Прус Болеслав. Эмансипированные женщины

   Даже молодые фабриканты ленивым шагом подошли поближе к гувернантке или издали уставили на нее глаза.
   — Хо-хо! — прошептал один из них. — А девка-то хороша!
   — А какая грация! Живчик!
   — Эта бы закружила!..
   — Смотря кого! — пробормотал молодой винокур, слывший силачом. — А ты что скажешь, Бронек?
   — Да оставь ты меня в покое! — сердито ответил молодой Коркович.
   — Черт побери! — вздохнул четвертый.
   — Ну-ну, молодые люди, придержите языки, она девушка честная, — прервал их вполголоса Коркович-старший.
   — Что это вы, папаша, так за нее заступаетесь? — грубовато спросил пан Бронислав, глядя исподлобья на своего родителя.
   Улучив удобную минуту, кругленький, как шарик, пан Згерский подкатился к хозяйке дома и, глядя на нее влюбленными глазами, заговорил сладким голосом:
   — Великолепный вечер, даю слово! Я насилу вытащил Казика, он хотел увезти меня к графу Совиздральскому…
   — Как, он мог не прийти к нам? — в изумлении спросила дама.
   — Ну, я этого не говорю! Просто нет ничего удивительного, что такого баловня, который изведал свет, тянет в общество молодых ветреников. Там должны быть князь Гвиздальский, граф Роздзеральский… золотая молодежь, — толковал Згерский.
   — Ну, на ужин-то вы останетесь у нас, — с некоторым раздражением сказала дама.
   Згерский подкрутил нафабренный ус и молитвенно вознес очи к небу. Когда пани Коркович отошла, он приблизился к Мадзе и, нежно пожав ей руку, сказал голосом, трепетавшим от избытка чувств:
   — Позвольте напомнить, сударыня… Згерский. Друг, — тут он вздохнул, — покойницы и, осмелюсь так назвать себя, ваш друг…
   Мадзя была так смущена всеобщим вниманием, что, желая хоть минуту отдохнуть, показала Згерскому на стул рядом с собою.
   Пан Згерский присел и, склонив ослепительную лысину, как бы запечатлевшую благость души, понизил голос и вкрадчиво заговорил:
   — Я рад видеть вас в этом доме. Полгода я от души советовал Корковичам пригласить вас, и… весьма рад, что план мой удался. Давно вы имели известия от панны Элены?
   — О, очень давно!
   — Да! — вздохнул Згерский. — Она, бедняжка, еще не рассеялась. В судьбе этих детей, Казика и Эленки — с вами я их всегда буду так называть, — я принимаю живое участие. Для того чтобы упрочить их будущность, я должен сблизиться с Сольскими, и вы поможете мне в этом. Правда?
   — Чем же я могу помочь вам? — прошептала Мадзя.
   — Вы много можете сделать! Все! Одно вовремя, к месту сказанное слово, один намек мне… Панна Магдалена, — говорил он растроганно, — судьба этих детей, детей вашего задушевного друга, не безразлична мне… Мы с вами должны заняться их будущностью. Вы будете помогать мне, я вам. Мы союзники! А теперь — за дело, и держать все в тайне!
   Он поднялся и окинул Мадзю таким взглядом, точно вверил ей судьбы мира. Затем он многозначительно пожал ей руку и исчез в толпе.
   От печки к Мадзе медвежьей походкой направился пан Бронислав.
   — Что он там вас морочит? Вы ему не верьте!
   По другую сторону стула рядом с Мадзей очутился пан Коркович-старший.
   — Что за тайны поверяет вам Згерский? Не советую секретничать с ним, это старый волокита.
   — А что вам, папаша, до того, кто за кем волочится? — бросил пан Бронислав, косо поглядев на родителя.
   Мадзя думала о Згерском и не заметила этой стычки между сынком и папашей. Она видела Згерского в пансионе пани Ляттер после бегства начальницы, он произвел на нее тогда не особенно приятное впечатление. Кажется, не очень лестно отзывалась о нем панна Марта, хозяйка пансиона, сейчас его ругают Корковичи…
   «Згерский, видно, добрый человек, — подумалось Мадзе, — но у него враги. Для Эленки и пана Казимежа я, конечно, сделаю все. Только что же я могу сделать для них?»
   Она была растрогана заботой Згерского о детях пани Ляттер и гордилась тем, что он доверил ей свою тайну.
   Пани Коркович усиленно занимала гостей, к каждому из них она обратилась с каким-нибудь вопросом, каждому сказала что-нибудь приятное или оказала любезность, каждого постаралась развлечь. Но как ни занята она была, все же от нее не ускользнул успех Мадзи. Какой-нибудь час назад никому не известная, никому не представленная, всеми забытая гувернантка стала вдруг на вечере главной фигурой. К ней несколько раз подходил герой вечера пан Норский и дольше всего беседовал с нею; ее о чем-то просил, не то посвящал в какие-то тайны человек с такими связями, как пан Згерский; вокруг нее вертелись барышни, с нею знакомились дамы почтенного возраста и с весом в обществе; на почтительном расстоянии ее пожирали глазами молодые люди.
   Кажется, даже из-за этой девчонки — а пани Коркович редко ошибалась в подобных случаях — произошла стычка между ее собственным мужем и родным сыном. Нет ничего удивительного, что на ясном челе хозяйки дома прорезалась морщина, которая отнюдь не гармонировала с добродушной улыбкой, игравшей на ее лице.
   — Вас заинтересовала наша гувернантка… Правда, недурна? — спросила пани Коркович у Згерского, который все вертелся около нее.
   — О, я давно ее знаю, — ответил тот. — Задушевная подруга панны Сольской…
   — Вы глядели таким смиренником, когда беседовали с ней, — уронила хозяйка.
   — Видите ли, панна… панна гувернантка может много сделать в таких сферах, где я только… добрый знакомый. Много может сделать! — подчеркнул многозначительно Згерский.
   Два кинжала пронзили в эту минуту сердце пани Коркович: зависть к Мадзе, которая на каждом шагу одерживала победы, и нежное, неподдельно нежное чувство все к той же Мадзе, которая так много может сделать в известных сферах.
   «Если она так много может сделать, — подумала хозяйка, — что ж, она должна познакомить нас с Сольскими. Правда, панна Сольская дурнушка, но Бронек настолько умен…»
   Подали ужин, во время которого появлялись и исчезали блюда икры, горы устриц, мяса, дичи, чуть не ведра отменных вин. Пробки шампанского стреляли так часто, что оглушенный Згерский перестал слушать своих соседок и предался исключительно изучению содержимого тарелок и бутылок.
   Около трех часов ночи все мужчины пришли в самое веселое расположение духа, причем было отмечено странное психологическое явление. Одни из участников пиршества утверждали, что пан Норский сидит за ужином и они видят его собственными глазами, другие говорили, что пан Норский исчез перед ужином. Потом первые начали утверждать, что Норского вообще не было, а другие, что он здесь, но в другой комнате. Когда обратились к хозяину с просьбой разрешить сомнения, тот одинаково уверенно соглашался и с теми и с другими, так что никто в конце концов так и не узнал, что же на самом деле, Норский никогда не существовал на свете или за ужином сидят несколько Норских и умышленно направляют разговор так, чтобы сбить общество с толку.
   Самые энергичные стали было протестовать против неуместных шуток, когда новое происшествие отвлекло всеобщее внимание в другую сторону.
   Подвыпивший пан Бронислав поцеловал в плечико перезрелую эмансипированную девицу, которая развлекала его рассуждениями о Шопенгауэре, а когда этот подготовительный маневр был мило принят, открылся девице в страстной любви.
   Девица, не будь дура, уронила счастливую слезу, а ее дядюшка, толстый промышленник, кинулся обнимать пана Бронислава и публично заявил, что лучшей партии для своей племянницы он и желать не может.
   Тут-то и случилось нечто невероятное. Молодой Коркович сорвался со стула, протер глаза, словно пробудившись ото сна, и без всяких околичностей объявил барышне и ее дядюшке, что он… ошибся, что предмет его страсти совсем другая девица, которую он никак не может высмотреть за столом.
   К счастью, ужин уже кончался, гости встали из-за стола и начали поспешно разъезжаться по домам.
   В эту трудную минуту провидение для спасения чести Корковичей послало Згерского. Смекнув сразу все дело, Згерский не только не встал со всеми из-за стола, но во имя приличий стал во всеуслышание протестовать против разъезда. Хуже то, что он не только не уехал с большей частью гостей, но вообще не пожелал вставать. Наконец кто-то из лакеев нашел его пальто, усадил на извозчика и отвез домой.
   Когда пана Згерского обвеяло свежим воздухом, он позабыл о случае с молодым Корковичем, зато вспомнил свой разговор с Мадзей.
   «Милашечка, — думал он, — придется и ею заняться… А главное, надо с ее помощью попасть к Сольским, а то пани Коркович голову мне оторвет, если я ее не познакомлю с ними…»
   Сразу же после отъезда гостей пани Коркович стала принимать у прислуги серебро, а пан Коркович на некоторое время заперся у себя в кабинете один на один с содовой водой и лимоном. О чем он размышлял, неизвестно, но только в пять часов он призвал к себе жену и сына.
   Вид у пана Бронислава был жалкий, способный растрогать самое бесчувственное материнское сердце: лицо бледное, опухшее, взгляд мутный, волосы растрепаны. Увидев его, пани Коркович с трудом сдержала слезы, но отец как будто не разжалобился.
   Заметив на столе у родителя содовую воду, пан Бронислав неверной рукой взял стакан и сунул под сифон. Но отец вырвал у него стакан и крикнул:
   — Руки прочь! Не за тем я звал тебя, чтобы ты мне тут выпивал воду.
   — Пётрусь, — умоляющим голосом сказала мать, — ты только посмотри, какой у него вид!
   — Чтоб его черт побрал! — проворчал старик. — А какой у меня будет из-за него вид? Послушай, что это ты устроил панне Катарине? Как ты смел целовать ее в плечо или куда-то там еще?
   — Было из-за чего поднимать такой шум, — апатично ответил пан Бронислав. — В голове у меня помутилось, вот и все. Я думал, это Мадзя…
   — Что? — крикнул отец, поднимаясь с кресла.
   — Ну конечно, он думал, что это гувернантка, — торопливо вмешалась пани Коркович.
   — Гувернантка? — насторожился пан Коркович.
   — Ведь Бронек настолько тактичен, что, будучи трезвым, никогда не позволил бы себе обойтись так с барышней из общества, — говорила мать, подмигивая молодому человеку. — Завтра он принесет ей и ее дяде извинения, и конец. Сама панна Катарина сказала мне, прощаясь, что приняла все это за шутку.
   — И говорить тут не о чем! — подхватил пан Бронислав. — Я ведь сразу сказал ее дяде, что ошибся. Я ведь не панну Катарину…
   — Не панну Катарину хотел поцеловать в плечо, а кого же? — допытывался отец.
   — Ну, Мадзю! И говорить тут не о чем! — ответил пан Бронислав и, зевая, закрыл рукою рот.
   Но отец побагровел и с такой силой хлопнул кулаком по столу, что сифон подпрыгнул и стакан упал на ковер.
   — Ах негодяй! Ах фармазонское семя! — крикнул Коркович. — Так ты думаешь, что я в своем доме позволю компрометировать честную девушку?
   — Да чего же ты сердишься, Пётрусь? Ведь ничего с гувернанткой не случилось, — успокаивала его супруга.
   — Вы, папа, просто ревнуете, — проворчал пан Бронислав.
   — К кому ревную? Что ты болтаешь? — спросил изумленный отец.
   — Да к Мадзе. Вы около нее, как тетерев на току, пыхтите. Сколько раз я видел.
   — Вот видишь, Пётрусь! — вмешалась супруга. — Ты сам подаешь сыну дурной пример, а потом сердишься…
   — Я? Дурной пример?.. — повторил Коркович, хватаясь за голову.
   — Улыбаешься ей, заискиваешь, дружески беседуешь, — с оживлением говорила дама.
   — А я ведь помоложе вас, папа, и мне это простительно, — прибавил сын.
   В то же самое мгновение отец схватил его за лацканы фрака и почти поднес к лампе.
   — Так вот ты какой? — сказал он спокойным голосом, глядя ему в глаза. — Я обхожусь с порядочной девушкой, как полагается порядочному человеку, а ты, шут, смеешь говорить, что я пыхчу около нее, как тетерев на току.
   — Пётрусь! Пётрусь! — воскликнула потрясенная супруга, силясь дрожащими руками вырвать сына из отцовских объятий. — Пётрусь, ведь это была шутка!
   — Э! — по-прежнему спокойно продолжал старик, — вижу, в моем доме слишком много шутят. Тебе волочиться простительно, потому что ты моложе? Это верно. Волочись, но… сейчас же сделай девушке предложение!
   — Пётрусь! — воскликнула супруга. — Это уж слишком!
   — Не хочешь, чтобы твой сын женился на докторской дочке?
   — Ты меня в гроб уложишь! — затряслась супруга.
   — Ах, вот как, сударыня! Такой союз вам не по вкусу! Ну, погодите же! Бронек! — решительно продолжал отец. — Завтра же переедешь из дому на завод. Там есть комната. Я тебя, голубчик, заставлю работать, я тебе подам хороший пример, будешь и ты, как тетерев, пыхтеть, только около чана!
   — Но, Пётрусь!
   — Вы меня не морочьте! — крикнул отец. — Будет так, как я хочу, и баста! Из парня уже вырастила бездельника, если и дочек так воспитала, знаешь, куда они пойдут?.. Надо мне и к девочкам заглядывать, а то с ними, пожалуй, дело еще хуже. Вот подвяжешь фартук да наденешь шлепанцы на босу ногу, пропадет у тебя охота куралесить! — прибавил он, обращаясь к сыну.
   Пан Бронислав в эту минуту был бледнее, чем в начале разговора, но глаза его смотрели трезво. Он взял отца за руку и, поцеловав в локоть, пробормотал:
   — Но, папа, я ведь могу… сделать предложение Мадзе!
   — И думать не смей! — вскричала мать. — Только через мой труп!
   — Сперва за работу возьмешься, голубчик, а о женитьбе потом подумаем.
   — Только через мой труп! В гроб меня хотите уложить! — визжала мать.
   — Довольно ломать комедию! — прервал ее отец. — Мне надо ехать на завод, а вы ступайте спать. Бронек, — прибавил он на прощанье, — только посмей пристать к гувернантке, всыплю, как два года назад. Помнишь?
   — Но я хочу жениться на ней…
   — Пошел вон!
   Когда сын с матерью вышли в коридор, пан Бронислав сказал вполголоса:
   — Вы же видите, мама, что старик ревнует. Спокойной ночи!
   Он вышел в прихожую. Пани Коркович остановилась под дверью Мадзи и сказала, грозя кулаком:
   — Погоди ты у меня, эмансипированная! Дай мне только познакомиться с Сольскими, я тебе за все отплачу!

Глава шестая

Сольские приезжают

   В первый день после роскошного вечера ни Коркович-старший, ни Коркович-младший не вышли к обеду. На следующий день Коркович-младший велел принести себе обед в комнату; отец, правда, вышел к столу, но ел без аппетита и изругал Яна. Только на третий день пан Бронислав показался в столовой; вид у него был обиженный, и Коркович-старший не смел поднять на сына глаза.
   Все эти тяжелые дни пани Коркович жаловалась на мигрень, бранилась с дочерьми и прислугой, хлопала дверьми, с Мадзей говорила коротко, силясь быть любезной.
   — Нечего сказать, порядки! — сказала в эту пору Линка Стасе. — По всему видно, что папа с мамой истратили кучу денег.
   — И к тому же Бронек выкинул какую-то штуку, — ответила Стася. — Кажется, ущипнул за ужином панну Катарину.
   — Что за гадость! — возмутилась Мадзя. — Как можно повторять выражения, которых постеснялась бы прислуга на кухне!
   — Ах, панна Магдалена! Нам это сказали в гардеробной!
   — Но, милочки, не повторяйте больше подобных выражений, — сказала Мадзя, целуя Стасю и Линку.
   А про себя подумала:
   «Бедные Корковичи! Так истратиться на этот вечер, а в результате только мигрень да неприятности! Бедные люди!»
   И она стала терпеливо ждать, когда кончится дурная полоса, как деревенский люд ждет, когда кончится непогода, а сам делает свое дело.
   Ее терпение было вознаграждено даже раньше, чем можно было ожидать. В один прекрасный день в учебный зал вбежала пани Коркович, она совсем запыхалась, но сияла от радости.
   — Знаете, сударыня! — воскликнула она. — У меня только что был Згерский и сказал, что Сольские ночью приехали в Варшаву. Сегодня пан Сольский должен уехать дня на два к себе в имение, которое граничит с нашим заводом.
   — Так они здесь? — сказала Мадзя и вся вспыхнула. — Ах, как хорошо!
   Пани Коркович не могла сдержать порыва нежных чувств, который нарастал, как горный поток после дождя.
   — Милая панна Магдалена, — говорила она, обнимая Мадзю, — простите, если я за эти два дня доставила вам неприятности. Но я так расстроилась, у меня было столько скандалов с мужем…
   Удивленная этим порывом, Мадзя ответила, что в доме Корковичей ей никто не причиняет никаких неприятностей, напротив, пребывание в нем она считает лучшей порой в своей жизни.
   Хозяйка снова бросилась обнимать ее.
   — Панна Сольская, наверно, пригласит вас к себе, — продолжала она, — и сама у вас побывает. Прошу вас, не связывайте себя уроками. Вы можете уходить из дому и возвращаться, когда вам вздумается. А для ваших гостей в вашем распоряжении наша гостиная.
   Вечером старый слуга Сольских принес Мадзе письмо и сказал, что ее ждет карета. Пани Коркович была вне себя от радости. Она дала слуге рубль, который тот взял с совершенным равнодушием, хотела угостить его стаканом вина, за что тот поблагодарил ее, и даже готова была сама отвезти Мадзю к панне Сольской. Когда же Мадзя, торопливо одевшись, выбежала из дома, пани Коркович кликнула в гостиную обеих дочерей, Яна и горничную и велела им смотреть в окна.
   — Поглядите! — лихорадочно говорила она. — Это карета панны Сольской. Жаль, что темно, но мне что-то кажется, что это довольно старая карета, правда, Ян? Вот панна Магдалена садится!.. Вот уже тронулись!.. А лошадки-то плохонькие!
   Мадзя в сопровождении камердинера поднялась по широкой лестнице особняка Сольских в бельэтаж. Она прошла несколько больших комнат, заставленных мебелью в чехлах, и камердинер постучал в закрытую дверь.
   — Прошу, прошу!
   В комнате, освещенной лампой с абажуром, у камина, в котором пылало несколько поленьев, сидела на козетке, закутавшись в шаль, Ада Сольская.
   — Наконец-то ты явилась, бродяга! — воскликнула Мадзя, подбегая к Аде.
   — Не целуй меня, а то получишь насморк! Ну, ладно, теперь уж целуй, только не смотри на меня, — говорила Ада. — Моя милая, мое золотко! Вид у меня ужасный. Стефан вчера открыл в вагоне окно, и я схватила жестокий насморк. Слышишь, какой голос, как у шестидесятилетней старухи… Ну садись же, ну поцелуй меня еще раз… Меня так давно никто не целовал! Стефан делает это так, точно отбывает повинность, а Элена не любит нежностей, и губы у нее холодны, как мрамор. Ну, скажи же мне что-нибудь… Какая ты красавица! Что поделываешь, что думаешь делать? Ведь уже скоро год, как мы не видались.
   С этими словами Ада обняла Мадзю за талию и укутала ее своей шалью.
   — Что же я могу поделывать, моя дорогая? — ответила Мадзя. — Я у Корковичей в гувернантках, а в будущем году открою маленький пансион в Иксинове.
   — Эти Корковичи, наверно, несносные люди?
   — Ты знаешь их? — с удивлением спросила Мадзя.
   — Знаю ли я их? Да ведь они уже полгода засыпают нас письмами, а сегодня пан Казимеж сказал мне, что это неприятные, чванные люди.
   — Эля приехала?
   — Она осталась на несколько дней в Берлине и приедет со своим отчимом.
   — А здесь поговаривают что Эля и Стефан помолвлены.
   Ада пожала плечами и подняла глаза к потолку.
   — Как тебе сказать? — ответила она. — Они дали друг другу слово, потом порвали отношения, снова сблизились, а теперь, право, не знаю, — кажется, дружат. Может, и поженятся, когда у Элены кончится траур. Однако я бы не удивилась, если бы сегодня она вышла за другого.
   — Пан Стефан любит ее?
   — Скорее уперся на своем, решил, что она должна за него выйти.
   — А она?
   — Откуда мне знать? — говорила Ада. — Когда Стефек ухаживает за другими женщинами, Элена не скрывает своей ревности, но когда он возвращается к ней, она становится холодна. Может быть, она и любит его… Стефека можно полюбить, да-да!
   — А ты?
   — Я уже не восторгаюсь Эленой, как прежде бывало, помнишь? Не хочу быть соперницей Стефека. И все-таки если бы они поженились, я была бы рада, и знаешь почему? В доме появились бы дети, — сказала Ада, понизив голос, — красивые дети. А я так люблю детей, даже безобразных…
   И, поцеловав Мадзю, она продолжала:
   — Вся наша родня, все знакомые возмущаются. Ни приданого, ни имени… Дочь, говорят, самоубийцы, — прибавила она, снова понизив голос. — Но чем больше они негодуют, тем больше упирается Стефек.
   — Пан Стефан уехал? — спросила Мадзя.
   — Да, в имение. Представь, он хочет строить сахарный завод! Я очень довольна, ведь он всегда терзался мыслью, что у него нет цели в жизни. Теперь у него есть эта цель: я, говорит он, либо осчастливлю много народу, либо стану делать деньги, а они тоже чего-нибудь да стоят.
   — Совсем как наш Здислав, — вставила Мадзя.
   — Твой брат? — спросила Ада. — Как его успехи?
   Мадзя махнула рукой.
   — Таков, видно, наш удел — не понимать собственных братьев, — сказала она. — Здислав управляет не то одной, не то несколькими ситценабивными фабриками под Москвой. Он писал мне, — только просил ничего не рассказывать папе и маме, — что у него все идет хорошо, но что сейчас он мне больше ничего не скажет. Хочет, видно, сделать сюрприз папе и маме, но я его не понимаю. Расскажи мне, милочка, о себе, — закончила Мадзя.
   — Ах, о себе! — со вздохом ответила панна Сольская. — Я написала исследование о размножении грибов, а сейчас изучаю мхи. Познакомилась с несколькими известными ботаниками, которые хвалят мои работы… вот как будто и все. У меня, наверно, нервы шалят, — я так много работаю, а меня все равно томит тоска, лезут в голову всякие страхи. Перед тем как ты пришла, я думала о том, что наш дом для меня слишком просторен. Ты только представь себе, какая это пытка одиннадцать комнат для такого маленького существа, как я? Я боюсь ходить по ним, меня пугают их размеры, отзвук собственных шагов. Сегодня, когда надвинулся вечер, я велела зажечь везде огни, — мне вдруг стало страшно, что наши предки сошли с портретов и блуждают по пустым комнатам. Но, увидев эти залитые светом комнаты, я так испугалась, что тотчас велела погасить огни. То же чувство страха охватывало меня в венецианских и римских дворцах. Так я и живу… В Цюрихе было получше, там я занимала две комнатки, как у пани Ляттер. Но эта пора уже не вернется… Вот видишь, какой у меня ужасный насморк? — закончила панна Сольская, вытирая платком глаза.
   — А ты и тут переходи жить в маленькие комнатки, — посоветовала Мадзя.
   Ада печально улыбнулась.
   — Разве ты не знаешь, — ответила она, — что одиночество раздвигает стены даже самого маленького жилья? Куда бы я ни пошла, я всегда остаюсь сама собою и всегда я одинока.
   — Подбери себе общество.
   — Какое? Из тех людей, что льстят мне, или из тех, что завидуют?
   — У тебя есть родные, знакомые.
   — Ах, оставь, — ответила Ада, презрительно пожимая плечами. — Уж лучше иметь дело со мхами, чем с этими людьми, я и разговаривать-то с ними не могу. Надо мной и особенно над Стефеком тяготеет заклятье: ум у нас аристократический, а воспитание демократическое, ну и кое-какие знания… Плод древа познания изгоняет не только из рая, но прежде всего из светского общества…
   Подали ужин и чай, и обе подруги засиделись до полуночи, вспоминая пансионские времена.
   Вернувшись домой, Мадзя застала у себя в комнате возбужденную пани Коркович.
   — Ну как панна Сольская? — воскликнула пухлая дама, помогая Мадзе снять пальто.
   — Ей нездоровится, насморк.
   — А про нас она не вспоминала? Скажите прямо…
   — Да, да, — смущенно ответила Мадзя. — Она что-то говорила о ваших письмах.
   — Прекрасная, благородная девушка! Не слишком ли жарко у вас в комнате, панна Магдалена, я велела истопить? Завтра муж едет к себе на завод и, наверно, познакомится с паном Сольским.
   Мадзя до трех часов утра не могла уснуть. Ее взволновал приезд Ады, но больше всего подавленное настроение подруги. Все виделась ей богатая невеста, которая, укутавшись в шаль, жмется в углу козетки, обладательница одиннадцати комнат, в которых ей страшно, когда они погружены во мрак, и еще страшнее, когда они залиты огнями.
   «Мыслимое ли это дело, — думала Мадзя, — что Ада несчастна? У нее огромное состояние, а она сидит в одиночестве; она хорошая, чудная девушка — и не может найти себе общество. На сеете, верно, нет справедливости, а только слепой случай, который одним дает добродетели, а другим радости?»
   Ее бросило в дрожь. Ведь ей говорили, что добродетель бывает вознаграждена, и она верила в это. Однако же пани Ляттер и бедный Цинадровский были покараны смертью, а тем временем очень много злых людей наслаждаются жизнью и успехом!
   В течение нескольких дней карета каждый вечер приезжала за Мадзей и увозила ее к панне Сольской. Пани Коркович была в восторге; однако настроение ее внезапно изменилось.
   Пан Коркович вернулся с завода злой как черт. Он попал как раз к обеду, небрежно поздоровался с семьей, холодно с Мадзей и, садясь за стол, бросил жене:
   — И надо же было посылать меня неизвестно за чем?
   — Как? — воскликнула супруга. — Ты ничего не сделал? Ты же сам желал…
   — Ах, оставь меня в покое с моими желаниями! — крикнул супруг. — Это не мое желание, а твой каприз. У меня одно желание, чтобы пиво было хорошее и чтоб его побольше покупали! А вовсе не искать знакомств с аристократией.
   — Прекрати, Пётрусь! — бледнея, прервала его супруга. — Ничего-то ты не умеешь. Вот если бы с тобой поехал Згерский…
   — Згерский врет, он тоже с ними незнаком. Сольский это какой-то сумасброд, а может, он занят…