Страница:
Но в душе ее просыпались сомнения: а что, если Здиславу стало хуже, а что, если он отрекся от нее, как мать?
Мадзя не только не давала себе сформулировать эти опасения, она даже не позволяла себе думать о них. Всякий раз, когда в уме ее, охваченном тревогой, возникали слова: «Ему стало хуже», — она шептала «Богородице, дево, радуйся» либо хваталась за Фому Кемпийского и погружалась в чтение.
Она вторично исповедалась за эту неделю, на этот раз в часовенке у монахинь, обложилась духовными книгами и целыми днями размышляла о боге — последней надежде страждущих. Душа ее уносилась в небеса; в памяти изглаживались следы земных страстей.
«Все ничто, кроме бога, и должно быть почитаемо ничем», — все чаще повторяла она в порыве восторга.
Наконец как-то в полдень почтальон принес сразу две открытки из Вены. Здислав писал в обеих открытках, что осматривает живописные окрестности города и не созывал еще консилиума.
«Как он беспечен!» — с горечью подумала Мадзя.
Вдруг взгляд ее упал на дату одной из открыток: пятое сентября, а на другой открытке — третье сентября.
«Третье сентября сегодня, а пятое — послезавтра, — сказала она про себя. — Почему же он ставит даты, которые еще не наступили? Может быть, он так болен, что теряет память, или… ему опротивело писать мне?»
Отказавшись от обеда, Мадзя поспешила в монастырь, шепча на ходу слова молитвы. В швейной мастерской она поработала вместе с сиротами, а затем вышла в сад со своей любимой книгой.
«Когда человек дойдет до того, что ни у кого не ищет утешения, тогда только в общении с богом он начинает находить истинную радость. Тогда и покой обретает, как бы не обернулись его дела. Тогда не обрадует его чрезмерно удача, но не опечалят и превратности судьбы. Он предаст всего себя с надеждой в руки господа, который для него все, для которого ничто не гибнет и не умирает, но живет и по манию его служит ему…»
«То же самое говорил Дембицкий», — сказала про себя Мадзя. Воспоминание об этом наполнило ее радостью, особенно когда она, перелистывая страницы, нашла пророческие слова, как будто обращенные к ней:
«И низойдет мир в день единый, который одному богу ведом. И будет это не нынешний день, на смену которому приходит ночь, но свет вечный, сияние бесконечное, мир долгий и покой полный…»
«Слово в слово Дембицкий…»
Мадзя забыла о своих тревогах, когда, умиротворенная, с восторгом читала вполголоса:
«Великое дело любовь и великое без меры добро; она одна все трудное делает легким… Любовь не чувствует бремени, не боится трудов, не щадит сил, не спрашивает, что возможно и что невозможно, ибо все она мнит для себя возможным и дозволенным…
Любовь стоит на страже, бодрствует и во сне. В трудах не знает усталости, в оковах не окована; в беде не падает духом, но как живой пламень уносится ввысь и минует все препоны».
Мадзе казалось, что она видит разверстое небо и слышит бессмертные хоры, поющие торжественную песнь:
«Превыше всего почиешь, душа моя, в боге, ибо он вечное успокоение для святых. Превыше всяких даров и щедрот, какие ты можешь даровать и излить, превыше всякой радости и торжества, какие мысль может вместить и ощутить.
Превыше ангелов и архангелов и всего небесного воинства; превыше всего видимого и всего, что не есть ты, боже мой!..»
В эту минуту кто-то дотронулся до ее плеча. Мадзя повернула голову и увидела молодую монахиню.
— Что скажете, сестра? — с улыбкой спросила Мадзя.
— Мать Аполлония просит вас в приемную.
Мадзя шла за сестрой, опьяненная небесными виденьями. Внезапно она пришла в себя: в приемной рядом с матерью Аполлонией стоял Дембицкий. Щеки его обвисли, лицо стало землистым.
Мадзя посмотрела на него, на старую монахиню и потерла лоб. А когда Дембицкий дрожащей рукой стал медленно вытаскивать из кармана какую-то бумагу, остановила его и сказала:
— Я знаю, Здислав умер.
Мадзя не только не давала себе сформулировать эти опасения, она даже не позволяла себе думать о них. Всякий раз, когда в уме ее, охваченном тревогой, возникали слова: «Ему стало хуже», — она шептала «Богородице, дево, радуйся» либо хваталась за Фому Кемпийского и погружалась в чтение.
Она вторично исповедалась за эту неделю, на этот раз в часовенке у монахинь, обложилась духовными книгами и целыми днями размышляла о боге — последней надежде страждущих. Душа ее уносилась в небеса; в памяти изглаживались следы земных страстей.
«Все ничто, кроме бога, и должно быть почитаемо ничем», — все чаще повторяла она в порыве восторга.
Наконец как-то в полдень почтальон принес сразу две открытки из Вены. Здислав писал в обеих открытках, что осматривает живописные окрестности города и не созывал еще консилиума.
«Как он беспечен!» — с горечью подумала Мадзя.
Вдруг взгляд ее упал на дату одной из открыток: пятое сентября, а на другой открытке — третье сентября.
«Третье сентября сегодня, а пятое — послезавтра, — сказала она про себя. — Почему же он ставит даты, которые еще не наступили? Может быть, он так болен, что теряет память, или… ему опротивело писать мне?»
Отказавшись от обеда, Мадзя поспешила в монастырь, шепча на ходу слова молитвы. В швейной мастерской она поработала вместе с сиротами, а затем вышла в сад со своей любимой книгой.
«Когда человек дойдет до того, что ни у кого не ищет утешения, тогда только в общении с богом он начинает находить истинную радость. Тогда и покой обретает, как бы не обернулись его дела. Тогда не обрадует его чрезмерно удача, но не опечалят и превратности судьбы. Он предаст всего себя с надеждой в руки господа, который для него все, для которого ничто не гибнет и не умирает, но живет и по манию его служит ему…»
«То же самое говорил Дембицкий», — сказала про себя Мадзя. Воспоминание об этом наполнило ее радостью, особенно когда она, перелистывая страницы, нашла пророческие слова, как будто обращенные к ней:
«И низойдет мир в день единый, который одному богу ведом. И будет это не нынешний день, на смену которому приходит ночь, но свет вечный, сияние бесконечное, мир долгий и покой полный…»
«Слово в слово Дембицкий…»
Мадзя забыла о своих тревогах, когда, умиротворенная, с восторгом читала вполголоса:
«Великое дело любовь и великое без меры добро; она одна все трудное делает легким… Любовь не чувствует бремени, не боится трудов, не щадит сил, не спрашивает, что возможно и что невозможно, ибо все она мнит для себя возможным и дозволенным…
Любовь стоит на страже, бодрствует и во сне. В трудах не знает усталости, в оковах не окована; в беде не падает духом, но как живой пламень уносится ввысь и минует все препоны».
Мадзе казалось, что она видит разверстое небо и слышит бессмертные хоры, поющие торжественную песнь:
«Превыше всего почиешь, душа моя, в боге, ибо он вечное успокоение для святых. Превыше всяких даров и щедрот, какие ты можешь даровать и излить, превыше всякой радости и торжества, какие мысль может вместить и ощутить.
Превыше ангелов и архангелов и всего небесного воинства; превыше всего видимого и всего, что не есть ты, боже мой!..»
В эту минуту кто-то дотронулся до ее плеча. Мадзя повернула голову и увидела молодую монахиню.
— Что скажете, сестра? — с улыбкой спросила Мадзя.
— Мать Аполлония просит вас в приемную.
Мадзя шла за сестрой, опьяненная небесными виденьями. Внезапно она пришла в себя: в приемной рядом с матерью Аполлонией стоял Дембицкий. Щеки его обвисли, лицо стало землистым.
Мадзя посмотрела на него, на старую монахиню и потерла лоб. А когда Дембицкий дрожащей рукой стал медленно вытаскивать из кармана какую-то бумагу, остановила его и сказала:
— Я знаю, Здислав умер.
Глава двадцать третья
На какие берега выносят порой человека житейские волны
В половине сентября около семи часов вечера от толпы, проходившей мимо особняка Сольских, отделился невысокий господин в сером пальто и свернул во двор. У чугунных ворот не было никого; из дворницкой, в которой уже горел красный огонек, долетали фальшивые звуки скрипки. На пустом дворе увядали чахоточные деревца и бегали ребятишки, швыряя друг в друга бенгальскими спичками. А так повсюду царила тишина.
Господин в сером пальто посмотрел на главный корпус особняка, резко очерченный на золотистом фоне вечерней зари, затем — на левое крыло, над которым уже сияла Вега. Он бросил взгляд и на зиявшие чернотой окна библиотеки, медленно направился к парадному входу и исчез под колоннами.
Дверь была открыта, и по мраморному полу вестибюля скользили тишина и пустота. Господин ровным шагом прошел на второй этаж, достал из кармана ключ и открыл комнаты, принадлежавшие хозяину дома.
Всюду мрак, тишина и пустота.
Не снимая шляпы, гость миновал несколько гостиных, в которых, словно в ожидании хозяина, с мебели были сняты чехлы. Затем он вошел в комнаты Ады Сольской, такие же тихие, темные и пустые; наконец, свернул в комнаты, которые когда-то занимала Мадзя.
Он почувствовал дыхание свежего ветра и заметил, что балкон открыт. Остановившись в дверях, он стал смотреть на сад, в котором уже краснела и желтела листва, на золотой закат и на Вегу — бриллиант, сверкающий в небе.
Вечер был ясный и теплый, как поцелуй уходящего лета; но над садом уже веяло меланхолическим очарованием осени, неуловимая мгла которой пронизывает все существо и падает на дно души, как слеза беспричинной печали.
Гость оперся на перила балкона; он тяжело вздохнул, видно всматривался в неуловимые очертания ночи и слушал беззвучную песню осени.
В это время из павильона, стоявшего почти под самым балконом, донесся густой бас:
— До чего же мозоли болят! Бьюсь об заклад, что завтра будет ненастье.
— Надень же теплые туфли, ангел мой, — раздался женский голос.
«Ах, вот оно что, — подумал гость, — пан Мыделко проводит в павильоне свой медовый месяц».
— Неохота искать туфли, — ответил бас.
— Я поищу, душенька.
— И сапоги надо стаскивать! — проворчал бас.
— Я и сапоги сниму. Ведь ты мой, весь мой, мой мальчик, мой котик!
«Ого-го! — заключил гость. — До чего же дошла экс-мадемуазель Говард! Нет ничего удивительного, что и Ада делает глупости!»
Он тихо ушел с балкона и опустился в кресло. Положив шляпу на комод, он подпер голову рукой и думал, думал…
Вдруг ему почудился шелест женского платья. Он хотел вскочить… Это в комнату влетел с балкона увядший лист.
— Ах, — прошептал он, — что я наделал, что я наделал!..
На этот раз из дальних комнат действительно долетели голоса и звуки шагов.
Гость прошел в комнаты Ады и через открытую дверь увидел в гостиной двоих: низенького человечка с округлым брюшком и другого, одетого в ливрею, с зажженным канделябром в руках.
— Ну, посмотрите, барин, где же он? Все-таки граф не булавка, — обиженно говорил тот, что держал канделябр.
— А я тебе говорю, что граф приехал, минут пятнадцать назад он прошел к себе. Нечего сказать, хорошо вы стережете дом! — ответил толстяк.
Господин в сером пальто шагнул в гостиную.
— Вот видишь, разиня! — закричал толстяк. — Нижайшее почтение, ваше сиятельство! — прибавил он с низким поклоном.
Увидев в гостиной постороннего человека, слуга остолбенел, а когда узнал в нем хозяина, чуть не уронил канделябр.
— Отнесите свет в кабинет, — приказал ему Сольский. — Ну, пан Згерский, что нового?
Лакей снял с хозяина пальто, зажег в кабинете четыре газовых рожка и вышел, бледный от страха. Тогда пан Згерский, понизив голос, начал рассказывать:
— Важные вести. Наши конкуренты осаждают пана Казимежа Норского, рассчитывая с его помощью приобрести часть акций нашего завода.
— Сомневаюсь, — небрежно заметил Сольский, бросаясь в кресло у письменного стола. — Мой будущий зять слишком умен для того, чтобы выпустить из рук такие бумаги.
Если бы молния скользнула вдруг по округлым формам пана Згерского, он не был бы так поражен, как при этих словах графа. Сольский называет пана Казимежа своим зятем? Светопреставление!..
На минуту воцарилась тишина. Но молчание было пыткой для пана Згерского, и он заговорил, правда, совсем в другом тоне:
— Какой фатальный случай! Бедный доктор Котовский никак не может простить себе этот выстрел. Похудел, осунулся…
— Да, — ответил Сольский, — нужно было целиться в левый бок и чуточку пониже. Что ж, ничего не поделаешь!
Пан Згерский даже за стол ухватился и совсем потерял дар речи.
— А что, — спросил Сольский, — панна Бжеская все еще в монастыре?
— Хуже! — подхватил пан Згерский. — Вчера приехал ее отец со старым майором — вы, верно, помните, ваше сиятельство? — и разрешил панне Магдалене постричься в монахини. Панна Ада, пан Норский, пани Элена Коркович, словом, все мы в отчаянии. Но что поделаешь?
— Что же заставило панну Бжескую окончательно решиться на этот шаг? — спросил Сольский, опершись на руку так, чтобы закрыть лицо.
— Последней каплей, переполнившей чашу горести, была смерть брата, о чем я имел честь писать вам, ваше сиятельство. Но почва была подготовлена сплетнями, клеветой, которые не щадят даже святых. Несколько месяцев вся Варшава просто кричала о панне Бжеской. А за что? За то, что этот ангел во плоти навестил умирающую, хотел помочь сиротке и ухаживал за больным братом! Все бывшие подруги, за исключением другого ангела, панны Ады, отвернулись от несчастной. Более того! Они дали ей понять, что возмущены ее поведением. Был даже такой день, когда панна Магдалена могла очутиться на улице, потому что хозяйка, у которой она снимала комнату, приказала выбросить ее вещи в коридор…
— Да, — перебил его Сольский. — Мне кажется, однако, что и вы бросили камешек в огород…
— Я? — воскликнул Згерский, ударив себя в грудь. — Я?.. Неужели вы потому это говорите, что я считал своим долгом сообщать вам о всех доходивших до меня слухах? Но вы должны признать, ваше сиятельство, что я всегда был точен и никогда не запятнал себя ложью!
— Да, да, я вас не упрекаю. В общем, этот случай не повлияет на наши отношения. Напротив, вы будете получать теперь восемьсот рублей жалованья.
— Так вы не сердитесь на меня, ваше сиятельство! — патетически воскликнул пан Згерский. — Так вы не потеряли ко мне уважения?
— А я никогда его не имел, — буркнул под нос себе Сольский, так чтобы Згерский его не услышал.
И тот, конечно, не услышал. С совершенной легкостью и непринужденностью он завел разговор о сахароварении, а через несколько минут весьма сердечно простился и ушел.
Тем временем слуги надели ливреи и зажгли свет в гостиных; из буфета были извлечены фарфор и серебро, в кухне запылал огонь. В девятом часу к парадному подъезду подкатила карета, и через минуту в кабинет к Сольскому вошла его сестра Ада.
Темное платье подчеркивало бледность ее лица; но вся ее маленькая фигурка выражала энергию, а косо посаженные глаза сверкали.
Сольский встал из-за письменного стола и нежно поцеловал сестру.
— Как поживаешь? — спросил он непривычно мягким голосом.
Ада была так изумлена, что отступила на шаг и, пытаясь снова занять оборонительную позицию, спросила:
— Ты получил письмо, которое я отправила тебе в конце августа?
Сольский смотрел на нее и улыбался.
— Ты хочешь сказать, знаю ли я, что ты обручилась с Норским? Да, знаю, и не только из твоего письма.
— Как ты к этому относишься?
— Молю бога, чтобы ниспослал вам свое благословение; а со своей стороны советую тебе перед венчанием заключить брачный контракт. Даже предлагаю свои услуги в этом деле, если ты не возражаешь.
Ада упала к ногам брата и, обняв его колени, начала целовать их, плача и шепча:
— Брат мой единственный, ты мне заменил отца, ты мне заменил мать! Ах, как я люблю тебя!
Сольский поднял сестру, усадил на диван, вытер ей слезы и, прижимая ее к своей груди, сказал:
— Неужели ты могла подумать, что я способен помешать твоему счастью?
— И это говоришь ты, Стефек, ты? Значит, он может просить у тебя моей руки?
— Ну конечно. Ведь я твой опекун.
Ада хотела снова броситься к ногам брата, но он не позволил. Снял с нее шляпу и пальто, стал успокаивать, так что она совсем развеселилась.
— Боже! — говорила она. — Как давно я не смеялась!
К чаю в кабинет Ады приковылял Дембицкий. Когда слуги ушли и они остались втроем, Стефан с нескрываемым волнением спросил:
— Что же, пан Дембицкий, с панной Магдаленой?
— Да ничего особенного, хочет принять постриг. Отец дал свое согласие, сегодня они писали какие-то прошения…
У Сольского потемнело лицо.
— Вы, пан Дембицкий, всегда невозмутимы, — вмешалась в разговор Ада.
Дембицкий устремил на Сольских кроткий взор.
— А почему я должен говорить иначе? — спросил он. — Ведь и она имеет право если не на счастье, то по крайней мере на покой.
После минутного молчания он прибавил:
— Больные, калеки, животные, даже преступники находят приют и соответствующие условия жизни. С какой же стати отказывать в этих правах душе на редкость благородной?
— То есть как это? — вспыхнул Сольский. — Неужели вы полагаете, что монашеское одеяние…
— Даст ей возможность опекать сирот, ухаживать за больными и помогать несчастным без риска быть обиженной и оклеветанной, — ответил Дембицкий. — Она всегда чувствовала влечение к этому, и сейчас перед, ней открылось широкое поле.
Сольский пожал плечами и забарабанил пальцами по столу.
— Так, так… — заговорил он наконец. — А знаешь, Ада, кого я встретил в Вене? Людвика Круковского и его сестру. Редкостная пара чудаков! Они, оказывается, жили в Иксинове, были знакомы с Бжескими, а Людвик даже ухаживал за панной Магдаленой, но получил отказ. И все-таки ты даже не представляешь себе, с каким уважением отзываются они о всей семье Бжеских и особенно о панне Магдалене. Действительно, в этой девушке есть что-то неземное. А ведь самые подлые сплетни касались именно ее пребывания в Иксинове. Говорили, что она завела роман с каким-то старым майором, который якобы завешал ей свое имущество…
— Этот майор сейчас в Варшаве, — перебил его Дембицкий.
— И, что хуже всего, наговорили, будто из-за панны Магдалены застрелился какой-то почтовый чиновник. И все это — мерзкая ложь! — ударил Сольский кулаком по столу. — Чиновник действительно застрелился, но не из-за панны Магдалены, а из-за другой барышни, которая бесстыдно свалила на нее свою вину. Круковский рассказал мне эту историю со всеми подробностями.
— До тебя эта сплетня дошла в Варшаве? — спросила Ада.
— Конечно. Я поэтому и уехал за границу.
— Что же ты у меня не спросил?
— Ах, почем я знаю! Я тогда едва не помешался. Правда, пан Дембицкий пытался меня образумить, объяснял, как относилась к нам панна Магдалена. Я уже начал успокаиваться, когда до меня дошла эта сплетня о почтовом чиновнике и о завещании майора. И подумать только, что я вместе с этой безыменной сворой мерзавцев толкал ее на этот шаг…
Сольский в волнении сорвался с места и стал расхаживать по комнате.
— Это ребяческое решение, — говорил он, — запереть себя в монастыре! Живя в миру, она могла бы сделать гораздо больше добра. Ваш долг, пан Дембицкий, объяснить ей это. В распоряжении панны Магдалены будут такие же приюты, больницы, все, что хотите, но она будет пользоваться гораздо большим влиянием. Это… это дезертирство, — воскликнул он изменившимся голосом, — это предательство по отношению к обществу! В мире слишком много женщин, которые думают о развлечениях, нарядах и флирте, а таких, как она, не хватает, и поэтому очень жаль, что…
— Стефан прав, — вставила Ада, бросив на старика суровый взгляд.
— Я делал все, что мог, — ответил Дембицкий, — приводил различные доводы, но… Аргументы способны воздействовать на спокойный рассудок, но они не могут излечить раненое чувство.
— Так скажите ей, что, погребая себя заживо в этой могиле, она изменяет… нет, не то слово… она обкрадывает человечество! Если она так набожна, — запальчиво продолжал Сольский, — пусть вспомнит притчу о зарытых талантах! Бог не затем одаряет людей большими достоинствами, чтобы они бежали в пустыню. Это хуже ненависти — это гордыня, презрение к человечеству!
Старик кивал головой.
— Дорогой мой, вы совершенно правы, — сказал он. — Примерно то же говорил ей и я, и особенно этот старый майор, который не меньше вашего сердит на панну Магдалену. И знаете, что она ему ответила? «Сжальтесь надо мной, не тяните меня туда, откуда я бежала, туда, где я потеряла покой и веру, а могла потерять и рассудок. Мне здесь хорошо, а там было страшно». Вот слова панны Бжеской.
— Бедняжка, у нее ужасное нервное расстройство, я сама это заметила, — вставила Ада.
— Да, конечно! — сказал Дембицкий.
— Но ведь нервное расстройство проходит! — бросил Сольский.
— Может быть, и у нее пройдет, — ответил старик.
— Ах, пан Дембицкий, вы просто несносны со своим спокойствием! — воскликнул Сольский.
— И вы были бы спокойней, если бы во всем этом видели не предательство, не дезертирство и не расстроенные нервы, а просто закон природы.
— А это еще что значит? — спросил Сольский, остановившись перед своим учителем.
Дембицкий посмотрел на него и спросил:
— Известно ли вам, что панна Магдалена в самом деле существо необыкновенное?
— Я сам всегда это говорил! Это гений доброты в образе женщины! Ни тени себялюбия, полное самоотречение, вернее, растворение в чужих сердцах… Она всегда за всех переживала, забывая совсем о себе.
— Это вы очень метко сказали: гений доброты, — подхватил старик. — Да! Бывают гении воли, которые умеют ставить перед собой великие цели и разрабатывать соответствующие планы, хотя не всегда располагают нужными средствами. Бывают гении ума, чей взгляд охватывает широчайшие горизонты и проникает в самый корень любого вопроса, но они не всегда находят последователей. И бывают гении чувства, гении доброты, которые, как вы правильно заметили, переживают за всех, но сами ни у кого не встречают отклика. Как видите, общая черта всех выдающихся личностей — отсутствие гармонии между ними и толпой, состоящей из посредственностей. Мы прекрасно умеем ценить, скажем, красоту, богатство, успех; но нам решительно недостает ума, чтобы оценить великие цели, широкие взгляды, ангельские сердца…
— Парадокс! — перебил его Сольский.
— Отнюдь не парадокс, а повседневное явление. Посмотрите вокруг: кто играет главные роли, наживает состояния и пользуется успехом? В девяноста случаях из ста — не выдающиеся люди, а те же посредственности, разве только немного поумней. И это естественно: даже слепой может оценить предмет, который выше его на несколько дюймов, но он никогда не определит высоту горы, хоть заведи его на самую вершину.
— Мне кажется, вы не правы, — заметила Ада.
— Тогда возьмите, сударыня, историю. Мы читаем уже прокомментированные произведения гениев или пользуемся их трудами и совершенно убеждены, что нет ничего легче, как оценить гения. А кто из них был понят сразу? Филантропов подвергали пыткам или осмеянию; изобретателей называли сумасшедшими, а реформаторов — еретиками. Даю голову на отсечение, что при соперничестве двух человек в какой-нибудь интеллектуальной области посредственность сразу же встретит восторженный прием и толпа наградит ее аплодисментами, а гений прежде всего вызовет у зрителей смятение. И только последующие поколения обнаружат, что первый преспокойно шел по проторенной дороге, тогда как второй создавал новые миры. Знавал я одного математика, чьи формулы охватывали все, чуть ли не со времен сотворения мира; но он так и не сумел добиться должности с жалованьем выше тысячи рублей, в то время как его товарищи, бухгалтера, получали по несколько тысяч. Видал я и естествоиспытателя, который делал открытия в совершенно новой области, а противники упрекали его в том, что он не знает, сколько у собаки зубов и какие они. Наконец, возьмем наших дам, которых все мы знаем. Красавица панна Норская достигла богатства, сумасбродка панна Говард нашла мужа, Маня Левинская, святая простота, выйдет замуж и создаст семейное благополучие; и все будут пользоваться в обществе уважением. Только панна Бжеская, затравленная сплетниками, вынуждена в монастыре искать спасения от клеветы. Горе орлу в зверинце, привольно гусю в клетке!
— Я знаю, что делать! — неожиданно произнес Сольский и щелкнул пальцами.
— Ах, как хорошо! — воскликнула Ада, глубоко верившая в практические способности брата.
— Где остановился доктор Бжеский? — спросил Стефан. — Завтра же мы отправимся к нему, и вы нас познакомите.
— Живут они на Деканке; по мнению майора, это самая приличная гостиница в Варшаве, — ответил Дембицкий. — Но если вы думаете что-нибудь предпринять, то рассчитывайте на помощь не Бжеского, а майора. Энергичный старик, к тому же он хорошо знал вашего деда.
— Неужели?
На этом разговор оборвался, и все разошлись. Но в комнате Сольского свет горел до трех часов ночи.
В полдень Сольский, сопровождаемый Дембицким, постучал в дверь номера гостиницы на Деканке. Открыл им седой старик с усами торчком и бакенбардами. В зубах у него была огромная трубка.
В глубине комнаты сидел у окна еще какой-то человек; когда гости вошли, он даже не повернул головы.
Увидев Стефана, старик с трубкой заслонил рукой глаза, как козырьком, и, присмотревшись, воскликнул:
— Эге-ге! Да кто же это? Уж не Сольский ли?..
— Сольский, — ответил пан Стефан.
— Господи Иисусе! — вскричал неукротимый старик. — Да этот хлопец как две капли воды похож на своего деда. А ну-ка поди сюда!
Он оглядел пана Стефана, поцеловал его в лоб.
— А знаешь ли ты, — воскликнул он, — что твой дед, Стефан, командовал нашей бригадой? Вот это был вояка! В огонь и воду готов был лететь за знаменем и — за юбкой! Черт подери, неужели и ты в него уродился!
Пан Дембицкий представил пана Стефана Бжескому, который, сгорбившись, неподвижно сидел на стуле.
— Так вы только вчера вернулись из-за границы? — спросил доктор. — У меня там сын умер…
— Ну, будет вам о сыне толковать! — воскликнул майор. — Не надо было на свет производить, вот и не потеряли бы!
— Легко вам шутить, у вас нет детей, — вздохнул доктор.
— Как это нет!.. — вскипел майор. — Да я больше вашего страдаю! Ведь мало того, что я не знаю, который из них умер, я даже не знаю, как его звали. Сын, сын, сын! И мы умрем, а ведь тоже сыновья. Не лягушки, не с неба свалились во время дождя.
— Двадцать семь лет ему было, — монотонно говорил доктор. — Зарабатывал на жизнь себе, да и нам, и вот умер! Не знали мы, что с ним, ждали письма из Москвы, а тут телеграмма из Вены… Такая ужасная смерть!
— Особенно для вас! — прервал его майор. — Мало вы сами народу на тот свет отправили?
Сольский с укором посмотрел на майора.
— Не нравится? — сказал старик, заметив укоризненный взгляд пана Стефана. — Эх, милок, да если бы я помоями его не обливал, так завтра ему пришлось бы лить на голову холодную воду. Что это он как сыч сидит и все думает? Пусть бы ругался, плакал, молился, — я бы ему помогал! А будет вот так сидеть и думать, так до тех пор буду издеваться над ним и бранить, пока глаза у него на лоб не вылезут.
Доктор действительно поднял голову и посмотрел на гостей уже не таким апатичным взглядом.
— А тут еще, — заговорил он, — дочь хочет уйти в монастырь. Вот уж действительно, беда одна не ходит.
— Мы как раз и пришли по этому делу… — начал Дембицкий.
Сольский поднялся со стула.
— Пан доктор, — сказала он, — я полагаю, мое имя вам известно…
— Да, да! Вы и ваша сестра были добрыми друзьями Мадзи. Знаю, знаю!
Он обнял Сольского, а тот поцеловал старика в плечо и с волнением произнес:
— Позвольте мне просить руки вашей дочери, панны Магдалены…
— Да разве она теперь моя! — ответил доктор.
— Та-та-та! — передразнил его майор и, еще раз поцеловав Сольского в голову, объявил:
— Все ясно! Отдаем тебе Мадзю, только забери ее у монашек. Скажу тебе, Сольский, — продолжал старик, размахивая рукой под носом у пана Стефана, — если она сделает хорошую партию, — ты ведь, как я слышал, богач, — то ты сделаешь в тысячу раз лучше. Разрази меня гром, если во всем мире сыщется еще одна такая милая и благородная девушка!
Старик так орал, что даже охрип.
— Мы и хотели, — начал Дембицкий, — посоветоваться с вами, как вырвать из рук монахинь панну Магдалену…
— Полноте! — сказал доктор. — Ее ведь там насильно не держат.
— Э, что тут советоваться? — прервал его майор. — Ты, Сольский, не слушай ни отца, ни этого другого тюфяка, пана Дембицкого. Если в твоих жилах течет кровь деда, выйди во двор, когда уткам дают есть, и посмотри на селезня. Что делает влюбленный селезень? Думаешь, вздыхает или с кем-нибудь советуется? Как бы не так! Он сначала съест свою порцию и порцию возлюбленной, а потом без всяких мадригалов — хвать барышню за хохолок и тащит ее к чиновнику, который сидит на записи актов гражданского состояния. Такой был у нас обычай, добрый обычай! А начни только с бабой разводить церемонии, — хлопот не оберешься!
Господин в сером пальто посмотрел на главный корпус особняка, резко очерченный на золотистом фоне вечерней зари, затем — на левое крыло, над которым уже сияла Вега. Он бросил взгляд и на зиявшие чернотой окна библиотеки, медленно направился к парадному входу и исчез под колоннами.
Дверь была открыта, и по мраморному полу вестибюля скользили тишина и пустота. Господин ровным шагом прошел на второй этаж, достал из кармана ключ и открыл комнаты, принадлежавшие хозяину дома.
Всюду мрак, тишина и пустота.
Не снимая шляпы, гость миновал несколько гостиных, в которых, словно в ожидании хозяина, с мебели были сняты чехлы. Затем он вошел в комнаты Ады Сольской, такие же тихие, темные и пустые; наконец, свернул в комнаты, которые когда-то занимала Мадзя.
Он почувствовал дыхание свежего ветра и заметил, что балкон открыт. Остановившись в дверях, он стал смотреть на сад, в котором уже краснела и желтела листва, на золотой закат и на Вегу — бриллиант, сверкающий в небе.
Вечер был ясный и теплый, как поцелуй уходящего лета; но над садом уже веяло меланхолическим очарованием осени, неуловимая мгла которой пронизывает все существо и падает на дно души, как слеза беспричинной печали.
Гость оперся на перила балкона; он тяжело вздохнул, видно всматривался в неуловимые очертания ночи и слушал беззвучную песню осени.
В это время из павильона, стоявшего почти под самым балконом, донесся густой бас:
— До чего же мозоли болят! Бьюсь об заклад, что завтра будет ненастье.
— Надень же теплые туфли, ангел мой, — раздался женский голос.
«Ах, вот оно что, — подумал гость, — пан Мыделко проводит в павильоне свой медовый месяц».
— Неохота искать туфли, — ответил бас.
— Я поищу, душенька.
— И сапоги надо стаскивать! — проворчал бас.
— Я и сапоги сниму. Ведь ты мой, весь мой, мой мальчик, мой котик!
«Ого-го! — заключил гость. — До чего же дошла экс-мадемуазель Говард! Нет ничего удивительного, что и Ада делает глупости!»
Он тихо ушел с балкона и опустился в кресло. Положив шляпу на комод, он подпер голову рукой и думал, думал…
Вдруг ему почудился шелест женского платья. Он хотел вскочить… Это в комнату влетел с балкона увядший лист.
— Ах, — прошептал он, — что я наделал, что я наделал!..
На этот раз из дальних комнат действительно долетели голоса и звуки шагов.
Гость прошел в комнаты Ады и через открытую дверь увидел в гостиной двоих: низенького человечка с округлым брюшком и другого, одетого в ливрею, с зажженным канделябром в руках.
— Ну, посмотрите, барин, где же он? Все-таки граф не булавка, — обиженно говорил тот, что держал канделябр.
— А я тебе говорю, что граф приехал, минут пятнадцать назад он прошел к себе. Нечего сказать, хорошо вы стережете дом! — ответил толстяк.
Господин в сером пальто шагнул в гостиную.
— Вот видишь, разиня! — закричал толстяк. — Нижайшее почтение, ваше сиятельство! — прибавил он с низким поклоном.
Увидев в гостиной постороннего человека, слуга остолбенел, а когда узнал в нем хозяина, чуть не уронил канделябр.
— Отнесите свет в кабинет, — приказал ему Сольский. — Ну, пан Згерский, что нового?
Лакей снял с хозяина пальто, зажег в кабинете четыре газовых рожка и вышел, бледный от страха. Тогда пан Згерский, понизив голос, начал рассказывать:
— Важные вести. Наши конкуренты осаждают пана Казимежа Норского, рассчитывая с его помощью приобрести часть акций нашего завода.
— Сомневаюсь, — небрежно заметил Сольский, бросаясь в кресло у письменного стола. — Мой будущий зять слишком умен для того, чтобы выпустить из рук такие бумаги.
Если бы молния скользнула вдруг по округлым формам пана Згерского, он не был бы так поражен, как при этих словах графа. Сольский называет пана Казимежа своим зятем? Светопреставление!..
На минуту воцарилась тишина. Но молчание было пыткой для пана Згерского, и он заговорил, правда, совсем в другом тоне:
— Какой фатальный случай! Бедный доктор Котовский никак не может простить себе этот выстрел. Похудел, осунулся…
— Да, — ответил Сольский, — нужно было целиться в левый бок и чуточку пониже. Что ж, ничего не поделаешь!
Пан Згерский даже за стол ухватился и совсем потерял дар речи.
— А что, — спросил Сольский, — панна Бжеская все еще в монастыре?
— Хуже! — подхватил пан Згерский. — Вчера приехал ее отец со старым майором — вы, верно, помните, ваше сиятельство? — и разрешил панне Магдалене постричься в монахини. Панна Ада, пан Норский, пани Элена Коркович, словом, все мы в отчаянии. Но что поделаешь?
— Что же заставило панну Бжескую окончательно решиться на этот шаг? — спросил Сольский, опершись на руку так, чтобы закрыть лицо.
— Последней каплей, переполнившей чашу горести, была смерть брата, о чем я имел честь писать вам, ваше сиятельство. Но почва была подготовлена сплетнями, клеветой, которые не щадят даже святых. Несколько месяцев вся Варшава просто кричала о панне Бжеской. А за что? За то, что этот ангел во плоти навестил умирающую, хотел помочь сиротке и ухаживал за больным братом! Все бывшие подруги, за исключением другого ангела, панны Ады, отвернулись от несчастной. Более того! Они дали ей понять, что возмущены ее поведением. Был даже такой день, когда панна Магдалена могла очутиться на улице, потому что хозяйка, у которой она снимала комнату, приказала выбросить ее вещи в коридор…
— Да, — перебил его Сольский. — Мне кажется, однако, что и вы бросили камешек в огород…
— Я? — воскликнул Згерский, ударив себя в грудь. — Я?.. Неужели вы потому это говорите, что я считал своим долгом сообщать вам о всех доходивших до меня слухах? Но вы должны признать, ваше сиятельство, что я всегда был точен и никогда не запятнал себя ложью!
— Да, да, я вас не упрекаю. В общем, этот случай не повлияет на наши отношения. Напротив, вы будете получать теперь восемьсот рублей жалованья.
— Так вы не сердитесь на меня, ваше сиятельство! — патетически воскликнул пан Згерский. — Так вы не потеряли ко мне уважения?
— А я никогда его не имел, — буркнул под нос себе Сольский, так чтобы Згерский его не услышал.
И тот, конечно, не услышал. С совершенной легкостью и непринужденностью он завел разговор о сахароварении, а через несколько минут весьма сердечно простился и ушел.
Тем временем слуги надели ливреи и зажгли свет в гостиных; из буфета были извлечены фарфор и серебро, в кухне запылал огонь. В девятом часу к парадному подъезду подкатила карета, и через минуту в кабинет к Сольскому вошла его сестра Ада.
Темное платье подчеркивало бледность ее лица; но вся ее маленькая фигурка выражала энергию, а косо посаженные глаза сверкали.
Сольский встал из-за письменного стола и нежно поцеловал сестру.
— Как поживаешь? — спросил он непривычно мягким голосом.
Ада была так изумлена, что отступила на шаг и, пытаясь снова занять оборонительную позицию, спросила:
— Ты получил письмо, которое я отправила тебе в конце августа?
Сольский смотрел на нее и улыбался.
— Ты хочешь сказать, знаю ли я, что ты обручилась с Норским? Да, знаю, и не только из твоего письма.
— Как ты к этому относишься?
— Молю бога, чтобы ниспослал вам свое благословение; а со своей стороны советую тебе перед венчанием заключить брачный контракт. Даже предлагаю свои услуги в этом деле, если ты не возражаешь.
Ада упала к ногам брата и, обняв его колени, начала целовать их, плача и шепча:
— Брат мой единственный, ты мне заменил отца, ты мне заменил мать! Ах, как я люблю тебя!
Сольский поднял сестру, усадил на диван, вытер ей слезы и, прижимая ее к своей груди, сказал:
— Неужели ты могла подумать, что я способен помешать твоему счастью?
— И это говоришь ты, Стефек, ты? Значит, он может просить у тебя моей руки?
— Ну конечно. Ведь я твой опекун.
Ада хотела снова броситься к ногам брата, но он не позволил. Снял с нее шляпу и пальто, стал успокаивать, так что она совсем развеселилась.
— Боже! — говорила она. — Как давно я не смеялась!
К чаю в кабинет Ады приковылял Дембицкий. Когда слуги ушли и они остались втроем, Стефан с нескрываемым волнением спросил:
— Что же, пан Дембицкий, с панной Магдаленой?
— Да ничего особенного, хочет принять постриг. Отец дал свое согласие, сегодня они писали какие-то прошения…
У Сольского потемнело лицо.
— Вы, пан Дембицкий, всегда невозмутимы, — вмешалась в разговор Ада.
Дембицкий устремил на Сольских кроткий взор.
— А почему я должен говорить иначе? — спросил он. — Ведь и она имеет право если не на счастье, то по крайней мере на покой.
После минутного молчания он прибавил:
— Больные, калеки, животные, даже преступники находят приют и соответствующие условия жизни. С какой же стати отказывать в этих правах душе на редкость благородной?
— То есть как это? — вспыхнул Сольский. — Неужели вы полагаете, что монашеское одеяние…
— Даст ей возможность опекать сирот, ухаживать за больными и помогать несчастным без риска быть обиженной и оклеветанной, — ответил Дембицкий. — Она всегда чувствовала влечение к этому, и сейчас перед, ней открылось широкое поле.
Сольский пожал плечами и забарабанил пальцами по столу.
— Так, так… — заговорил он наконец. — А знаешь, Ада, кого я встретил в Вене? Людвика Круковского и его сестру. Редкостная пара чудаков! Они, оказывается, жили в Иксинове, были знакомы с Бжескими, а Людвик даже ухаживал за панной Магдаленой, но получил отказ. И все-таки ты даже не представляешь себе, с каким уважением отзываются они о всей семье Бжеских и особенно о панне Магдалене. Действительно, в этой девушке есть что-то неземное. А ведь самые подлые сплетни касались именно ее пребывания в Иксинове. Говорили, что она завела роман с каким-то старым майором, который якобы завешал ей свое имущество…
— Этот майор сейчас в Варшаве, — перебил его Дембицкий.
— И, что хуже всего, наговорили, будто из-за панны Магдалены застрелился какой-то почтовый чиновник. И все это — мерзкая ложь! — ударил Сольский кулаком по столу. — Чиновник действительно застрелился, но не из-за панны Магдалены, а из-за другой барышни, которая бесстыдно свалила на нее свою вину. Круковский рассказал мне эту историю со всеми подробностями.
— До тебя эта сплетня дошла в Варшаве? — спросила Ада.
— Конечно. Я поэтому и уехал за границу.
— Что же ты у меня не спросил?
— Ах, почем я знаю! Я тогда едва не помешался. Правда, пан Дембицкий пытался меня образумить, объяснял, как относилась к нам панна Магдалена. Я уже начал успокаиваться, когда до меня дошла эта сплетня о почтовом чиновнике и о завещании майора. И подумать только, что я вместе с этой безыменной сворой мерзавцев толкал ее на этот шаг…
Сольский в волнении сорвался с места и стал расхаживать по комнате.
— Это ребяческое решение, — говорил он, — запереть себя в монастыре! Живя в миру, она могла бы сделать гораздо больше добра. Ваш долг, пан Дембицкий, объяснить ей это. В распоряжении панны Магдалены будут такие же приюты, больницы, все, что хотите, но она будет пользоваться гораздо большим влиянием. Это… это дезертирство, — воскликнул он изменившимся голосом, — это предательство по отношению к обществу! В мире слишком много женщин, которые думают о развлечениях, нарядах и флирте, а таких, как она, не хватает, и поэтому очень жаль, что…
— Стефан прав, — вставила Ада, бросив на старика суровый взгляд.
— Я делал все, что мог, — ответил Дембицкий, — приводил различные доводы, но… Аргументы способны воздействовать на спокойный рассудок, но они не могут излечить раненое чувство.
— Так скажите ей, что, погребая себя заживо в этой могиле, она изменяет… нет, не то слово… она обкрадывает человечество! Если она так набожна, — запальчиво продолжал Сольский, — пусть вспомнит притчу о зарытых талантах! Бог не затем одаряет людей большими достоинствами, чтобы они бежали в пустыню. Это хуже ненависти — это гордыня, презрение к человечеству!
Старик кивал головой.
— Дорогой мой, вы совершенно правы, — сказал он. — Примерно то же говорил ей и я, и особенно этот старый майор, который не меньше вашего сердит на панну Магдалену. И знаете, что она ему ответила? «Сжальтесь надо мной, не тяните меня туда, откуда я бежала, туда, где я потеряла покой и веру, а могла потерять и рассудок. Мне здесь хорошо, а там было страшно». Вот слова панны Бжеской.
— Бедняжка, у нее ужасное нервное расстройство, я сама это заметила, — вставила Ада.
— Да, конечно! — сказал Дембицкий.
— Но ведь нервное расстройство проходит! — бросил Сольский.
— Может быть, и у нее пройдет, — ответил старик.
— Ах, пан Дембицкий, вы просто несносны со своим спокойствием! — воскликнул Сольский.
— И вы были бы спокойней, если бы во всем этом видели не предательство, не дезертирство и не расстроенные нервы, а просто закон природы.
— А это еще что значит? — спросил Сольский, остановившись перед своим учителем.
Дембицкий посмотрел на него и спросил:
— Известно ли вам, что панна Магдалена в самом деле существо необыкновенное?
— Я сам всегда это говорил! Это гений доброты в образе женщины! Ни тени себялюбия, полное самоотречение, вернее, растворение в чужих сердцах… Она всегда за всех переживала, забывая совсем о себе.
— Это вы очень метко сказали: гений доброты, — подхватил старик. — Да! Бывают гении воли, которые умеют ставить перед собой великие цели и разрабатывать соответствующие планы, хотя не всегда располагают нужными средствами. Бывают гении ума, чей взгляд охватывает широчайшие горизонты и проникает в самый корень любого вопроса, но они не всегда находят последователей. И бывают гении чувства, гении доброты, которые, как вы правильно заметили, переживают за всех, но сами ни у кого не встречают отклика. Как видите, общая черта всех выдающихся личностей — отсутствие гармонии между ними и толпой, состоящей из посредственностей. Мы прекрасно умеем ценить, скажем, красоту, богатство, успех; но нам решительно недостает ума, чтобы оценить великие цели, широкие взгляды, ангельские сердца…
— Парадокс! — перебил его Сольский.
— Отнюдь не парадокс, а повседневное явление. Посмотрите вокруг: кто играет главные роли, наживает состояния и пользуется успехом? В девяноста случаях из ста — не выдающиеся люди, а те же посредственности, разве только немного поумней. И это естественно: даже слепой может оценить предмет, который выше его на несколько дюймов, но он никогда не определит высоту горы, хоть заведи его на самую вершину.
— Мне кажется, вы не правы, — заметила Ада.
— Тогда возьмите, сударыня, историю. Мы читаем уже прокомментированные произведения гениев или пользуемся их трудами и совершенно убеждены, что нет ничего легче, как оценить гения. А кто из них был понят сразу? Филантропов подвергали пыткам или осмеянию; изобретателей называли сумасшедшими, а реформаторов — еретиками. Даю голову на отсечение, что при соперничестве двух человек в какой-нибудь интеллектуальной области посредственность сразу же встретит восторженный прием и толпа наградит ее аплодисментами, а гений прежде всего вызовет у зрителей смятение. И только последующие поколения обнаружат, что первый преспокойно шел по проторенной дороге, тогда как второй создавал новые миры. Знавал я одного математика, чьи формулы охватывали все, чуть ли не со времен сотворения мира; но он так и не сумел добиться должности с жалованьем выше тысячи рублей, в то время как его товарищи, бухгалтера, получали по несколько тысяч. Видал я и естествоиспытателя, который делал открытия в совершенно новой области, а противники упрекали его в том, что он не знает, сколько у собаки зубов и какие они. Наконец, возьмем наших дам, которых все мы знаем. Красавица панна Норская достигла богатства, сумасбродка панна Говард нашла мужа, Маня Левинская, святая простота, выйдет замуж и создаст семейное благополучие; и все будут пользоваться в обществе уважением. Только панна Бжеская, затравленная сплетниками, вынуждена в монастыре искать спасения от клеветы. Горе орлу в зверинце, привольно гусю в клетке!
— Я знаю, что делать! — неожиданно произнес Сольский и щелкнул пальцами.
— Ах, как хорошо! — воскликнула Ада, глубоко верившая в практические способности брата.
— Где остановился доктор Бжеский? — спросил Стефан. — Завтра же мы отправимся к нему, и вы нас познакомите.
— Живут они на Деканке; по мнению майора, это самая приличная гостиница в Варшаве, — ответил Дембицкий. — Но если вы думаете что-нибудь предпринять, то рассчитывайте на помощь не Бжеского, а майора. Энергичный старик, к тому же он хорошо знал вашего деда.
— Неужели?
На этом разговор оборвался, и все разошлись. Но в комнате Сольского свет горел до трех часов ночи.
В полдень Сольский, сопровождаемый Дембицким, постучал в дверь номера гостиницы на Деканке. Открыл им седой старик с усами торчком и бакенбардами. В зубах у него была огромная трубка.
В глубине комнаты сидел у окна еще какой-то человек; когда гости вошли, он даже не повернул головы.
Увидев Стефана, старик с трубкой заслонил рукой глаза, как козырьком, и, присмотревшись, воскликнул:
— Эге-ге! Да кто же это? Уж не Сольский ли?..
— Сольский, — ответил пан Стефан.
— Господи Иисусе! — вскричал неукротимый старик. — Да этот хлопец как две капли воды похож на своего деда. А ну-ка поди сюда!
Он оглядел пана Стефана, поцеловал его в лоб.
— А знаешь ли ты, — воскликнул он, — что твой дед, Стефан, командовал нашей бригадой? Вот это был вояка! В огонь и воду готов был лететь за знаменем и — за юбкой! Черт подери, неужели и ты в него уродился!
Пан Дембицкий представил пана Стефана Бжескому, который, сгорбившись, неподвижно сидел на стуле.
— Так вы только вчера вернулись из-за границы? — спросил доктор. — У меня там сын умер…
— Ну, будет вам о сыне толковать! — воскликнул майор. — Не надо было на свет производить, вот и не потеряли бы!
— Легко вам шутить, у вас нет детей, — вздохнул доктор.
— Как это нет!.. — вскипел майор. — Да я больше вашего страдаю! Ведь мало того, что я не знаю, который из них умер, я даже не знаю, как его звали. Сын, сын, сын! И мы умрем, а ведь тоже сыновья. Не лягушки, не с неба свалились во время дождя.
— Двадцать семь лет ему было, — монотонно говорил доктор. — Зарабатывал на жизнь себе, да и нам, и вот умер! Не знали мы, что с ним, ждали письма из Москвы, а тут телеграмма из Вены… Такая ужасная смерть!
— Особенно для вас! — прервал его майор. — Мало вы сами народу на тот свет отправили?
Сольский с укором посмотрел на майора.
— Не нравится? — сказал старик, заметив укоризненный взгляд пана Стефана. — Эх, милок, да если бы я помоями его не обливал, так завтра ему пришлось бы лить на голову холодную воду. Что это он как сыч сидит и все думает? Пусть бы ругался, плакал, молился, — я бы ему помогал! А будет вот так сидеть и думать, так до тех пор буду издеваться над ним и бранить, пока глаза у него на лоб не вылезут.
Доктор действительно поднял голову и посмотрел на гостей уже не таким апатичным взглядом.
— А тут еще, — заговорил он, — дочь хочет уйти в монастырь. Вот уж действительно, беда одна не ходит.
— Мы как раз и пришли по этому делу… — начал Дембицкий.
Сольский поднялся со стула.
— Пан доктор, — сказала он, — я полагаю, мое имя вам известно…
— Да, да! Вы и ваша сестра были добрыми друзьями Мадзи. Знаю, знаю!
Он обнял Сольского, а тот поцеловал старика в плечо и с волнением произнес:
— Позвольте мне просить руки вашей дочери, панны Магдалены…
— Да разве она теперь моя! — ответил доктор.
— Та-та-та! — передразнил его майор и, еще раз поцеловав Сольского в голову, объявил:
— Все ясно! Отдаем тебе Мадзю, только забери ее у монашек. Скажу тебе, Сольский, — продолжал старик, размахивая рукой под носом у пана Стефана, — если она сделает хорошую партию, — ты ведь, как я слышал, богач, — то ты сделаешь в тысячу раз лучше. Разрази меня гром, если во всем мире сыщется еще одна такая милая и благородная девушка!
Старик так орал, что даже охрип.
— Мы и хотели, — начал Дембицкий, — посоветоваться с вами, как вырвать из рук монахинь панну Магдалену…
— Полноте! — сказал доктор. — Ее ведь там насильно не держат.
— Э, что тут советоваться? — прервал его майор. — Ты, Сольский, не слушай ни отца, ни этого другого тюфяка, пана Дембицкого. Если в твоих жилах течет кровь деда, выйди во двор, когда уткам дают есть, и посмотри на селезня. Что делает влюбленный селезень? Думаешь, вздыхает или с кем-нибудь советуется? Как бы не так! Он сначала съест свою порцию и порцию возлюбленной, а потом без всяких мадригалов — хвать барышню за хохолок и тащит ее к чиновнику, который сидит на записи актов гражданского состояния. Такой был у нас обычай, добрый обычай! А начни только с бабой разводить церемонии, — хлопот не оберешься!