Прус Болеслав. Эмансипированные женщины

   — К пивоваренному делу меня не тянет, — ответил Норский, — а эти четыре тысячи Мельницкий все-таки был должен моей матери, он сам говорил мне об этом.
   Коркович грузно поднялся с кресла.
   — Если уж вам это так приятно, — сказал он, — сделайте милость, думайте, будто Мельницкий был должен вашей матери. Я и без вас возвращу ему деньги, не хочу, чтобы люди трепали имя брата моей невестки. Нижайшее почтение, пан Норский!
   Пан Казимеж в бешенстве вскочил с шезлонга и, едва кивнув Корковичу, выбежал из кабинета.
   Однако через несколько часов к нему вернулась способность смотреть на вещи здраво.
   «Если этому солодовнику, — подумал он, — вздумалось сделать Мельницкому подарок, пусть делает. Мне-то какая печаль! Мельницкий — человек порядочный, сам признал, что должен был моей матери. А ведь он не такой дурак, чтобы ни с того ни с сего дарить четыре тысячи рублей».
   Это рассуждение успокоило пана Казимежа. Но, к несчастью, через несколько дней он получил анонимное письмо следующего содержания:

   «Если порядочный человек увлекает невинную, неопытную девушку на уединенные прогулки, он должен помнить, к чему это обязывает. Ему, конечно, уже не раз доводилось совершать подобные прогулки с неопытными девушками, но для этой особы следовало бы сделать исключение как ради ее красоты и благородства, так и потому, что доброе имя — это все ее достояние.

   Впрочем, есть основания опасаться, что человек, который мог без зазрения совести ограбить парализованного старика, не пощадит доверчивой девушки!»

   Неистовая ярость охватила пана Казимежа, когда он прочитал это письмо. Стало быть, история с Мельницким уже стала известна в городе? Но кто мог написать анонимное письмо? Наверное, Магдалена Бжеская, которая, видно, надеялась таким способом женить его на себе.
   Ухватившись за эту догадку, пан Казимеж поспешил к Мадзе. Если писала она, он ее изобличит, а если не она, за ним останется право требовать почетного перемирия и, кто знает, может, даже удастся стать ее любовником. Однако конец письма пан Казимеж на всякий случай оторвал. Если письмо сочинила не Мадзя, к чему ей знать о Мельницком?
   Но Мадзя прочитала анонимное письмо совершенно равнодушно, ничем не обнаруживая намерения женить на себе пана Казимежа. И самое главное, она проговорилась, что узнала почерк Ады.
   «Ну, разумеется! — думал пан Казимеж, в десятый раз перечитывая письмо. — Разумеется, это рука Ады! И как я сразу не догадался?»
   Придя домой, он достал из стола несколько старых писем Ады, написанных еще в Швейцарии. Почерк был очень похож; видно, аноним даже не очень старался остаться неизвестным.
   Как поднимается вихрь, когда налетает циклон, так в душе пана Казимежа от письма Ады поднялся рой воспоминаний. Сколько вечеров провел он у Ады в Цюрихе! Сколько прогулок совершили они по озерам, сколько часов провели наедине в долинах, усеянных обломками скал, у стремительных горных потоков, среди роскошных благоухающих лугов.
   А как внимательно слушала Ада его философские и общественные теории. Как она краснела, встречая его, и какой печальной становилась, когда через несколько часов он уходил. И за все это время ни единым словом, ни единым намеком не выдала того, что она и брат уплатили долги его матери!
   Значит, Ада уже тогда любила его. Но почему же потом она охладела? Может, из-за неприязни к Элене, которая так играла Сольским?
   Но, вернее всего, Аде и ее брату стали известны сплетни об этой истории с Мельницким.
   Пан Казимеж возбужденно шагал по комнате, не зажигая огня, хотя уже стемнело. Да, это злосчастное дело с Мельницким погубило его карьеру! Слух о нем распространился среди всех знакомых, проник в салоны, где еще недавно пана Казимежа принимали так любезно.
   — Но кто же распустил этот слух? Не Згерский ли? А, знаю!
   Пан Казимеж хлопнул себя по лбу; он вспомнил про Котовского.
   Вот кто больше всех заинтересован в этом, — Котовский, ведь он хочет жениться на племяннице паралитика, панне Левинской. Это он наябедничал Сольскому, — он ведь его домашний доктор. Он, конечно, рассказывал эту историю каждому встречному, а охотников слушать его могло быть очень много — врагов у пана Казимежа хоть отбавляй.
   — Котовский! — повторял он, и ему казалось, что он видит перед собой худощавое лицо и растрепанную шевелюру молодого медика, с которым он когда-то встретился и поспорил у панны Говард. Затем пану Казимежу вспомнилось, как его мать однажды даже поставила ему в пример Котовского, этого мужлана и нахала.
   «Недаром он всегда был мне противен! — подумал пан Казимеж. — Ну, уж я ему отомщу. Он испортил мне жизнь, но и я его не пожалею».
   С того времени, как Котовский стал домашним доктором Сольских, его дела в Варшаве пошли в гору. Он снял квартиру во втором этаже на одной из главных улиц, открыл кабинет для приема больных и мало-помалу приобретал практику среди людей состоятельных. Вначале его мешковатая одежда и резкое обращение отпугивали пациентов. Но после нескольких случаев удачного лечения все признали, что он необыкновенно способный доктор, а потому имеет право чудить.
   Однажды утром к доктору Котовскому явились двое посетителей: пан Палашевич и пан Розбияльский. Они вручили свои визитные карточки опрятно одетой старухе-служанке и сказали, что хотят видеть барина по личному делу.
   Котовский, как и подобает уважающему себя доктору, несколько минут продержал обоих посетителей в приемной, затем вышел к ним и, стоя на пороге своего кабинета, небрежно поклонился.
   — Кому из вас, господа, угодно пройти первым? — спросил он.
   — Нам угодно обоим поговорить с вами, — вежливо ответил лощеный пан Розбияльский, поглаживая рыжеватые бачки.
   — По делу пана Норского, — сухо прибавил не менее элегантный пан Палашевич с торчащими усиками.
   — Норского? — переспросил молодой доктор. — А что с ним?
   — Пан Норский совершенно здоров, — ответил чрезвычайно учтивый пан Розбияльский.
   — Позвольте присесть, доктор, — перебил товарища столь же учтивый, но менее добродушный пан Палашевич.
   — Мы явились к вам, — деликатно продолжал пан Розбияльский, — по поводу слухов, которые, как говорят, распространяете вы, уважаемый пан доктор, об уважаемом пане Норском и которые задевают его честь.
   — Честь? — удивленно переспросил Котовский.
   — Нам надо выяснить, говорили ли вы кому-нибудь, что уважаемый пан Норский выманил четыре тысячи рублей у некоего Мельницкого, парализованного и слабоумного старика? — вмешался пан Палашевич.
   — Эти деньги вчера были возвращены Мельницкому. Так что ни я, ни моя невеста не имеем к пану Норскому никаких претензий, — в замешательстве возразил Котовский.
   — Но случалось ли вам рассказывать об этом деле? — настаивал Палашевич.
   — Да, кое-кому я о нем говорил, но ведь это правда.
   — А с паном Сольским вы тоже беседовали об этом неприятном деле? — мягко спросил Розбияльский.
   — Да, беседовал.
   — Ваши сведения, — вставил Палашевич, — были неточны и тем самым вы нанесли пану Норскому немалый моральный ущерб. Ввиду этого пан Норский требует от вас удовлетворения.
   — То есть как это? — все более удивляясь, спросил Котовский.
   — А вот так. Соблаговолите, уважаемый пан доктор, прислать к нам своих секундантов, и мы договоримся с ними либо об опровержении упомянутых слухов, либо о вашей встрече с паном Норским, — сказал Розбияльский.
   — Это что же, дуэль? — воскликнул Котовский.
   — Вполне вероятно.
   — А если я не приму вызова? Ведь в конце концов я говорил правду.
   — В таком случае пан Норский заставит вас драться, — ответил пан Палашевич.
   — Заставит? — переспросил Котовский.
   — Я полагаю, — сказал пан Розбияльский, — что самое лучшее для вас — прислать секундантов. Завтра в час дня мы будем ждать их у пана Палашевича, адрес которого вам известен.
   Они поклонились и исчезли так внезапно, что Котовский даже протер глаза.
   «Рехнулись они, что ли? — сказал он себе. — С какой стати мне драться на дуэли с этим болваном?»
   В этот день доктору уже было не до больных, он спешно отправился к приятелю, адвокату Менашко. Рассказав о своей беде, он спросил, не следует ли возбудить процесс против Норского и его секундантов за угрозу.
   — Брось, не дури! — возразил адвокат, худощавый высокий мужчина, к счастью, не обремененный клиентами. — Поехали лучше к Валенцкому, это известный дуэлянт, он и займется твоим делом.
   — Да ты в своем уме? — возмутился Котовский. — Стало быть, ты, человек передовых взглядов, согласился бы на дуэль, этот пережиток средневековья? Да еще с таким болваном?
   Однако Менашко, человек передовых взглядов, оказался заядлым ретроградом, когда дело касалось чужой шкуры. Волей-неволей Котовскому пришлось прихватить с собой адвоката и поехать к Валенцкому. Дорогой он озабоченно бормотал:
   — Слыханное ли дело, с таким болваном!
   Валенцкий, приземистый крепкий мужчина с блестящими глазами, был дома. Когда ему изложили всю историю, он спросил у Котовского:
   — Вы метко стреляете?
   — Я? Да откуда же!
   — Тогда купите пистолет и с утра до ночи стреляйте в карту. А я беру на себя затянуть дело на несколько дней.
   — Но я вовсе не собираюсь драться! — завопил Котовский.
   — Тогда зачем вы ко мне пришли? — обиделся Валенцкий. — Наймите себе двух парней, и пусть они вас защищают, если Норскому вздумается избить вас палкой.
   — Ах, вот как? — вспылил Котовский. — Хорошо, я буду стреляться, раз вы все против меня.
   — Вовсе мы не против вас, да что поделаешь? — вздохнул Валенцкий.
   — Но у меня есть невеста, осенью свадьба. А этот болван Норский…
   — Если невеста мешает вам принять вызов, верните ей слово, другого выхода нет, — сказал Валенцкий.
   — Как это нет?
   — Во-первых, пан Норский может избить вас. Во-вторых, вы лишитесь практики и места у Сольского, который не потерпит у себя труса. В-третьих, никто не захочет подать вам руки, я — первый. В-четвертых, сама невеста откажется от вас, когда вы станете всеобщим посмешищем. Лезть без нужды в драку — это фанфаронство, но отказываться от поединка неразумно; любой осел сможет тогда третировать вас. А поэтому учитесь стрелять.
   — Так что же мне, погибать от руки такого болвана?
   — Пока вы не установите, что Норский ведет себя бесчестно, вы не вправе отказываться от дуэли.
   — К черту эти ваши правила, — стонал Котовский, хватаясь за голову. — Вот так друзья, чтоб вам ни дна ни покрышки! Погибать из-за такого осла!
   В конце концов он все же предоставил право своим приятелям Валенцкому и Менашко распоряжаться его персоной по их усмотрению. После этого пан Валенцкий и пан Менашко известили пана Розбияльского и пана Палашевича, что они готовы к их услугам.
   Переговоры продолжались три дня, и все это время несчастный Котовский, вместо того чтобы принимать и посещать больных, с утра до ночи стоял в сенях и стрелял из вновь приобретенного пистолета в карту, прибитую к стенке в спальне. Отдыхал он от этого занятия только на обедах у панны Левинской, которая сразу догадалась, что у жениха какая-то неприятность, и в полчаса выведала у него о ссоре с Норским. Однако у Котовского хватило осторожности не проговориться о дуэли.
   Наступил наконец роковой день, пятница. В шесть утра пан Валенцкий и пан Менашко разбудили Котовского и велели ему поскорей одеваться, так как в карете их ждет доктор.
   — На кой черт доктор? — спросил, умываясь, Котовский.
   — Но тебя могут ранить.
   — Ах так! — закричал Котовский. — Значит, меня собираются ранить, а может, и убить? Тогда лучше уж сразу не ехать. К черту все эти правила чести!
   Все же он смыл с лица мыльную пену, оделся и в половине седьмого сел в карету, обменявшись рукопожатием с коллегой, у которого был такой вид, точно ему не терпится выпытать у Котовского адреса его пациентов.
   Герой предстоящей драмы всю дорогу смотрел в окошко, но не узнавал улиц, по которым они проезжали. Он и не спрашивал, куда его везут, так как испытывал некоторое облегчение при мысли, что место поединка, наверное, где-то очень далеко. Он даже чувствовал бы себя сносно, невзирая на горестное свое положение, если бы не поведение его спутников, которые хладнокровно беседовали о летних театрах, о жаре и даже о давным-давно состоявшихся бегах, нисколько не интересуясь тем, что последние дни поглощало его целиком.
   — Слава богу, подъезжаем, — внезапно сказал Валенцкий.
   «Слава богу!» — подумал Котовский и огляделся вокруг, будто очнувшись ото сна.
   Они ехали вдоль Вислы к какому-то лесу.
   Беднягу Котовского обуревали самые разнообразные чувства: он ненавидел пана Казимежа, с отвращением смотрел даже на Вислу и лес, презирал своих спутников, а главное — жалел себя и оплакивал свою судьбу.
   — Эй, стой! — закричал он.
   — Чего тебе? — спросил Менашко.
   — Я вылезаю. К черту дуэль!
   Доктор усмехнулся, Валенцкий схватил Котовского за плечо.
   — Ты с ума сошел? — воскликнул он, сверкая глазищами.
   — Чего ради я должен рисковать жизнью из-за такого болвана? — оправдывался Котовский. — У меня есть невеста, пациенты, я человек передовой и не намерен поддерживать пережитки гнилого средневековья.
   — Ладно, — нетерпеливо буркнул Валенцкий, — вылезай и… можешь повеситься! После такого скандала тебе лучше не возвращаться в Варшаву.
   — Ах так? Ну, хорошо. Я поеду на эту подлую дуэль. Но помните, моя кровь падет на ваши головы.
   Они уже были в Белянском лесу. Карета остановилась, седоки вышли, и тут Котовский заметил, что у Валенцкого в руках какой-то кожаный футляр и что все спутники стали вдруг предупредительны. Все трое наперебой разговаривали с ним, но он никого не слушал; кожаный футляр Валенцкого занимал его гораздо больше, чем остроты друзей.
   Его вдруг словно осенило.
   «Какая жалость, — подумал он, — что Сольского нет в Варшаве! Он человек богатый, холостяк, получил два отказа и вдобавок охотник до дуэлей, уж он-то не отдал бы меня на съедение этому головорезу. Сам пошел бы стреляться, ведь он Норского терпеть не может, я знаю. Тогда бы мы посмотрели, кому пришлось бы солоно — Норскому или Сольскому? Во всяком случае, не мне».
   Так размышлял Котовский, обводя унылым взглядом Вислу, которая показалась ему очень широкой, деревья, которые показались ему очень высокими, и даже небо, которое словно стало ближе к земле, что, впрочем, не принесло бедняге облегчения.
   Противника еще не было на месте. Но не успел Котовский подумать, что он, может быть, вовсе не явится, как Норский и его друзья показались между деревьями: они шли так быстро, что молодой доктор даже рассердился.
   Обмен приветствиями, секунданты сходятся.
   «А может, дуэль не состоится?» — мелькнуло в голове героя поневоле, но через минуту он услышал, как щелкнули пистолетные затворы.
   С этой минуты бедняга Котовский уже ничего не видел и не слышал. Только когда Валенцкий поставил его против пана Казимежа, он прошептал:
   — А может… может, ты ему скажешь?
   — Что?
   — Чтобы мы помирились…
   — Так ты что же, отказываешься от своих слов?
   — Зачем мне отказываться, я ведь правду говорил, — возразил Котовский.
   — В таком случае, — тихо сказал Валенцкий, — наводи на голову и опускай пистолет к бедру, спусковой крючок не дергай, а нажимай мягко. Как услышишь команду — иди…
   Валенцкий присоединился к секундантам, а Котовский разглядел напротив себя бледное, но улыбающееся лицо пана Казимежа.
   — Сходитесь!
   Котовский двинулся вперед, но, заметив направленный на него пистолет противника, зажмурил левый глаз, а к правому поднес свой пистолет, да так, чтобы поменьше видеть.
   «И почему это не делают пистолеты толщиной с сосну!» — подумал он.
   В этот миг пан Казимеж выстрелил, а Валенцкий скомандовал:
   — Раз, два, три! Стой. Пан Котовский теряет выстрел. Стой.
   Выкрикнув эти слова, ретивый секундант подбежал к Котовскому и отвел его на исходную линию.
   — Значит, дуэль кончена? — со вздохом облегчения спросил Котовский.
   — Какой черт кончена! Разве ты не слыхал, что договорились стрелять до трех раз? Но после второго выстрела можно будет прекратить, потому что оба вы держитесь молодцами.
   — Попробуй все же поговорить. Может, помиримся? — шепнул Котовский.
   — Целься в голову, опускай пистолет к бедру и мягко нажимай на крючок, — был ответ Валенцкого.
   Он снова отошел к секундантам, а Котовскому тем временем подали заряженный пистолет.
   Теперь Котовский заметил, что доктора разложили на траве блестящие инструменты, а секунданты стали подальше от него.
   — Ах, вот вы как? — пробормотал он, видя, что даже друзья покинули его и отдали на расправу свирепому врагу, который уже не улыбался и смотрел на него со злобой.
   — Сходитесь!
   Отчаяние и гнев охватили Котовского. Он понял, что Норский без колебаний ранит его и даже убьет. Мгновенно в его душе воцарилось холодное спокойствие. Он прицелился в голову, затем начал опускать пистолет к бедру противника, медленно нажимая на крючок… Выстрел грянул совсем неожиданно, а когда через секунду рассеялся дым, перед Котовским уже никого не было.
   Его противник, очень бледный, лежал поджав ноги, на земле на правом боку.
   «Что за черт?» — с изумлением подумал Котовский, не понимая, что случилось.
   Оба доктора и секунданты кинулись к пану Казимежу. Котовский стоял неподвижно и смотрел. Через несколько минут подбежал Валенцкий.
   — Ну и угостил ты его! — сказал он.
   — Как так?.. — спросил Котовский.
   — Да правое легкое прострелил.
   — Вздор болтаешь!
   — Ступай сам посмотри.
   — Но ведь я этого не хотел! — простонал Котовский, теребя волосы.
   — Неважно, чего ты хотел, важно, что ты сделал.
   — Ах, черт подери! — сокрушался Котовский.
   Тут подошел Менашко. Он и Валенцкий взяли несчастного победителя под руки и насильно отвели его в карету.
   — Я не хотел, не хотел!..
   Через минуту карета уже катила в Варшаву.
   Вызывая Котовского на дуэль, пан Казимеж допускал разные возможности: противник будет убит наповал, либо отделается раной в руку или ногу, а может статься, этот молокосос-лекаришко, перепуганный и непривычный к оружию, даже подстрелит кого-нибудь из секундантов. Короче говоря, пан Казимеж был готов ко всему, за исключением того, что его самого могут ранить.
   Падая, он ничего не чувствовал, даже не мог вспомнить, когда, как и почему упал. Но, очутившись на земле, он убедился, что лежит в очень удобной позе и что ему вовсе не хочется менять ее; его внезапно охватило глубокое безразличие. Мысли, которые в эту минуту мелькнули в его уме, можно было бы передать примерно так:
   «Лежу вот себе, правда, не знаю где — и буду лежать, сколько вздумается, потому что мне так нравится».
   Когда же доктора усадили его и принялись расстегивать сюртук, снимать жилет и сорочку, пан Казимеж решил подшутить над ними, притвориться, будто с ним и впрямь что-то случилось. Он закрыл глаза и, еле удерживаясь от смеха, оперся на кого-то головой и, только ощутив боль под правой лопаткой и услышав слово «пуля», сказал про себя:
   «С ума, что ли, посходили эти доктора?»
   Ему уже не хотелось открывать глаза. Кто-то ощупывал его правый бок и спину под правой лопаткой, и в этих местах он чувствовал жгучую боль. Состояние было странное — мешала не боль, а какая-то тяжесть внутри, собственное тело казалось ему чужим. Пану Казимежу захотелось кашлять, его затошнило, кинуло в жар, потом в холодный пот, и тут он почувствовал себя очень несчастным. Сознания он не терял, а просто не хотел подавать вида, что все понимает, так ему это было безразлично.
   Друзья пана Казимежа побежали по направлению к монастырю, и доктора чуть не целый час поддерживали раненого. Найдя дом, где можно было снять комнату для раненого, друзья возвратились в лес с козлами, которые несли двое крестьян.
   — Зачем это? — спросил пан Казимеж, только теперь открыв глаза.
   Он хотел прибавить: «Я сам пойду», — но острая боль в правом легком не дала ему договорить. Он испугался и тут же впал в полузабытье, смутно ощущая, что покачивается и что его тошнит. Это было очень неприятно, и пан Казимеж почувствовал, что по его лицу текут двумя ручейками слезы, затем ему опять все стало безразлично.
   Придя в себя, он увидел побеленную комнату, где за простым столом сидели оба доктора. Окно напротив было завешено плахтой. Потом, когда пан Казимеж утратил ощущение времени, незнакомый человек, которому помогала какая-то старуха, стал класть ему пузыри со льдом: один под лопатку, другой на грудь.
   Пан Казимеж хотел что-то спросить, но закашлялся и при этом почувствовал такую острую боль в груди, что решил больше никогда не кашлять. Он заметил также, что невыносимая боль пронизывает его грудь при каждом глубоком вдохе, а потому решил совсем не дышать или дышать как можно осторожней.
   С этой минуты главной заботой пана Казимежа стало дыхание, оно причиняло ему ужасные муки и пугало его, но иногда дышать было даже приятно. Пану Казимежу мерещилось, будто боль, свернувшись змеей, лежит у него на груди. Холодное чудовище спало, но стоило вдохнуть воздух поглубже, как змея вонзала в тело раненого зубы, которые жгли его, как раскаленные гвозди. При одной мысли об этой нестерпимой боли пану Казимежу становилось страшно, и он всеми силами старался не дышать глубоко. Когда ему удавалось перехитрить спавшую змею, он даже губы закусывал от радости, а когда приловчился дышать нижней частью легких, то чуть не подпрыгнул на постели. Разумеется, это было неполное дыхание, но зато и боли не было.
   Между тем незнакомый человек и старуха меняли пузыри со льдом: один клали под лопатку, другой — на грудь. Иногда пан Казимеж видел склоненное над ним лицо доктора, который сопровождал его на дуэль.
   Потом больной забылся в полусне. Ему грезилось, будто он — ученица в пансионе матери, и учитель — не Дембицкий ли? — велит ему отвечать урок о Котовском. «Котовский? Котовский?» — напряженно повторяет пан Казимеж; это слово ему как будто знакомо, только он никак не вспомнит, человек ли это, или машина, или, может быть, часть света?
   — Котовский? Котовский? — повторяет пан Казимеж, чувствуя, что его кидает в жар от страха получить плохую отметку.
   Однажды он услышал разговор:
   — Кровью харкает? — спросил низкий голос.
   — Раза два, не больше.
   — Жар есть?
   — Совсем небольшой, уже спадает.
   Пан Казимеж открыл глаза и увидел толстого бородатого человека. Это был Коркович. Больной узнал его, но имени вспомнить не мог. А ведь было совершенно ясно, что если бы он вспомнил имя этого господина, то сразу без запинки ответил бы урок о Котовском и, может быть, даже получил бы пятерку.
   Пан Казимеж был сильно раздосадован своей забывчивостью, а тут еще всю комнату заполнила вдруг какая-то странная паутина, которая садилась на окна, на стулья, на печь и даже забиралась к нему под одеяло.
   Потом пана Казимежа перестал беспокоить урок о Котовском, перестало мерещиться, что он — ученица, он вообще ни о чем не грезил, а только спал.
   Когда его поили молоком или вином, он чувствовал во рту неприятный вкус; когда оправляли постель, ему казалось, что руки и ноги у него налиты свинцом и пришиты к туловищу нитками. Он ощущал сильную усталость и раздражение — ему хотелось только спать. Он даже собирался сказать, чтобы ему не мешали, но потом раздумал, убедившись, что открывать рот и ворочать языком слишком трудно.
   Только на восьмой день к вечеру пан Казимеж пришел в себя. Он почувствовал, что ему лучше, и, заметив в комнате незнакомого человека, вдруг спросил:
   — Что это, черт возьми, так тихо?
   — Ого, вы уже заговорили? — удивился незнакомец.
   — Кто вы такой? — снова спросил пан Казимеж, поудобней устраиваясь на подушке. — Нет ли здесь кого-нибудь из моих знакомых? Что здесь происходит?
   — Я фельдшер, — ответил таинственный незнакомец. — А во дворе ждет дама, она уже третий раз приезжает узнать о вашем здоровье.
   — Наверно, сестра. Впустите ее.
   Фельдшер вышел, и пану Казимежу показалось, что он слишком долго не возвращается. Потом отворилась дверь, и в комнату вбежала женщина в черном, с густой вуалью на лице. Она подбежала к постели, упала на колени и, откинув вуаль, начала целовать свесившуюся руку пана Казимежа.
   — А я уже думала, — прошептала она, — что нас похоронят в одной могиле!
   Это была Ада Сольская.

Глава шестнадцатая

Открываются новые горизонты

   После прогулки в Ботанический сад Мадзя убедилась в том, что пан Казимеж способен совершить гадкий поступок и что она никогда по-настоящему не любила сына своей начальницы.
   Но когда пан Казимеж побывал у нее последний раз, характер поклонника представился Мадзе в новом свете. Пан Казимеж оказался эгоистом, таким законченным и наивным эгоистом, что он даже не пытался скрыть своей радости, узнав из анонимного письма, что в него влюблена богатая невеста панна Сольская.
   Мадзе однажды уже случилось видеть его таким откровенно довольным; это было в доме Арнольдов, когда она заверила Элену, что не выйдет замуж за Сольского. Как ликовал он тогда, как прыгал от радости и как изменил свое отношение к Мадзе!