Страница:
— Какова же мораль сей проповеди? — спросил Сольский.
— Да та, что если у вас действительно есть талант организатора, то, строя такое сложное предприятие, как сахарный завод, вы должны испытывать удовлетворение, — отпарировал Дембицкий.
— Сразу видно, что вы не сталкивались с этим делом на практике! — воскликнул Сольский. — Вот послушали бы совещания о цене и качестве извести и кирпича, о глубине фундамента, о выборе машин, об оплате каменщиков и о сортах сахарной свеклы — так куда бы девались все ваши идеалы? А если бы вам вдобавок каждый день твердили, что выгодней убедить соседей выращивать свеклу, чем самому этим заниматься; если бы вас донимали тем, что вы платите рабочим больше, чем другие, и портите их; если бы в договорах с подрядчиками вам подсовывали каверзные пункты, из-за которых рабочим — каменщикам или плотникам — пришлось бы пойти по миру, — тогда вы бы узнали, что за штука промышленное предприятие. Это не живая скульптура, а машина для выжимания дивидендов из сахарной свеклы, рабочих и земледельцев. Не организм, а мельница, которая перемалывает человеческие жизни.
Дембицкий спокойно выслушал эту пылкую речь.
— Тысячи мелочей, — заговорил он, когда Сольский умолк, — заслоняют от вас завод как целое. Вы за деревьями леса не видите. Пора преодолеть хандру и взглянуть на все с иной, высшей точки зрения. Забудьте на время о свекле и дивидендах, думайте лишь о том, что вы вполне сознательно, наперекор всему, должны создать живой, мыслящий и чувствующий организм из кирпича, железа, сахарной свеклы и — людей. Вы создадите здоровое или больное существо, которое будет расти и развиваться или погибнет и при этом будет сознавать свои успехи и страдания, свое развитие и гибель. И самосознание это будет жить в мозгу не одного человека, а сотен и тысяч людей, причастных к вашему заводу…
— Ну-ну-ну! — прервал его Сольский. — Эка хватили!
— Позвольте напомнить, что здесь присутствуют две скромные слушательницы, которым тоже хотелось бы что-нибудь понять, — вставила Ада.
Дембицкий махнул рукой, выразив этим жестом не слишком большое почтение к слушательницам.
— Ответьте мне прежде всего, — обратился он к Сольскому, — верите ли вы, что ваш завод будет живым творением, неким сверхорганизмом?
— Сравнение не новое, — заметил Сольский.
— Но мы-то о нем никогда не слышали! — запротестовала Ада.
— Извините, — возразил Дембицкий, — но это не аллегория, а скорее подобие, которое приводит к открытию!
— Ну-ну!
— Давайте рассуждать по порядку. Сахарный завод будет перерабатывать сырье почти так же, как это делают животные и растения. Через одни ворота вы будете завозить на завод свекловицу, уголь, известь и так далее. Свекловицу вы обмоете водой, будто слюной, измельчите ее в кашицу железными зубьями, выжмете из нее сок. В другом аппарате, который, кстати сказать, наподобие наших легких поглощает кислород, вы подвергнете этот сок действию высокой температуры. Затем вы соедините его с известью, с углем, пропустите через центрифугу и, наконец, выпарите его и зальете в формы сахар, который через другие ворота выйдет на свет. Вот и скажите, разве все эти процессы не походят на усвоение пищи животными и растениями? И разве завод не напоминает, к примеру, вишневое дерево, которое поглощает углекислоту, кислород, воду, аммиак, известковые соли, перерабатывает их, разносит по всему своему организму и в конце концов выделяет на поверхность коры вишневый клей, до которого так охочи детишки.
— Я его ела, — шепнула Мадзя.
— И я, — прибавила Ада.
— Замечу еще, — продолжал Дембицкий, — что, если на заводе окажется слишком много или слишком мало свекловицы, если в каком-либо из заводских цехов будут не совсем правильно протекать соответствующие процессы, завод начнет хиреть. Рабочих одолеет нужда, число их сократится, темп работы замедлится; затем, может статься, опустеют здания, потрескаются стены и под конец начнут валиться, как сучья трухлявого дерева. Возможность смерти — тоже доказательство жизни.
— Но, дорогой пан Дембицкий, меня нисколько не интересует такая жизнь, вся суть которой заключается в пищеварении и выделении и, в лучшем случае, в умирании. Уж если мне суждено стать общественным деятелем, я хочу иметь дело с душой, притом с душой коллективной, слышите? — наступал Сольский.
— С душой? — повторил Дембицкий. — Именно о ней я и хочу поговорить и докажу вам, что даже на современных заводах уже есть два основных свойства души: воля и мысль. На самой низшей ступени развития воля обнаруживается в движениях притягивающих и отталкивающих, какие мы наблюдаем у инфузорий. Надеюсь, вы не будете отрицать, что возчики телег, которые будут привозить на завод свекловицу и вывозить сахар, выступят в роли всех этих ресничек и усиков, которые появляются у простейших и, схватив добычу, исчезают. Следующая ступень в развитии воли — это привычки. Но ведь они необходимы на всяком предприятии, где множество людей выполняют привычные действия и где слаженная работа машин тоже напоминает движение по привычке. Еще более высокой ступенью является труд творческий, в котором рефлексы и привычки подчинены определенной цели. На заводе эту задачу выполняют специалисты, под чьим руководством группы рабочих моют свекловицу, измельчают ее и выжимают. И наконец, вершина в развитии воли — это цель всего завода, выразителем которой является его технический директор. Перехожу к мысли. Ее основа — впечатления внешнего мира; у вас органами восприятия этих впечатлений служат агенты, узнающие цены на сахар, свекловицу, уголь, древесину, рабочую силу. Выше стоит память, органом которой на заводе будут списки инвентаря, кассовые книги по выдаче заработной платы, расходам на материалы, поступлениям за товар. А для творческой деятельности мысли мы, пожалуй, отведем лабораторию, техническую и административно-торговую конторы. И наконец, господствующую идею, которая охватывает всю жизнь завода, все его развитие и все изменения, могли бы представлять вы, если бы завод был для вас не прессом для выжимания дивидендов, а организмом, которому назначено выполнять на земле какие-то задачи. Заметьте также, что у каждого из существующих заводов есть свой индивидуальный облик. Бывают заводы умные и глупые, добросовестные и мошеннические, свободные и опутанные кредиторами, нравственные и безнравственные. Подумайте обо всем этом и скажите, не чудятся ли вам за свекловицей, жмыхом, патокой и дивидендами очертания некоего духа, лишь тем отличного от человеческого, что вместо одного сознания здесь их сотни.
— А знаешь, Стефек, пан Дембицкий прав, — сказала Ада. — У завода есть коллективная душа.
— Но в ней нет места для сострадания и жалости панны Магдалены, — возразил Сольский.
— Ошибаетесь, — прервал его Дембицкий. — Современные заводы — это еще очень низкие организмы. Но не кажется ли вам, что можно было бы избежать нынешних беспорядков в сфере труда, если бы на заводах бился пульс живого чувства? Если бы всякое горе, постигшее одного труженика, разделяли его товарищи; если бы начальники старались избавить рабочих от неприятностей и доставить им радость? Впрочем, в наше время на заводах уже начинает пускать ростки этот элемент чувства. Как иначе объяснить больницы, школы и детские сады, еженедельные и ежегодные празднества, кассы вспомоществования и даже оркестр? От этих затей производство сахара не увеличится и дивиденды не возрастут; так куда же их отнести, если не к области чувства, которое пробуждается в этой коллективной душе, царящей над рабочими и над машинами.
Сольский хлопнул себя по лбу.
— А ведь вы совершенно правы! — воодушевился он. — Только теперь я понял панну Магдалену и… себя самого. Я мог бы стать разумом и волей заводского организма, а панна Магдалена — его чувством.
Мадзя вздрогнула, Ада и Дембицкий переглянулись. Но Сольский овладел собой и, взяв Мадзю за руку, с улыбкой сказал:
— Прошу прощенья за то, что поставил рядом вас и себя. Просто в эту минуту мне припомнились ваши благородные взгляды и мои возражения. Да, истина на вашей стороне, я был не прав.
Он простился со всеми и направился к выходу.
— Только смотрите, пан Дембицкий, — сказал он уже на пороге, — не сбивайте с толку сестру и… панну Магдалену.
— Ах, милый мой, дорогой мой друг! — воскликнула Ада, пожимая Дембицкому руки. — Вы снова воскресили Стефека.
— Да та, что если у вас действительно есть талант организатора, то, строя такое сложное предприятие, как сахарный завод, вы должны испытывать удовлетворение, — отпарировал Дембицкий.
— Сразу видно, что вы не сталкивались с этим делом на практике! — воскликнул Сольский. — Вот послушали бы совещания о цене и качестве извести и кирпича, о глубине фундамента, о выборе машин, об оплате каменщиков и о сортах сахарной свеклы — так куда бы девались все ваши идеалы? А если бы вам вдобавок каждый день твердили, что выгодней убедить соседей выращивать свеклу, чем самому этим заниматься; если бы вас донимали тем, что вы платите рабочим больше, чем другие, и портите их; если бы в договорах с подрядчиками вам подсовывали каверзные пункты, из-за которых рабочим — каменщикам или плотникам — пришлось бы пойти по миру, — тогда вы бы узнали, что за штука промышленное предприятие. Это не живая скульптура, а машина для выжимания дивидендов из сахарной свеклы, рабочих и земледельцев. Не организм, а мельница, которая перемалывает человеческие жизни.
Дембицкий спокойно выслушал эту пылкую речь.
— Тысячи мелочей, — заговорил он, когда Сольский умолк, — заслоняют от вас завод как целое. Вы за деревьями леса не видите. Пора преодолеть хандру и взглянуть на все с иной, высшей точки зрения. Забудьте на время о свекле и дивидендах, думайте лишь о том, что вы вполне сознательно, наперекор всему, должны создать живой, мыслящий и чувствующий организм из кирпича, железа, сахарной свеклы и — людей. Вы создадите здоровое или больное существо, которое будет расти и развиваться или погибнет и при этом будет сознавать свои успехи и страдания, свое развитие и гибель. И самосознание это будет жить в мозгу не одного человека, а сотен и тысяч людей, причастных к вашему заводу…
— Ну-ну-ну! — прервал его Сольский. — Эка хватили!
— Позвольте напомнить, что здесь присутствуют две скромные слушательницы, которым тоже хотелось бы что-нибудь понять, — вставила Ада.
Дембицкий махнул рукой, выразив этим жестом не слишком большое почтение к слушательницам.
— Ответьте мне прежде всего, — обратился он к Сольскому, — верите ли вы, что ваш завод будет живым творением, неким сверхорганизмом?
— Сравнение не новое, — заметил Сольский.
— Но мы-то о нем никогда не слышали! — запротестовала Ада.
— Извините, — возразил Дембицкий, — но это не аллегория, а скорее подобие, которое приводит к открытию!
— Ну-ну!
— Давайте рассуждать по порядку. Сахарный завод будет перерабатывать сырье почти так же, как это делают животные и растения. Через одни ворота вы будете завозить на завод свекловицу, уголь, известь и так далее. Свекловицу вы обмоете водой, будто слюной, измельчите ее в кашицу железными зубьями, выжмете из нее сок. В другом аппарате, который, кстати сказать, наподобие наших легких поглощает кислород, вы подвергнете этот сок действию высокой температуры. Затем вы соедините его с известью, с углем, пропустите через центрифугу и, наконец, выпарите его и зальете в формы сахар, который через другие ворота выйдет на свет. Вот и скажите, разве все эти процессы не походят на усвоение пищи животными и растениями? И разве завод не напоминает, к примеру, вишневое дерево, которое поглощает углекислоту, кислород, воду, аммиак, известковые соли, перерабатывает их, разносит по всему своему организму и в конце концов выделяет на поверхность коры вишневый клей, до которого так охочи детишки.
— Я его ела, — шепнула Мадзя.
— И я, — прибавила Ада.
— Замечу еще, — продолжал Дембицкий, — что, если на заводе окажется слишком много или слишком мало свекловицы, если в каком-либо из заводских цехов будут не совсем правильно протекать соответствующие процессы, завод начнет хиреть. Рабочих одолеет нужда, число их сократится, темп работы замедлится; затем, может статься, опустеют здания, потрескаются стены и под конец начнут валиться, как сучья трухлявого дерева. Возможность смерти — тоже доказательство жизни.
— Но, дорогой пан Дембицкий, меня нисколько не интересует такая жизнь, вся суть которой заключается в пищеварении и выделении и, в лучшем случае, в умирании. Уж если мне суждено стать общественным деятелем, я хочу иметь дело с душой, притом с душой коллективной, слышите? — наступал Сольский.
— С душой? — повторил Дембицкий. — Именно о ней я и хочу поговорить и докажу вам, что даже на современных заводах уже есть два основных свойства души: воля и мысль. На самой низшей ступени развития воля обнаруживается в движениях притягивающих и отталкивающих, какие мы наблюдаем у инфузорий. Надеюсь, вы не будете отрицать, что возчики телег, которые будут привозить на завод свекловицу и вывозить сахар, выступят в роли всех этих ресничек и усиков, которые появляются у простейших и, схватив добычу, исчезают. Следующая ступень в развитии воли — это привычки. Но ведь они необходимы на всяком предприятии, где множество людей выполняют привычные действия и где слаженная работа машин тоже напоминает движение по привычке. Еще более высокой ступенью является труд творческий, в котором рефлексы и привычки подчинены определенной цели. На заводе эту задачу выполняют специалисты, под чьим руководством группы рабочих моют свекловицу, измельчают ее и выжимают. И наконец, вершина в развитии воли — это цель всего завода, выразителем которой является его технический директор. Перехожу к мысли. Ее основа — впечатления внешнего мира; у вас органами восприятия этих впечатлений служат агенты, узнающие цены на сахар, свекловицу, уголь, древесину, рабочую силу. Выше стоит память, органом которой на заводе будут списки инвентаря, кассовые книги по выдаче заработной платы, расходам на материалы, поступлениям за товар. А для творческой деятельности мысли мы, пожалуй, отведем лабораторию, техническую и административно-торговую конторы. И наконец, господствующую идею, которая охватывает всю жизнь завода, все его развитие и все изменения, могли бы представлять вы, если бы завод был для вас не прессом для выжимания дивидендов, а организмом, которому назначено выполнять на земле какие-то задачи. Заметьте также, что у каждого из существующих заводов есть свой индивидуальный облик. Бывают заводы умные и глупые, добросовестные и мошеннические, свободные и опутанные кредиторами, нравственные и безнравственные. Подумайте обо всем этом и скажите, не чудятся ли вам за свекловицей, жмыхом, патокой и дивидендами очертания некоего духа, лишь тем отличного от человеческого, что вместо одного сознания здесь их сотни.
— А знаешь, Стефек, пан Дембицкий прав, — сказала Ада. — У завода есть коллективная душа.
— Но в ней нет места для сострадания и жалости панны Магдалены, — возразил Сольский.
— Ошибаетесь, — прервал его Дембицкий. — Современные заводы — это еще очень низкие организмы. Но не кажется ли вам, что можно было бы избежать нынешних беспорядков в сфере труда, если бы на заводах бился пульс живого чувства? Если бы всякое горе, постигшее одного труженика, разделяли его товарищи; если бы начальники старались избавить рабочих от неприятностей и доставить им радость? Впрочем, в наше время на заводах уже начинает пускать ростки этот элемент чувства. Как иначе объяснить больницы, школы и детские сады, еженедельные и ежегодные празднества, кассы вспомоществования и даже оркестр? От этих затей производство сахара не увеличится и дивиденды не возрастут; так куда же их отнести, если не к области чувства, которое пробуждается в этой коллективной душе, царящей над рабочими и над машинами.
Сольский хлопнул себя по лбу.
— А ведь вы совершенно правы! — воодушевился он. — Только теперь я понял панну Магдалену и… себя самого. Я мог бы стать разумом и волей заводского организма, а панна Магдалена — его чувством.
Мадзя вздрогнула, Ада и Дембицкий переглянулись. Но Сольский овладел собой и, взяв Мадзю за руку, с улыбкой сказал:
— Прошу прощенья за то, что поставил рядом вас и себя. Просто в эту минуту мне припомнились ваши благородные взгляды и мои возражения. Да, истина на вашей стороне, я был не прав.
Он простился со всеми и направился к выходу.
— Только смотрите, пан Дембицкий, — сказал он уже на пороге, — не сбивайте с толку сестру и… панну Магдалену.
— Ах, милый мой, дорогой мой друг! — воскликнула Ада, пожимая Дембицкому руки. — Вы снова воскресили Стефека.
Глава четвертая
Spiritus flat, ubi vult[19]
Кому из нас не случалось в зимний день смотреть на запотевшие окна. В этом зрелище нет ничего примечательного: перед вами прозрачное стекло, от капелек пара похожее на муслин, оно ничем не поражает вас, не пробуждает вашего любопытства.
Но вот подул холодный ветер, температура упала на несколько градусов — и запотевшее стекло вмиг преображается. Сотканный из влаги муслин покрывается роскошным узором, напоминающим листья невиданных растений или перья неведомых птиц, из тумана возникают очертания, на ровной поверхности появляются причудливые фигуры.
Нечто подобное произошло в душе Сольского. С детства он видел свой особняк, где суетились слуги, видел фольварки, кишевшие людьми и скотом, а теперь вот уже несколько месяцев видел строящийся завод. Он знал, что делает каждый человек в его особняке, в поле, на строительных лесах, знал, во что ему это обходится, сколько дает прибыли. Но все это, подобно серому туману, нагоняло на Сольского тоску своим однообразием, он не мог различить душу или лицо человека. И лишь в этот вечер все внезапно изменилось, кристаллизовалось, как замерзшие капельки на оконном стекле.
Сперва, сидя за чаем у Ады. Сольский сердился на Мадзю: эта жалость к гробовщикам, учителям, бродячим актерам казалась ему слезливой сентиментальностью, которой он не выносил, которая раздражала его, как чувствительная, заунывная песенка флейты.
«Хоть бы раз уволили меня от этих разговоров об испитых лицах, слезах и горестях!» — с досадой думал он.
Потом в беседу вмешался Дембицкий и своим ровным, наставническим тоном начал излагать мысли, давно известные Сольскому — сотни раз он встречал их в книгах и думал над ними, но ничему они его не научили. Семья, мастерская, труд в небольшом мирке, общественный организм — ах, какие это все избитые фразы!
И все же в рассуждениях Дембицкого было что-то необычное, — уверенность, которая звучала в его тоне. Казалось, этот человек, всматриваясь в пустоту, действительно видит, как над работающими машинами и над людьми, которые сошлись в одно место, задавшись какой-то целью, витают духи.
«Где двое или трое собраны во имя мое, там я посреди них…» — промелькнуло в уме Сольского.
И вдруг в его душе все собралось как в фокусе — фольварки и завод, рассуждения Дембицкого и рассказы Мадзи. Сольского словно озарило, и он увидел то, чего прежде никогда не видел.
Ему почудилось, будто все его слуги, — а их было несколько десятков человек, — переплавились в каком-то волшебном котле, откуда вышел один человек, но великан. Каждая его рука была отлита из десятков рук, туловище — из десятков туловищ, голова — из десятков голов. Неплохо одетый и сытый великан сидел у ворот особняка и время от времени одним пальцем передвигал утварь или дыханием выдувал из комнат пыль. Иногда он взглядывал на Сольского и выполнял приказы без колебаний, но и без особого рвения.
То же произошло и в деревне. Батраки со всех фольварков слились в одного батрака, у которого желудок был величиной в несколько сот человеческих желудков, рука — как сотни рук, и рост в сотни раз больше человеческого. Лишь голова на огромном, как утес, туловище была непомерно мала.
Босой, в рваной одежде, великан работал медленно, двигался неуклюже, лицо у него было равнодушное, а взгляд недоверчивый.
Быстро шагая по кабинету и всматриваясь в эти причудливые картины, созданные его воображением, Сольский ощутил гордость. Он не только понял теорию Дембицкого, он облек ее в плоть и кровь! Отныне он будет знать, что дом, фольварк и завод — это организмы, больше того, он увидит истинные формы и размеры этих организмов.
Только теперь Сольский понял, что он — властелин и чародей, подчинивший себе великанов с помощью талисмана… ключа от сейфа. Этим ключом он приводит в движение, будит ото сна, поощряет к труду, заставляет радоваться или грустить своих рабов-гигантов. Разумеется, другие хозяева поступают точно так же, но они даже не догадываются, что делают, они не видят великанов, а замечают лишь жалкие их частицы, не стоящие внимания.
Сольский продолжает шагать по кабинету, то и дело поглядывая в окно, на серп ущербной луны, медленно подымающейся над крышами.
Наконец-то! Наконец он достиг того, о чем мечтал: власти над чем-то великим. Один великан заботится о его удобствах, другой обрабатывает поля, третий будет работать на заводе. Каждый из них может вырасти еще выше, стать румяней и веселей, если это будет угодно ему, Сольскому, или исчезнуть с лица земли, если этого захочет он, Сольский.
Но кто же станет губить зря такие существа? Разве что безумец, слепец, который их не видит и не имеет власти над ними. Нет, пусть растут и набираются сил, пусть будут хорошо одеты, сыты и довольны, пусть их ленивые движения станут проворными, а равнодушные лица — выразительными. И прежде всего, пусть вырастут их непомерно малые головы, а сами они пусть полюбят Сольского.
Вот те живые скульптуры, которым он должен придать законченную форму. Вот работа, которой он жаждал столько лет! Только теперь он понял, что фольварки и заводы — достойное поприще для его способностей.
Счастье не ходит в одиночку, и в этот день Сольского осенила еще одна замечательная мысль, быть может, наиболее замечательная. У его великанов есть потребности, которые он не всегда способен угадать, к тому же единственный доступный им язык — это, конечно, язык сердца, а он, Сольский, этим языком не владеет. У него есть энергия, есть творческая мысль, но… чувствительность — это не по нем, нечего и стараться!
И вот, в такую минуту под его кровом оказывается Мадзя, существо отзывчивое, живое воплощение сочувствия и любви. Она на лету угадывает желания ближнего, проникается ими и немедленно приходит на помощь. Она одна сумеет объясниться даже с тем великаном, чей желудок вмещает сотни обычных желудков, тогда как голова состоит всего из десятка человеческих голов.
Итак, есть три элемента: материал для живых скульптур, ваятель с резцом и связующее звено между материалом и ваятелем — Мадзя…
Сжимая руками пылающую голову, Сольский бросился на софу.
«Она бедна, — думал он, — но к чему мне деньги? У нее нет имени, но она будет носить мое. Никаких связей? Пусть. Зато есть иные связи, которые для меня дороже всего в жизни. И где еще я найду такую отзывчивость и такую щедрость чувства? Да ведь это приданое, какое и за миллионы не получишь!»
Он перебирал в памяти всех женщин, которые будили в нем любовь или восхищение. Были среди них рассудительные, остроумные, красивые, изящные, оригинальные, но ни одной такой, как Мадзя! То были брильянты, изумруды, сапфиры, которыми стоило завладеть, но ни одна из этих женщин не была тем, чем была Мадзя, — лучом света, без которого нет красоты и в драгоценных камнях.
«Допустим, я женюсь на Мадзе, — думал Сольский, — но смогу ли я не изменять ей? Нет, конечно, изменять буду сотни раз, с каждой женщиной, которая мне понравится. А расстаться с ней смогу? Нет, никогда! Так же, как не могу расстаться с собственным сердцем. „Но, может быть, она любит Норского? — мелькнула у него мысль. — Тогда у Арнольдов она заплакала, покраснела, избегала его взглядов…“
Сольский вскочил с софы.
— Неужели это возможно? — прошептал он. — Но ведь тогда вся моя жизнь загублена.
Он вышел в переднюю, надел пальто и выбежал на пустынную улицу. Домой он возвратился, когда луна уже клонилась к закату, а на востоке занималась заря.
«Я должен все выяснить и покончить с этим, — говорил он себе, раздеваясь. — Ада согласится сразу, тетушка Габриэля поартачится, но тоже уступит. Ну а родня? Ведь не все же они настолько испорченные люди, чтобы не оценить Магдалену».
В эти часы, когда в душе Сольского решалось будущее Мадзи, девушке тоже не спалось.
Она была напугана тем, что Ада так быстро отказалась от участия в обществе трудящихся женщин ради спиритизма. А резкий тон Сольского, каким он говорил с ней, задел ее гордость.
«Эти баре, — думала девушка, — легко меняют свои увлечения и… презирают людей! Лучше самой уйти отсюда, не дожидаться, пока выгонят».
Потом Мадзе стало жаль Аду, которая могла подумать, что она покидает ее из каприза, и девушка решила повременить еще недели две, хотя бы несколько дней…
«Впрочем, пан Стефан, уходя, признался, что был не прав. Но каким тоном он сказал, что не станет собирать неудачников и устраивать их на завод! А как он отвечал Дембицкому? Нет, это не мои мир, не мой, не мой! Надо бежать отсюда…» — думала Мадзя, глядя на рассвет за окном.
Но вот подул холодный ветер, температура упала на несколько градусов — и запотевшее стекло вмиг преображается. Сотканный из влаги муслин покрывается роскошным узором, напоминающим листья невиданных растений или перья неведомых птиц, из тумана возникают очертания, на ровной поверхности появляются причудливые фигуры.
Нечто подобное произошло в душе Сольского. С детства он видел свой особняк, где суетились слуги, видел фольварки, кишевшие людьми и скотом, а теперь вот уже несколько месяцев видел строящийся завод. Он знал, что делает каждый человек в его особняке, в поле, на строительных лесах, знал, во что ему это обходится, сколько дает прибыли. Но все это, подобно серому туману, нагоняло на Сольского тоску своим однообразием, он не мог различить душу или лицо человека. И лишь в этот вечер все внезапно изменилось, кристаллизовалось, как замерзшие капельки на оконном стекле.
Сперва, сидя за чаем у Ады. Сольский сердился на Мадзю: эта жалость к гробовщикам, учителям, бродячим актерам казалась ему слезливой сентиментальностью, которой он не выносил, которая раздражала его, как чувствительная, заунывная песенка флейты.
«Хоть бы раз уволили меня от этих разговоров об испитых лицах, слезах и горестях!» — с досадой думал он.
Потом в беседу вмешался Дембицкий и своим ровным, наставническим тоном начал излагать мысли, давно известные Сольскому — сотни раз он встречал их в книгах и думал над ними, но ничему они его не научили. Семья, мастерская, труд в небольшом мирке, общественный организм — ах, какие это все избитые фразы!
И все же в рассуждениях Дембицкого было что-то необычное, — уверенность, которая звучала в его тоне. Казалось, этот человек, всматриваясь в пустоту, действительно видит, как над работающими машинами и над людьми, которые сошлись в одно место, задавшись какой-то целью, витают духи.
«Где двое или трое собраны во имя мое, там я посреди них…» — промелькнуло в уме Сольского.
И вдруг в его душе все собралось как в фокусе — фольварки и завод, рассуждения Дембицкого и рассказы Мадзи. Сольского словно озарило, и он увидел то, чего прежде никогда не видел.
Ему почудилось, будто все его слуги, — а их было несколько десятков человек, — переплавились в каком-то волшебном котле, откуда вышел один человек, но великан. Каждая его рука была отлита из десятков рук, туловище — из десятков туловищ, голова — из десятков голов. Неплохо одетый и сытый великан сидел у ворот особняка и время от времени одним пальцем передвигал утварь или дыханием выдувал из комнат пыль. Иногда он взглядывал на Сольского и выполнял приказы без колебаний, но и без особого рвения.
То же произошло и в деревне. Батраки со всех фольварков слились в одного батрака, у которого желудок был величиной в несколько сот человеческих желудков, рука — как сотни рук, и рост в сотни раз больше человеческого. Лишь голова на огромном, как утес, туловище была непомерно мала.
Босой, в рваной одежде, великан работал медленно, двигался неуклюже, лицо у него было равнодушное, а взгляд недоверчивый.
Быстро шагая по кабинету и всматриваясь в эти причудливые картины, созданные его воображением, Сольский ощутил гордость. Он не только понял теорию Дембицкого, он облек ее в плоть и кровь! Отныне он будет знать, что дом, фольварк и завод — это организмы, больше того, он увидит истинные формы и размеры этих организмов.
Только теперь Сольский понял, что он — властелин и чародей, подчинивший себе великанов с помощью талисмана… ключа от сейфа. Этим ключом он приводит в движение, будит ото сна, поощряет к труду, заставляет радоваться или грустить своих рабов-гигантов. Разумеется, другие хозяева поступают точно так же, но они даже не догадываются, что делают, они не видят великанов, а замечают лишь жалкие их частицы, не стоящие внимания.
Сольский продолжает шагать по кабинету, то и дело поглядывая в окно, на серп ущербной луны, медленно подымающейся над крышами.
Наконец-то! Наконец он достиг того, о чем мечтал: власти над чем-то великим. Один великан заботится о его удобствах, другой обрабатывает поля, третий будет работать на заводе. Каждый из них может вырасти еще выше, стать румяней и веселей, если это будет угодно ему, Сольскому, или исчезнуть с лица земли, если этого захочет он, Сольский.
Но кто же станет губить зря такие существа? Разве что безумец, слепец, который их не видит и не имеет власти над ними. Нет, пусть растут и набираются сил, пусть будут хорошо одеты, сыты и довольны, пусть их ленивые движения станут проворными, а равнодушные лица — выразительными. И прежде всего, пусть вырастут их непомерно малые головы, а сами они пусть полюбят Сольского.
Вот те живые скульптуры, которым он должен придать законченную форму. Вот работа, которой он жаждал столько лет! Только теперь он понял, что фольварки и заводы — достойное поприще для его способностей.
Счастье не ходит в одиночку, и в этот день Сольского осенила еще одна замечательная мысль, быть может, наиболее замечательная. У его великанов есть потребности, которые он не всегда способен угадать, к тому же единственный доступный им язык — это, конечно, язык сердца, а он, Сольский, этим языком не владеет. У него есть энергия, есть творческая мысль, но… чувствительность — это не по нем, нечего и стараться!
И вот, в такую минуту под его кровом оказывается Мадзя, существо отзывчивое, живое воплощение сочувствия и любви. Она на лету угадывает желания ближнего, проникается ими и немедленно приходит на помощь. Она одна сумеет объясниться даже с тем великаном, чей желудок вмещает сотни обычных желудков, тогда как голова состоит всего из десятка человеческих голов.
Итак, есть три элемента: материал для живых скульптур, ваятель с резцом и связующее звено между материалом и ваятелем — Мадзя…
Сжимая руками пылающую голову, Сольский бросился на софу.
«Она бедна, — думал он, — но к чему мне деньги? У нее нет имени, но она будет носить мое. Никаких связей? Пусть. Зато есть иные связи, которые для меня дороже всего в жизни. И где еще я найду такую отзывчивость и такую щедрость чувства? Да ведь это приданое, какое и за миллионы не получишь!»
Он перебирал в памяти всех женщин, которые будили в нем любовь или восхищение. Были среди них рассудительные, остроумные, красивые, изящные, оригинальные, но ни одной такой, как Мадзя! То были брильянты, изумруды, сапфиры, которыми стоило завладеть, но ни одна из этих женщин не была тем, чем была Мадзя, — лучом света, без которого нет красоты и в драгоценных камнях.
«Допустим, я женюсь на Мадзе, — думал Сольский, — но смогу ли я не изменять ей? Нет, конечно, изменять буду сотни раз, с каждой женщиной, которая мне понравится. А расстаться с ней смогу? Нет, никогда! Так же, как не могу расстаться с собственным сердцем. „Но, может быть, она любит Норского? — мелькнула у него мысль. — Тогда у Арнольдов она заплакала, покраснела, избегала его взглядов…“
Сольский вскочил с софы.
— Неужели это возможно? — прошептал он. — Но ведь тогда вся моя жизнь загублена.
Он вышел в переднюю, надел пальто и выбежал на пустынную улицу. Домой он возвратился, когда луна уже клонилась к закату, а на востоке занималась заря.
«Я должен все выяснить и покончить с этим, — говорил он себе, раздеваясь. — Ада согласится сразу, тетушка Габриэля поартачится, но тоже уступит. Ну а родня? Ведь не все же они настолько испорченные люди, чтобы не оценить Магдалену».
В эти часы, когда в душе Сольского решалось будущее Мадзи, девушке тоже не спалось.
Она была напугана тем, что Ада так быстро отказалась от участия в обществе трудящихся женщин ради спиритизма. А резкий тон Сольского, каким он говорил с ней, задел ее гордость.
«Эти баре, — думала девушка, — легко меняют свои увлечения и… презирают людей! Лучше самой уйти отсюда, не дожидаться, пока выгонят».
Потом Мадзе стало жаль Аду, которая могла подумать, что она покидает ее из каприза, и девушка решила повременить еще недели две, хотя бы несколько дней…
«Впрочем, пан Стефан, уходя, признался, что был не прав. Но каким тоном он сказал, что не станет собирать неудачников и устраивать их на завод! А как он отвечал Дембицкому? Нет, это не мои мир, не мой, не мой! Надо бежать отсюда…» — думала Мадзя, глядя на рассвет за окном.
Глава пятая
Снова отголоски прошлого
В последние дни Ада Сольская заметила, что брат чем-то обеспокоен.
Он читал и занимался делами, но ел без аппетита, засиживался за полночь, избегал Мадзи, а если говорил с ней, то коротко и сухо. Иногда он заходил к сестре и молча шагал по комнате, как человек, который хочет, но не решается поделиться своей тайной.
Как-то в полдень, когда Сольский, против обыкновения, не пришел навестить сестру, Ада, захватив клубок гаруса и вязальный крючок, направилась в кабинет брата. Пан Стефан расхаживал по комнате в необычном возбуждении. Усевшись на кожаный диван и размотав нитку, Ада принялась вязать шарф для тетки, впрочем, не очень умело. Цезарь запрыгал и завилял хвостом, приветствуя хозяйку, но, убедившись, что она не намерена с ним забавляться, улегся на тигровой шкуре и уснул.
Через открытые окна лились потоки солнечных лучей, по всей комнате пролегли полосы света и тени. Всякий раз, когда Сольский оказывался в полосе света, Ада видела, что он осунулся и под глазами у него появились круги; когда же Сольский входил в тень, лицо его казалось совсем серым.
— Хорошо, что ты пришла, — заметил пан Стефан.
— Я вижу, — ответила Ада, не поднимая глаз от работы.
— А ты догадываешься, о чем я хочу с тобой поговорить? — спросил брат.
— И догадываться нечего. В прошлом году в Италии было то же самое.
— Нет, теперь совсем другое.
— Ты и об Элене говорил, что она не такая, как другие женщины.
Сольский остановился перед сестрой.
— Надо ли понимать твои слова так, что ты стала сторонницей панны Элены? — спросил он.
Ада опустила руки на колени и посмотрела на него.
— Не сердись, дорогой мой, — сказала она, — но я больше не хочу играть роль свахи. Меня иное беспокоит. Многие из нашей родни уверены, что ты женишься на Элене, хотя в городе поговаривают другое.
— Оставь меня в покое! — вспылил пан Стефан. — Элена первая порвала со мной, и все об этом знают.
— Нет, не все, даже самой Элене и ее родным это еще не ясно. На днях она отказала какому-то инженеру, который просил ее руки. И хотя духи сказали, что Элена не будет твоей женой, пани Арнольд иногда заговаривает о вашем браке. А брат Эли…
Тут голос панны Сольской дрогнул.
— А пан Казимеж Норский, — продолжала она, силясь говорить спокойно, — отказался от должности на железной дороге, очевидно, рассчитывая, что… станет твоим шурином, — тихо закончила Ада.
Сольский смотрел на сестру, следя за всеми движениями ее лица и оттенками в голосе. Его глаза загорелись, но сразу же потухли, он только нетерпеливо пожал плечами.
— С панной Эленой, — сказал он, — все кончено. Будь на свете только две женщины, она и какая-нибудь другая, я и то выбрал бы другую.
— Постоянство, достойное удивления, — шепнула Ада.
— Что ж, может, ты сумеешь быть более постоянной! — прошипел брат, сверкнув глазами.
Лицо панны Сольской омрачилось.
— Тогда почему ты ухаживаешь за ней? — спросила она немного мягче.
— Да потому, что она со мной заигрывает, — смеясь, ответил Сольский. — Ты — девица эмансипированная, значит, должна признавать равноправие.
Ада привлекла к себе брата и поцеловала его руку; потом обняла его и поцеловала в голову.
— Делай, что хочешь, женись, на ком хочешь, я все равно не перестану тебя любить, — шепнула она.
— И я тебя, — заверил он. — А поэтому я не скажу тебе: делай, что хочешь! Ты всегда сделаешь только то, что подобает женщине твоего положения.
— Останусь старой девой, да? — с улыбкой спросила Ада.
— Останешься старой девой, зато — Сольской.
— Знаю, знаю, — повторила Ада. — Поговорим лучше о тебе: ты решил жениться на Мадзе. По крайней мере, сейчас ты так настроен.
— Да, и ты должна мне помочь, — сказал Сольский.
— Ни за что! — воскликнула Ада. — Да и к чему тебе моя помощь? Сделай предложение сам.
— А если она меня не любит?
— Тут я ничем не могу помочь. Так же, как не смогу помешать тебе бросить ее, когда она тебе надоест.
Сольский сел рядом с сестрой и взял ее за руку.
— Послушай, — начал он.
— Я знаю, что ты скажешь, — перебила его сестра. — Она не такая, как другие. Слышала я это уже не раз!
— Вовсе нет, — сказал он, — зато я люблю ее иначе. Прежде, когда женщина мне нравилась, во мне пробуждался зверь, я готов был ее съесть. Мне даже хотелось кусаться. Но с Мадзей иначе.
— Ну конечно! Сколько раз, когда ты заговаривал с Мадзей или даже только смотрел на нее, мне было стыдно за тебя. Ах, до чего вы, мужчины, гадки с вашей любовью!
— Не сердись, — умоляюще проговорил пан Стефан. — Знаешь, если бы ты предложила мне описать ее черты, я бы не сумел, честное слово! До такой степени в моем отношении к ней нет ничего чувственного. Да, я знаю, у нее прелестные ручки, ножки, шея, будто выточенная из слоновой кости, грудь богини… От нее исходит особое благоухание. А вот черт ее я почти не помню. Моих нервов она не будоражит. Но как хорошо я знаю ее душу! А этого я не смог бы сказать ни об одной из женщин, которые мне нравились.
Ада пожала плечами.
— Ты не веришь, что моя любовь лишена чувственности, что она какая-то неземная? Послушай же, я отлично понимаю, что Мадзя — наивное дитя, не знающее жизни, но в то же время она очень рассудительна и ум ее развивается день ото дня. Теперь она гораздо взрослей, чем тогда, когда поселилась у нас.
— Верно.
— Вот видишь. Кроме того, она очень энергична, живое олицетворение деятельности и душевной силы…
— Верно, — вставила Ада.
— Но сила эта не похожа на твердость стали или гранита, которые либо сокрушают все, либо сами разбиваются вдребезги. Нет, она скорее сродни пламени, которое выкидывает языки, вьется, обнимая все кругом, исчезает и пробивается вновь уже в другом месте. Но оно всегда прекрасно!
— Очень удачное сравнение.
— Поэтому, — вполголоса продолжал Сольский, — она кажется мне духом в образе женщины; мы чувствуем его влияние, но сам он неуловим. Более того, это дитя совсем лишено эгоизма, у нее как будто нет никаких земных желаний. Просила ли она тебя хоть раз о чем-нибудь? Для других — да, но для себя — ни разу. Ей не нужны ни положение, ни деньги, она равнодушна к тому, чего добиваются все смертные. А заметила ли ты, Ада, как она ест?
— Очень красиво.
— Потому что за столом она держит себя так, словно никогда не испытывала голода и даже не знает, что пища может быть вкусной. Она ест только для того, чтобы скрыть свое небесное происхождение; она притворяется, что ест, притворяется земным человеком, — ведь иначе мы не узнали бы о ее существовании.
— Опять поэзия! — прервала Стефана Ада.
— Можешь назвать это поэзией. Но вспомни, какой у нее чудный характер. Разве не напоминает он ясное небо? Разве не становится светлее и теплей, когда она входит в комнату? Порой она грустна, но и тогда — она как солнышко красное, на миг закрывшееся облаками. А ее слезы! Ведь я видел ее и в слезах! Разве не схожи они с майским дождем, падающим на землю, чтобы осыпать все растения алмазами, в которые глядится небо?
Сестра смотрела на него с изумлением.
— Дорогой мой, — сказала она, — повтори ей все то, что ты сказал мне, и проси ее руки.
Сольский вскочил с дивана и зашагал по кабинету.
— Что все это значит? — спросила Ада.
— Сам не знаю, — ответил Сольский. — Впрочем, мне ведь ничего не известно ни о ее прошлом, ни о ее семье! — прибавил он вдруг.
— Прошлое Мадзи? — воскликнула панна Сольская, следя глазами за братом. — Стефек, милый, перекрестись! У Мадзи нет никакого прошлого, и тебе нечего тревожиться. Что ж до ее семьи… Мадзя, как ты знаешь, из рода Струсей. Родители ее трудятся, но не нуждаются ни в чьих благодеяниях, потребности их так скромны, что нескольких десятков тысяч рублей хватило бы им до конца жизни. Мать, кажется, немного деспотична, в своих письмах она все ворчит на Мадзю, зато отец похож на Дембицкого. Во всяком случае, в его письмах к Мадзе встречаются такие выражения, точно он подслушал нашего старика. А ты ведь согласился бы иметь тестем Дембицкого? Предупреждаю, что с отцом Мадзи тебе придется считаться, — он хотя и провинциальный доктор, но человек незаурядный. Ради счастья дочери он может поставить кое-какие условия.
Он читал и занимался делами, но ел без аппетита, засиживался за полночь, избегал Мадзи, а если говорил с ней, то коротко и сухо. Иногда он заходил к сестре и молча шагал по комнате, как человек, который хочет, но не решается поделиться своей тайной.
Как-то в полдень, когда Сольский, против обыкновения, не пришел навестить сестру, Ада, захватив клубок гаруса и вязальный крючок, направилась в кабинет брата. Пан Стефан расхаживал по комнате в необычном возбуждении. Усевшись на кожаный диван и размотав нитку, Ада принялась вязать шарф для тетки, впрочем, не очень умело. Цезарь запрыгал и завилял хвостом, приветствуя хозяйку, но, убедившись, что она не намерена с ним забавляться, улегся на тигровой шкуре и уснул.
Через открытые окна лились потоки солнечных лучей, по всей комнате пролегли полосы света и тени. Всякий раз, когда Сольский оказывался в полосе света, Ада видела, что он осунулся и под глазами у него появились круги; когда же Сольский входил в тень, лицо его казалось совсем серым.
— Хорошо, что ты пришла, — заметил пан Стефан.
— Я вижу, — ответила Ада, не поднимая глаз от работы.
— А ты догадываешься, о чем я хочу с тобой поговорить? — спросил брат.
— И догадываться нечего. В прошлом году в Италии было то же самое.
— Нет, теперь совсем другое.
— Ты и об Элене говорил, что она не такая, как другие женщины.
Сольский остановился перед сестрой.
— Надо ли понимать твои слова так, что ты стала сторонницей панны Элены? — спросил он.
Ада опустила руки на колени и посмотрела на него.
— Не сердись, дорогой мой, — сказала она, — но я больше не хочу играть роль свахи. Меня иное беспокоит. Многие из нашей родни уверены, что ты женишься на Элене, хотя в городе поговаривают другое.
— Оставь меня в покое! — вспылил пан Стефан. — Элена первая порвала со мной, и все об этом знают.
— Нет, не все, даже самой Элене и ее родным это еще не ясно. На днях она отказала какому-то инженеру, который просил ее руки. И хотя духи сказали, что Элена не будет твоей женой, пани Арнольд иногда заговаривает о вашем браке. А брат Эли…
Тут голос панны Сольской дрогнул.
— А пан Казимеж Норский, — продолжала она, силясь говорить спокойно, — отказался от должности на железной дороге, очевидно, рассчитывая, что… станет твоим шурином, — тихо закончила Ада.
Сольский смотрел на сестру, следя за всеми движениями ее лица и оттенками в голосе. Его глаза загорелись, но сразу же потухли, он только нетерпеливо пожал плечами.
— С панной Эленой, — сказал он, — все кончено. Будь на свете только две женщины, она и какая-нибудь другая, я и то выбрал бы другую.
— Постоянство, достойное удивления, — шепнула Ада.
— Что ж, может, ты сумеешь быть более постоянной! — прошипел брат, сверкнув глазами.
Лицо панны Сольской омрачилось.
— Тогда почему ты ухаживаешь за ней? — спросила она немного мягче.
— Да потому, что она со мной заигрывает, — смеясь, ответил Сольский. — Ты — девица эмансипированная, значит, должна признавать равноправие.
Ада привлекла к себе брата и поцеловала его руку; потом обняла его и поцеловала в голову.
— Делай, что хочешь, женись, на ком хочешь, я все равно не перестану тебя любить, — шепнула она.
— И я тебя, — заверил он. — А поэтому я не скажу тебе: делай, что хочешь! Ты всегда сделаешь только то, что подобает женщине твоего положения.
— Останусь старой девой, да? — с улыбкой спросила Ада.
— Останешься старой девой, зато — Сольской.
— Знаю, знаю, — повторила Ада. — Поговорим лучше о тебе: ты решил жениться на Мадзе. По крайней мере, сейчас ты так настроен.
— Да, и ты должна мне помочь, — сказал Сольский.
— Ни за что! — воскликнула Ада. — Да и к чему тебе моя помощь? Сделай предложение сам.
— А если она меня не любит?
— Тут я ничем не могу помочь. Так же, как не смогу помешать тебе бросить ее, когда она тебе надоест.
Сольский сел рядом с сестрой и взял ее за руку.
— Послушай, — начал он.
— Я знаю, что ты скажешь, — перебила его сестра. — Она не такая, как другие. Слышала я это уже не раз!
— Вовсе нет, — сказал он, — зато я люблю ее иначе. Прежде, когда женщина мне нравилась, во мне пробуждался зверь, я готов был ее съесть. Мне даже хотелось кусаться. Но с Мадзей иначе.
— Ну конечно! Сколько раз, когда ты заговаривал с Мадзей или даже только смотрел на нее, мне было стыдно за тебя. Ах, до чего вы, мужчины, гадки с вашей любовью!
— Не сердись, — умоляюще проговорил пан Стефан. — Знаешь, если бы ты предложила мне описать ее черты, я бы не сумел, честное слово! До такой степени в моем отношении к ней нет ничего чувственного. Да, я знаю, у нее прелестные ручки, ножки, шея, будто выточенная из слоновой кости, грудь богини… От нее исходит особое благоухание. А вот черт ее я почти не помню. Моих нервов она не будоражит. Но как хорошо я знаю ее душу! А этого я не смог бы сказать ни об одной из женщин, которые мне нравились.
Ада пожала плечами.
— Ты не веришь, что моя любовь лишена чувственности, что она какая-то неземная? Послушай же, я отлично понимаю, что Мадзя — наивное дитя, не знающее жизни, но в то же время она очень рассудительна и ум ее развивается день ото дня. Теперь она гораздо взрослей, чем тогда, когда поселилась у нас.
— Верно.
— Вот видишь. Кроме того, она очень энергична, живое олицетворение деятельности и душевной силы…
— Верно, — вставила Ада.
— Но сила эта не похожа на твердость стали или гранита, которые либо сокрушают все, либо сами разбиваются вдребезги. Нет, она скорее сродни пламени, которое выкидывает языки, вьется, обнимая все кругом, исчезает и пробивается вновь уже в другом месте. Но оно всегда прекрасно!
— Очень удачное сравнение.
— Поэтому, — вполголоса продолжал Сольский, — она кажется мне духом в образе женщины; мы чувствуем его влияние, но сам он неуловим. Более того, это дитя совсем лишено эгоизма, у нее как будто нет никаких земных желаний. Просила ли она тебя хоть раз о чем-нибудь? Для других — да, но для себя — ни разу. Ей не нужны ни положение, ни деньги, она равнодушна к тому, чего добиваются все смертные. А заметила ли ты, Ада, как она ест?
— Очень красиво.
— Потому что за столом она держит себя так, словно никогда не испытывала голода и даже не знает, что пища может быть вкусной. Она ест только для того, чтобы скрыть свое небесное происхождение; она притворяется, что ест, притворяется земным человеком, — ведь иначе мы не узнали бы о ее существовании.
— Опять поэзия! — прервала Стефана Ада.
— Можешь назвать это поэзией. Но вспомни, какой у нее чудный характер. Разве не напоминает он ясное небо? Разве не становится светлее и теплей, когда она входит в комнату? Порой она грустна, но и тогда — она как солнышко красное, на миг закрывшееся облаками. А ее слезы! Ведь я видел ее и в слезах! Разве не схожи они с майским дождем, падающим на землю, чтобы осыпать все растения алмазами, в которые глядится небо?
Сестра смотрела на него с изумлением.
— Дорогой мой, — сказала она, — повтори ей все то, что ты сказал мне, и проси ее руки.
Сольский вскочил с дивана и зашагал по кабинету.
— Что все это значит? — спросила Ада.
— Сам не знаю, — ответил Сольский. — Впрочем, мне ведь ничего не известно ни о ее прошлом, ни о ее семье! — прибавил он вдруг.
— Прошлое Мадзи? — воскликнула панна Сольская, следя глазами за братом. — Стефек, милый, перекрестись! У Мадзи нет никакого прошлого, и тебе нечего тревожиться. Что ж до ее семьи… Мадзя, как ты знаешь, из рода Струсей. Родители ее трудятся, но не нуждаются ни в чьих благодеяниях, потребности их так скромны, что нескольких десятков тысяч рублей хватило бы им до конца жизни. Мать, кажется, немного деспотична, в своих письмах она все ворчит на Мадзю, зато отец похож на Дембицкого. Во всяком случае, в его письмах к Мадзе встречаются такие выражения, точно он подслушал нашего старика. А ты ведь согласился бы иметь тестем Дембицкого? Предупреждаю, что с отцом Мадзи тебе придется считаться, — он хотя и провинциальный доктор, но человек незаурядный. Ради счастья дочери он может поставить кое-какие условия.