Страница:
человека и подул. Как дунул, человек сразу и ожил. Начал он ходить,
осматриваться, но подобного себе нигде не видит. Скучно стало Адаму - первый
человек назывался Адамом, - нигде места не найдет себе, бедный. Ходит, как
после хорошей выпивки, ища, чем бы опохмелиться. Смотрел на него бог,
смотрел, да и говорит: "Нехорошо человеку быть одному, надо женить его".
Девчат же на свете не было, сватать его не повезешь, надо иной выход найти.
Истомился Адам, слоняясь по земле, и крепко уснул. Вот тогда бог взял из
него ребро, а из ребра сделал женщину и назвал ее Евой. Проснулся Адам, да
как глянул на нее, весь и просиял сразу. А бог смотрит и радуется. "Бери,
говорит, ее, пусть она тебе будет за женку. Живите, говорит, в добром
согласии, в мире, не ссорьтесь, не деритесь. А ты, Ева, ухаживай за своим
мужем. Все, что вы видите кругом, все это ваше. Будьте же хозяевами надо
всем, что на земле. Не забывайте бога, в церковь ходите. Попа и дьячка также
не забывайте, ведь они за вас меня молят".
Рассказал затем дьячок, как жили в раю Адам с Евой, как им было хорошо,
какие там цвели сады и деревья и какую заповедь дал им бог. Но особенно
интересно рассказал дьячок о том, как люди согрешили и как бог покарал их за
это.
- Послушал Адам свою женку, съел яблоко с запрещенного дерева. А когда
съел, сразу познал, что сделал мерзко. Нехорошо ему сделалось, и в первый
раз обругал Еву как следует быть. А та молчит, но что ты возьмешь с бабы?
Бросил Адам Еву и пошел в дубы. Лег под дубом и лежит. Слышит - бог по раю
ходит. Стыдно Адаму в глаза богу глянуть. Лежит, не встает. Слышит - бог с
Евой говорит:
"Где твой Адам?"
Опустила глаза Ева, молчит.
"Что же ты молчишь? Где, говорю, Адам?"
"Не знаю".
"Как "не знаю"? А кто же должен знать? - Глядит на нее бог строго. -
Это, говорит, моя милая, через тебя свет горит! Я все вижу и знаю. Обожди,
говорит, я с тобой еще поговорю! Пойду только этого бездельника поищу. Меня
так не хочет слушать, а женку послушал!"
Слышит все это Адам. Страшно ему. Притаился за дубом - и ни гугу.
Прошел бог так и этак, смотрит - нету Адама. "Где же он, говорит, девался?"
Давай его звать:
"Адам!"
Адам ни гугу.
"Адам!" - еще громче зовет бог.
Адам от страха и голову пригнул. Бог-то знает, где Адам, но хочет, чтоб
он хоть немного покаялся и сам попросил бога отпустить ему грех.
"Адам, где ты?"
Не подает Адам голоса.
Тут дьячок входит в роль разгневанного бога и наделяет его всеми своими
качествами.
- Разгневался бог да как крикнет: "Адам, лихоманка твоей голове, где
ты, гад?!"
Видит Адам, что деваться некуда, вылезает из-за дуба.
"Зачем ты ел то, что я тебе не дозволил?"
Вместо того чтобы покаяться, Адам начал оправдываться:
"Жена, которую ты мне сосватал, дала мне, и я ел".
Позвал бог Еву.
"Зачем ты давала Адаму запрещенные плоды?"
"Меня искусил дьявол, уговорил меня".
Поглядел на них бог, покачал головой.
"Будь же ты проклят, дьявол! Ползай на своем чреве, а некогда потомок
Евы размозжит тебе голову. Ты, Ева, будешь в муках рождать детей, а муж твой
будет господином над тобой. А ты, Адам, не забывай, что сделан ты из земли и
в землю снова пойдешь. Проклята земля из-за тебя. Будешь ты работать много,
а пользы иметь мало, потому что не послушал бога". И выгнал их бог вон из
рая.
Так вот, видите, шельмы, какой грех не слушать бога! Делайте то, что
вам говорят старшие. И по садам лазить не надо.
Мысли, вызванные нелегальной брошюркой, не давали Лобановичу покоя.
Прежние позиции, на которых зиждилось его мировоззрение, оказывались
шаткими, построенными на песке. Они не выдерживали напора критической мысли
и рассыпались, обнаруживая свою несостоятельность и никчемность.
Казалось, сам воздух насыщен новыми веяниями свежей мысли, хотя
охранители устоявшегося веками политического строя твердо стояли на своем
посту и заколачивали даже самые маленькие щели, через которые могли бы
пробиться на свет белый новые идеи. Но где-то в сокровенных, тайных глубинах
жизни что-то бурлило, кипело, поднималось, рвалось наверх. Газеты сообщали о
забастовках, которые вспыхивали то здесь, то там в больших городах. Глухо
долетали из разных мест грозные отзвуки народного протеста, возмущения. Из
придавленных низов выбивались родники новой жизни.
Теперь все эти события рисовались Лобановичу в ином свете. Он ощущал
радость познания повой правды, той правды, что, едва осознанная, неясная,
веками живет в мужицком сердце, будоража и поднимая людей на восстания, той
правды, за которую лучшие дети народа томились в острогах, страдали и гибли
в ссылках, на каторге либо в расцвете лет складывали головы в темных
подвалах. И все эти мученики за правду вызывали изумление и глубокое
сочувствие и с неодолимой силой влекли на тот тернистый путь страдания, по
которому шли они.
Вместе с тем Лобанович особенно остро почувствовал двойственность,
двусмысленность того положения, в котором он теперь очутился. С одной
стороны, он, деревенский учитель, вынужден проводить в жизнь определенные
идеи, направленные на укрепление того порядка вещей, в справедливость
которых он не верит. Над ним есть око, и это око не дремлет. И не одно, а
много таких очей. С другой стороны, выполняя свою роль, он сознательно
переходит в ряды врагов народа. Он станет лгуном и просто нечестным
человеком, если будет вбивать через школу в детские головы эти казенные
идеи.
Пробовал он в своих рассуждениях остановиться на определенном
компромиссном решении. Что же, он будет молча обходить все то, что
благоприятствует развитию казенных, монархических принципов, наталкивать
детей на мысль о несправедливости существующих социальных порядков,
пробуждать у них общественную сознательность, будет стремиться посеять в их
душах зерно сомнения, действительно ли хорошо все то, что принято считать
справедливым.
Лобанович вспоминал свои прежние размышления о роли учителя. Подобные
мысли приходили ему в голову еще в Тельшине, но тогда он не знал того, что
знает теперь, хотя многое чувствовал своим социальным чутьем. Теперь эти
компромиссы не удовлетворяют его. Учитель считает, что такие мысли исходят
от того соглашателя, который живет в самом существе человека.
Нет, дальше мириться с этим невозможно. Надо успокоить свою гражданскую
совесть, выполнить свой гражданский долг и выйти из фальшивого положения
обманутого человека, того положения, в котором находятся миллионы
одураченных людей. И такой выход он находит в лице Аксена Каля.
Аксен Каль заходит к нему вечерами. Обучение хотя медленно, но
подвигается вперед. Аксен уже может расписаться, что его очень радует, но
это еще не свидетельствует о его грамотности. Читает он с печатного слабо, а
с рукописного еще хуже. Расписываться он научился потому, что это наиболее
частый вид его упражнений в письме. Дома упражняться ему некогда, да и
неудобно. Приходится довольствоваться тем, что приобретешь здесь. Но без
практики закрепить достигнутые успехи трудно, и Аксен порой высказывает
мысль, что, может быть, науки с него и хватит. Учитель же упорно наседает на
него, уговаривает идти дальше. И они понемногу идут.
Но не эти занятия составляют главное содержание их вечеров, - первое
место отводится беседам на темы политического характера. Аксен Каль оказался
таким человеком, с которым можно смело поговорить обо всем. Он только
удивился немного, услыхав от учителя, что самый большой враг народа - сам
царь. Аксен всю свою жизнь разделял общую веру в царя, который будто бы
стоит выше обычных человеческих интересов, для которого одинаково близки
интересы всех сословий, а если над бедным человеком и надругаются и
поступают с ним несправедливо, то в этом виноваты царские советчики и все
эти босяки - министры, губернаторы, земские начальники, исправники и всякие
другие чины, которых даже и не сосчитать. Для Аксена Каля именно теперь и
невыгодно было утратить веру в царя, невыгодно с чисто практической стороны:
его не покидала надежда отвоевать заливы, захваченные паном Скирмунтом, а
для этого оставалось одно только средство - подать прошение на царское имя.
- Но подают же люди прошения царю, и эти прошения он принимает, -
пробует возразить Аксен.
- Ну конечно, если бы он не принимал этих прошений, то их не подавали
бы. Но какие просьбы удовлетворяет царь? Если у кого-нибудь некрасивая,
безобразная фамилия и он хочет переменить ее, такую просьбу царь уважит.
Если засудят кого-нибудь, царь может уменьшить кару и даже совсем отменить
ее. В таких мелких случаях почему не уступить людям? Царь помогает. Ведь
надо же, чтоб люди верили в него. Но там, где затрагиваются интересы дворян,
помещиков, царь никогда не станет на сторону крестьян. И в таких случаях
говорят: "Министры не показали прошения царю". Выходит так, что хозяин
хороший, а виноваты слуги. Чепуха все это, Аксен, и обман! Царь никогда не
пойдет против помещиков: ведь сам он прежде всего помещик. Царь Николай
Первый так и сказал на собрании дворян и помещиков: "Не забывайте, господа,
что я первый среди вас помещик". Я вам, Аксен, скажу больше. Вы знаете
случаи, когда царь удовлетворяет просьбы. Но знаете ли вы такие случаи,
когда цари высылали крестьянских ходоков в Сибирь? А такие случаи были.
Аксена в эту минуту больше всего занимают заливы-тони.
- Значит, выходит, что наши тони у пана Скирмунта не вырвешь? -
спрашивает он.
- Не вырвешь, - подтверждает Лобанович.
- И прошение, говорите, не поможет?
- Нет, не поможет, - уверенно отвечает учитель.
- Ох, лихо его матери!
Злость разбирает Аксена. Перед его глазами встают многочисленные суды,
долгая тяжба с паном Скирмунтом и проигрыш дела во всех инстанциях.
- Остается одно, - говорит Аксен, и глаза его поблескивают злобой, -
придушить, сгинь его доля!
- И это не поможет: у пана найдутся наследники, а того, кто его
придушит, сгноят в остроге.
Аксен хмурит лоб. Видно, он очень близко принимает все это к сердцу.
Мысль его усиленно работает, ищет выхода из тупика и не находит, а в сердце
поднимается жажда мести и злоба.
- И неужто вечно будут их сила и право? - как бы обращаясь к самому
себе, говорит Аксен.
- Этого не должно быть и не будет, но само ничего не сделается.
- А кто сделает!?
- Должны сделать сами обиженные.
- А как они сделают?
- Вот над этим и надо подумать. Прежде всего надо перестать верить в
царя и рассеивать эту пустую веру и в других. Нужно осознать, что все
государственное бремя несут на себе горемычные крестьянские спины и
мозолистые руки рабочих. На их горбах богатеют и жиреют в городах разные
купцы и фабриканты, а на земле - дармоеды помещики. Надо знать, что нами
командует ничтожная кучка дворянства и богатых купцов во главе с царем.
Нужно понять всю эту музыку, эту хитрую механику, чтобы свалить ее со своих
плеч. Но одного только знания мало, надо создавать свои союзы и организации.
Чем больше войдет людей туда, в такие организации, тем легче будет вести
борьбу за свое право и за свое освобождение.
Аксен слушает, соглашается, иногда качает головой.
- Ой, трудно сделать это с нашим народом! - говорит он и замечает, что
народ в разные стороны смотрит, а иному дурню это никак и в голову не
вобьешь.
- Сразу, за один день, конечно, не сделаешь этого. Хорошо будет, если
сейчас на селе найдется несколько человек, которые будут разделять эти думки
и другим о них говорить. Только, Аксен, в этом деле нужно соблюдать большую
осторожность.
Такие беседы велись вначале только между учителем и Аксеном. Затем к
ним присоединились еще двое крестьян, отец и сын. Это были соседи
Лобановича. Старому Безручке лет пятьдесят, а сыну его, Якиму, в этом году
надо на призыв идти. Безручка называет себя казаком - его предки были
казаками на Украине, а потом перебрались на Полесье. В его зубах постоянно
торчит трубка. Может быть, эта трубка и является причиной того, что старый
Безручка принимает малое участие в беседах. Он больше молчит. Зато лицо его,
очень выразительное, отражает все оттенки его мыслей и чувств. Иногда он
вынимает изо рта трубку, сплевывает и делает коротенькое замечание. Обычно
же говорит больше руками. Особенно многозначительно машет он рукой, когда
речь заходит о царе. Поднимает глаза на царский портрет и, не вынимая из
зубов трубки, безнадежно махнет на него рукой. И этот жест означает:
"Пользы, брат, с тебя столько же, как с дырки в мосту".
Оба Безручки люди щуплые и белобрысые. Если старый Безручка скуп на
слова, то сын говорит и за себя и за отца.
В то время когда говорит Яким, отец внимательно слушает, но не глядит
на сына. И трудно вообще сказать, куда он глядит. Кажется, обдумывает все
время какую-то необычайно сложную жизненную задачу, но все слышит, не
пропускает ничего.
Говорили здесь о многом: о тяжелом положении народа, о привольной жизни
панов и начальства, об издевательствах над простыми людьми, о причинах,
породивших такие порядки на свете, о том, что надо делать, чтобы отвоевать
свое право, что это за люди - социалисты, чего они хотят, за что страдают,
почему их карают строже, чем убийц и конокрадов.
- Но почему нам батюшка об этом никогда ничего не скажет? - спрашивает
Яким.
- Как же он тебе скажет, если он с нашей темноты хлеб имеет! Кто пойдет
сам против себя? - отвечает Аксен. - Поп, земский начальник, пристав,
исправник - это, брат, все одна шайка.
Временами темой их бесед были прокламации. Тем или иным способом
попадали они в крестьянские руки. Приедут, бывало, крестьяне с рынка, начнут
доставать из телеги покупки и найдут узенькие длинные листочки. Неграмотный
крестьянин посмотрит на них, спрячет в карман, чтобы при случае показать
человеку грамотному. Поднесут их иногда отцу Николаю, дьячку или лесничему.
Лесничий поглядит-поглядит - и рраз! Порвет прокламацию на мелкие
кусочки, а потом выругается крепкими словами и скажет:
- Это все жульнические махинации. Иди и руки вымой. А если поймаешь
этого сукиного сына, что подсовывает такую мерзость, тащи его в полицию. В
полицию - и никаких!
- А черт его батьку ведает, что оно тут пишется, - отвечает крестьянин
и очень жалеет, что не удалось узнать, о чем говорится в листовках.
Если прокламация попадет в руки попа, он злобно блеснет глазами и
спросит:
- Где ты ее взял?
- В соломе на возу нашел.
- Это есть богомерзкое писание, и печать антихриста прибита на нем.
Такие вещи надо отдавать в полицию. А еще лучше, если сжечь на месте.
- А что же тут, батюшка, написано? - спрашивает необычайно
заинтересованный полешук.
Батюшка зажигает спичку, чтобы сжечь прокламацию.
- Если злой дух вознамерится искусить человека, то он обещает ему
золотые горы. Вот и здесь он делает то же самое. От этих прохвостов, которые
пишут такие листочки, отступился бог, и в безумии своем говорят они: "Нет
бога, и не надо царя". Священное же писание нас учит: "Всякая душа пусть
слушается начальства, ибо начальство поставлено от бога". - И отец Николай
поджигает прокламацию.
А если такая прокламация попадает к дьячку, он забирает ее, прячет в
карман.
- Я отдам ее старшине, а старшина передаст по начальству.
В квартире учителя прокламации давали богатый материал для бесед.
Говорили и о содержании прокламаций и о тех людях, которые составляют их.
Старика Безручку удивляет ловкость этих неведомых людей, которые так
искусно подбрасывают листовки.
- Ну и ловкачи, сгинуть их матери, так подсунут, что и не услышишь!
Несколько дней подряд лил дождь.
Грязь, непролазная, клейкая грязь затопляет дороги. Колеи залиты водой.
В низинах, словно озера, стоят широкие лужи. Ни перейти, ни обминуть их.
Холодно, сыро, пусто и глухо. Изнемогшие, притихли, замерли просторы
Пинского полесья. Серые крестьянские хаты сиротливо жмутся к скользкой,
мокрой земле; тоской веет от мертвых, оголенных деревьев.
Лобанович довольно далеко отошел от села, миновал две ветряные мельницы
в поле и остановился перед огромной лужей, - нет, не перейдешь. Глядит по
сторонам - не обойти: далеко по бороздам, словно лучи, во все стороны от
этой лужи расходится вода. Теперь он видит свою ошибку: надо было сразу
направиться на железную дорогу. Идти назад далеко - почти половина пути. Еще
полверсты - и переезд, а за переездом гать. Там не будет такой грязи. Стоит,
оглядывается, раздумывает. Неужели его остановит эта злосчастная лужа? Уже
несколько раз собирался он в эту дорогу, не раз вспоминал Ольгу Викторовну и
свое обещание побывать у нее.
Учитель выходит на более сухое место, наклоняется, снимает ботинки,
засучивает штанины: "Лихо его бери, льда нет, может быть, ноги не отвалятся,
а на переезде обуюсь", - думает он. Раз и два... Ноги погружаются в
холодную, как лед, жижу. Жгучий холод, кажется, доходит до самого сердца, но
он храбро шагает по грязи. Ему вспоминается, как некогда маленьким бегал он
босиком кататься по льду. Местами грязь и вода доходят до колен. Наконец
лужа кончается, и он выходит на более сухое место я сразу пускается бежать,
ощущая необычную легкость и желание мчаться как можно быстрей. Бежит, а в
ушах звучит украинская песня: "Ой, не ходы, Грыцю, та й на вечорницю... "
Пока добежал до переезда, ноги сделались красными, словно у аиста. Зато,
когда обулся, сразу почувствовал, как хорошо ногам.
Не доходя до села, он сворачивает с дороги и идет пустыми огородами по
протоптанной стежке. Школа видна издалека - ее сразу можно узнать по белым
ставням и вообще по всему ее виду.
Перебравшись через забор, Лобанович идет школьным огородом, где торчат
еще стебли подсолнечников, и заходит в кухню. Сторожиха Маланья в белой
вышитой сорочке, чистая и аккуратная молодица, суетится возле печи.
- Дома учительница?
- Дома, дома! - бойко отвечает Маланья, оглядывая учителя живыми,
веселыми глазами.
Ольга Викторовна, видимо, услыхала и по голосу узнала своего соседа по
школе. Послышались ее быстрые, твердые шаги. Мгновение - и она сама
показалась на пороге. Лицо у нее веселое, в глазах светятся искры радости.
- Андрей Петрович? Вот молодец! А я уже и надежду потеряла на то, что
увижу вас здесь. Ну, милости прошу!
- Если я умру, то перед смертью напишу: "В моей смерти повинна Ольга
Викторовна".
- Отчего это вы умирать собираетесь да еще меня причиной своей смерти
выставлять думаете? Никогда мне в голову не приходило, что из-за меня может
человек умереть.
Лобанович рассказывает про страшную лужу, преградившую ему путь.
- Но желание увидеть вас было так велико, что я разулся и перешел
вброд.
- Что вы говорите! - на лице Ольги Викторовны отражается изумление. -
Так и в самом деле нетрудно заболеть и к Аврааму на пиво попасть. Ох, Андрей
Петрович, бить вас некому! Надо же хоть подлечить вас...
Она бежит на кухню, приказывает Маланье подогреть самовар, а затем, как
волчок, вертится возле шкафчика.
Лобанович глядит и усмехается: "Неужто у нее горелка есть?" Оказалось,
нечто лучшее - бутылочка нетронутого хорошего коньяка.
- Я очень рада, что есть чем подлечить вас. - Она наливает солидную
чарку. - Пейте, Андрей Петрович, это первейшее средство избежать простуды.
- А вы начните сами.
- О нет! Я же босиком не ходила, - смеется она, - и вообще не пью
чистого коньяка.
- Ну, так будьте здоровы!
Лобанович хотел уже выпить, но остановился и сказал:
- Пускай же никогда не оскудевает рука, наливающая чарки, и пускай
стоят на дорогах лужи!
После такого предисловия он ловко опрокидывает чарку. Посмаковал,
посмотрел на учительницу.
- Знаете, Ольга Викторовна, что? - Ну?
- В другой раз я приду к вам босиком.
Учительница смеется.
- Может быть, еще одну?
- Нет, и вся та лужа не стоит этого божьего дара.
Лобанович чувствует, как приятная теплота разливается по телу.
Квартирка Ольги Викторовны старая, темноватая. Давно не беленный
потолок весь разрисован рыжими потеками. Пол подгнил, и доски шатаются под
ногами. Учительница живет в одной комнатке, аккуратно и чистенько
прибранной, как умеет прибрать девичья рука.
- Ну, похвалитесь же, Ольга Викторовна, как живется вам здесь?
- И не спрашивайте, Андрей Петрович! Мечешься, суетишься, а все
что-то... не то. Нет... ну, как вам сказать... ну, радости работы...
- Вы еще, вероятно, находитесь в стадии налаживания занятий, а в этой
стадии всегда много хлопот и неприятностей, - пробует успокоить и подбодрить
ее Лобанович.
Ольга Викторовна словно бы задумывается над его словами, а затем
отрицательно качает головой.
- Нет, меня просто работа не удовлетворяет, и вся обстановка для нее
какая-то нечеловеческая. Вы видели мою классную комнату?
- Нет, не видел.
- Хотите посмотреть?
- Давайте посмотрим.
Ольга Викторовна ведет его в школу.
- Вот, любуйтесь, - говорит она, открывая дверь.
Классная комната имела очень запущенный и мрачный вид. Штукатурка на
стенах грязная, обшарпанная, местами отбита. Всюду на ней чернели следы
ученического письма - долгие годы стены эти выполняли роль промокательной
бумаги. Пол во многих местах прогнил и перекосился.
Лобанович осматривает школу.
- Да, Ольга Викторовна, похвалиться своей школой вы не можете.
- Вы знаете, Андрей Петрович, пробудешь в такой атмосфере несколько
часов и выходишь отсюда как отравленная. Просто хоть и на свете не живи.
- Паршивая школа, это правда, - соглашается Лобанович, - сочувствую
вам, Ольга Викторовна.
Осмотр школы портит его хорошее настроение. Ему жалко становится Ольгу
Викторовну. Хочется сказать что-нибудь хорошее, веселое, ободряющее, но слов
таких он не находит.
- Ну что ж, - наконец говорит он, - остается только утешать себя тем,
что скоро каникулы, можно будет отдохнуть, а там, смотришь, и зима кончится,
придет весна... Эх, Ольга Викторовна! Люблю я весну, особенно то время,
когда на березах начинают распускаться листочки. Весной у меня пробуждается
дух бродяжничества. Вот так бы, кажется, шел и шел бы в просторы земли.
Мысли о весне и о путешествии увлекают Лобановича. Он забывает душную,
гнилую школу Ольги Викторовны и говорит о своем желании попутешествовать в
свободное время летних каникул.
- Знаете, Ольга Викторовна, чем хороша жизнь сельского учителя?
- По-моему, ничего в ней нет хорошего, - скептически отвечает Ольга
Викторовна.
- Неправда, Ольга Викторовна, есть!
- Ну, что, например?
- Свободное лето. Кончил работу в школе - и иди куда хочешь, делай что
пожелаешь.
- Да, здесь вы, пожалуй, правы, - соглашается Ольга Викторовна.
- А, что? Вот видите. Никакая другая служба не дает такого приволья. И
знаете, какие у меня есть мысли?
- Кто же может знать ваши мысли?
- Тот, кто полюбопытствует узнать их.
- Ну, тогда расскажите.
- Вот какие мои мысли. Я хочу научиться делать фотографические снимки,
хочу купить фотоаппарат. Весной подберу себе компанию вольных скитальцев...
В деталях я еще не продумал свой план, а в основных чертах он таков - обойти
пешком целый район, описать его, собрать народные песни, легенды и другие
виды народного творчества, богато иллюстрировать свое путешествие
фотографиями. Хочу собрать целую галерею знахарей, колдунов, шептух и
шептунов - ведь этот тип вымирает - и сохранить их таким образом в назидание
потомкам.
- Ваш план мне нравится, - оживляется Ольга Викторовна. - И
действительно, в нем есть, если хотите, поэзия и своя красота.
- Поэзии здесь и не оберешься! - подхватывает Лобанович. - Новые места,
новые люди, неожиданные приключения, ночлег где-нибудь на лоне природы,
костер, темное небо и ясные звезды... И при свете костра вы будете слушать
рассказ какого-нибудь сказочника-деда о событиях прошлого, где правда и
фантазия переплетаются самым удивительным образом.
- Вы так интересно рассказываете, Андрей Петрович, что мне уже хочется
пуститься с вами в дорогу, если примете в свою компанию.
- Об интересных вещах нельзя рассказывать неинтересно, - замечает
Лобанович. - А против того, чтобы иметь вас в компании, я абсолютно ничего
не имею. Даже больше вам скажу: такой компанией я вполне удовлетворюсь, и
если кого приму в компаньоны, то только не своего брата мужчину.
Говоря это, Лобанович заглядывает в глаза Ольге Викторовне с хитроватой
улыбкой, словно стараясь сказать этим взглядом то, чего не договорил
словами.
Ольга Викторовна с притворной укоризной смотрит на соседа и качает
головой.
- И все-то вы, мужчины, на одну колодку сделаны! - добавляет она.
Маланья принесла самовар.
- Ну, будем чай пить и поговорим о вашем путешествии.
Ольга Викторовна накрывает стол, изредка перебрасываясь с гостем
короткими фразами.
- Знаете, Ольга Викторовна, - говорит Лобанович, сидя за столом, -
кроме шуток, я серьезно думаю о своем путешествии. Но я вижу в нем не только
одну поэзию, здесь может быть и неинтересная проза. Но дело не в этом. Я
хочу ближе присмотреться к тому, как люди живут, чем живут и что они думают.
Такое желание появилось у меня недавно. Вы знаете, что я делаю тайком? -
тихо спрашивает Лобанович.
Ольга Викторовна смотрит на него.
- Вероятно, пропаганду ведете?
- Именно. Крамольные идеи проповедую.
- Ну?! - Учительница еще более оживляется, и в глазах у нее
поблескивают искорки.
- Что вы на это скажете? - спрашивает он.
- Молодец вы, Андрей Петрович! От души желаю вам успеха. Интересно, как
вы это делаете?
- Пока что у меня есть три человека, крестьяне, и один из них мужчина
осматриваться, но подобного себе нигде не видит. Скучно стало Адаму - первый
человек назывался Адамом, - нигде места не найдет себе, бедный. Ходит, как
после хорошей выпивки, ища, чем бы опохмелиться. Смотрел на него бог,
смотрел, да и говорит: "Нехорошо человеку быть одному, надо женить его".
Девчат же на свете не было, сватать его не повезешь, надо иной выход найти.
Истомился Адам, слоняясь по земле, и крепко уснул. Вот тогда бог взял из
него ребро, а из ребра сделал женщину и назвал ее Евой. Проснулся Адам, да
как глянул на нее, весь и просиял сразу. А бог смотрит и радуется. "Бери,
говорит, ее, пусть она тебе будет за женку. Живите, говорит, в добром
согласии, в мире, не ссорьтесь, не деритесь. А ты, Ева, ухаживай за своим
мужем. Все, что вы видите кругом, все это ваше. Будьте же хозяевами надо
всем, что на земле. Не забывайте бога, в церковь ходите. Попа и дьячка также
не забывайте, ведь они за вас меня молят".
Рассказал затем дьячок, как жили в раю Адам с Евой, как им было хорошо,
какие там цвели сады и деревья и какую заповедь дал им бог. Но особенно
интересно рассказал дьячок о том, как люди согрешили и как бог покарал их за
это.
- Послушал Адам свою женку, съел яблоко с запрещенного дерева. А когда
съел, сразу познал, что сделал мерзко. Нехорошо ему сделалось, и в первый
раз обругал Еву как следует быть. А та молчит, но что ты возьмешь с бабы?
Бросил Адам Еву и пошел в дубы. Лег под дубом и лежит. Слышит - бог по раю
ходит. Стыдно Адаму в глаза богу глянуть. Лежит, не встает. Слышит - бог с
Евой говорит:
"Где твой Адам?"
Опустила глаза Ева, молчит.
"Что же ты молчишь? Где, говорю, Адам?"
"Не знаю".
"Как "не знаю"? А кто же должен знать? - Глядит на нее бог строго. -
Это, говорит, моя милая, через тебя свет горит! Я все вижу и знаю. Обожди,
говорит, я с тобой еще поговорю! Пойду только этого бездельника поищу. Меня
так не хочет слушать, а женку послушал!"
Слышит все это Адам. Страшно ему. Притаился за дубом - и ни гугу.
Прошел бог так и этак, смотрит - нету Адама. "Где же он, говорит, девался?"
Давай его звать:
"Адам!"
Адам ни гугу.
"Адам!" - еще громче зовет бог.
Адам от страха и голову пригнул. Бог-то знает, где Адам, но хочет, чтоб
он хоть немного покаялся и сам попросил бога отпустить ему грех.
"Адам, где ты?"
Не подает Адам голоса.
Тут дьячок входит в роль разгневанного бога и наделяет его всеми своими
качествами.
- Разгневался бог да как крикнет: "Адам, лихоманка твоей голове, где
ты, гад?!"
Видит Адам, что деваться некуда, вылезает из-за дуба.
"Зачем ты ел то, что я тебе не дозволил?"
Вместо того чтобы покаяться, Адам начал оправдываться:
"Жена, которую ты мне сосватал, дала мне, и я ел".
Позвал бог Еву.
"Зачем ты давала Адаму запрещенные плоды?"
"Меня искусил дьявол, уговорил меня".
Поглядел на них бог, покачал головой.
"Будь же ты проклят, дьявол! Ползай на своем чреве, а некогда потомок
Евы размозжит тебе голову. Ты, Ева, будешь в муках рождать детей, а муж твой
будет господином над тобой. А ты, Адам, не забывай, что сделан ты из земли и
в землю снова пойдешь. Проклята земля из-за тебя. Будешь ты работать много,
а пользы иметь мало, потому что не послушал бога". И выгнал их бог вон из
рая.
Так вот, видите, шельмы, какой грех не слушать бога! Делайте то, что
вам говорят старшие. И по садам лазить не надо.
Мысли, вызванные нелегальной брошюркой, не давали Лобановичу покоя.
Прежние позиции, на которых зиждилось его мировоззрение, оказывались
шаткими, построенными на песке. Они не выдерживали напора критической мысли
и рассыпались, обнаруживая свою несостоятельность и никчемность.
Казалось, сам воздух насыщен новыми веяниями свежей мысли, хотя
охранители устоявшегося веками политического строя твердо стояли на своем
посту и заколачивали даже самые маленькие щели, через которые могли бы
пробиться на свет белый новые идеи. Но где-то в сокровенных, тайных глубинах
жизни что-то бурлило, кипело, поднималось, рвалось наверх. Газеты сообщали о
забастовках, которые вспыхивали то здесь, то там в больших городах. Глухо
долетали из разных мест грозные отзвуки народного протеста, возмущения. Из
придавленных низов выбивались родники новой жизни.
Теперь все эти события рисовались Лобановичу в ином свете. Он ощущал
радость познания повой правды, той правды, что, едва осознанная, неясная,
веками живет в мужицком сердце, будоража и поднимая людей на восстания, той
правды, за которую лучшие дети народа томились в острогах, страдали и гибли
в ссылках, на каторге либо в расцвете лет складывали головы в темных
подвалах. И все эти мученики за правду вызывали изумление и глубокое
сочувствие и с неодолимой силой влекли на тот тернистый путь страдания, по
которому шли они.
Вместе с тем Лобанович особенно остро почувствовал двойственность,
двусмысленность того положения, в котором он теперь очутился. С одной
стороны, он, деревенский учитель, вынужден проводить в жизнь определенные
идеи, направленные на укрепление того порядка вещей, в справедливость
которых он не верит. Над ним есть око, и это око не дремлет. И не одно, а
много таких очей. С другой стороны, выполняя свою роль, он сознательно
переходит в ряды врагов народа. Он станет лгуном и просто нечестным
человеком, если будет вбивать через школу в детские головы эти казенные
идеи.
Пробовал он в своих рассуждениях остановиться на определенном
компромиссном решении. Что же, он будет молча обходить все то, что
благоприятствует развитию казенных, монархических принципов, наталкивать
детей на мысль о несправедливости существующих социальных порядков,
пробуждать у них общественную сознательность, будет стремиться посеять в их
душах зерно сомнения, действительно ли хорошо все то, что принято считать
справедливым.
Лобанович вспоминал свои прежние размышления о роли учителя. Подобные
мысли приходили ему в голову еще в Тельшине, но тогда он не знал того, что
знает теперь, хотя многое чувствовал своим социальным чутьем. Теперь эти
компромиссы не удовлетворяют его. Учитель считает, что такие мысли исходят
от того соглашателя, который живет в самом существе человека.
Нет, дальше мириться с этим невозможно. Надо успокоить свою гражданскую
совесть, выполнить свой гражданский долг и выйти из фальшивого положения
обманутого человека, того положения, в котором находятся миллионы
одураченных людей. И такой выход он находит в лице Аксена Каля.
Аксен Каль заходит к нему вечерами. Обучение хотя медленно, но
подвигается вперед. Аксен уже может расписаться, что его очень радует, но
это еще не свидетельствует о его грамотности. Читает он с печатного слабо, а
с рукописного еще хуже. Расписываться он научился потому, что это наиболее
частый вид его упражнений в письме. Дома упражняться ему некогда, да и
неудобно. Приходится довольствоваться тем, что приобретешь здесь. Но без
практики закрепить достигнутые успехи трудно, и Аксен порой высказывает
мысль, что, может быть, науки с него и хватит. Учитель же упорно наседает на
него, уговаривает идти дальше. И они понемногу идут.
Но не эти занятия составляют главное содержание их вечеров, - первое
место отводится беседам на темы политического характера. Аксен Каль оказался
таким человеком, с которым можно смело поговорить обо всем. Он только
удивился немного, услыхав от учителя, что самый большой враг народа - сам
царь. Аксен всю свою жизнь разделял общую веру в царя, который будто бы
стоит выше обычных человеческих интересов, для которого одинаково близки
интересы всех сословий, а если над бедным человеком и надругаются и
поступают с ним несправедливо, то в этом виноваты царские советчики и все
эти босяки - министры, губернаторы, земские начальники, исправники и всякие
другие чины, которых даже и не сосчитать. Для Аксена Каля именно теперь и
невыгодно было утратить веру в царя, невыгодно с чисто практической стороны:
его не покидала надежда отвоевать заливы, захваченные паном Скирмунтом, а
для этого оставалось одно только средство - подать прошение на царское имя.
- Но подают же люди прошения царю, и эти прошения он принимает, -
пробует возразить Аксен.
- Ну конечно, если бы он не принимал этих прошений, то их не подавали
бы. Но какие просьбы удовлетворяет царь? Если у кого-нибудь некрасивая,
безобразная фамилия и он хочет переменить ее, такую просьбу царь уважит.
Если засудят кого-нибудь, царь может уменьшить кару и даже совсем отменить
ее. В таких мелких случаях почему не уступить людям? Царь помогает. Ведь
надо же, чтоб люди верили в него. Но там, где затрагиваются интересы дворян,
помещиков, царь никогда не станет на сторону крестьян. И в таких случаях
говорят: "Министры не показали прошения царю". Выходит так, что хозяин
хороший, а виноваты слуги. Чепуха все это, Аксен, и обман! Царь никогда не
пойдет против помещиков: ведь сам он прежде всего помещик. Царь Николай
Первый так и сказал на собрании дворян и помещиков: "Не забывайте, господа,
что я первый среди вас помещик". Я вам, Аксен, скажу больше. Вы знаете
случаи, когда царь удовлетворяет просьбы. Но знаете ли вы такие случаи,
когда цари высылали крестьянских ходоков в Сибирь? А такие случаи были.
Аксена в эту минуту больше всего занимают заливы-тони.
- Значит, выходит, что наши тони у пана Скирмунта не вырвешь? -
спрашивает он.
- Не вырвешь, - подтверждает Лобанович.
- И прошение, говорите, не поможет?
- Нет, не поможет, - уверенно отвечает учитель.
- Ох, лихо его матери!
Злость разбирает Аксена. Перед его глазами встают многочисленные суды,
долгая тяжба с паном Скирмунтом и проигрыш дела во всех инстанциях.
- Остается одно, - говорит Аксен, и глаза его поблескивают злобой, -
придушить, сгинь его доля!
- И это не поможет: у пана найдутся наследники, а того, кто его
придушит, сгноят в остроге.
Аксен хмурит лоб. Видно, он очень близко принимает все это к сердцу.
Мысль его усиленно работает, ищет выхода из тупика и не находит, а в сердце
поднимается жажда мести и злоба.
- И неужто вечно будут их сила и право? - как бы обращаясь к самому
себе, говорит Аксен.
- Этого не должно быть и не будет, но само ничего не сделается.
- А кто сделает!?
- Должны сделать сами обиженные.
- А как они сделают?
- Вот над этим и надо подумать. Прежде всего надо перестать верить в
царя и рассеивать эту пустую веру и в других. Нужно осознать, что все
государственное бремя несут на себе горемычные крестьянские спины и
мозолистые руки рабочих. На их горбах богатеют и жиреют в городах разные
купцы и фабриканты, а на земле - дармоеды помещики. Надо знать, что нами
командует ничтожная кучка дворянства и богатых купцов во главе с царем.
Нужно понять всю эту музыку, эту хитрую механику, чтобы свалить ее со своих
плеч. Но одного только знания мало, надо создавать свои союзы и организации.
Чем больше войдет людей туда, в такие организации, тем легче будет вести
борьбу за свое право и за свое освобождение.
Аксен слушает, соглашается, иногда качает головой.
- Ой, трудно сделать это с нашим народом! - говорит он и замечает, что
народ в разные стороны смотрит, а иному дурню это никак и в голову не
вобьешь.
- Сразу, за один день, конечно, не сделаешь этого. Хорошо будет, если
сейчас на селе найдется несколько человек, которые будут разделять эти думки
и другим о них говорить. Только, Аксен, в этом деле нужно соблюдать большую
осторожность.
Такие беседы велись вначале только между учителем и Аксеном. Затем к
ним присоединились еще двое крестьян, отец и сын. Это были соседи
Лобановича. Старому Безручке лет пятьдесят, а сыну его, Якиму, в этом году
надо на призыв идти. Безручка называет себя казаком - его предки были
казаками на Украине, а потом перебрались на Полесье. В его зубах постоянно
торчит трубка. Может быть, эта трубка и является причиной того, что старый
Безручка принимает малое участие в беседах. Он больше молчит. Зато лицо его,
очень выразительное, отражает все оттенки его мыслей и чувств. Иногда он
вынимает изо рта трубку, сплевывает и делает коротенькое замечание. Обычно
же говорит больше руками. Особенно многозначительно машет он рукой, когда
речь заходит о царе. Поднимает глаза на царский портрет и, не вынимая из
зубов трубки, безнадежно махнет на него рукой. И этот жест означает:
"Пользы, брат, с тебя столько же, как с дырки в мосту".
Оба Безручки люди щуплые и белобрысые. Если старый Безручка скуп на
слова, то сын говорит и за себя и за отца.
В то время когда говорит Яким, отец внимательно слушает, но не глядит
на сына. И трудно вообще сказать, куда он глядит. Кажется, обдумывает все
время какую-то необычайно сложную жизненную задачу, но все слышит, не
пропускает ничего.
Говорили здесь о многом: о тяжелом положении народа, о привольной жизни
панов и начальства, об издевательствах над простыми людьми, о причинах,
породивших такие порядки на свете, о том, что надо делать, чтобы отвоевать
свое право, что это за люди - социалисты, чего они хотят, за что страдают,
почему их карают строже, чем убийц и конокрадов.
- Но почему нам батюшка об этом никогда ничего не скажет? - спрашивает
Яким.
- Как же он тебе скажет, если он с нашей темноты хлеб имеет! Кто пойдет
сам против себя? - отвечает Аксен. - Поп, земский начальник, пристав,
исправник - это, брат, все одна шайка.
Временами темой их бесед были прокламации. Тем или иным способом
попадали они в крестьянские руки. Приедут, бывало, крестьяне с рынка, начнут
доставать из телеги покупки и найдут узенькие длинные листочки. Неграмотный
крестьянин посмотрит на них, спрячет в карман, чтобы при случае показать
человеку грамотному. Поднесут их иногда отцу Николаю, дьячку или лесничему.
Лесничий поглядит-поглядит - и рраз! Порвет прокламацию на мелкие
кусочки, а потом выругается крепкими словами и скажет:
- Это все жульнические махинации. Иди и руки вымой. А если поймаешь
этого сукиного сына, что подсовывает такую мерзость, тащи его в полицию. В
полицию - и никаких!
- А черт его батьку ведает, что оно тут пишется, - отвечает крестьянин
и очень жалеет, что не удалось узнать, о чем говорится в листовках.
Если прокламация попадет в руки попа, он злобно блеснет глазами и
спросит:
- Где ты ее взял?
- В соломе на возу нашел.
- Это есть богомерзкое писание, и печать антихриста прибита на нем.
Такие вещи надо отдавать в полицию. А еще лучше, если сжечь на месте.
- А что же тут, батюшка, написано? - спрашивает необычайно
заинтересованный полешук.
Батюшка зажигает спичку, чтобы сжечь прокламацию.
- Если злой дух вознамерится искусить человека, то он обещает ему
золотые горы. Вот и здесь он делает то же самое. От этих прохвостов, которые
пишут такие листочки, отступился бог, и в безумии своем говорят они: "Нет
бога, и не надо царя". Священное же писание нас учит: "Всякая душа пусть
слушается начальства, ибо начальство поставлено от бога". - И отец Николай
поджигает прокламацию.
А если такая прокламация попадает к дьячку, он забирает ее, прячет в
карман.
- Я отдам ее старшине, а старшина передаст по начальству.
В квартире учителя прокламации давали богатый материал для бесед.
Говорили и о содержании прокламаций и о тех людях, которые составляют их.
Старика Безручку удивляет ловкость этих неведомых людей, которые так
искусно подбрасывают листовки.
- Ну и ловкачи, сгинуть их матери, так подсунут, что и не услышишь!
Несколько дней подряд лил дождь.
Грязь, непролазная, клейкая грязь затопляет дороги. Колеи залиты водой.
В низинах, словно озера, стоят широкие лужи. Ни перейти, ни обминуть их.
Холодно, сыро, пусто и глухо. Изнемогшие, притихли, замерли просторы
Пинского полесья. Серые крестьянские хаты сиротливо жмутся к скользкой,
мокрой земле; тоской веет от мертвых, оголенных деревьев.
Лобанович довольно далеко отошел от села, миновал две ветряные мельницы
в поле и остановился перед огромной лужей, - нет, не перейдешь. Глядит по
сторонам - не обойти: далеко по бороздам, словно лучи, во все стороны от
этой лужи расходится вода. Теперь он видит свою ошибку: надо было сразу
направиться на железную дорогу. Идти назад далеко - почти половина пути. Еще
полверсты - и переезд, а за переездом гать. Там не будет такой грязи. Стоит,
оглядывается, раздумывает. Неужели его остановит эта злосчастная лужа? Уже
несколько раз собирался он в эту дорогу, не раз вспоминал Ольгу Викторовну и
свое обещание побывать у нее.
Учитель выходит на более сухое место, наклоняется, снимает ботинки,
засучивает штанины: "Лихо его бери, льда нет, может быть, ноги не отвалятся,
а на переезде обуюсь", - думает он. Раз и два... Ноги погружаются в
холодную, как лед, жижу. Жгучий холод, кажется, доходит до самого сердца, но
он храбро шагает по грязи. Ему вспоминается, как некогда маленьким бегал он
босиком кататься по льду. Местами грязь и вода доходят до колен. Наконец
лужа кончается, и он выходит на более сухое место я сразу пускается бежать,
ощущая необычную легкость и желание мчаться как можно быстрей. Бежит, а в
ушах звучит украинская песня: "Ой, не ходы, Грыцю, та й на вечорницю... "
Пока добежал до переезда, ноги сделались красными, словно у аиста. Зато,
когда обулся, сразу почувствовал, как хорошо ногам.
Не доходя до села, он сворачивает с дороги и идет пустыми огородами по
протоптанной стежке. Школа видна издалека - ее сразу можно узнать по белым
ставням и вообще по всему ее виду.
Перебравшись через забор, Лобанович идет школьным огородом, где торчат
еще стебли подсолнечников, и заходит в кухню. Сторожиха Маланья в белой
вышитой сорочке, чистая и аккуратная молодица, суетится возле печи.
- Дома учительница?
- Дома, дома! - бойко отвечает Маланья, оглядывая учителя живыми,
веселыми глазами.
Ольга Викторовна, видимо, услыхала и по голосу узнала своего соседа по
школе. Послышались ее быстрые, твердые шаги. Мгновение - и она сама
показалась на пороге. Лицо у нее веселое, в глазах светятся искры радости.
- Андрей Петрович? Вот молодец! А я уже и надежду потеряла на то, что
увижу вас здесь. Ну, милости прошу!
- Если я умру, то перед смертью напишу: "В моей смерти повинна Ольга
Викторовна".
- Отчего это вы умирать собираетесь да еще меня причиной своей смерти
выставлять думаете? Никогда мне в голову не приходило, что из-за меня может
человек умереть.
Лобанович рассказывает про страшную лужу, преградившую ему путь.
- Но желание увидеть вас было так велико, что я разулся и перешел
вброд.
- Что вы говорите! - на лице Ольги Викторовны отражается изумление. -
Так и в самом деле нетрудно заболеть и к Аврааму на пиво попасть. Ох, Андрей
Петрович, бить вас некому! Надо же хоть подлечить вас...
Она бежит на кухню, приказывает Маланье подогреть самовар, а затем, как
волчок, вертится возле шкафчика.
Лобанович глядит и усмехается: "Неужто у нее горелка есть?" Оказалось,
нечто лучшее - бутылочка нетронутого хорошего коньяка.
- Я очень рада, что есть чем подлечить вас. - Она наливает солидную
чарку. - Пейте, Андрей Петрович, это первейшее средство избежать простуды.
- А вы начните сами.
- О нет! Я же босиком не ходила, - смеется она, - и вообще не пью
чистого коньяка.
- Ну, так будьте здоровы!
Лобанович хотел уже выпить, но остановился и сказал:
- Пускай же никогда не оскудевает рука, наливающая чарки, и пускай
стоят на дорогах лужи!
После такого предисловия он ловко опрокидывает чарку. Посмаковал,
посмотрел на учительницу.
- Знаете, Ольга Викторовна, что? - Ну?
- В другой раз я приду к вам босиком.
Учительница смеется.
- Может быть, еще одну?
- Нет, и вся та лужа не стоит этого божьего дара.
Лобанович чувствует, как приятная теплота разливается по телу.
Квартирка Ольги Викторовны старая, темноватая. Давно не беленный
потолок весь разрисован рыжими потеками. Пол подгнил, и доски шатаются под
ногами. Учительница живет в одной комнатке, аккуратно и чистенько
прибранной, как умеет прибрать девичья рука.
- Ну, похвалитесь же, Ольга Викторовна, как живется вам здесь?
- И не спрашивайте, Андрей Петрович! Мечешься, суетишься, а все
что-то... не то. Нет... ну, как вам сказать... ну, радости работы...
- Вы еще, вероятно, находитесь в стадии налаживания занятий, а в этой
стадии всегда много хлопот и неприятностей, - пробует успокоить и подбодрить
ее Лобанович.
Ольга Викторовна словно бы задумывается над его словами, а затем
отрицательно качает головой.
- Нет, меня просто работа не удовлетворяет, и вся обстановка для нее
какая-то нечеловеческая. Вы видели мою классную комнату?
- Нет, не видел.
- Хотите посмотреть?
- Давайте посмотрим.
Ольга Викторовна ведет его в школу.
- Вот, любуйтесь, - говорит она, открывая дверь.
Классная комната имела очень запущенный и мрачный вид. Штукатурка на
стенах грязная, обшарпанная, местами отбита. Всюду на ней чернели следы
ученического письма - долгие годы стены эти выполняли роль промокательной
бумаги. Пол во многих местах прогнил и перекосился.
Лобанович осматривает школу.
- Да, Ольга Викторовна, похвалиться своей школой вы не можете.
- Вы знаете, Андрей Петрович, пробудешь в такой атмосфере несколько
часов и выходишь отсюда как отравленная. Просто хоть и на свете не живи.
- Паршивая школа, это правда, - соглашается Лобанович, - сочувствую
вам, Ольга Викторовна.
Осмотр школы портит его хорошее настроение. Ему жалко становится Ольгу
Викторовну. Хочется сказать что-нибудь хорошее, веселое, ободряющее, но слов
таких он не находит.
- Ну что ж, - наконец говорит он, - остается только утешать себя тем,
что скоро каникулы, можно будет отдохнуть, а там, смотришь, и зима кончится,
придет весна... Эх, Ольга Викторовна! Люблю я весну, особенно то время,
когда на березах начинают распускаться листочки. Весной у меня пробуждается
дух бродяжничества. Вот так бы, кажется, шел и шел бы в просторы земли.
Мысли о весне и о путешествии увлекают Лобановича. Он забывает душную,
гнилую школу Ольги Викторовны и говорит о своем желании попутешествовать в
свободное время летних каникул.
- Знаете, Ольга Викторовна, чем хороша жизнь сельского учителя?
- По-моему, ничего в ней нет хорошего, - скептически отвечает Ольга
Викторовна.
- Неправда, Ольга Викторовна, есть!
- Ну, что, например?
- Свободное лето. Кончил работу в школе - и иди куда хочешь, делай что
пожелаешь.
- Да, здесь вы, пожалуй, правы, - соглашается Ольга Викторовна.
- А, что? Вот видите. Никакая другая служба не дает такого приволья. И
знаете, какие у меня есть мысли?
- Кто же может знать ваши мысли?
- Тот, кто полюбопытствует узнать их.
- Ну, тогда расскажите.
- Вот какие мои мысли. Я хочу научиться делать фотографические снимки,
хочу купить фотоаппарат. Весной подберу себе компанию вольных скитальцев...
В деталях я еще не продумал свой план, а в основных чертах он таков - обойти
пешком целый район, описать его, собрать народные песни, легенды и другие
виды народного творчества, богато иллюстрировать свое путешествие
фотографиями. Хочу собрать целую галерею знахарей, колдунов, шептух и
шептунов - ведь этот тип вымирает - и сохранить их таким образом в назидание
потомкам.
- Ваш план мне нравится, - оживляется Ольга Викторовна. - И
действительно, в нем есть, если хотите, поэзия и своя красота.
- Поэзии здесь и не оберешься! - подхватывает Лобанович. - Новые места,
новые люди, неожиданные приключения, ночлег где-нибудь на лоне природы,
костер, темное небо и ясные звезды... И при свете костра вы будете слушать
рассказ какого-нибудь сказочника-деда о событиях прошлого, где правда и
фантазия переплетаются самым удивительным образом.
- Вы так интересно рассказываете, Андрей Петрович, что мне уже хочется
пуститься с вами в дорогу, если примете в свою компанию.
- Об интересных вещах нельзя рассказывать неинтересно, - замечает
Лобанович. - А против того, чтобы иметь вас в компании, я абсолютно ничего
не имею. Даже больше вам скажу: такой компанией я вполне удовлетворюсь, и
если кого приму в компаньоны, то только не своего брата мужчину.
Говоря это, Лобанович заглядывает в глаза Ольге Викторовне с хитроватой
улыбкой, словно стараясь сказать этим взглядом то, чего не договорил
словами.
Ольга Викторовна с притворной укоризной смотрит на соседа и качает
головой.
- И все-то вы, мужчины, на одну колодку сделаны! - добавляет она.
Маланья принесла самовар.
- Ну, будем чай пить и поговорим о вашем путешествии.
Ольга Викторовна накрывает стол, изредка перебрасываясь с гостем
короткими фразами.
- Знаете, Ольга Викторовна, - говорит Лобанович, сидя за столом, -
кроме шуток, я серьезно думаю о своем путешествии. Но я вижу в нем не только
одну поэзию, здесь может быть и неинтересная проза. Но дело не в этом. Я
хочу ближе присмотреться к тому, как люди живут, чем живут и что они думают.
Такое желание появилось у меня недавно. Вы знаете, что я делаю тайком? -
тихо спрашивает Лобанович.
Ольга Викторовна смотрит на него.
- Вероятно, пропаганду ведете?
- Именно. Крамольные идеи проповедую.
- Ну?! - Учительница еще более оживляется, и в глазах у нее
поблескивают искорки.
- Что вы на это скажете? - спрашивает он.
- Молодец вы, Андрей Петрович! От души желаю вам успеха. Интересно, как
вы это делаете?
- Пока что у меня есть три человека, крестьяне, и один из них мужчина