его, где учитель делает записи, чем занимались
ученики в каждый час учебного дня. Внимательно ознакомился со списком
учеников. На некоторых фамилиях он останавливался. Они вызывали интерес
учителя одним своим звучанием, и ему хотелось посмотреть, что же это за
человек, носящий такую фамилию. Всего учеников в двух старших группах, с
которыми предстояло вести занятия Лобановичу, насчитывалось около
пятидесяти. Почти третью часть их составляли девочки. Это порадовало
учителя; он хорошо помнил, что в одной его школе на Полесье девочек не было
совсем, а в другой они составляли не более десятой части всей массы
школьников. Знакомство с классным журналом показало, что школьные программы
не выполнены и наполовину, тогда как большая половина года уже осталась
позади.
- Вы, паничок, погрейтесь возле печки, а я помою пол, - сказала бабка
Параска, придвигая к печке стул.
Лобанович сел напротив печной дверки. Дрова разгорелись и весело
потрескивали. От огня шло ласковое тепло.
- Все хорошо, бабка, только как бы нам и в школе пол помыть?
- А вы скажите Пилипу, пускай сходит к старосте, чтобы женщин прислал.
Это уже его забота.
- Что ни край, то свой обычай, - сказал учитель и попросил бабку
позвать сторожа.
Пилип, человек средних лет, щуплый, вертлявый, говорил тоненьким
голоском, часто смеялся суховатым смехом и при каждом удобном случае сводил
разговор к одним и тем же словам о "кватэрке" [Кватэрка - мера вина]
горелки. Лобановичу бросилось в глаза, что люди, с которыми он здесь
встречался, мелкие, худые, заморенные. Как видно, местные крестьяне жили
чрезвычайно бедно.
- Ну, Пилип, присядь, погрейся. Поговорим.
Сторож неловко помялся, а затем присел на чурбанчик, на который обычно
становилась бабка Параска, чтобы закрыть вьюшку. "Недоростки лезут на
подмостки", - говорила она в таких случаях.
- Давно работаешь сторожем? - спросил Лобанович.
- Да уже, должно быть, четвертый год, - ответил сторож.
- А сколько платят?
- Э-э, какая там плата! - махнул рукой Пилип. - И на кватэрку горелки
не выкроишь.
- Ну, а в чем состоит твоя работа?
- Работы, можно сказать, хватает: дров нарубить, воды натаскать, печки
истопить да школу прибрать.
- Однако не видно, чтобы школа была прибрана.
- Верно, не прибрана, - подтвердил Пилип и добавил: - Учителя от нас
забирали, так оно все и остановилось. И опять же - прибирай или не прибирай,
а грязи натаскают.
- А вот давай попробуем прибрать и будем смотреть, чтобы в школе было
чисто. Может, как-нибудь и справимся с этим делом. Как думаешь?
- Подумавши, может, что и придумаешь, - согласился сторож.
- Ну, так вот, первым делом надо снять паутину, в ней еще прошлогодние
мухи болтаются. А потом вымыть класс. И сделать это нужно сегодня же. Почему
класс не вымыт?
- Женщины очередь перепутали и теперь никак договориться не могут. Вот
если бы дать им по чарке, живо зашевелились бы.
- Ты, как вижу, любишь чарки опрокидывать? - полюбопытствовал учитель.
- А кто их не любит? - вопросом на вопрос ответил Пилип и добавил: -
Тот панич, что был перед вами... зайдет, бывало, к нему кто-нибудь, он и
говорит мне: "Сходи, Пилип, в монопольку". Ну, раз говорят, значит, надо. А
я человек старательный и послушный. Принесу горелки. Выпивают и меня не
обидят. Позовет меня панич и скажет: "Выпей, Пилип, чарку!.. " Славный был
человек, дай ему бог здоровья! - дипломатично закончил свой рассказ сторож.
- Это очень хорошо, - сказал Лобанович, - что ты человек старательный и
послушный. Так давай за работу, а потом уже будем о чарках говорить.
В сенях. Пилип покачал головой и тихонько проговорил:
- Нет, брат, с этим пива не сваришь!
Вздохнув, он пошел выполнять приказ учителя.
Под вечер, когда начинало темнеть, школа была прибрана: пол вымыт,
парты вычищены и вытерты, паутина снята, а географические карты приобрели
соответствующий вид и заняли на стенах принадлежащее им место. Лобанович
тайком послал бабку Параску в монопольку принести "крючок" или "мерзавчик",
как называли тогда меру водки, равную сотой части ведра. Когда работа по
приведению школы в порядок была окончена, учитель поблагодарил женщин, а
сторожа Пилипа позвал к себе. Перелив "мерзавчик" в стакан, он поднес его
сторожу. Тот кивнул учителю головой: "Будьте здоровеньки!" - и с
наслаждением, не торопясь опорожнил стакан. А когда "мерзавчик" разошелся по
его жилам, Пилип убежденно сказал:
- А вы, паничок, мудрей, чем тот учитель, ей-богу!
Вечером того же дня, едва сгустились сумерки, стал пошумливать ветер.
Посыпал меленький густой снежок. Белесые зимние тучи низко нависли над
омертвелой землей. Ветер крепчал. И небо и земля слились в сплошном вихре
снежной пыли. На все голоса гудела за окном вьюга. И нужно было напряженно
вслушиваться, чтобы различить отдельные звуки, из которых складывалась эта
нестройная музыка. Обнаженные деревья шумели глухо, надрывно. Бешено бились
о стены ставни, тоскливо визжали железные петли, на которых они держались. С
колокольни доносился слабый, приглушенный голос колоколов. Звонарь-ветер бил
языками колоколов об их края, и этот звон, казалось, подавал весть о
какой-то беде, о каком-то великом горе. Буря налетала, словно дикий зверь,
выскочивший на волю из железной клетки, всей своей тяжестью обрушивалась на
крыши строений, с шумом гоняя по ним потоки снега. Под ее напором скрипели