Прус Болеслав. Эмансипированные женщины

   Сольский молчал. Вдруг он остановился перед Адой и сказал:
   — А если она меня не любит?
   — Постарайся завоевать ее сердце. Думаю, это тебе удастся, — с гордостью ответила сестра.
   — Но если… если она любит другого. Дру-го-го! — повторил пан Стефан.
   — Кого же? — шепотом спросила Ада.
   Нагнувшись к ней, Сольский, тоже шепотом, сказал ей на ухо:
   — Пана Ка-зи-ме-жа — вот кого!
   Панна Сольская потупила взор. Руки ее повисли, лицо сперва потемнело, потом побледнело.
   Брат пристально смотрел на нее. И вдруг, подняв руки над головой, он потряс сжатыми кулаками и закричал хриплым голосом:
   — Подлец! В порошок сотру!
   Панна Сольская поднялась с дивана и, спокойно глядя на разъяренного брата, сказала:
   — Стефек, ты ничего ему не сделаешь.
   И вышла из комнаты. Брат был взбешен, но чувствовал, что ничего не сделает Норскому, раз такова воля сестры.
   Мадзя вернулась с уроков в четвертом часу. На ее глазах еще не высохли слезы, и лицо было так печально, что панна Сольская удивилась.
   «Не говорила ли она опять с Казимежем?» — подумала Ада, чувствуя, что в ней закипает гнев. Она хотела притвориться, будто у нее болит голова, лишь бы не говорить с Мадзей, но тут же устыдилась своих подозрений и, обняв подругу, спросила:
   — Что с тобой? Опять слушала тирады о душе?
   Мадзя только взглянула на нее и пожала плечами. Это движение рассеяло тревогу Ады. Она еще сердечней поцеловала Мадзю и настойчиво спросила:
   — У тебя неприятности? Скажи, что с тобой?
   — Да не со мной! — возразила Мадзя, присаживаясь на диван. — Ты ведь знакома с Маней Левинской, нашей прежней пансионеркой, в которую был влюблен студент Котовский?
   — Что же, он оставил ее?
   — Напротив, они уже год как помолвлены. Впрочем, я лучше расскажу тебе все по порядку. Ты и представить себе не можешь, какая это грустная история.
   — Погоди, — перебила Ада. Она позвонила и, когда вошел слуга, сказала ему: — Попросите барина.
   — Что ты делаешь, Ада? — крикнула Мадзя, закрывая руками лицо. — Хотя, как знать… Может, лучше, если пан Стефан узнает обо всем.
   Сольский тотчас пришел. Он так изменился, что Мадзя при виде его воскликнула:
   — Вы больны?
   Но она тут же смутилась и опустила глаза.
   — Нет, я здоров, — возразил Сольский, чувствуя, что хорошее настроение возвращается к нему. — Немного болела голова от бессонницы, но мне уже легче.
   Встревоженная Мадзя молчала, и Сольский прибавил:
   — Вот поболтаю с вами обеими и буду совсем здоров.
   — Мадзя хотела нам что-то рассказать, — обратилась к нему Ада.
   — Я только тебе хотела рассказать…
   — Вот увидишь, будет лучше, если и Стефек послушает, — сказала Ада. — Нас обоих живо интересует все, что волнует тебя.
   — Злая! — шепнула Мадзя.
   Сольский уселся, глядя на сестру.
   — Помнишь, Адочка, — начала Мадзя, — как перед вашим отъездом за границу ты поссорилась с Элей?
   — Не я с ней, а она со мной, — прервала ее Ада, — когда Романович отказался давать нам уроки алгебры.
   — Вот, вот, — подтвердила Мадзя. — Я еще хотела тогда помирить вас, пошла от тебя к Эле, а она схватила меня за руку и потащила к дверям кабинета пани Ляттер. И представь себе, что я невольно увидела и услышала. Нет, ты только подумай, дядя Мани Левинской, такой грузный, седой старик, делал пани Ляттер предложение! Он как раз говорил ей, что у него свободное от долгов имение и даже есть немного денег наличными. Разумеется, пани Ляттер только посмеивалась над его предложением, — ведь муж ее был жив! — но мне показалось, что она не совсем равнодушна к славному старичку. Я даже думаю, что именно поэтому она не удалила Маню Левинскую из пансиона после истории с Котовским.
   — В бытность студентом Котовский был влюблен в Маню, — объяснила Ада брату, — а теперь он ее жених.
   — И кроме того, доктор, — вставила Мадзя. — Так вот, — продолжала она, — когда пани Ляттер внезапно уехала из Варшавы, она отправилась в деревню Мельницкого и… утонула в реке возле его усадьбы. А он, вообрази, в этот самый день был у нее в Варшаве. Словно что-то предчувствуя, старик все повторял: «Она поехала ко мне! Мы разминулись!» Я слышала это собственными ушами. И он тут же поспешил обратно в деревню. Подумай только! Когда он остановился у переправы и стал допытываться, не проезжала ли здесь такая-то барыня, один из перевозчиков приподнял рядно и показал ему лежавший на земле труп пани Ляттер. Бедняга Мельницкий вскрикнул и упал, его разбил паралич.
   — Но ведь он жив, — заметил Сольский.
   — Да, жив, но парализован, — продолжала Мадзя. — В прошлом году он отдал имение в аренду и переехал в Варшаву с Маней Левинской, которая ходит за ним, как родная дочь. Но вот беда, арендатор ничего не платит, а ссуду по закладной получить нельзя. Сегодня мне принесли записку от Мани Левинской, она просила навестить ее. Я пошла и увидела грустное зрелище. У них три комнатушки и кухня. В одной комнате Маня занимается с учениками, которые платят ей пять-шесть рублей в месяц, а в другой комнате сидит в кресле пан Мельницкий. Боже, какой у него жалкий вид! Худой, лицо землистое, с обвислыми мешками. Он не в состоянии двигаться, говорит с трудом. Пожалуй, у него и рассудок помутился; когда я, незнакомый человек, вошла в комнату, он начал жаловаться, что его обокрали, что служанка щиплет и бьет его. И ужасно обижался на Маню: она, мол, о нем не заботится, оставляет его по целым дням без присмотра! А она, бедняжка, в это время занимается дома с ученицами или бегает по урокам, не то им нечего было бы есть…
   Мадзя с трудом сдерживала слезы. Голос ее дрожал и прерывался.
   — Бедный пан Котовский помогает им, чем может. Но хотя он уже врач с дипломом и пробыл год за границей, практики у него нет. Ах, Ада, если бы ты слышала, как плакала Маня и как кричал ее дядя! У тебя сердце разорвалось бы от жалости. Пан Стефан! — внезапно воскликнула Мадзя, умоляюще сложив руки. — Пан Стефан, только вы можете их спасти. Если бы Котовский получил место доктора при заводе! Но нет, я знаю, вы сердитесь на меня. Так лучше выгоните меня, а им…
   Рыдания помешали ей договорить.
   — Святая! — прошептал Сольский. Он схватил руку Мадзи и осыпал ее страстными поцелуями. — Благословен наш дом, в который ты послана богом!
   — Стефан, опомнись! — остановила Ада брата, отнимая у него руку Мадзи.
   Сольский встал со стула, пошатываясь, как пьяный. Но, заметив изумленный взгляд Мадзи, мгновенно остыл.
   — Как зовут этого молодого доктора и где он живет? — спросил пан Стефан.
   Мадзя назвала фамилию и адрес.
   Сольский поклонился и, выходя из комнаты, сказал:
   — Часа через два я сообщу вам результат.
   Едва закрылась за ним дверь, как встревоженная Мадзя повернулась к Аде.
   — Боже мой, неужто пан Стефан обиделся?
   Панна Сольская взглянула на нее с недоумением.
   — Дорогая Мадзя, — сказала Ада, — то ли ты притворяешься, то ли… и впрямь не видишь?
   — Чего не вижу? — спросила Мадзя.
   — Да того… того, что Стефан охотно выполняет твои просьбы потому… потому, что они всегда бескорыстны, — ответила Ада.
   Спустя час, во время обеда, к которому Сольский не вышел, тетушка Габриэля была очень холодна: она смотрела на Мадзю свысока, ни о чем не спрашивала, а когда девушка заговаривала с ней, отвечала нехотя.
   «Наверно, пани Габриэля, — думала оробевшая Мадзя, — кого-то уже прочит на должность заводского доктора и потому на меня рассердилась. Пусть, лишь бы им, бедняжкам, было лучше! Ясно одно — я здесь зажилась. Скоро мне проходу не будет от желающих получить работу у Сольского, и в конце концов я надоем ему так же, как его тетке. Бежать надо отсюда, и поскорее».

Глава шестая

Студент, который успел стать доктором

   Тем временем Сольский отправил Котовскому спешное приглашение и с нетерпением ждал молодого доктора.
   Около семи часов вечера доложили о его приходе.
   Немало воды утекло с тех пор, как пан Владислав, тогда еще студент, помогал панне Говард печатать статьи об опеке над незаконнорожденными детьми. Да и сама панна Говард решительно изменила свои взгляды на незаконнорожденных детей, узнав, что ее противница, член женского союза Канаркевич, стала помогать обманутым девушкам.
   Однако пан Владислав Котовский мало изменился. Как и полтора года назад, это был замкнутый, неразговорчивый и угрюмый молодой человек с впалыми щеками и вихрами, которые торчали у него, как у дикобраза. Правда, вместо потертого мундира на нем была черная, побелевшая по швам тужурка, но брюки, как и прежде, были вытянуты на коленях.
   Котовский вошел в кабинет пана Стефана с высоко поднятой головой, приглаживая волосы и стараясь, как и подобает перед магнатом, придать своему лицу независимое выражение. Но важный барин с первого взгляда понял, что гордый выскочка очень смущен и сердце его трепещет, обуреваемое смутными надеждами.
   — Ваше сиятельство, вы желали… Я получил вашу записку… — начал Котовский и еще больше смутился, вглядевшись в монгольское лицо, которое дышало энергией.
   — Дорогой мой, — сказал Сольский, пожимая ему руку, — во-первых, не величайте меня сиятельством… Присаживайтесь, — прибавил он, подвигая гостю кресло, — потолкуем.
   Котовский упал в кресло, туман поплыл перед его глазами.
   «Чего ему от меня надо, этому дьяволу?» — думал он, глядя на сидевшего перед ним щуплого человека, который внушал ему все большее почтение.
   Сольский это заметил. Он угадал, что молодой доктор восхищается им совершенно искренне, и почувствовал к юноше симпатию.
   «Право, этот кандидат в Бруты мне нравится», — подумал он, а вслух сказал:
   — Пан Котовский, я слышал о вас много хорошего.
   — Обо мне? — с обидой в голосе спросил молодой человек.
   — Да, от панны Магдалены Бжеской.
   — Вот как!
   — Видите ли, я строю сахарный завод и хотел бы, чтобы о моих рабочих заботились люди порядочные, поэтому я предлагаю вам место заводского доктора.
   Котовский даже не поблагодарил за предложение, он уставился на Сольского, не веря собственным ушам.
   — Условия следующие: каменный дом с садом, несколько моргов земли, лошади, корм для них и полторы тысячи жалованья в год. Вы согласны?
   Котовский был ошеломлен. Он задвигал руками, но не вымолвил ни слова.
   — Стало быть, согласны? — сказал Сольский.
   — Простите! — произнес молодой человек, вставая с кресла. — Я весьма… весьма признателен… я никак не ожидал… Но…
   — Но что? — спросил Сольский, и на лбу у него обозначилась складка.
   — А пан Казимеж Норский… он тоже… тоже служит на вашем заводе?
   Сольский вздрогнул.
   — Нет, не служит, — быстро ответил он, — и никогда не будет служить. Но почему вы задаете мне этот вопрос?
   — Потому что я отказался бы служить на одном заводе с Норским, — заявил Котовский.
   При этих словах Сольский ощутил прилив такой нежности к молодому доктору, что готов был его расцеловать. Однако он овладел собой и, сделав строгое лицо, сказал:
   — Я попросил бы вас объяснить подробней, почему, собственно, вы не согласились бы поступить на должность в учреждении, где служил бы пан Норский?
   — А потому, что он, прошу прощенья, подлец, — отрубил Котовский и взъерошил свою шевелюру. Он не был физиономистом, и ему казалось, что за такое резкое суждение о пане Казимеже он уже не получит места.
   — Сильно сказано, а теперь прошу доказательств.
   — Да это тысяча и одна ночь, — начал Котовский, который все еще не мог отвыкнуть от студенческих словечек. — Когда пани Ляттер утонула, некий шляхтич Мельницкий, дядя моей невесты, отписал на имя сына покойной, Казимежа, четыре тысячи рублей, лежавших на ипотеке в Варшаве. Это были самые надежные деньги из всего, чем старик располагал. С этой суммы ему регулярно выплачивались проценты, в которых он теперь крайне нуждается.
   Котовский заерзал на стуле, вздохнул и стал теребить волосы.
   — И что бы вы думали, — продолжал он, — пан Норский под Новый год посулил своему кредитору подаренные деньги, а в апреле взял их из банка. Напрасно мы просили пана Норского взять четыре тысячи с другой закладной, с которой мы сможем получать проценты только осенью. Напрасно толковали ему, что старик Мельницкий, парализованный, слабоумный калека, останется без куска хлеба. Мы вовсе не хотели уничтожить дарственную, а только переписать ее. Но пан Норский заупрямился — у него, мол, долг чести. Ну, и забрал деньги, а старику теперь хоть пропадай.
   Если бы Сольского осыпали золотом, это меньше обрадовало бы его, чем рассказ Котовского. Но он и виду не подал, только спросил спокойно:
   — Знает ли еще кто-нибудь, кроме ваших друзей, об этом поступке Норского?
   — Нотариус… и еще наш заимодавец. У Мельницкого теперь нет друзей, никто им не интересуется. Впрочем, дарственная была в полном порядке, более того, всякий раз, когда старик приходит в себя, он спрашивает, как поживает пан Норский и забрал ли подаренные деньги. Мельницкий ничего не знает о своем положении; он все еще считает себя богатым и думает, что его разоряет… моя невеста.
   — Не разрешите ли вы мне, — спросил Сольский, — воспользоваться при случае вашим сообщением? Возможно, мне и не придется этого делать, но такой случай не исключен.
   — Как хотите. В конце концов мне это безразлично. К тому же закон на стороне Норского.
   — Это неважно, — сказал Сольский. — Но я заверяю вас, что пан Норский никогда не будет служить в учреждении, с которым связан я. А теперь скажите, согласны ли вы занять место доктора при заводе?
   — О!
   — До пуска завода вы будете нашим домашним доктором здесь, в Варшаве. Если кто-нибудь из наших домочадцев обратится к вам за советом, вы обязаны его пользовать. Жалованье такое же и — пятьсот рублей квартирных. К исполнению обязанностей приступаете с первого мая.
   — Но теперь уже конец мая, — прошептал Котовский.
   — Мне этот срок удобнее, чтобы не путать расчеты. Но постойте! — спохватился Сольский. — У вас, конечно, есть долги. На какую примерно сумму?
   — Рублей… рублей пятьсот, — оторопел Котовский.
   — Администрация завода выплатит ваши долги, а затем эти деньги вычтут из вашего жалованья. Или из наградных. Завтра в полдень соблаговолите явиться в контору, и наш кассир выплатит вам положенную сумму. А пока благодарю вас, до свидания.
   Котовский встал, пожал протянутую ему руку, опять сел. Пробормотав «ага!», он снова встал и вместо того, чтобы пойти к выходу, направился к двери в спальню. Сольскому пришлось проводить его в переднюю.
   Здесь молодой человек немного пришел в себя и подумал, что ему следовало выразить самую горячую признательность своему великодушному покровителю. Но дверь кабинета была уже закрыта, и он, пошатываясь, спустился с лестницы.
   Только во дворе, когда его овеяло вечерней прохладой, он почувствовал, что сердце у него сжимается, и разрыдался.
   Весь его капитал в эту минуту составлял двадцать копеек, а капитал его невесты — полтинник.
   «Не сон ли это? Не сошел ли я с ума? — думал он, утирая глаза рваным носовым платком. — Но если это сон, не буди меня, милосердный боже, — жить, как прежде, у меня уже нет сил».
   Швейцар, стоявший в подъезде за колонной, заметил необычное поведение молодого человека и, услыхав его рыдания, не поверил своим ушам. Но хотя он и был скептиком, все же сообщил о происшествии камердинеру, который тотчас доложил обо всем барину.
   Сольский понял, какие чувства волновали молодого доктора. Он понял его горькую нужду, его радость при внезапном переходе к обеспеченной жизни, слезы… И впервые он испытал такое огромное, такое безграничное счастье, которое одно могло бы заполнить всю его жизнь.
   Богатство, поединки, путешествия по морю, восхождения на горы — чего стоит все это рядом со слезами радости одного-единственного человека!
   «Всем этим я обязан ей. И сколько еще таких дней ждет меня? — думал Сольский. — Она и только она, всегда она, в каждом благородном чувстве!»
   Тут у него явилась мысль: если Мадзя рекомендовала Котовского, значит, она тоже знает о Норском. А если знает, то не может не презирать его! Стало быть, она не любит его, и он, Сольский, зря тревожится из-за такого соперника!
   «К чему колебания? — сказал он себе, расхаживая по кабинету. — Надо покончить с этим раз навсегда, не откладывая».
   Он позвонил слуге.
   — Панна Бжеская еще не легла?
   — Нет, ваше сиятельство, они у себя, читают.
   — Ступай к панне Аде и спроси, можно ли мне зайти к ней?
   — Барышня уже легли. У них голова болит.
   — А-а! — простонал Сольский и про себя прибавил: «Опять я опаздываю на несколько часов!»
   Но, поразмыслив, он решил, что такое бесцеремонное объяснение вряд ли имело бы успех. Надо подготовить Мадзю, а кроме того — родню, с которой, как он чувствовал, борьба предстояла нелегкая.
   «Действовать решительно, но исподволь!» — сказал он себе.
   Между тем Мадзя, сидя при лампе за книгой, то и дело отрывалась от чтения.
   «Даст ли пан Стефан место Котовскому? — думала она. — Может, этот бедняк ему не понравится? Ведь у этих бар все зависит от минутной прихоти».
   Потом она вспомнила, с каким увлечением Сольский слушал ее рассказ, вспомнила его странные речи.
   «За что он так целовал мне руку? Ах, просто так, причуда».
   И она вдруг рассердилась на себя, стала упрекать себя в неблагодарности к Сольским. Но это чувство быстро улеглось, его сменили подозрения.
   С того памятного разговора с паном Казимежем души Мадзи все чаще касалось ледяное дыхание неверия. Все казалось ей ненадежным и сомнительным, даже собственные поступки, собственная жизнь.
   Весь мир утратил в ее глазах прежнее значение: все в нем было только жирами, фосфором и железом, везде она замечала признаки трупного гниения.

Глава седьмая

Неуместная благодарность

   На следующий день, вскоре после полудня, начальница пансиона вызвала Мадзю в канцелярию. Там, рядом с улыбающейся панной Малиновской, стояла заплаканная Маня Левинская, которая при виде Мадзи сложила руки и бросилась к ее ногам.
   — Ах, Мадзя, ах, панна Магдалена! — прорыдала она. — Какая милость! Владеку дают сад, каменный дом и полторы тысячи рублей. Да благословит вас бог!
   Мадзя, остолбенев, смотрела на улыбающуюся панну Малиновскую. И только когда Маня Левинская кинулась целовать ей руки, она опомнилась и подняла девушку с пола.
   — Что с тобой, Маня? — спросила она. — Значит, Котовский получил место? Слава богу! Но за что ты благодаришь меня, да еще так странно?
   — Всем, всем я обязана вам, панна Магдалена.
   — Панна Магдалена? — повторила Мадзя. — Почему ты меня так величаешь?
   Левинская в замешательстве молчала. Ее выручила панна Малиновская.
   — Ну, ну, панна Мария, хоть вы будете всего только женой доктора, я уверена, что пани Сольская не забудет старых друзей по нашему пансиону.
   Мадзя широко раскрыла глаза, схватившись за голову, она смотрела то на панну Малиновскую, то на Маню Левинскую, видя их словно в тумане.
   — Что это вы говорите? — прошептала она.
   — Дорогая моя, — сказала панна Малиновская, — перед нами вам незачем скрывать ваши отношения с…
   — Отношения? С кем? — спросила Мадзя.
   — Да ведь вы невеста пана Сольского!
   — Боже милостивый! — воскликнула Мадзя, ломая руки. — И это говорите вы? — обратилась она к начальнице. — Но ведь это ложь, клевета! Они оба, Ада и пан Стефан, обещали мне школу при заводе. Мое положение там будет гораздо более скромным, чем положение Мани Левинской. Боже мой, что вы со мной делаете! Боже мой!
   Отчаяние Мадзи озадачило панну Малиновскую.
   — Как же так? — спросила начальница. — Значит, вы с Сольским еще не помолвлены?
   — Я? Да откуда вы это взяли! Я должна стать учительницей в школе при заводе. Кто это распространяет такие мерзкие сплетни?
   — Я слышала это от пана Згерского, — с обидой ответила панна Малиновская. — А ведь он правая рука Сольского.
   — Ах, вот оно что, пан Згерский! — протянула Мадзя. — Но это ложь, которая ставит меня в неловкое положение перед Сольскими и их родней. Я живу у Ады, пана Стефана вижу изредка, я должна стать учительницей в их школе. О боже, что вы со мной делаете! Никогда между нами о подобных вещах и речи не было и не будет.
   — Дорогая моя, не говорите: не будет! — сказала панна Малиновская, обнимая Мадзю.
   — Нет, не будет! — упрямо повторила Мадзя. — Пан Стефан должен жениться на Элене Норской. Это было заветное желание ее матери, и я уговариваю Элю согласиться. Подумайте сами, как было бы подло с моей стороны принимать какие-то предложения пана Сольского.
   Маня Левинская смотрела на нее с испугом, начальница — с удивлением. Наконец панна Малиновская озабоченно сказала:
   — Дорогая панна Магдалена, идите в класс. Тут какое-то недоразумение, лучше не будем об этом говорить.
   Мадзя холодно простилась с обеими и вернулась в класс, но через четверть часа вышла, чувствуя, что не владеет собой. Шепот, движение, самый вид девочек, сидевших за партами, так раздражали ее, что она боялась вспылить. Ей все виделась Маня на коленях, слышалось, как та называет ее «панной Магдаленой», а панна Малиновская, улыбаясь, величает «пани Сольской»…
   — Вот и сбылись мои дурные предчувствия! — прошептала Мадзя, сбегая с лестницы. — Что теперь делать?
   На улице она немного пришла в себя и решила прогуляться, чтобы совсем успокоиться.
   Нечего дольше обманывать себя: все только о том и говорят, что она или любовница, или невеста Сольского!
   Прослыть любовницей пана Стефана Мадзя не боялась: она была убеждена, что никто из знакомых этому не поверит. И потом никто не допустит мысли, что панна Сольская способна поддерживать дружеские отношения и жить под одной кровлей с любовницей брата.
   Но как быть, если ее, Мадзю, подозревают в том, что она невеста Сольского, и уже давно подозревают, иначе чем объяснить внимание, каким ее окружили в пансионе, необычайную предупредительность Згерского, разговоры пана Арнольда, который ей, Мадзе, рекомендует машины американских и английских фирм! Наконец, эта сцена с Маней Левинской и слова панны Малиновской, разве не доказывают они, что даже самые близкие люди видят в ней будущую пани Сольскую?
   Прогулка освежила ее, и все же Мадзя чувствовала, что у нее голова идет кругом. Что подумает о ней пан Стефан, который по ее просьбе помог стольким совершенно чужим для него людям? Не станет ли он презирать ее, она ведь советовала ему жениться на Эле Норской? Конечно, он вправе предположить, что это она, Мадзя, вызвала все эти сплетни каким-нибудь неосторожным замечанием. Тем более что поверили им прежде всего те люди, за которых она хлопотала перед Сольским.
   «Что делать? Что делать?» — в отчаянии думала Мадзя.
   Возвращаться в Иксинов нет смысла, прошло уже несколько месяцев, как она написала родным, что не будет открывать там пансион, так как получит школу при сахарном заводе. Значит, надо найти работу в Варшаве, но скоро каникулы и дело это нелегкое. Впрочем, бог с ней, с работой, у Мадзи еще есть несколько сот рублей. А вот как сказать Аде: «Я ухожу от вас». — «Почему?» — «Потому что меня считают невестой пана Стефана».
   Одно из двух: либо Ада посмеется над сплетней, либо будет оскорблена. Но разве Мадзе можно с кем бы то ни было говорить об этом, не вызывая подозрений? Разве можно ей даже думать об этих слухах? И Сольским и ей самой ясно, что это чудовищная нелепость, на которую не стоит обращать внимания. Те же сплетники, которые сегодня выдают ее замуж за пана Стефана, завтра, чего доброго, скажут, что она кого-то обокрала.
   Давно ли в Иксинове поговаривали, будто Цинадровский покончил с собой из-за нее? Заседательша, пожалуй, еще и теперь уверяет, что Мадзя толкала панну Евфемию в объятия Цинадровского и, уж во всяком случае, устраивала им свидания.
   Безотчетно Мадзя пошла по направлению к дому Арнольдов и, очутившись у ворот, поднялась наверх. Именно в эти минуты ее почему-то тянуло к Элене.
   Элена сидела в гостиной и весело болтала с пани Арнольд и Брониславом Корковичем. Мадзя смутилась, увидев эту картину, но панна Элена, как ни в чем не бывало, поздоровалась с ней.
   — Хорошо, что ты пришла, милочка, — сказала Элена, — у меня к тебе дело.
   Извинившись перед паном Брониславом, она увела Мадзю в свою комнату.
   — Ты, верно, знаешь, — сказала она без околичностей, — что Казик не получил места на железной дороге, о котором говорил тебе.
   — А что случилось?
   — Старая история! Я дала ему денег взаймы, и у него пропала охота трудиться. Этот мальчишка просто отравляет мне жизнь! — воскликнула панна Элена. — Милая Мадзя, — продолжала она, — ты видишь Стефана чаще, чем я, намекни ему, пожалуйста, насчет работы для Казика. Брат, конечно, человек легкомысленный, но он самолюбив и уважает Сольского. Если Сольский устроит его у себя, ручаюсь, Казик возьмется за ум.