Прус Болеслав. Эмансипированные женщины

   Белесые глаза панны Говард сверкнули вдохновеньем.
   — А-а-а! — воскликнула она. — Так бы сразу и сказали! Женщина, жертва, покрытая позором за то, что она продолжает человеческий род, брошенная своим любовником, что совершенно естественно, и покинутая, забытая, отвергнутая другими женщинами, что уже просто подлость! Если бы вы сразу заговорили со мной таким языком, я бы ответила вам, что вот уже пять лет меня мучит такое положение вещей, что вот уже пять лет я призываю женщин к борьбе — и все напрасно. Надо, чтобы у нас открылись наконец глаза, чтобы мы поняли наконец, что нам с нравственной, гражданской и общественной точки зрения совершенно необходим союз женщин. Объединимся же, подадим друг другу руки, и тогда ни одна женщина не сможет пожаловаться, что у нее нет крова над головой, опеки, куска хлеба, ни одной не придется бояться общественного мнения.
   Прохожие начали оглядываться, и Мадзя ускорила шаг. Они уже подошли к особняку Сольских, когда панна Говард спросила:
   — Ну разве я не права, когда призываю женщин создать союз?
   — Да, вы правы, — ответила Мадзя.
   — А вы бы вступили в союз?
   — Ну, разумеется, и я и Ада.
   — В таком случае, — победоносно сказала панна Клара, — у нас есть союз! Собрания раз в неделю, взносы — злотый в месяц. Я могу записать вас? Вы хотите присутствовать на собрании?
   — Я спрошу у Ады, хотя уверена, что она вступит в союз.
   — Ну-ну, — сказала панна Говард весьма скептическим тоном.
   Простившись с пылким апостолом женских прав, Мадзя вздохнула с облегчением. И все же она радовалась при мысли о том, что существует союз женщин, и восхищалась панной Говард, которая, при всех своих странностях, все-таки осуществила свою благородную идею.
   Отныне каждая женщина, стало быть и она, Мадзя, может смело думать о завтрашнем дне. Если женщина останется без работы, союз даст ей работу, если она лишится крова, ей дадут пристанище, а в случае болезни обеспечат уход. Несчастные женщины, подобные Стелле, не будут впадать теперь в нищету, не будут предаваться отчаянию. Союз окажет им помощь, а расходы они потом смогут возместить из заработка.
   Когда Мадзя спросила у Ады, хочет ли она вступить в союз, та даже покраснела от волнения.
   — Неужели ты в этом сомневалась? — воскликнула она. — Ради такой благородной цели я с величайшей готовностью отдам свой труд и свое состояние! Да и что еще может сделать кандидатка в старые девы? — прибавила она с улыбкой. — Только вот…
   Оживленное лицо Ады вдруг помрачнело.
   — Ты не любишь панны Говард? — спросила Мадзя.
   — Что ты! У меня было время привыкнуть к ее чудачествам! Мне бы только хотелось знать, кто состоит в союзе? Признаться сказать, — продолжала она после минутного раздумья, — те женские союзы, с которыми я сталкивалась за границей, совсем меня не привлекали. Я видела молодых, небрежно одетых девушек, которые с вызывающим видом курили папиросы, пили пиво и ругались, как мужчины. Только мужчины, даже когда шумят, сохраняют приличный вид, а эти несчастные были просто противны. С такими мне бы не хотелось встречаться.
   В результате этого разговора Мадзя дня два разузнавала у знакомых о союзе панны Говард. Отзывы были разноречивые. Одни дамы считали, что союз пустая трата времени, другие полагали, что это безобидная игрушка, третьи отзывались о нем с воодушевлением. И все же общее мнение было таково, что Мадзя, поговорив с Адой, поставила панну Говард в известность, что они готовы войти в ее кружок.

Глава четырнадцатая

Собрание

   Дня через два Ада и Мадзя получили приглашение явиться в субботу на еженедельное собрание в дом пани Зетницкой, хозяйки магазина готового дамского платья. А в субботу утром Мадзя получила из Иксинова письмо, которое пришлось как нельзя более кстати.
   Панна Цецилия, сестра аптекаря, обращалась к Мадзе с просьбой устроить ей место учительницы при монастырской школе в Кракове или Язловце.
   Правда, — писала панна Цецилия, — брат и невестка так добры и так ее любят, что придется долго уламывать их, прежде чем они позволят ей оставить их дом. Но она утомлена уже мирской жизнью и жаждет покоя и уголка, где можно было бы дожить до старости, не будучи никому в тягость.
   «Вот у меня и тема для сегодняшнего собрания», — подумала Мадзя, заранее радуясь тому впечатлению, какое произведет на панну Цецилию весть о том, что она, Мадзя, устроила ей место в монастырской школе, к тому же по протекции женского союза.
   Какой триумф для союза и какое облегчение для бедной Цецилии, ведь ей никого не придется благодарить за добросердечие, потому что она воспользуется правами, которые даны любой женщине! А как будут завидовать Мадзе другие участницы собрания, как будет удивлена Ада!
   Когда около восьми часов вечера обе барышни, скромно одевшись, вышли из дома, во дворе с ними столкнулся Сольский.
   — Вот тебе на! — воскликнул он. — На прогулку в такой ненастный вечер! Куда же это?
   — Не говори, Мадзя! — сказала Ада. — Завтра узнаешь.
   — Возьмите же хоть кого-нибудь из слуг…
   — Еще что выдумал? Ты слышишь, Мадзя: в такую минуту он предлагает нам воспользоваться покровительством мужчины! Adieu^[18], сударь! — засмеялась Ада. — Да будет вам известно, что вы имеете дело с независимыми женщинами.
   Они вскочили на извозчика и веселые, хотя в то же время взволнованные, уехали на собрание.
   В зале у пани Зетницкой, большой, светлой комнате, освещенной висячей лампой, помещалась мастерская. На одном столе лежала целая гора тканей, закрытых простыней, в углу, рядом с печкой, жался проволочный манекен для примерки платьев. Стены были украшены гравюрами Общества поощрения изящных искусств, напротив двери стояло огромное трюмо. Разнокалиберные стулья, мягкие и жесткие, свидетельствовали о том, что меблировка дома не отличается особым богатством.
   Народу собралось человек тридцать. Внимание Ады и Мадзи сразу привлекли несколько молодых и очень веселых девиц и несколько пожилых и с виду сердитых дам. В общем же, все казались спокойными и простыми, у всех было, видно, много забот, которых они не прятали, но и не показывали. Ада заметила, что большинство собравшихся не блещет красотой, и вздохнула с облегчением. В обществе красавиц она чувствовала себя связанной.
   Вновь прибывшие были тут же коротко представлены собравшимся. В нише одного окна Мадзя заметила Маню Левинскую, племянницу Мельницкого, которая, хоть и не кончила шесть классов, выглядела зрелой женщиной, обремененной заботами. Рядом с нею было два свободных места, Мадзя увлекла туда Аду, и они уселись рядом с Маней. Благодаря этому Ада смогла узнать некоторые подробности об участницах собрания.
   Сама хозяйка дома, несмотря на обилие заказов, которые принимала ее мастерская, никогда не располагала даже десятью свободными рублями. Своих сотрудниц она допустила к участию в прибылях, а кроме того, воспитывала двух девочек, круглых сирот. Панна Жетовская, переплетчица, оставаясь без работы, ухаживала за тяжелобольными, причем получала один только стол. Панна Улевская умела шить, вышивать и рисовать по фарфору, работала от зари до зари, заполучила уже чахотку и содержала брата, который на ее счет учился в гимназии. Зато панна Папузинская играла на фортепьяно, как Лист, пела, как Патти, рисовала, как Семирадский, писала романы, как Виктор Гюго, и — сердилась на весь мир, который не желал оценить ни одного ее таланта.
   Пани Бялецкая, вдова, уже лет пятнадцать опекала женщин, выходивших из заключения, они жили у нее, получали через нее работу и — иногда в знак благодарности обворовывали ее. Панна Зелинская, учительница, содержала родителей и двух братьев, которые всё искали себе подходящего занятия, а панна Червинская, тоже учительница, получала за урок по злотому и отличалась необыкновенной способностью использовать свои знакомства для различных благотворительных целей. Один из ее учеников был директором фабрики, другой известным адвокатом, третий женился на богачке. А их учительница, которой уже грозила слепота, все еще получала по злотому за урок и ходила в рваных башмаках.
   Укрывшись за занавеской, Ада с небывалым волнением слушала эти объяснения, которые шепотом давала Маня Левинская. В первую минуту она хотела выбежать на середину зала, упасть на колени и целовать ноги этим святым женщинам, которые шли по жизненной тропе никому не известные, тихие, простые, порой униженные. Потом ею овладело отчаяние, она поняла, что всего состояния Сольских не хватило бы для устранения всех тех нужд и недостатков, из которых она узнала тут лишь частицу.
   Она поразилась, увидев, что в кружке панны Говард никто не обращает внимания на этих необыкновенных женщин. Да и сами они, робкие, смущенные, прятались по углам; больше всего кричали и производили самое внушительное впечатление либо панна Говард, которая именовалась членом-учредителем общества, либо недовольная миром панна Папузинская, ее противница, либо противница их обеих, панна не то пани Канаркевич, которая учила наизусть большую энциклопедию Оргельбранда.
   Около четверти часа в зале царили движение и шум. Женщины переходили из одного конца зала в другой, пересаживались, беседовали по углам. Девицы громко разговаривали, часто беспричинно смеялись; пожилые и бедно одетые женщины шептались. Никто не обращал внимания на Мадзю и Аду, только панна Папузинская всячески старалась показать, что презирает Аду, а пани Канаркевич то и дело подходила к оконной нише, словно желая поближе познакомиться с богачкой.
   Панна Говард приводила в это время в порядок бумаги на столе, на котором хозяйка дома поставила графин с водой, два стакана и колокольчик со стеклянной ручкой.
   — Прошу членов занять места, — обратилась к собравшимся панна Говард, — и напоминаю, что каждый, кто выступит без предоставления слова, заплатит один злотый штрафа. Мы раз навсегда должны научиться парламентаризму.
   Кое-кто из бедно одетых кашлянул, кое-кто вздохнул, какая-то девица прыснула, но тут же закрыла платком рот, а панна Папузинская, усевшись спиной к Аде, сказала:
   — Запишите за мной злотый, панна Говард, и позвольте, не знаю, уж в который раз, спросить вас, почему вы сами не платите штрафов?
   — Я веду собрание и вынуждена говорить.
   — Ну конечно, все время. Это очень удобно!
   — Член Папузинская, я лишаю вас слова, — холодно прервала ее панна Говард.
   — Я не разделяю взглядов панны Папузинской и протестую против диктаторского тона панны Говард, — вмешалась пани Канаркевич.
   — И заплатите штраф, сударыня, — закончила панна Говард и записала.
   Затем она позвонила, и в зале воцарилась тишина.
   — Я зачитаю протокол предыдущего собрания, — начала панна Говард. — На последнем собрании член Папузинская представила собранию извлечения из своего труда: «Не полезней ли для общества замена нынешних браков свободной любовью». Чтение этих любопытных извлечений, — прибавила панна Говард, — пришлось прервать за недостатком времени.
   — Нечего оправдываться, — прошипела панна Папузинская.
   — Во время обсуждения, — продолжала панна Говард, — член Канаркевич внесла предложение, чтобы обманутые девушки получали пожизненную пенсию. При голосовании это предложение было отклонено тридцатью одним голосом против одного…
   — Всех нас было тридцать человек, стало быть, кто-то положил два шара, — побледнев от гнева, сказала пани Канаркевич.
   — Член Червинская, — читала панна Говард, — внесла предложение открыть дом для престарелых и больных учительниц, мотивируя это тем, что сейчас у нас три учительницы нуждаются в пристанище. Собрание единогласно признало своевременность этого предложения, а член-учредитель Говард предложила провести агитацию среди учительниц с целью сбора средств, полагая, что если бы каждая платила в месяц только по рублю, то в распоряжении союза ежегодно было бы не менее шести тысяч рублей.
   Член Папузинская предложила послать нескольких молодых женщин за границу для обучения в университетах.
   В одной из оконных ниш стали шептаться. Вдруг Мадзя спросила:
   — А как же с этими тремя учительницами?
   — Да никак, — ответила панна Говард. И, бросив в сторону ниши быстрый взгляд, прибавила: — Член Бжеская платит штраф.
   — Но почему же? — настаивала Мадзя. — Ведь они лишены опеки.
   — Каждая из нас кое-что для них делает. Чтобы лучше их обеспечить, нужно в год по меньшей мере девятьсот рублей, а мы в настоящее время такой суммой не располагаем.
   — Такая сумма найдется, — раздался изменившийся дрожащий голосок.
   — Откуда? Что она говорит? — пробежал шепот по залу.
   — Есть человек, который даст девятьсот рублей в год, — уже со слезами в голосе прибавил тот же голосок.
   — Панна Сольская платит злотый штрафа, — со злостью сказала панна Папузинская.
   — Член Сольская уплатит штраф, — торопливо подхватила панна Говард. — Но мы все, уважаемые члены, почтим ее вставанием за прекрасный подарок!
   Раздался шум отодвигаемых стульев, и все члены союза, за исключением панны Папузинской и пани Канаркевич, встали, кланяясь и улыбаясь в сторону окна, где за занавеской притаилась панна Сольская.
   — Это не я, это… мой брат! — протестовала Ада.
   — Не отпирайтесь, — остановила ее панна Говард. — Наконец, наш союз не принимает подарков от мужчин…
   — Прошу слова, — раздался робкий голос по соседству с манекеном для примерки платьев.
   — Прения закрыты! — возразила панна Говард, которая не хотела смущать Аду. — Член Папузинская, — продолжала она читать, — предложила послать нескольких молодых женщин за границу в университеты…
   — Этого требует честь общества! — крикнула панна Папузинская. — В Америке женщины работают уже врачами, адвокатами, пасторами, а у нас нет даже женщины-врача!
   — И средств на образование, — прервала ее панна Говард.
   — Тогда закройте вашу мастерскую трикотажных кофточек, все равно она обанкротится, — воскликнула панна Папузинская.
   — Ну конечно! И выгоните на улицу двадцать девушек, которых мы вырвали из сетей разврата, для того чтобы дать им работу, — сказала панна Говард.
   — Они стоят нам тридцать рублей в неделю.
   — Но у нас уже есть триста пятьдесят готовых кофточек, то есть семьсот рублей капитала.
   — Кофточек, которых никто не покупает!
   — Как никто? — вспыхнула панна Говард. — Член Выскочинская, скажите, пожалуйста, сколько на этой неделе мы продали кофточек?
   — Две, — тихо ответила средних лет женщина, сидевшая у стены.
   Панна Говард пришла в ярость:
   — Мы не продаем кофточек потому, что в наших женщинах не пробудилось еще ни чувство солидарности, ни даже чувство женского достоинства. Потому, что члены нашего общества, вместо того чтобы заниматься пропагандой наших идей, вредят нам злостной критикой. Неужели в стране, где живет семь миллионов населения, не могут разойтись несколько сотен трикотажных кофточек?
   — Прошу слова, — снова раздался голос рядом с манекеном.
   — По этому же вопросу?
   — Нет.
   — Тогда не отнимайте у нас времени, — сердито ответила панна Говард.
   — Я всегда буду настаивать на том, — сказала панна Папузинская, — что для нашего дела важнее послать нескольких женщин в университет, чем содержать какую-то благотворительную мастерскую.
   Висячая лампа отбрасывала на сидящих красный отсвет, но никто не обращал на это внимания.
   — Я возражаю против университета, — заявила пани Канаркевич, — потому что каждая женщина может сколько угодно заниматься самообразованием…
   — Учить на память энциклопедию, — съязвила панна Папузинская.
   — Пожалуй, это лучше, чем играть без такта на фортепьяно или петь без голоса, — отрезала пани Канаркевич. — Установить связь с женщинами высшей цивилизации — это поважнее университета. Поэтому я предлагаю послать нескольких делегаток в разные страны Европы и Америки.
   — Об этом мы уже слышали, — сухо прервала ее панна Говард. — Член Бжеская хочет сделать какое-то конкретное предложение. Член Бжеская, предоставляю вам слово.
   Кучка бедных женщин, сидевших около печи, стала шептаться.
   Из-за занавески показалась Мадзя, красная, как вишенка.
   — Я, — начала она, заикаясь, — знаю одну учительницу в Иксинове, панну Цецилию. Панна Цецилия окончила институт, даже с шифром. Она очень способная… но разочаровалась в жизни…
   — Я тоже имею право на разочарование, — вполголоса вставила панна Папузинская.
   — Так вот панна Цецилия хотела бы стать учительницей в Язловце. Поэтому я обращаюсь к союзу с просьбой устроить в Язловце место панне Цецилии. Фамилию ее я назову в другой раз.
   — Дикая претензия! — крикнула панна Папузинская. — Что общего может быть у нас, передовых женщин, с монастырской школой?
   — Я решительная противница этих школ, — заявила панна Говард.
   — Это очаги предрассудков! — прибавила панна Папузинская.
   — Надо раз навсегда добиться, чтобы на наших собраниях мы не слушали метафизических бредней! — подхватила пани Канаркевич.
   Смущенная Мадзя спряталась в оконной нише.
   — Ах какая ты нехорошая! — шепнула ей Ада. — Почему ты ничего не сказала мне об этой панне Цецилии?
   — Я хотела сделать тебе сюрприз, — ответила огорченная Мадзя.
   — Вернемся к вопросу о средствах нашей мастерской трикотажных кофточек, которая терпит банкротство, — начала панна Папузинская.
   — Уж не потому ли вы все толкуете о банкротстве, что мастерская создана по моей инициативе? — резко спросила панна Говард.
   — Меня мало занимают ваши мастерские, — продолжала панна Папузинская, — зато гораздо больше средства. Итак, я советую, не знаю уж, в который раз, повысить месячные взносы членов…
   — Никогда! воскликнула панна Говард. — Злотый в месяц может заплатить каждая женщина, а ведь наш союз демократический…
   — И располагает тремястами злотых в месяц.
   — Да, но если бы в союз вступили все наши женщины, у нас было бы три с половиной миллиона злотых в месяц, или погодите… сейчас… тридцать пять на два будет семьдесят, да, у нас было бы в год семьдесят семь миллионов!
   На минуту воцарилась тишина.
   — Сколько? Сколько? — воскликнула пани Канаркевич, подсчитывая цифры на бумаге. — У нас было бы всего сорок два миллиона в год.
   — Ну что вы болтаете? Тридцать пять на два будет семьдесят и дважды…
   — Панна Говард, вы не знаете умножения!
   — Я не знаю умножения! — подскочила панна Говард.
   — Пожалуйста, вот я подсчитала!
   — Что мне до ваших подсчетов!
   — Да, да, только сорок два миллиона! — раздались голоса в разных уголках зала.
   Панна Говард закусила губы и упала на стул.
   — Вы хотели бы навязать свою волю даже таблице умножения, — вмешалась панна Папузинская.
   — Прошу слова! — снова раздался голос рядом с манекеном для примерки платьев.
   — Слово имеет член Секежинская.
   — Страшно коптит лампа, — тихо сказала член Секежинская.
   Действительно, красное пламя висячей лампы уже доходило до половины зеркала печи, верхушка которой украсилась бархатной шапкой. По всему залу носились хлопья сажи, похожие на черных мушек.
   — Ах, мое новое платье!
   — Мы стали как трубочисты!
   — Ну и прелесть эти собрания, нечего сказать! А я как раз собралась на вечер!
   — Почему вы не сказали об этом раньше? — сердито спросила панна Папузинская у испуганной Секежинской.
   — Регламент запрещает.
   — Что мне до вашего дурацкого регламента, я из-за него новые перчатки испортила.
   — Член Секежинская, — с ударением сказала панна Говард, — заслуживает похвалы, она доказала, что мы начинаем приучаться к порядку.
   Кое-кто из девиц засмеялся, другие участницы собрания запротестовали.
   — Вы со своим понятием о порядке превратите нас в кучу судомоек! — крикнула пани Канаркевич.
   Хозяйка прикрутила лампу, но женщины уже начали расходиться.
   — Позвольте спросить, — скромно начала панна Червинская, — как же быть с нашими работницами? На следующую неделю у нас нет денег ни на продукты для них, ни на поденную плату.
   — Подумаешь! — отрезала панна Говард. — На питание в день выходит два рубля, а на поденную плату три рубля. Мы все сейчас сложимся, каждый даст, сколько может, а за неделю соберем остальное по знакомым. Вот пять рублей! Начнут же когда-нибудь покупать кофточки.
   Панна Говард положила на стол пятерку, остальные стали шарить смущенно по кошелькам или шептали хозяйке:
   — Я пришлю завтра рубль!
   — Я принесу в среду пять злотых!
   Некоторые клали на стол злотые, однако было видно, как тяжело им расставаться даже с такими небольшими деньгами.
   Ада робко подошла к панне Говард и, краснея, стала шептать ей что-то на ухо.
   — Панна Сольская, да говорите же громко! — воскликнула панна Говард. — Сударыни, можете забрать свои деньги, панна Сольская покупает все готовые кофточки. Это весьма утешительный факт, он доказывает, что у наших женщин начинают наконец открываться глаза.
   — Любопытно, что панна Сольская будет делать с тремястами пятьюдесятью кофточками? — с насмешкой спросила панна Папузинская.
   — Она уплатит семьсот рублей и на полгода обеспечит наших работниц, — высокомерно ответила панна Говард.
   — А сама займется продажей кофточек?
   — Кофточки могут остаться на складе, — тихо сказала Ада.
   — О, я верю, панна Сольская, что вы пожертвовали бы еще семьсот рублей, только бы вас не наделили этой кучей тряпья, которая приводит нас в отчаяние, — съязвила панна Папузинская.
   Женщины стали забирать со стола свои деньги. Чем меньше была сумма, тем большая радость светилась на лицах. Только панна Говард не дотронулась до своих денег, а когда одна из женщин протянула ей пятерку, холодно сказала:
   — Пусть эти деньги останутся в кассе.
   Когда Ада с Мадзей вышли на улицу, Ада была вне себя от восторга.
   — Ах, дорогая Мадзя, — говорила она, сжимая Мадзе руки, — как я тебе благодарна! Если бы не ты, я бы никогда не вступила в союз, мне бы это в голову не пришло! Только сейчас я начинаю жить, вижу перед собой какую-то цель, какой-то честный, благородный труд. Какие это все достойные женщины, за исключением каких-нибудь двух крикуний.
   — Тебе не нравится панна Говард? — спросила Мадзя.
   — Да что ты! Она всегда была чудачкой, но в сущности она хорошая женщина. Но вот эти две ее помощницы, боже мой! Да, Мадзя, знаешь, — прибавила она вдруг, — я ведь на тебя сердита! Ну как ты могла обратиться к чужим женщинам с просьбой помочь твоей учительнице, не сказав мне о ней ни единого слова? Ведь у нас в Язловце такие связи, что ей тотчас дадут место. А ты слыхала, что они тебе здесь ответили?
   — Я боялась злоупотребить твоей добротой, — смутилась Мадзя.
   — Ах вот что! Ты боялась злоупотребить моей добротой! Так вот как ты со мной разговариваешь? Каждый день, каждый час ты приносишь нам в дар частицу себя, ты принесла радость в наш дом, а сама не хочешь принять самой незначительной услуги даже для своих знакомых. Ведь вот что получается.
   — Ну, не сердись, Адзенька, я больше никогда так не буду делать.
   Они сели на извозчика, который легкой трусцой повез их домой.
   — Помни же об этом, Мадзя, помни и больше никогда так с нами не поступай, — говорила Ада. — Ты даже не представляешь, как это меня обидело. Помни, что наш дом — это твой дом и что каждый человек, который интересует тебя, интересует и нас. Запомни это, Мадзя, иначе ты обидишь людей, которые многим тебе обязаны и очень тебя любят.
   Они обнялись в пролетке, и мир был заключен.
   — А этой панне… забыла, как ее звать…
   — Цецилии.
   — Панне Цецилии напиши, что место за нею, пусть только недельки две подождет.
   — А если сейчас нет свободного места учительницы? — спросила Мадзя.
   — Моя дорогая, — с печальной улыбкой ответила Ада, — всегда и везде найдется место для того, о ком попросит Сольский. Я только сейчас начинаю понимать все значение связей и денег. Ах, какая это страшная сила! А Стефек говорит, что есть люди, которые готовы пасть ниц перед денежным мешком, даже если это не сулит им никакой выгоды.
   Мадзя с удивлением слушала свою подругу. Никогда еще Ада не была так оживлена, никогда в ее голосе не звучала такая уверенность. Собрание, видно, открыло перед нею новые горизонты, а может, только дало возможность познать могущество денег.
   «Тысячу шестьсот рублей она швырнула за один вечер! Обеспечила приют трем старым учительницам и содержание двадцати бедным девушкам», — подумала Мадзя и, глядя сбоку на лицо Ады, которое то и дело освещали отблески уличных фонарей, первый раз испытала то ли чувство страха, то ли стыда за нее.
   «Да она и впрямь богачка. Я и впрямь знакома с богачкой, одно слово которой может обеспечить существование десятков женщин! Но я-то зачем состою при ней? Зачем я, учительница, дочь доктора, попала к ней? Ну конечно, затем, чтобы служить другим. И все же как было бы хорошо, если бы все это уже кончилось!»
   До сих пор Мадзе представлялось, что с панной Сольской они ровня, ведь они были подругами со школьной скамьи. Сейчас она почувствовала, что между ними открывается пропасть.
   «Уж не думает ли она, — говорила про себя опечаленная Мадзя, — что и я паду ниц перед денежным мешком?»