Страница:
— Да, трудное это дело! — сказал он. — Я над тобой уже не властен. Делай что хочешь, и да благословит тебя бог! Только, — прибавил он, — не забывай, что во мне ты всегда найдешь самого верного друга!
Слезы покатились у него из глаз, но он сдержался.
Старые часы пробили десять; Мадзя пожелала отцу спокойной ночи и ушла к себе. Девушке казалось, что она холодна, как камень, но она чувствовала, что рассыплется в прах, изойдет слезами, если хоть на минуту перестанет владеть собой.
Она села за столик, прикрыла лампу абажуром и начала писать панне Малиновской. Но когда она дошла до слов: «После каникул мне, вероятно, понадобится работа, прошу вас подыскать для меня какое-нибудь месте в Варшаве…» — крупная слеза скатилась у нее на бумагу.
Она взяла чистый листок и, закрывая платком рот, чтобы никто не услышал ее тихих рыданий, снова начала писать. Горячие слезы текли на платок и на руку, а сердце у нее так болело, будто это письмо было ее последним прощаньем с семьей.
Такой это обыденный случай, когда юная и хрупкая девушка покидает родное гнездо, чтобы броситься в водоворот жизни! Но ты один, господи, знаешь, сколько таится за этим страданий!
Слезы покатились у него из глаз, но он сдержался.
Старые часы пробили десять; Мадзя пожелала отцу спокойной ночи и ушла к себе. Девушке казалось, что она холодна, как камень, но она чувствовала, что рассыплется в прах, изойдет слезами, если хоть на минуту перестанет владеть собой.
Она села за столик, прикрыла лампу абажуром и начала писать панне Малиновской. Но когда она дошла до слов: «После каникул мне, вероятно, понадобится работа, прошу вас подыскать для меня какое-нибудь месте в Варшаве…» — крупная слеза скатилась у нее на бумагу.
Она взяла чистый листок и, закрывая платком рот, чтобы никто не услышал ее тихих рыданий, снова начала писать. Горячие слезы текли на платок и на руку, а сердце у нее так болело, будто это письмо было ее последним прощаньем с семьей.
Такой это обыденный случай, когда юная и хрупкая девушка покидает родное гнездо, чтобы броситься в водоворот жизни! Но ты один, господи, знаешь, сколько таится за этим страданий!
Глава двадцать первая
Новая союзница
Несколько дней после этого Иксинов снова шумел: разнесся слух, что панна Бжеская, лучшая ученица пани Ляттер, открывает пансион.
И снова образовались две партии. Заседательша заявила на площади майору, что если бы Фемце пришлось вторично пережить возраст молочных зубов, то даже при этом условии она не отдала бы ее под начало Мадзе. Супруга пана нотариуса, которую небо не благословило потомством, тоже утверждала, что если бы господь бог, вместо четырех мопсиков, послал ей четырех девочек, она бы ни одну из них не рискнула вверить этой эмансипированной девчонке, которая так и рвется устраивать концерты.
Зато ксендз и майор не могли нахвалиться Мадзей, не находили слов, чтобы передать, какое счастье ждет Иксинов, если пансион будет в таких руках! Пан Ментлевич в первый день сообщил всем иксиновцам об этом замечательном событии, а потом стал объезжать все окрестные помещичьи усадьбы и рассказывать о талантах панны Бжеской, которая говорит по-французски, как прирожденная парижанка, а на фортепьяно играет, как Монюшко.
Прошла неделя, и уже никто не сомневался, в том, что замысел Мадзи удался. Сам уездный начальник неоднократно повторял, что Иксинову нужен пансион, хотя бы пятиклассный, и удивлялся, как это его до сих пор не открыли. В результате его помощник объявил, что двух своих девочек отдаст в пансион Мадзи, а становой пристав сделал ей визит и начал переговоры относительно обучения трех девочек. Мировой посредник тоже обещал послать дочь в новое учебное заведение, а податной инспектор чуть не сгорел со стыда и огорчения, что из его шести висельников ни один не родился девочкой. Он даже опасался, как бы его не обвинили за это в недостатке лояльности, и ходил с таким видом, точно с этой стороны уже обеспечился на будущее.
Из окрестностей Иксинова Мадзя тоже получала письма, приезжали к ней с визитами и домой. Однажды на краковской бричке приехал пан Бедовский, на другой день пани Йотовская, которую узнали по полотняному плащу и зеленой вуали, а еще через несколько дней к дому доктора подкатили с тремя девочками супруги Абецедовские. Слух об этом визите разнесся по всему городу, так оглушительно хлопало у Абецедовских сломанное крыло экипажа. Мадзя была не менее потрясена, узнав, что они готовы незамедлительно отдать ей своих трех девочек на полный пансион и платить за них триста рублей и натурой по договоренности.
Необычайный успех Мадзи вызвал раздоры в стане врагов. Заседательша и супруга пана нотариуса по-прежнему оставались ее недоброжелателями, но аптекарь, которого бог наградил четырьмя дочками, причем все они воспитывались дома, устроил дома с супругой совет. После совета пан аптекарь стал холоден с заседателем и нотариусом, а его супруга все чаще стала появляться на той улице, где стоял дом доктора Бжеского.
Торжество Мадзи было настолько очевидным, что даже ее мать сказала как-то майору:
— Ну-ну, вижу, дочка у меня с головой.
— Да, аппетитная шельмочка! — ответил майор. — Круковский с нею за полгода ноги бы протянул. Зато уж насладился бы!
Докторша пожала плечами и при первом же удобном случае сказала мужу, что майор совсем впал в детство и с ним просто нельзя разговаривать.
Мадзя в это время была бы счастливым, самым счастливым человеком на свете, если бы отец не портил ей настроения. С ним одним она беседовала о своих планах, и как назло он один умел найти в них темные стороны.
Однажды вечером она показала ему, например, список своих будущих учениц, с родителями которых уже велись переговоры. В списке было двенадцать девочек из окрестных деревень и свыше двадцати городских.
— А что, папочка, — сказала Мадзя, — кто был прав?
— Ты, милочка, права, — ответил отец и, вооружившись карандашом, начал вычеркивать фамилии деревенских девочек.
— Что вы делаете, папочка? — с удивлением воскликнула Мадзя.
— Вот что, деточка, ты барышень Абецедовских не бери. Они привыкли к удобствам, даже к роскоши, и за триста рублей ты едва прокормишь их. А откуда возьмешь деньги на помещение и обучение?
Мадзя задумалась.
— Может, вы и правы, — сказала она. — За десять рублей в месяц трудно прилично прокормить девочку… Что ж, этих трех дарю вам, папочка! — кончила она, обнимая отца за шею.
— Подари мне и девять остальных, — ответил отец. — В среднем они платили бы тебе по четыре рубля в месяц за обучение, но… тебе пришлось бы держать для них примерно трех учительниц. А разве ты можешь платить учительнице двенадцать рублей в месяц? А помещение? Наконец, где ты найдешь у нас учительниц?
Мадзя остолбенела. Прием визитов, ответы на письма, переговоры с родителями отнимали у нее столько времени, что она упустила из виду, что на весь пансион она пока одна, одна как перст!
После этого открытия Мадзя сразу потеряла веру в себя. Она повалилась на диван и залилась слезами.
— Боже, какая я дурочка! — восклицала она. — Я никогда не поумнею, я никогда ничего не сделаю! Какой позор! Ведь я отлично знала, сколько пани Ляттер приходилось расходовать каждый месяц на учителей! О боже, почему я не умерла? Почему я не родилась мальчиком?..
Отец прижал дочь к груди и гладил ее темные волосы.
— Ну, ну, только не отчаивайся, — говорил он. — Ты забыла о важной вещи, но это доказательство того, что ты настоящая полька. Видишь ли, мы, поляки, всегда строим планы, не собравшись со средствами и даже не задаваясь вопросом, хватит ли у нас средств вообще? Ну, так вот нам в жизни и везет. Ты, однако, принадлежишь к новому поколению, которое умнее нашего…
— Папочка, вы опять смеетесь! — прервала Мадзя отца, отодвигаясь на другой конец дивана.
— Нет, милочка, я только советую тебе подумать о средствах и немного приспособить к ним свой проект.
— Хорошо, папочка.
— Так вот, помещение для твоего пансиона у нас есть: мы отдадим тебе гостиную.
— Этого мало!
— Надо будет, отдадим полдома.
— Но я буду платить вам! Да, да, иначе я не хочу! — воскликнула Мадзя, и ее серые глаза опять весело заблестели.
— Будешь, будешь! Во-вторых, раз ты единственная учительница, возьми себе для начала пять-шесть девочек из города…
— Двадцать, папочка! Я буду работать с утра до ночи и заработаю… рублей сорок в месяц!
— Позволь, милочка! Как доктор я не согласен на такое количество для тебя, а как бывший учитель — для твоих учениц. Учить детей как-нибудь — это было бы просто недобросовестно!
— А если я найду помощницу?
— Где?
— Я могу привезти ее из Варша… Нет, я просто сумасшедшая! — воскликнула она вдруг. — Хочу везти учительниц из Варшавы, а мне нечего дать им есть!
— Ну, не отчаивайся же, — прервал ее отец, — ты говоришь правильно! Вот что я тебе советую: возьми нескольких учениц, которые получше заплатят тебе по часам, посмотри, как у тебя пойдет с ними дело, и поищи учительниц.
— Но, папочка, это будет вовсе не пансион! Это будут частные уроки, которые я могла бы иметь и сейчас! Ах, какая я несчастная. Столько времени пробездельничать вместо того, чтобы давать уроки! Ах, какая я гадкая!
Доктору с трудом удалось унять новый взрыв отчаяния и втолковать дочери, что в каждом начинании, помимо инициативы, энергии, денег и связей, немалую роль играет терпенье.
После этого Мадзя в течение нескольких дней снова принимала родителей. Из деревни к ней приехали супруги Зетовские и Жетовичи, из города явились парикмахер, фотограф и хозяин ветряной мельницы, что у заставы.
Мадзя была с ними очень любезна и очень рассудительна, но переговоры вела без воодушевления. Да и чего было тут воодушевляться, если она поняла, что для пансиона у нее нет учительниц, а частные уроки дадут каких-нибудь пятнадцать рублей в месяц, да и то едва ли. С каждым новым разговором Мадзя все больше убеждалась в том, что все стремятся устроить детей в ее пансион, полагая, что это будет стоить дешевле, чем домашнее обучение или пансион в губернском городе.
«Нечего сказать, хорошо же я буду обучать их детей — одна! — думала Мадзя, и ее бросало в дрожь при мысли о том, что у нее нет помощницы. — К чему в конце концов вести переговоры, если у меня нет учительниц?»
Как-то уже под вечер к Мадзе в комнату вбежала мать.
— Тебя хочет видеть панна Цецилия, — сказала она. — Знаешь, эта старая дева, сестра аптекаря…
— Ах, это она? Пожалуйста, — с некоторым удивлением ответила Мадзя, вспомнив тут же, что панна Цецилия была в Иксинове как бы мифической личностью: никто ее не видел и никто о ней не слышал, хотя она десять лет жила в городе.
Через минуту в комнату, осторожно приотворив дверь, вошла высокая, худая дама в темном платье. Когда-то она, наверно, была очень хороша собой. У нее были большие глаза, уже потухшие и ввалившиеся, несколько резкие, но классические черты лица, желтая, но нежная кожа, и пышные темные волосы, уже посеребренные сединой. В поклоне гостьи, в каждом ее движении чувствовалась настоящая дама: вид у нее был озабоченный и несколько испуганный. Мадзе показалось, что гостья чего-то стесняется: то ли своего старого платья, то ли исполненных грации движений, то ли увядшей красоты.
Дама хотела что-то сказать, но голос у нее прервался. Она только еще раз поклонилась Мадзе и протянула ей большой лист бумаги, свернутый в трубку.
— Что это, сударыня? — спросила Мадзя, смутившись не меньше гостьи.
— Это мой диплом об окончании Пулавского института, — тихо ответила она.
— Вы окончили институт в Пулавах?
— С шифром, — еще тише ответила дама. — Вы меня не знаете, — прибавила она, — но я помню вас еще маленькой девочкой.
— А я ведь тоже помню вас, панна Цецилия! — придя в себя, воскликнула Мадзя. — Мне кажется, что даже в этом году мы шли как-то по шоссе навстречу друг другу: я на прогулку, а вы с прогулки. Только вы повернули в поле. Присаживайтесь!
И, позабыв о первом впечатлении, Мадзя обняла панну Цецилию, усадила ее в кресло, а сама села рядом на низеньком детском диванчике.
Панна Цецилия долго смотрела на Мадзю, а затем взяла ее за руки и сказала:
— Вы, наверно, очень хорошая девушка…
— Ну конечно, хорошая! — со смехом ответила Мадзя и, почувствовав вдруг симпатию к панне Цецилии, сердечно ее поцеловала.
Новая дружба была заключена.
— Почему вы нигде не показываетесь, панна Цецилия? — спросила Мадзя. — Вы такая красавица и… наверное, самая приятная особа в Иксинове!
Панна Цецилия покраснела.
— Если бы все были такими, как вы, панна Магдалена! — ответила она. — Я одичала, — прибавила она торопливо, — все только вожусь с племянницами да с их подругами, которые приходят к нам…
Мадзя вскочила с диванчика и хлопнула в ладоши.
— Панна Цецилия! — воскликнула она. — Давайте откроем вместе пансион! Мы так подходим друг к другу и так бы любили друг друга.
— Вместе? — переспросила панна Цецилия с кроткой улыбкой. — Я пришла просить у вас места учительницы…
— Нет, вы будете моим сотоварищем! Я у вас буду учительницей, — с жаром говорила Мадзя. — Ах, как все хорошо сложилось! Какая счастливая случайность!
Панна Цецилия снова смутилась и, схватив Мадзю за руку, торопливо сказала:
— Это все сплетни, уверяю вас. Невестка вовсе не прогоняла меня из дому, она так деликатна!
Мадзя слушала ее с удивлением, а панна Цецилия продолжала:
— Она только сказала мне, что, с ее стороны, это очень разумный шаг отдать двух старших девочек к вам в пансион. Другие семьи, чьи дети учились у меня вместе с нашими, тоже предпочитают отдать их в пансион, и правильно делают! Вот я и решила, — не невестка, упаси бог! — что роль моя в доме брата кончилась, не могу я больше быть ему в тягость, пойду к панне Бжеской и попрошу ее взять меня на самых скромных условиях. И, как видите, набралась храбрости и пришла к вам, — закончила она с улыбкой.
— Ах, как я рада, что вам пришла в голову эта идея, — ответила Мадзя. — Вот увидите, теперь нам удастся открыть пансион.
— Вы правы. Когда я десять лет назад хотела открыть здесь пансион…
— Вы? — прервала ее Мадзя. — Почему же вы не открыли?
Панна Цецилия печально покачала головой.
— Много было причин, — ответила она. — Не было учениц, не было учительниц.
Мадзя вздрогнула.
— Не было средств.
У Мадзи запылали щеки.
— Да и храбрости у меня не хватило, — продолжала панна Цецилия. — Невестка до сих пор надо мной смеется, и совершенно справедливо! «Как могла ты, Цецилия, — говорит она мне, — с твоим характером мечтать о пансионе?» И невестка права: работать я могу, но устраивать, руководить, собирать средства… Да я бы сошла с ума при первой же неудаче, а ведь они так возможны, когда берешь на себя ответственность за десятки людей…
Слушая признания панны Цецилии, Мадзя чувствовала, что у нее голова кружится и замирает сердце. К счастью, вошел отец, и панну Цецилию словно подменили: она оробела, забеспокоилась, на вопросы стала отвечать односложно и, наконец, простилась с Мадзей и доктором.
После ее ухода, вернее бегства, доктор сказал дочери:
— У тебя, кажется, уже нашлась помощница, и к тому же хорошая. О лучшей ты и мечтать не могла.
— Папочка, а откуда вы знаете, зачем она ко мне приходила?
— Об этом весь город знает, — ответил доктор. — Аптекарша хочет обучать своих дочек у тебя в пансионе и вот уже несколько дней устраивает учительнице, родной сестре своего мужа, такие сцены, что бедная панна Цецилия должна бежать из дома куда глаза глядят. Так же, как ты хочешь уйти от нас.
Мадзю бросило в холод.
«Что же это будет? — думала она со страхом. — Я еще толком не знаю, открою ли пансион, а тут оказывается, я уже обязана это сделать! Не могу же я бросить панну Цецилию, которая из-за меня теряет место!»
— О чем это ты задумалась? — спросил отец, кладя ей на голову руку.
Мадзя ни за что не сказала бы отцу о новом своем огорчении: таким тяжелым оно показалось девушке, что у нее не хватило мужества открыться отцу.
Она опустила глаза, избегая светлого взгляда отца, и машинально спросила:
— Кто она, эта панна Цецилия? Она производит странное впечатление.
— Это очень хорошая и умная женщина; в молодости она была учительницей, потому что надо было помогать брату, сегодня она учительница, потому что надо воспитывать его детей, а потом она тоже будет учительницей, потому что не захочет сидеть на шее у невестки.
У Мадзи дух замер.
— Папочка, а почему она не вышла замуж? Неужели никто не захотел жениться на такой красавице?
Доктор махнул рукой.
— Каждая женщина может выйти замуж, и, уж во всяком случае, у каждой есть поклонники. Были они и у панны Цецилии, даже еще два года назад.
— Так в чем же дело?
— Она не такая, как все, — задумчиво ответил отец. — Потеряла жениха и решила остаться девушкой.
— Он ее бросил? — сдавленным голосом спросила Мадзя.
— Погиб. Бывают такие женщины.
Этот вечер взволновал Мадзю: перед глазами ее стояла панна Цецилия. Значит, можно быть хорошей и красивой и все же несчастной? Можно любить и потерять любимого? Можно преданно, даже самоотверженно служить, и — лишиться службы? Можно иметь диплом, обладать знаниями, строить смелые планы и — в результате оказаться обездоленной и смешной? Боже правый, каким же ты создал мир!
«Что же мне теперь делать? — думала Мадзя. — Если панна Цецилия при своих талантах не отважилась открыть здесь пансион, то разве мне удастся это сделать! Учениц мне обещают, но сколько их в самом деле отдадут в мой пансион и за сколько будут регулярно платить? А где взять учительниц? Правда, у меня есть триста рублей, но у пани Ляттер были тысячи, и все же… Надо быть сумасшедшей, чтобы выступать с подобными планами и вести переговоры!
Однако на следующий день пришли письма из Варшавы, которые Мадзя приняла с беспокойством, но прочла с радостью. Дембицкий ответил, что она может получить частные уроки, которые дадут ей в месяц около сорока рублей, только придется бегать по городу. Панна Малиновская сообщала, что она может предложить ей в одном доме место постоянной учительницы к двум девочкам, которые учились у пани Ляттер.
И снова образовались две партии. Заседательша заявила на площади майору, что если бы Фемце пришлось вторично пережить возраст молочных зубов, то даже при этом условии она не отдала бы ее под начало Мадзе. Супруга пана нотариуса, которую небо не благословило потомством, тоже утверждала, что если бы господь бог, вместо четырех мопсиков, послал ей четырех девочек, она бы ни одну из них не рискнула вверить этой эмансипированной девчонке, которая так и рвется устраивать концерты.
Зато ксендз и майор не могли нахвалиться Мадзей, не находили слов, чтобы передать, какое счастье ждет Иксинов, если пансион будет в таких руках! Пан Ментлевич в первый день сообщил всем иксиновцам об этом замечательном событии, а потом стал объезжать все окрестные помещичьи усадьбы и рассказывать о талантах панны Бжеской, которая говорит по-французски, как прирожденная парижанка, а на фортепьяно играет, как Монюшко.
Прошла неделя, и уже никто не сомневался, в том, что замысел Мадзи удался. Сам уездный начальник неоднократно повторял, что Иксинову нужен пансион, хотя бы пятиклассный, и удивлялся, как это его до сих пор не открыли. В результате его помощник объявил, что двух своих девочек отдаст в пансион Мадзи, а становой пристав сделал ей визит и начал переговоры относительно обучения трех девочек. Мировой посредник тоже обещал послать дочь в новое учебное заведение, а податной инспектор чуть не сгорел со стыда и огорчения, что из его шести висельников ни один не родился девочкой. Он даже опасался, как бы его не обвинили за это в недостатке лояльности, и ходил с таким видом, точно с этой стороны уже обеспечился на будущее.
Из окрестностей Иксинова Мадзя тоже получала письма, приезжали к ней с визитами и домой. Однажды на краковской бричке приехал пан Бедовский, на другой день пани Йотовская, которую узнали по полотняному плащу и зеленой вуали, а еще через несколько дней к дому доктора подкатили с тремя девочками супруги Абецедовские. Слух об этом визите разнесся по всему городу, так оглушительно хлопало у Абецедовских сломанное крыло экипажа. Мадзя была не менее потрясена, узнав, что они готовы незамедлительно отдать ей своих трех девочек на полный пансион и платить за них триста рублей и натурой по договоренности.
Необычайный успех Мадзи вызвал раздоры в стане врагов. Заседательша и супруга пана нотариуса по-прежнему оставались ее недоброжелателями, но аптекарь, которого бог наградил четырьмя дочками, причем все они воспитывались дома, устроил дома с супругой совет. После совета пан аптекарь стал холоден с заседателем и нотариусом, а его супруга все чаще стала появляться на той улице, где стоял дом доктора Бжеского.
Торжество Мадзи было настолько очевидным, что даже ее мать сказала как-то майору:
— Ну-ну, вижу, дочка у меня с головой.
— Да, аппетитная шельмочка! — ответил майор. — Круковский с нею за полгода ноги бы протянул. Зато уж насладился бы!
Докторша пожала плечами и при первом же удобном случае сказала мужу, что майор совсем впал в детство и с ним просто нельзя разговаривать.
Мадзя в это время была бы счастливым, самым счастливым человеком на свете, если бы отец не портил ей настроения. С ним одним она беседовала о своих планах, и как назло он один умел найти в них темные стороны.
Однажды вечером она показала ему, например, список своих будущих учениц, с родителями которых уже велись переговоры. В списке было двенадцать девочек из окрестных деревень и свыше двадцати городских.
— А что, папочка, — сказала Мадзя, — кто был прав?
— Ты, милочка, права, — ответил отец и, вооружившись карандашом, начал вычеркивать фамилии деревенских девочек.
— Что вы делаете, папочка? — с удивлением воскликнула Мадзя.
— Вот что, деточка, ты барышень Абецедовских не бери. Они привыкли к удобствам, даже к роскоши, и за триста рублей ты едва прокормишь их. А откуда возьмешь деньги на помещение и обучение?
Мадзя задумалась.
— Может, вы и правы, — сказала она. — За десять рублей в месяц трудно прилично прокормить девочку… Что ж, этих трех дарю вам, папочка! — кончила она, обнимая отца за шею.
— Подари мне и девять остальных, — ответил отец. — В среднем они платили бы тебе по четыре рубля в месяц за обучение, но… тебе пришлось бы держать для них примерно трех учительниц. А разве ты можешь платить учительнице двенадцать рублей в месяц? А помещение? Наконец, где ты найдешь у нас учительниц?
Мадзя остолбенела. Прием визитов, ответы на письма, переговоры с родителями отнимали у нее столько времени, что она упустила из виду, что на весь пансион она пока одна, одна как перст!
После этого открытия Мадзя сразу потеряла веру в себя. Она повалилась на диван и залилась слезами.
— Боже, какая я дурочка! — восклицала она. — Я никогда не поумнею, я никогда ничего не сделаю! Какой позор! Ведь я отлично знала, сколько пани Ляттер приходилось расходовать каждый месяц на учителей! О боже, почему я не умерла? Почему я не родилась мальчиком?..
Отец прижал дочь к груди и гладил ее темные волосы.
— Ну, ну, только не отчаивайся, — говорил он. — Ты забыла о важной вещи, но это доказательство того, что ты настоящая полька. Видишь ли, мы, поляки, всегда строим планы, не собравшись со средствами и даже не задаваясь вопросом, хватит ли у нас средств вообще? Ну, так вот нам в жизни и везет. Ты, однако, принадлежишь к новому поколению, которое умнее нашего…
— Папочка, вы опять смеетесь! — прервала Мадзя отца, отодвигаясь на другой конец дивана.
— Нет, милочка, я только советую тебе подумать о средствах и немного приспособить к ним свой проект.
— Хорошо, папочка.
— Так вот, помещение для твоего пансиона у нас есть: мы отдадим тебе гостиную.
— Этого мало!
— Надо будет, отдадим полдома.
— Но я буду платить вам! Да, да, иначе я не хочу! — воскликнула Мадзя, и ее серые глаза опять весело заблестели.
— Будешь, будешь! Во-вторых, раз ты единственная учительница, возьми себе для начала пять-шесть девочек из города…
— Двадцать, папочка! Я буду работать с утра до ночи и заработаю… рублей сорок в месяц!
— Позволь, милочка! Как доктор я не согласен на такое количество для тебя, а как бывший учитель — для твоих учениц. Учить детей как-нибудь — это было бы просто недобросовестно!
— А если я найду помощницу?
— Где?
— Я могу привезти ее из Варша… Нет, я просто сумасшедшая! — воскликнула она вдруг. — Хочу везти учительниц из Варшавы, а мне нечего дать им есть!
— Ну, не отчаивайся же, — прервал ее отец, — ты говоришь правильно! Вот что я тебе советую: возьми нескольких учениц, которые получше заплатят тебе по часам, посмотри, как у тебя пойдет с ними дело, и поищи учительниц.
— Но, папочка, это будет вовсе не пансион! Это будут частные уроки, которые я могла бы иметь и сейчас! Ах, какая я несчастная. Столько времени пробездельничать вместо того, чтобы давать уроки! Ах, какая я гадкая!
Доктору с трудом удалось унять новый взрыв отчаяния и втолковать дочери, что в каждом начинании, помимо инициативы, энергии, денег и связей, немалую роль играет терпенье.
После этого Мадзя в течение нескольких дней снова принимала родителей. Из деревни к ней приехали супруги Зетовские и Жетовичи, из города явились парикмахер, фотограф и хозяин ветряной мельницы, что у заставы.
Мадзя была с ними очень любезна и очень рассудительна, но переговоры вела без воодушевления. Да и чего было тут воодушевляться, если она поняла, что для пансиона у нее нет учительниц, а частные уроки дадут каких-нибудь пятнадцать рублей в месяц, да и то едва ли. С каждым новым разговором Мадзя все больше убеждалась в том, что все стремятся устроить детей в ее пансион, полагая, что это будет стоить дешевле, чем домашнее обучение или пансион в губернском городе.
«Нечего сказать, хорошо же я буду обучать их детей — одна! — думала Мадзя, и ее бросало в дрожь при мысли о том, что у нее нет помощницы. — К чему в конце концов вести переговоры, если у меня нет учительниц?»
Как-то уже под вечер к Мадзе в комнату вбежала мать.
— Тебя хочет видеть панна Цецилия, — сказала она. — Знаешь, эта старая дева, сестра аптекаря…
— Ах, это она? Пожалуйста, — с некоторым удивлением ответила Мадзя, вспомнив тут же, что панна Цецилия была в Иксинове как бы мифической личностью: никто ее не видел и никто о ней не слышал, хотя она десять лет жила в городе.
Через минуту в комнату, осторожно приотворив дверь, вошла высокая, худая дама в темном платье. Когда-то она, наверно, была очень хороша собой. У нее были большие глаза, уже потухшие и ввалившиеся, несколько резкие, но классические черты лица, желтая, но нежная кожа, и пышные темные волосы, уже посеребренные сединой. В поклоне гостьи, в каждом ее движении чувствовалась настоящая дама: вид у нее был озабоченный и несколько испуганный. Мадзе показалось, что гостья чего-то стесняется: то ли своего старого платья, то ли исполненных грации движений, то ли увядшей красоты.
Дама хотела что-то сказать, но голос у нее прервался. Она только еще раз поклонилась Мадзе и протянула ей большой лист бумаги, свернутый в трубку.
— Что это, сударыня? — спросила Мадзя, смутившись не меньше гостьи.
— Это мой диплом об окончании Пулавского института, — тихо ответила она.
— Вы окончили институт в Пулавах?
— С шифром, — еще тише ответила дама. — Вы меня не знаете, — прибавила она, — но я помню вас еще маленькой девочкой.
— А я ведь тоже помню вас, панна Цецилия! — придя в себя, воскликнула Мадзя. — Мне кажется, что даже в этом году мы шли как-то по шоссе навстречу друг другу: я на прогулку, а вы с прогулки. Только вы повернули в поле. Присаживайтесь!
И, позабыв о первом впечатлении, Мадзя обняла панну Цецилию, усадила ее в кресло, а сама села рядом на низеньком детском диванчике.
Панна Цецилия долго смотрела на Мадзю, а затем взяла ее за руки и сказала:
— Вы, наверно, очень хорошая девушка…
— Ну конечно, хорошая! — со смехом ответила Мадзя и, почувствовав вдруг симпатию к панне Цецилии, сердечно ее поцеловала.
Новая дружба была заключена.
— Почему вы нигде не показываетесь, панна Цецилия? — спросила Мадзя. — Вы такая красавица и… наверное, самая приятная особа в Иксинове!
Панна Цецилия покраснела.
— Если бы все были такими, как вы, панна Магдалена! — ответила она. — Я одичала, — прибавила она торопливо, — все только вожусь с племянницами да с их подругами, которые приходят к нам…
Мадзя вскочила с диванчика и хлопнула в ладоши.
— Панна Цецилия! — воскликнула она. — Давайте откроем вместе пансион! Мы так подходим друг к другу и так бы любили друг друга.
— Вместе? — переспросила панна Цецилия с кроткой улыбкой. — Я пришла просить у вас места учительницы…
— Нет, вы будете моим сотоварищем! Я у вас буду учительницей, — с жаром говорила Мадзя. — Ах, как все хорошо сложилось! Какая счастливая случайность!
Панна Цецилия снова смутилась и, схватив Мадзю за руку, торопливо сказала:
— Это все сплетни, уверяю вас. Невестка вовсе не прогоняла меня из дому, она так деликатна!
Мадзя слушала ее с удивлением, а панна Цецилия продолжала:
— Она только сказала мне, что, с ее стороны, это очень разумный шаг отдать двух старших девочек к вам в пансион. Другие семьи, чьи дети учились у меня вместе с нашими, тоже предпочитают отдать их в пансион, и правильно делают! Вот я и решила, — не невестка, упаси бог! — что роль моя в доме брата кончилась, не могу я больше быть ему в тягость, пойду к панне Бжеской и попрошу ее взять меня на самых скромных условиях. И, как видите, набралась храбрости и пришла к вам, — закончила она с улыбкой.
— Ах, как я рада, что вам пришла в голову эта идея, — ответила Мадзя. — Вот увидите, теперь нам удастся открыть пансион.
— Вы правы. Когда я десять лет назад хотела открыть здесь пансион…
— Вы? — прервала ее Мадзя. — Почему же вы не открыли?
Панна Цецилия печально покачала головой.
— Много было причин, — ответила она. — Не было учениц, не было учительниц.
Мадзя вздрогнула.
— Не было средств.
У Мадзи запылали щеки.
— Да и храбрости у меня не хватило, — продолжала панна Цецилия. — Невестка до сих пор надо мной смеется, и совершенно справедливо! «Как могла ты, Цецилия, — говорит она мне, — с твоим характером мечтать о пансионе?» И невестка права: работать я могу, но устраивать, руководить, собирать средства… Да я бы сошла с ума при первой же неудаче, а ведь они так возможны, когда берешь на себя ответственность за десятки людей…
Слушая признания панны Цецилии, Мадзя чувствовала, что у нее голова кружится и замирает сердце. К счастью, вошел отец, и панну Цецилию словно подменили: она оробела, забеспокоилась, на вопросы стала отвечать односложно и, наконец, простилась с Мадзей и доктором.
После ее ухода, вернее бегства, доктор сказал дочери:
— У тебя, кажется, уже нашлась помощница, и к тому же хорошая. О лучшей ты и мечтать не могла.
— Папочка, а откуда вы знаете, зачем она ко мне приходила?
— Об этом весь город знает, — ответил доктор. — Аптекарша хочет обучать своих дочек у тебя в пансионе и вот уже несколько дней устраивает учительнице, родной сестре своего мужа, такие сцены, что бедная панна Цецилия должна бежать из дома куда глаза глядят. Так же, как ты хочешь уйти от нас.
Мадзю бросило в холод.
«Что же это будет? — думала она со страхом. — Я еще толком не знаю, открою ли пансион, а тут оказывается, я уже обязана это сделать! Не могу же я бросить панну Цецилию, которая из-за меня теряет место!»
— О чем это ты задумалась? — спросил отец, кладя ей на голову руку.
Мадзя ни за что не сказала бы отцу о новом своем огорчении: таким тяжелым оно показалось девушке, что у нее не хватило мужества открыться отцу.
Она опустила глаза, избегая светлого взгляда отца, и машинально спросила:
— Кто она, эта панна Цецилия? Она производит странное впечатление.
— Это очень хорошая и умная женщина; в молодости она была учительницей, потому что надо было помогать брату, сегодня она учительница, потому что надо воспитывать его детей, а потом она тоже будет учительницей, потому что не захочет сидеть на шее у невестки.
У Мадзи дух замер.
— Папочка, а почему она не вышла замуж? Неужели никто не захотел жениться на такой красавице?
Доктор махнул рукой.
— Каждая женщина может выйти замуж, и, уж во всяком случае, у каждой есть поклонники. Были они и у панны Цецилии, даже еще два года назад.
— Так в чем же дело?
— Она не такая, как все, — задумчиво ответил отец. — Потеряла жениха и решила остаться девушкой.
— Он ее бросил? — сдавленным голосом спросила Мадзя.
— Погиб. Бывают такие женщины.
Этот вечер взволновал Мадзю: перед глазами ее стояла панна Цецилия. Значит, можно быть хорошей и красивой и все же несчастной? Можно любить и потерять любимого? Можно преданно, даже самоотверженно служить, и — лишиться службы? Можно иметь диплом, обладать знаниями, строить смелые планы и — в результате оказаться обездоленной и смешной? Боже правый, каким же ты создал мир!
«Что же мне теперь делать? — думала Мадзя. — Если панна Цецилия при своих талантах не отважилась открыть здесь пансион, то разве мне удастся это сделать! Учениц мне обещают, но сколько их в самом деле отдадут в мой пансион и за сколько будут регулярно платить? А где взять учительниц? Правда, у меня есть триста рублей, но у пани Ляттер были тысячи, и все же… Надо быть сумасшедшей, чтобы выступать с подобными планами и вести переговоры!
Однако на следующий день пришли письма из Варшавы, которые Мадзя приняла с беспокойством, но прочла с радостью. Дембицкий ответил, что она может получить частные уроки, которые дадут ей в месяц около сорока рублей, только придется бегать по городу. Панна Малиновская сообщала, что она может предложить ей в одном доме место постоянной учительницы к двум девочкам, которые учились у пани Ляттер.
Глава двадцать вторая
Цена успеха
Следующая неделя была для Мадзи самой счастливой в Иксинове. Из бесед с родителями она убедилась, что у нее может быть человек пятнадцать — двадцать учениц, все они запишутся в приготовительный класс и будут обучаться школьным предметам по мере необходимости и в зависимости от развития. Родители соглашались на это, понимая, что на первых порах иначе и быть не может. Платить они должны были, исходя из такого расчета, чтобы доход пансиона составлял в месяц шестьдесят — восемьдесят рублей.
Некоторые хотели сразу внести деньги за четверть, даже за год или дать письменные обязательства. Однако этому воспротивился доктор Бжеский; он заявил, что ничего верного еще нет и что окончательно вопрос будет решен в начале августа.
Каждый день приносил добрую весть. То появлялась новая ученица, то забегал Ментлевич и сообщал, что уже получена ореховая краска для парт, то Зося, которая проводила каникулы у одной из подруг, сообщала родителям, что на последнюю неделю приедет домой показать, как она потолстела и какой стала румяной.
Даже Здислав, который не любил писать письма, прислал письмо, причем адресовал его Мадзе. Сообщив, что у него прекрасная служба на ситцевой фабрике, он закончил письмо следующими словами:
Однажды крестьянин, который обрабатывал землю Бжеских, пришел сказать докторше, что ржи удастся собрать, наверно, корцев по восемь с морга, и принес Мадзе при случае какого-то необыкновенного птенчика. Это был маленький серенький птенчик, с крошечным клювиком и необычайно широким горлышком, которое он все время разевал. Мадзя была в особенном восторге от того, что птенчик не убегал, а сидел, нахохлившись, как сова, и ежеминутно разевал клювик. Но когда часа через два обнаружилось, что он не хочет ни пить, ни есть, ни спать, даже на постели, Мадзя положила его в корзинку и отнесла назад, в кусты, где нашел его крестьянин.
Возвращаясь домой, она размышляла о том, что станется с птенчиком, найдутся ли его родители, или, может, они оба уже погибли, и он, бедняга, есть не хотел от тоски по ним? Надо быть злым человеком, говорила она себе, чтобы отнимать птенцов у родителей и сеять печаль и в сердце сироты, и в сердце осиротелых родителей.
— Ну, можно ли, можно ли так поступать? — повторяла Мадзя, с сокрушением думая о беззащитном птенчике, который не только не умел жаловаться, но даже не понимал, какая причинена ему обида.
Вдруг на улице, неподалеку от своего дома, она увидела кучку ребятишек. Со смехом и криком они окружили маленькую старушку в полинялом атласном капоре и большой ветхой шали. Мертвое лицо старушки было изборождено глубокими морщинами, рот разинут, глаза блуждали.
— Ах, какие скверные дети, смеются над старушкой! — бросившись к ним, воскликнула Мадзя.
Она подбежала к старушке и спросила:
— Куда вам надо пройти? Что вам нужно?
Женщина обратила на нее круглые глаза и медленно, с усилием проговорила:
— Я вот спрашиваю у них, где живет эта… эта… ну как ее?.. Что пансион открывает?
— Магдалена Бжеская? — с удивлением спросила Мадзя.
— Она самая, панночка, та, что пансион у нас открывает…
— Это я, я открываю здесь пансион, — ответила Мадзя, взяв старушку за иссохшую руку.
— Ты?.. Эй, не шути!
— Да право же, я.
Потухшие глаза старушки сверкнули. Она вынула вдруг из-под платка деревянную линейку и принялась бить Мадзю по рукам, приговаривая:
— Ах ты, негодяйка, ах ты, негодяйка! Что тебе Казик сделал плохого? Ах ты, негодяйка!
Удары были слабые и неловкие, но Мадзя от них испытывала такую боль, точно ее стегали раскаленным железным прутом.
— Что вы делаете? За что это вы? — спрашивала она, с трудом подавляя слезы.
— Ах ты, негодяйка! Что тебе сделал Казик? — размахивая рукой, повторяла старушка. Линейка уже выскользнула у нее из руки и упала на землю.
Мадзя подняла и отдала ей линейку. Столетняя старуха уставилась на девушку, в ее мертвых глазах мелькнуло не то удивление, не то проблеск сознания. Наконец она спрятала линейку под платок и замерла посреди улицы, не зная, куда идти, или, быть может, раздумывая о том, что никуда уже больше и не стоит идти.
— Что это за старушка? — спросила Мадзя у одного из мальчишек, который захлебывался от смеха.
— Да это бабушка нашего учителя, — сквозь смех еле выговорил мальчишка. — Она такая потешная!
И он побежал в сторону школы.
Мадзя взяла старуху под руку и осторожно повела ее вслед за мальчишкой. Они уже подходили к школе, когда навстречу им выбежала женщина без чепца и без кофты, с засученными рукавами рубахи.
— Что это вы, бабушка, вытворяете? — закричала женщина. — Вы уж простите, пожалуйста! — прибавила она, обращаясь к Мадзе. — Вот всегда так: займешься с ребятами или на кухне, а она уйдет в город и всякий раз сраму наделает или беды!
— Ничего не случилось, сударыня, — сказала Мадзя, вводя старушку во двор и усаживая ее на скамью около дома.
Убогая жена учителя, смущенная своей убогостью, огорченная поступком бабушки, рассыпалась в извинениях. Мадзя старалась обратить все в шутку, а когда это ей удалось, спросила, за что же бабушка на нее в претензии.
— Ах, открою уж вам все, вы мне такой показались хорошей, — сказала жена учителя. — Видите ли, сударыня, мой муж потерял нескольких учениц: Витковскую, Сярчинскую, Нарольскую…
«Они после каникул должны поступить ко мне!» — подумала Мадзя.
— Немного они платили: каких-нибудь шесть, семь рублей, но надо ли говорить вам, что двадцать рублей в месяц — это ведь потеря, это больше, чем учительское жалованье. Ну, муж и говорит мне: пока не разделаюсь с долгами — у нас восемьдесят рублей долга да еще проценты! — поезжай-ка ты с тремя детьми в деревню к брату, а я с двумя старшими здесь останусь. Брат у меня винокур, сударыня, не так уж он богат, но любит меня и на какой-нибудь годик приютит с детьми, не пожалеет для меня куска хлеба… — Она утерла передником глаза и продолжала: — Что греха таить, все мы люди, жаловались мы тут друг дружке на ваш пансион. А бабушка дремала да слушала, слушала да дремала… и… вот что натворила! Лучше умереть, чем терпеть такой срам!
Мадзя слушала жену учителя, а сама присматривалась к дому и его обитателям. В окно, заставленное простыми цветами в горшках, виднелась за ситцевой занавеской чистая комната, но мебель была убогая и ветхая. В кухне на печи стоял большой горшок картофеля и маленькая сковородка с салом. Около дома играли четверо светловолосых ребятишек, одетых в простое полотно и бумазею. Дети были умытые, тихие, одежда на них заштопана и зачинена. Девочка лет двенадцати в коротком платьице смотрела на Мадзю со страхом и обидой, так по крайней мере показалось Мадзе.
«Это, наверно, она и еще который-нибудь постарше останется без матери, а трое без отца», — подумала Мадзя.
Она пожала руку жене учителя, поклонилась старушке и поцеловала детей. Младшие посмотрели на нее с удивлением, старшая девочка отстранилась.
Некоторые хотели сразу внести деньги за четверть, даже за год или дать письменные обязательства. Однако этому воспротивился доктор Бжеский; он заявил, что ничего верного еще нет и что окончательно вопрос будет решен в начале августа.
Каждый день приносил добрую весть. То появлялась новая ученица, то забегал Ментлевич и сообщал, что уже получена ореховая краска для парт, то Зося, которая проводила каникулы у одной из подруг, сообщала родителям, что на последнюю неделю приедет домой показать, как она потолстела и какой стала румяной.
Даже Здислав, который не любил писать письма, прислал письмо, причем адресовал его Мадзе. Сообщив, что у него прекрасная служба на ситцевой фабрике, он закончил письмо следующими словами:
«О твоем плане открытия пансиона могу сказать только одно: мне жаль тебя, потому что взрослые барышни в отдельности довольно милы, но целая куча подростков это, наверно, скучно! Ты просишь у меня указаний — что же я могу тебе посоветовать? В институте мне с утра до вечера твердили, что человек должен всем пожертвовать для общества; на фабрике я с утра до вечера слышу, что человек должен приложить все силы, чтобы сколотить состояние. Поэтому у меня сейчас два взгляда на жизнь. А так как от „любви к человечеству“, „труда для общества“ и т.п. у меня вылезли локти и сапоги каши просят, как знать, не стану ли я делать деньги? Во всяком случае, я похож на осла между двумя охапками сена или на Геркулеса, и ты должна понять, что в состоянии такого душевного разлада я ничего не могу тебе посоветовать…»Доктор Бжеский слушал письмо сына, высоко подняв брови, и барабанил пальцами по столу, а Мадзя хохотала, как третьеклассница. Она смеялась бы по любому поводу, потому что ей было очень весело. Впереди пансион, о котором она мечтала, и все огорчения позади. Можно ли быть счастливей?
Однажды крестьянин, который обрабатывал землю Бжеских, пришел сказать докторше, что ржи удастся собрать, наверно, корцев по восемь с морга, и принес Мадзе при случае какого-то необыкновенного птенчика. Это был маленький серенький птенчик, с крошечным клювиком и необычайно широким горлышком, которое он все время разевал. Мадзя была в особенном восторге от того, что птенчик не убегал, а сидел, нахохлившись, как сова, и ежеминутно разевал клювик. Но когда часа через два обнаружилось, что он не хочет ни пить, ни есть, ни спать, даже на постели, Мадзя положила его в корзинку и отнесла назад, в кусты, где нашел его крестьянин.
Возвращаясь домой, она размышляла о том, что станется с птенчиком, найдутся ли его родители, или, может, они оба уже погибли, и он, бедняга, есть не хотел от тоски по ним? Надо быть злым человеком, говорила она себе, чтобы отнимать птенцов у родителей и сеять печаль и в сердце сироты, и в сердце осиротелых родителей.
— Ну, можно ли, можно ли так поступать? — повторяла Мадзя, с сокрушением думая о беззащитном птенчике, который не только не умел жаловаться, но даже не понимал, какая причинена ему обида.
Вдруг на улице, неподалеку от своего дома, она увидела кучку ребятишек. Со смехом и криком они окружили маленькую старушку в полинялом атласном капоре и большой ветхой шали. Мертвое лицо старушки было изборождено глубокими морщинами, рот разинут, глаза блуждали.
— Ах, какие скверные дети, смеются над старушкой! — бросившись к ним, воскликнула Мадзя.
Она подбежала к старушке и спросила:
— Куда вам надо пройти? Что вам нужно?
Женщина обратила на нее круглые глаза и медленно, с усилием проговорила:
— Я вот спрашиваю у них, где живет эта… эта… ну как ее?.. Что пансион открывает?
— Магдалена Бжеская? — с удивлением спросила Мадзя.
— Она самая, панночка, та, что пансион у нас открывает…
— Это я, я открываю здесь пансион, — ответила Мадзя, взяв старушку за иссохшую руку.
— Ты?.. Эй, не шути!
— Да право же, я.
Потухшие глаза старушки сверкнули. Она вынула вдруг из-под платка деревянную линейку и принялась бить Мадзю по рукам, приговаривая:
— Ах ты, негодяйка, ах ты, негодяйка! Что тебе Казик сделал плохого? Ах ты, негодяйка!
Удары были слабые и неловкие, но Мадзя от них испытывала такую боль, точно ее стегали раскаленным железным прутом.
— Что вы делаете? За что это вы? — спрашивала она, с трудом подавляя слезы.
— Ах ты, негодяйка! Что тебе сделал Казик? — размахивая рукой, повторяла старушка. Линейка уже выскользнула у нее из руки и упала на землю.
Мадзя подняла и отдала ей линейку. Столетняя старуха уставилась на девушку, в ее мертвых глазах мелькнуло не то удивление, не то проблеск сознания. Наконец она спрятала линейку под платок и замерла посреди улицы, не зная, куда идти, или, быть может, раздумывая о том, что никуда уже больше и не стоит идти.
— Что это за старушка? — спросила Мадзя у одного из мальчишек, который захлебывался от смеха.
— Да это бабушка нашего учителя, — сквозь смех еле выговорил мальчишка. — Она такая потешная!
И он побежал в сторону школы.
Мадзя взяла старуху под руку и осторожно повела ее вслед за мальчишкой. Они уже подходили к школе, когда навстречу им выбежала женщина без чепца и без кофты, с засученными рукавами рубахи.
— Что это вы, бабушка, вытворяете? — закричала женщина. — Вы уж простите, пожалуйста! — прибавила она, обращаясь к Мадзе. — Вот всегда так: займешься с ребятами или на кухне, а она уйдет в город и всякий раз сраму наделает или беды!
— Ничего не случилось, сударыня, — сказала Мадзя, вводя старушку во двор и усаживая ее на скамью около дома.
Убогая жена учителя, смущенная своей убогостью, огорченная поступком бабушки, рассыпалась в извинениях. Мадзя старалась обратить все в шутку, а когда это ей удалось, спросила, за что же бабушка на нее в претензии.
— Ах, открою уж вам все, вы мне такой показались хорошей, — сказала жена учителя. — Видите ли, сударыня, мой муж потерял нескольких учениц: Витковскую, Сярчинскую, Нарольскую…
«Они после каникул должны поступить ко мне!» — подумала Мадзя.
— Немного они платили: каких-нибудь шесть, семь рублей, но надо ли говорить вам, что двадцать рублей в месяц — это ведь потеря, это больше, чем учительское жалованье. Ну, муж и говорит мне: пока не разделаюсь с долгами — у нас восемьдесят рублей долга да еще проценты! — поезжай-ка ты с тремя детьми в деревню к брату, а я с двумя старшими здесь останусь. Брат у меня винокур, сударыня, не так уж он богат, но любит меня и на какой-нибудь годик приютит с детьми, не пожалеет для меня куска хлеба… — Она утерла передником глаза и продолжала: — Что греха таить, все мы люди, жаловались мы тут друг дружке на ваш пансион. А бабушка дремала да слушала, слушала да дремала… и… вот что натворила! Лучше умереть, чем терпеть такой срам!
Мадзя слушала жену учителя, а сама присматривалась к дому и его обитателям. В окно, заставленное простыми цветами в горшках, виднелась за ситцевой занавеской чистая комната, но мебель была убогая и ветхая. В кухне на печи стоял большой горшок картофеля и маленькая сковородка с салом. Около дома играли четверо светловолосых ребятишек, одетых в простое полотно и бумазею. Дети были умытые, тихие, одежда на них заштопана и зачинена. Девочка лет двенадцати в коротком платьице смотрела на Мадзю со страхом и обидой, так по крайней мере показалось Мадзе.
«Это, наверно, она и еще который-нибудь постарше останется без матери, а трое без отца», — подумала Мадзя.
Она пожала руку жене учителя, поклонилась старушке и поцеловала детей. Младшие посмотрели на нее с удивлением, старшая девочка отстранилась.