Прус Болеслав. Эмансипированные женщины

   Всех вместе — жиличек и столовников, было человек двадцать. Пани Бураковская хлопотала день-деньской, и жилось бы ей не так уж плохо, если бы не одно маленькое обстоятельство. Провидение наградило пани Бураковскую братом на год старше ее и сестрой лет на десять моложе.
   Сестра, панна Клотильда Пастернакевич, была мастерица на все руки. Она умела сапожничать и переплетать, вышивала, рисовала на фарфоре, играла на фортепьяно, делала бисерные рамочки, искусственные цветы и шила белье. Но хоть трудилась она не покладая рук, все эти ремесла едва ли приносили ей десять рублей в месяц.
   Брат, пан Вацлав, был человек более практического склада: он ничего не делал, зато постоянно искал себе работу, а для этого целые дни проводил в кондитерских и ресторанах.
   Муж пани Бураковской был мелким помещиком; он скончался пять лет назад, оставив ей именьице, за которое вдова выручила три тысячи рублей.
   Не будь у нее сестры, мастерицы на все руки, и брата, мастера только бить баклуши, пани Бураковская, быть может, прожила бы на доходы от пансионата, сохранив эти три тысячи в целости и даже кое-что добавив к ним.
   Но обязанности, свалившиеся на пани Бураковскую, не давали ей увеличить свое состояние. Напротив, из счетных книг, которые она вела аккуратнейшим образом, было видно, что за четыре года самостоятельного труда пани Бураковская израсходовала тысячу двести рублей из своего капитала. Следовательно, оставшихся тысячи восьмисот рублей ей должно было хватить еще на шесть лет, а потом…
   Потом, думала она, милосердный бог пошлет ей смерть и сам будет печься о ее младшей сестре, такой трудолюбивой, такой рукодельнице, и о старшем брате, все искавшем себе занятия.
   Если бы кто-нибудь зашел к этой женщине, когда она вечером подсчитывала расходы, и если бы человек этот мог прочитать ее мысли, поглощенные хозяйственными комбинациями, и заглянуть в ее удрученную душу, он, возможно, подумал бы:
   «О, как жалка участь самостоятельной женщины и как нагло эксплуатируют мужчины так называемый слабый пол!..»
   Но никто не помогал пани Бураковской вести книги, никто не заглядывал в ее запуганную душу, а потому все полагали, что живется этой даме как нельзя лучше. Она была приветлива, каждую неделю придумывала новые блюда к обеду, с шести утра и до полуночи наводила порядок в своей квартире, на кухне и в комнатах жиличек — чего же было ей еще желать?
   У пани Бураковской уже два года жила кассирша аптекарского магазина, получавшая сорок рублей в месяц за работу с восьми утра до восьми вечера с обеденным перерывом на один час. После десяти лет такой службы, при которой подумать о себе было некогда, эта девушка в один прекрасный день почувствовала себя дурно и…
   И когда ее привели в сознание в задней комнатке аптекарского магазина, она увидела склонившегося над ней седоусого господина, который говорил, что ей необходимо провести несколько месяцев на свежем воздухе.
   Ее удивило, что она не сидит у кассы, а лежит в комнате за аптекарским магазином, что сам хозяин уговаривает ее выехать за город. Кассирше дали отпуск, пообещав сохранить за ней место, и в начале июня она переехала в деревню к своей двоюродной сестре, с которой не виделась одиннадцать лет.
   Приняли ее там радушно и заявили, что до конца лета в Варшаву не отпустят. Кассирша аптекарского магазина не могла надивиться, что за то время, пока она, сидя за конторкой, принимала чеки и деньги и давала сдачу, ее двоюродная сестра не только успела выйти замуж и вырастить двоих детей восьми и девяти лет, но даже как будто постарела…
   Кассирше, которая с восьми до восьми только и делала, что получала деньги и давала сдачу, и в голову не приходило, что в жизни бывают такие перемены. Она никак не могла взять в толк, каким образом взрослые так быстро старятся, а дети вырастают. А ведь она уже десять лет была самостоятельной женщиной и даже служила в аптекарском магазине!
   После отъезда кассирши в деревню у пани Бураковской освободилась комната с отдельным ходом. А так как женщины из союза панны Говард, подобно евреям, поддерживали друг друга, Мадзя, уйдя от Сольских, уже через несколько часов, при посредничестве пани Зетницкой, нашла приют под крылышком пани Бураковской.
   Когда Мадзя взбиралась на четвертый этаж своего нового жилища, сердце у нее колотилось не от усталости, а от страха. В коридоре ей ударили в нос кухонные запахи, в передней она услышала стрекотанье швейной машины, а в гостиной, которая заодно служила и столовой, увидела худощавую шатенку — самоё пани Бураковскую, которой и вручила записку от пани Зетницкой.
   — Вы хотели бы у нас поселиться? — спросила пани Бураковская, вытирая холщовым передником замасленные руки.
   — Да, сударыня.
   — У нас есть свободная комнатка с отдельным ходом, с услугами и столом — тридцать три рубля в месяц.
   — Отлично, сударыня, я заплачу сегодня же.
   — В самом деле? Какая жалость! — вздохнула пани Бураковская. — Ведь эта комната, — кстати, она меблированная, — будет свободна только до августа.
   — Что поделаешь, сударыня, — сказала Мадзя.
   Швейная машина стучала без умолку.
   В эту минуту в гостиную, она же и столовая, вошел представительный брюнет лет сорока с небольшим. Окинув Мадзю взглядом знатока, он вполголоса обратился к пани Бураковской:
   — Дорогая, не найдется ли у тебя полтины мелочью? У меня только сторублевая ассигнация, а мне надо встретиться кое с кем в Саксонском саду.
   — Мой брат, Пастернакевич, панна Бжеская, — представила пани Бураковская друг другу Мадзю и брата, вынимая из старенького портмоне полтину маленькими гривенниками и большими медяками.
   Мадзя покраснела, а пан Пастернакевич поклонился с видом человека, который отправляется разменять сторублевую ассигнацию. За стенкой по-прежнему трещала швейная машина, и по всей квартире разносился запах подливок.
   В тот же день Мадзя переехала в комнату с отдельным ходом и, открыв окно, выходившее на улицу, услышала из соседней комнаты приглушенный стук швейной машины.
   Мадзя улеглась на узкую кровать, но до двух часов ночи не могла уснуть. На рассвете она услышала, как пан Пастернакевич возвратился домой из Саксонского сада; правда, по его шагам нельзя было догадаться, разменял ли он уже свою ассигнацию.
   Немного спустя в соседнем окне опять застрекотала швейная машина, сидя за которой панна Пастернакевич зарабатывала десять рублей в месяц, хотя умела, кроме того, сапожничать, переплетать, вышивать, рисовать по фарфору, играть на фортепьяно, делать бисерные рамочки, а также искусственные цветы.
   Два следующих дня Мадзя ходила, как в тумане, но на душе у нее было радостно. Ей казалось, что она вернулась из далекого путешествия и давным-давно ушла от Сольских. Новое жилье, немного тесное, казалось ей более надежным. В этой комнатушке, где за дверью сновали люди, а в окно доносился уличный шум, Мадзя меньше боялась кометы, о которой говорил Дембицкий, и почти не думала о вечном небытии.
   Эта комнатушка словно находилась в самой гуще повседневной жизни. С утра по коридору шмыгали прислуга и торговцы с кошелками мяса и овощей. Несло чадом от самовара, слышно было, как чистят платье, разносят кофе и чай. Потом жилички пани Бураковской убегали на работу в город, а прислуга прибирала их комнаты. Потом пани Бураковская бранила кухарку или вела с ней отрывочный разговор о том, что готовить на обед.
   Вскоре по коридору распространялись предобеденные запахи, а с часу до трех собирались столовники и, пообедав, опять разбегались по своим делам. И все это время на улице, тремя этажами ниже, Мадзя слышала непрестанный топот ног, стук дрожек, телег, фургонов с хлебом, мясом и прочим грузом. Иногда раздавался возглас погромче или проезжал катафалк, да так быстро, будто покойник был не холодным трупом, а деловым человеком, торопившимся на кладбище.
   Как отличался этот шумный уголок от пустынных залов в особняке Сольских, где слуги появлялись и исчезали бесшумно, как тени, где Мадзя пугалась шороха собственных шагов и среди окружавшей ее пустоты страшилась смерти и небытия.
   На третий день Мадзя, придя в пансион, заметила, что ученицы пристально ее разглядывают, а учительницы и учителя, здороваясь и разговаривая с ней, держат себя как-то странно. На перемене панна Малиновская увела Мадзю к себе в комнату и спросила:
   — Так это правда, что вы уехали от Сольских?
   — Да.
   — И отказались выйти замуж за Сольского?
   Мадзя молчала.
   Панна Малиновская пожала плечами.
   — Какие у вас планы на время каникул? — спросила она.
   — Я останусь в Варшаве.
   — Не возьмете ли несколько хороших уроков?
   — Я была бы вам очень благодарна.
   — Я найду вам уроки. Ну, ну! Не всякая женщина отважится на такой поступок. Отказать Сольскому! Право, это похоже на сон, — сказала панна Малиновская.
   Уходя домой во втором часу дня, Мадзя на лестнице столкнулась с панной Жаннетой. Та огляделась по сторонам и, ухватившись за перила, с донельзя перепуганным видом прошептала:
   — Что же это ты наделала, Мадзя? Бедняге Файковскому теперь уж наверняка не получить должности на заводе!
   — Почему же? — спросила Мадзя, видя, что панна Жаннета вот-вот заплачет. — Неужели твой жених должен пострадать из-за того, что я уехала от Ады? Подумай сама! Пан Сольский такой благородный человек, он никогда не отступится от своего слова.
   — Ты так думаешь? — еле слышно проговорила панна Жаннета, и ее испуганное личико прояснилось. — Все равно, ты поступила глупо. Как это можно отказать Сольскому?
   «Ты бы так не говорила, — подумала Мадзя, — если бы познакомилась с его теткой, а главное, с бабушкой. Брр! Да эти женщины меня бы в могилу свели».
   И все же ей стало страшно. А вдруг Сольский вздумает выместить свой гнев на тех людях, которым она выхлопотала службу?
   «Нет, он этого не сделает», — сказала себе Мадзя. И ей подумалось, что Сольский и в самом деле добрый человек. А если так, права ли была она, отказав ему, да еще так резко?
   Обедала Мадзя у пани Бураковской со второй очередью столовников. За стол вместе с ней садились несколько учительниц, одна бухгалтерша, старик чиновник и студент, недавно сдавший экзамены. Все они ели много и торопливо, а разговаривали мало — каждый спешил на работу. Только студент, который по бедности брал половинный обед, ел медленно, стараясь вознаградить себя за слишком скудные порции большим количеством хлеба. Глядя на его впалые щеки и ввалившиеся глаза, Мадзя теряла аппетит. Девушку преследовала мысль, что, быть может, судьба этого бедняка сложилась бы иначе, если бы она, Мадзя, не порвала с Сольским!
   Когда Мадзя пила черный кофе, ей сказали, что ее дожидается какая-то дама.
   «Ада!» — пронеслось у нее в уме.
   С бьющимся сердцем Мадзя вошла в свою комнату и увидела панну Говард, которая быстро поднялась со стула и, распростерев руки, стала совершенно похожа на придорожное распятие.
   — Привет! — воскликнула панна Говард. — Привет, вы вдвойне героиня!
   Она заключила Мадзю в объятия и восторженно заговорила:
   — Я преклоняюсь перед вами, панна Магдалена. Одним ударом вы посрамили и богача и мужчину. Да, если бы все женщины поступали по вашему примеру, мы быстро поставили бы мужчин на место. Надменные скоты! Ваш прекрасный поступок делает вам честь, как демократке и независимой женщине.
   Немного успокоившись, панна Говард сообщила Мадзе, что Сольский после ее отказа так рассвирепел, что убил свою собаку.
   — Убил Цезаря? — бледнея, переспросила Мадзя. — Но откуда вы это знаете?
   — Вчера у меня был поверенный Сольского, вы с ним знакомы. Очень приятный мужчина средних лет.
   — Ноги у него немножко… — начала Мадзя.
   — Да, да, — подхватила панна Говард, — ноги у него немножко странной формы, но человек он очень милый. Принес для нашего общества месячный взнос панны Сольской, сто рублей. Признаюсь, панна Магдалена, — прибавила она после минутного молчания, заметив, что по лицу Мадзи пробежала тень, — в этих сторублевках панны Сольской есть что-то унизительное для меня. Особенно теперь, после вашего замечательного поступка. И скажу вам прямо, никогда я так не презирала богачей, как теперь, когда вынуждена принимать их пожертвования. Но что делать? Расходов у нашего общества все больше и больше…
   Нахмурив брови, панна Говард задумалась. Но не прошло и минуты, как чело ее прояснилось.
   — Этот поверенный Сольского — необыкновенный человек, — уже с улыбкой продолжала она. — Красивым его не назовешь, но в глазах у него есть что-то такое… Он вдовец. Когда приезжает ко мне, сидит по несколько часов. Помог мне завести счетоводные книги, дает полезные советы. Право, если над нами, женщинами, тяготеет проклятие, обрекающее нас выходить замуж, следовало бы выходить только за таких, как он. Но эти чванливые баре, эти властелины мира, — повышая голос, продолжала панна Говард, — не достойны изведать сладость супружеской жизни. Ах, панна Магдалена, вы прекрасно поступили, отказав Сольскому! Один его вид вызывал во мне страх и омерзение. Представляю себе, какой это похотливый и мрачный зверь. Настоящий инквизитор! Ха, ха, ха! Думал съесть хорошенькую женщину, как устрицу, да не тут-то было! Бац! — и получил по рукам. Он полагал, что скромная учительница от его богатства позабудет о своем женском достоинстве. Панна Магдалена! — воскликнула она, вскакивая со стула, — вы поступили, как Жанна д'Арк с тем, как бишь его, ненасытным завоевателем! Ну, прощайте! Если вам понадобятся уроки, дайте мне знать и помните, что у вас есть друг, который восхищается вами. Ах, эти подлые мужчины!
   После ухода панны Говард Мадзя еще долго не могла собраться с мыслями. Страстная проповедница женского равноправия двоилась в ее воображении. Одна панна Говард ненавидит богачей, другая принимает от них пожертвования, одна презирает мужчин и брак, другая, пожалуй, не прочь выйти замуж.
   «Но какой изверг этот Сольский! — сказала про себя Мадзя. — Убить Цезаря!»
   Потом ей другое подумалось: если уж кривоногий поверенный Сольских произвел на панну Говард такое сильное впечатление, что та готова выйти за него замуж, то почему же Сольский не достоин женской любви?
   — Он никогда не говорил, что любит меня! — с обидой прошептала Мадзя.
   Но тут же вспомнила, что Сольский делал больше: он исполнял ее малейшие желания. А как он говорил с ней, как смотрел на нее, как целовал ей руку!
   Только теперь в душе Мадзи зашевелилось сомнение, правильно ли она поступила, отказав Сольскому. Но девушка с негодованием отогнала от себя эту мысль.
   Из коридора доносился топот ног — третья очередь столовников пани Бураковской шла с обеда. В соседней комнате застучала швейная машина, сильнее запахло подгоревшим жиром, и Мадзя услышала вопли пани Бураковской.
   — Нет, вы только подумайте, кошка съела телячью котлету! Боже мой, боже мой, разве тут добьешься толку! В столовой разбили тарелку, Марианна сломала поварешку, кошка съела мясо! Ах, горе, горе мне с вами!
   Мадзя подумала, что все в этом доме вертится вокруг телячьей котлеты. За этой котлетой прислуга бегает на рынок, к этой котлете спешат столовники, ради этой котлеты машинка панны Пастернакевич стучит по шестнадцать часов в сутки, за этой котлетой охотятся голодные кошки и, наконец, из-за этой котлеты пришла в отчаяние пани Бураковская.
   Одни только телячьи котлеты, и больше ничего! Они здесь царят, ими поглощены умы и заполнены сердца.
   Нет, у Сольских было не так, там вообще о еде не думали. Там заботились о том, как бы дать работу нуждающимся, говорили о духах и о том, что завод — это живое существо, мыслящее и чувствующее, там рассуждали о женском союзе или о всемирном потопе.
   Странное дело! Как из застенка, вырвалась Мадзя из дома Сольских, а уже через несколько дней стала тосковать по нем.
   Там было тихо-тихо, в окна из сада заглядывали деревья. А главное, Мадзе после занятий в пансионе было о ком позаботиться. Ведь Ада, эта знатная дама, так льнула к ней, так искала ее дружбы и ласки, словно дитя, которое жаждет любить и быть любимым.
   — Что я наделала? — шептала Мадзя, ломая руки.
   А сам Сольский, этот угрюмый чудак, в котором энергия бьет ключом. Настоящий ураган в образе человека, но при ней, Мадзе, он становился мягче. Правда, с ним было тревожно, словно в бурю, когда налетят на тебя вихрь и мрак. Но каким это кажется прекрасным сейчас, когда все ушло невозвратно!
   В эту минуту Мадзя ясно поняла, чем был для нее дом Сольских. Это был мир, для которого материальные интересы не существовали. Там она впервые встретила людей, всерьез озабоченных общественными проблемами, загадками духа и природы. Там она нашла нежную подругу, нашла мужчину, который любил ее совершенно бескорыстно. Там, наконец, у нее была ясная цель в будущем: школа при заводе.
   И только подумать, что она сама, собственными руками, разрушила такое счастье, отказалась от участи, которая выпадает, быть может, одному человеку из миллиона.
   Когда тоска о прошлом немного улеглась, Мадзя начала размышлять. А что, если Сольский снова попросит ее руки, не почувствует ли она снова с ним непреодолимой тревоги? Сумеет ли он заговорить с ней другим языком, более доступным и понятным для ее сердца, и привязать ее к себе не только узами восхищения и благодарности? Может ли она быть уверена, что Ада никогда не взглянет на нее свысока, как знатная дама, и никогда не повторит слов, самый тон которых ранил сердце Мадзи? А тетушка Габриэля, старая графиня и все родичи Сольских, с которыми она познакомилась на пасху, разве будут они относиться к ней иначе, чем прежде?
   Нет. Следовательно, она не могла жить в этом волшебном мире, который принес ей столько огорчений; и все же тоска по нем томила ее душу.
   Медленно спустился вечер; меньше тянуло чадом, стихли шаги в коридоре и уличный шум. Мадзя прикрыла окно, зажгла лампу и села писать письмо отцу. Она рассказала ему обо всем, что с ней случилось, спрашивая его мнения и совета. И когда кончила письмо, ей стало легче.
   Слух о происшествии в доме Сольских разнесся по Варшаве, и Мадзю несколько дней подряд навещали разные люди. Приходили в одиночку и парами бедные женщины из союза; они робко осведомлялись, не надо ли ей чего, не нуждается ли она в деньгах, и предлагали свою помощь. Посещали ее и незнакомые, иногда очень шикарные дамы и заявляли, что мечтают о такой учительнице для своих дочерей или родственников. При этом они старались, не всегда тактично, перевести разговор на отношения Мадзи с Сольскими, но, не получив ответа, уходили обиженные.
   Побывал у Мадзи и Дембицкий. Он извинился, что до сих пор не нанес ей визита — у него в эти дни опять случился сердечный приступ, и подниматься по лестнице было ему не под силу. Затем он смущенно спросил, не желает ли Мадзя на каникулах позаниматься с его племянницей Зосей по часу в день за двадцать рублей в месяц.
   Мадзя была рада видеть старика и, в свою очередь, попросила у него разрешения давать Зосе уроки бесплатно. После долгих уговоров и просьб Дембицкий уступил Мадзе, желая, видимо, сохранить с ней добрые отношения.
   Но о Сольских он и не вспомнил и ушел, пообещав проведать Мадзю, как только позволит здоровье. После его ухода девушке стало очень грустно, она поняла, что ее дружба с Сольскими кончилась.
   На следующий день в комнату Мадзи протиснулся пан Згерский. Он ерзал на стуле, усмехался и, как бы невзначай, выпытывал у Мадзи, кто живет по соседству и кто у нее бывает? Но ни единым жестом или словом он не выдал того, что своим положением при особе Сольского обязан Мадзе.
   Напротив, к концу визита он принял покровительственный вид и, нежно пожимая руку Мадзи и проникновенно глядя ей в глаза, выразил готовность помочь ей — своими советами и связями.
   — Я буду почаще навещать вас. Пожалуй, лучше всего вечерком, не так ли? Мы можем прогуляться или прокатиться в экипаже.
   При этих словах он так странно жестикулировал своей холеной ручкой и бросал такие умильные взгляды, что Мадзя вскипела. Она сказала, что не желает утруждать его ни в какую пору дня и, отвернувшись, стала смотреть в окно.
   Згерский показался ей омерзительным. Она не могла ему простить ни сплетен, которые он распускал о ней, ни этих любезностей, которыми он, видно, думал ее осчастливить.
   Пан Згерский поспешно удалился. Он был так великодушен, что не только не обиделся на Мадзю, но даже сумел вполне беспристрастно оценить ее достоинства.
   «Хороша девчонка, — думал он, осторожно спускаясь по ступенькам. — Горда, как королева, да и неизвестно еще, чем все это кончится».
   Все же через несколько дней он сделал Сольскому сообщение о Мадзе в духе весьма неблагоприятном, собственно, передал лишь то, что слышал у Корковичей от заседательши. Но в общем пан Згерский в своих отношениях с Сольским был в известном смысле безупречно правдив.
   Из всех проявлений заботы, которой в это время была окружена Мадзя, самым важным оказалось предложение панны Малиновской. Начальница пансиона подыскала ей на время каникул прекрасные уроки и, кроме того, заявила, что с нового учебного года возьмет к себе Мадзю постоянной учительницей.
   У Мадзи отлегло от сердца — теперь года два-три она могла быть спокойна.
   Примерно тогда же пани Бураковская сообщила Мадзе, что остаться на квартире и столоваться можно до сентября. В аптекарском магазине ей сказали, что кассирша попросила о продлении отпуска.
   Все эти знаки человеческого участия помогли Мадзе вновь обрести обычную жизнерадостность. Девушка решила не думать о Сольских, о смерти и небытии, а жить день за днем, трудиться и слушать шум повседневной жизни, которая окружала ее беготней, стуком, грохотом и кухонными запахами.
   Впрочем, иногда ей вспоминались просторные залы, усеянное звездами небо над садом, рассуждения Дембицкого, ласки Ады, перед ее глазами появлялся образ необузданного, благородного человека, который любил ее такой странной любовью. Но Мадзя понимала, что все это лишь призраки — ничто уже не вернет их к жизни, а время изгладит из ее памяти. Только бы поскорей!
   Мадзя приковала к себе всеобщее внимание на какую-нибудь неделю. Потом ее навещали уже не так часто, реже предлагали свои услуги, меньше спрашивали об ее отношениях с Сольскими. И наконец все пошло по-старому, и если в коридоре и раздавались чьи-нибудь шаги, то это были или пани Бураковская, или ее прислуга и столовники.
   Но однажды в дверь Мадзи кто-то настойчиво постучался. Зашуршали шелка, и в тесную комнатку вошла панна Элена Норская, нарядная, веселая и красивая, как никогда.
   — Ну, героиня, как поживаешь! — воскликнула она, с необычной нежностью обнимая Мадзю. — Я немного запоздала со своим визитом — не люблю смешиваться с толпой. Поэтому только сегодня пришла тебе сказать, что ты просто отличилась. Даже удивила меня.
   — Чем же? — холодно спросила Мадзя.
   — Да тем, что отказала Сольскому, — ответила панна Элена, не обращая внимания на холодность Мадзи. — Ах, как же он попался, этот Дон-Жуан в образе сатира. Ха, ха, ха! Хотел унизить меня, и сам сел в лужу.
   — Послушай, Эленка, я ничего не понимаю… — краснея, перебила ее Мадзя.
   — Сейчас поймешь, — проговорила панна Элена, как всегда поглощенная только своей персоной. — Дня за два до того, как ты уехала от Сольских, ко мне пришел пан Стефан…
   — Сделать тебе предложение? — тихо спросила Мадзя.
   — Ну, до этого я не допустила! — отрезала, нахмурясь, панна Элена. — Я хотела помочь Казику и попросила Сольского дать ему какую-нибудь должность. Ведь по твоей протекции Сольский принял несколько человек. Но знаешь, что я услышала в ответ? — гневно продолжала она. — Пан Сольский отказал мне, да так грубо, что… Я знаю цену своему братцу, но никогда не разрешила бы пану Сольскому высказывать о нем суждения, которых я не желаю слушать.
   Щеки панны Элены пылали.
   — Разумеется, мы распрощались с ним навсегда. А когда вечером, по обыкновению, явился пан Бронислав и попросил моей руки, я дала согласие. Бедняга чуть с ума не сошел от радости. Побледнел, остолбенел, потом упал передо мной на колени и со слезами признался, что если бы я не дала согласия, он покончил бы с собой. Засиделся он у нас до двух часов ночи; пани Арнольд несколько раз намекала ему, что пора откланяться, а он ни с места, только смотрит мне в глаза — прямо надоел. Все не решался уйти, боялся, видно, как бы его сокровище не похитил какой-нибудь чародей. Ах, эти мужчины!
   — Тебе не надо бы над ними издеваться, — заметила Мадзя.
   — Уж кто-кто, а я имею на это право! — смеясь, возразила панна Элена. — Насмотрелась я досыта на этих господ! Один грубиян, или сумасшедший, то готов был убить меня, то валялся у меня в ногах — это пан Стефан. Второй с утра до ночи твердил, что жить без меня не может, — это мой жених. И наконец, третий — просто прелесть! — злится на меня за то, что я будто бы загубила его карьеру, отказав Сольскому и дав согласие Корковичу! Как тебе нравится? Это мой братец донимает меня такими попреками. Даже грозится порвать со мной! А я велела ему убираться вон и не показываться мне на глаза, пока мы не вернемся из-за границы. Хороши эти владыки мира, не правда ли?
   — Когда же ваша свадьба?
   — Недели через две, в Ченстохове. Но милого Казика там не будет. Он должен понять раз навсегда, что после смерти матери я — глава семьи; я ссужаю его деньгами, я плачу его долги, и наконец, только я сумею заставить его трудиться.
   — Вы как, за границей будете жить? — спросила Мадзя.