Страница:
— Да прекрати же, Пётрусь, — прервала его супруга. — Пан Сольский был, наверно, очень занят.
Как ни сердит был пан Коркович, ел он за четверых, зато пани Коркович потеряла аппетит. После обеда она уединилась с супругом в его кабинете, и они долго о чем-то совещались.
Когда вечером в обычное время за Мадзей приехала карета, пани Коркович, преградив гувернантке в коридоре дорогу, язвительно сказала:
— Каждый божий день вы ездите к Сольским, а они так и не отдают вам визита?
— Ада нездорова, — в замешательстве ответила Мадзя. — Да и в конце концов…
— Не мне делать вам замечания, — продолжала почтенная дама, — однако я должна предупредить вас, что с этими господами аристократами надо очень считаться. Если панна Сольская не отдает вам визита, не знаю, прилично ли…
— Но разве я у себя дома? — ответила Мадзя, и дрожь пробежала у нее по телу при мысли о том, что пани Коркович может обидеться на нее за эти слова или подумать, что она ее упрекает.
Но эта небольшая дерзость произвела эффект совершенно противоположный: пани Коркович расчувствовалась.
— Ах, панна Магдалена, — сказала она, взяв Мадзю за руку, — ну хорошо ли так отвечать такому другу, как я? Наш дом — это ваш дом, вы для нас все равно, что дочь и можете принимать в гостиной, кого вам вздумается, можете даже пригласить Сольских на обед, — уж мы-то в грязь лицом не ударим. Если же я, дорогая панна Магдалена, напомнила вам об ответном визите, то только для вашего добра. Я не могу допустить, чтобы пренебрегали особой, достойной любви и уважения…
Мадзя испытывала двойное чувство: она не верила пани Коркович с ее заботами и опасалась, что может показаться Аде назойливой.
«Пани Коркович чего-то сердится на Сольских, — думала она, — но с другой стороны, она права. Зачем мне навязываться Аде, с которой я не буду поддерживать близких отношений? Я — гувернантка, она — светская дама!»
Когда Мадзя спустя час приехала к Аде Сольской, та бросила на нее взгляд и спросила:
— Что с тобой? Вид у тебя такой, точно у тебя случилась неприятность? Уж не письмо ли из дому?
— Ничего со мной, милая, не случилось, — опуская глаза, ответила Мадзя.
В эту минуту к сестре вошел Стефан Сольский. Увидев Мадзю, он остановился, и в раскосых его глазах засветилась радость.
— Если не ошибаюсь, — сказал он, — панна Бжеская? Признаюсь, я не узнал бы вас…
Он взял обе руки Мадзи и впился в нее глазами; ноздри раздувались у него, как у скакуна благородных кровей.
— В Риме, — говорил он, — художники умоляли бы вас позировать им. Ну, скажи, Ада, разве это не воплощение доброты? Ну, скажи, найдется ли сейчас на тысячу женщин одно такое лицо? Где были мои глаза, когда я увидел вас в первый раз? Нет, ты сама скажи, Ада…
Он жал Мадзе руки и, пожирая ее взором, придвигался все ближе к ней, так что девушка попятилась в смущении, не смея взглянуть в его черные сверкающие глаза.
— Стефек! — мягко отстранила его Ада. — Мадзя обидится, ведь вы почти незнакомы.
Сольский стал серьезен.
— Ты знаешь, — сказал он сестре, — мне легче руки лишиться, чем обидеть твою подругу. Да еще такую подругу!
Он снова шагнул к Мадзе, но Ада снова его удержала.
— Не сердись, золотко, — сказала она Мадзе. — Стефек такой живчик! Если ему что-нибудь понравится, он, как ребенок, сейчас же тянется руками. Его живость и чудачества доставляют мне порой много огорчений. Представь себе, на аудиенции у его святейшества ему так понравилась статуэтка божьей матери, что он не отвечал на вопросы…
Брат вырвался у сестры из рук и снова схватил за руку Мадзю.
— Клянусь, сударыня, — вскричал он, — я неплохой парень, и Ада зря старается удержать меня в стеснительных рамках приличий. Признаться сказать, я только сегодня вас разглядел. В вашем лице есть что-то удивительное, я просто очарован…
Мадзя спрятала зарумянившееся лицо на плече Ады.
— Если вы со мной будете так разговаривать, я больше никогда к вам не приду, — ответила она.
— Ах, вот как? — воскликнул он. — Тогда я буду нем, только почаще приходите к Аде. Вы совершите акт милосердия, потому что моя бедная сестра совсем заброшена. Я ринулся в водоворот коммерческих дел, и очень может быть, что мы будем встречаться с нею всего раз в неделю.
Мадзя молчала. Сольский произвел на нее огромное впечатление. Она чувствовала в нем дикую необузданную силу, которую, однако, он сам укротил из уважения к ней.
Сольский посидел еще с полчаса. Шел веселый разговор об Италии и Париже, и Ада пообещала Мадзе как-нибудь силком увезти ее за границу.
— Ты увидишь другой мир, — говорила она. — По-другому построенные города, по-другому возделанные поля, другие обычаи, даже другие правила…
— Другие правила? Это по сравнению с какими? — спросил Сольский.
— По сравнению с нашими, — ответила сестра.
— У нас нет никаких правил! — сказал он со смехом.
— Ты на себя же клевещешь.
— Нимало, я ведь знаю себя и свою среду. У меня самого нет правил, и у тебя их нет.
— А пан Казимеж? — спросила сестра.
— У него их меньше всего.
— У Дембицкого тоже? — прибавила Ада, краснея.
— Ну, разве только у него. Но этот человек похож на курс геометрии: все в нем точно, определенно и покоится на нескольких аксиомах. Однако это мертвая сила, которая способна дать ценные указания, как перевернуть землю, но сама не поднимет даже булавки.
Сольский был в хорошем настроении, хотя заметно было, что с Мадзей он старается укротить свои порывы. Он то и дело подходил к ней, но тотчас отступал, брал за руку и тотчас отпускал. Казалось, ему приятно даже прикоснуться к ее платью, по лицу его пробегали молнии, а в раскосых глазах загорались и гасли искры.
«Ужасный человек!» — подумала Мадзя, чувствуя, что он покоряет ее, что она не в силах противиться его власти.
Сольский ушел, даже у двери все еще оглядываясь на подругу своей сестры, а вскоре и Мадзя стала прощаться с Адой.
— Адзя, — робко сказала она, — у меня к тебе просьба. Не присылай за мной каждый день.
— Ты боишься Стефека? Он оскорбил тебя? — спросила Ада, глядя на подругу испуганными глазами. — Ты не знаешь его, это благороднейший человек!
— Я уверена в этом. Не в нем дело, а в моей хозяйке, которая, кажется, завидует, что я с вами знакома. Но ни слова об этом, Ада! Я могу ошибаться, даже наверно ошибаюсь…
— Ах, какие это неприятные люди! — нахмурилась Ада. — Пан Казимеж столько наговорил мне об их манерах, что я, право, не люблю их. Хуже всего, что пан Коркович буквально взял Стефека в осаду; брат вернулся из деревни рассерженный.
— Ну вот ты сама видишь, что я не могу так часто бывать у вас, — закончила Мадзя.
Они условились, что Мадзя будет навещать Аду по воскресеньям под вечер и что карету за ней больше присылать не будут.
— Знаешь что? Бросай их и перебирайся ко мне, — сказала панна Сольская.
— Да разве я могу это сделать? Ведь у меня условие с ними.
На площадке лестницы они еще раз поцеловались.
Как ни сердит был пан Коркович, ел он за четверых, зато пани Коркович потеряла аппетит. После обеда она уединилась с супругом в его кабинете, и они долго о чем-то совещались.
Когда вечером в обычное время за Мадзей приехала карета, пани Коркович, преградив гувернантке в коридоре дорогу, язвительно сказала:
— Каждый божий день вы ездите к Сольским, а они так и не отдают вам визита?
— Ада нездорова, — в замешательстве ответила Мадзя. — Да и в конце концов…
— Не мне делать вам замечания, — продолжала почтенная дама, — однако я должна предупредить вас, что с этими господами аристократами надо очень считаться. Если панна Сольская не отдает вам визита, не знаю, прилично ли…
— Но разве я у себя дома? — ответила Мадзя, и дрожь пробежала у нее по телу при мысли о том, что пани Коркович может обидеться на нее за эти слова или подумать, что она ее упрекает.
Но эта небольшая дерзость произвела эффект совершенно противоположный: пани Коркович расчувствовалась.
— Ах, панна Магдалена, — сказала она, взяв Мадзю за руку, — ну хорошо ли так отвечать такому другу, как я? Наш дом — это ваш дом, вы для нас все равно, что дочь и можете принимать в гостиной, кого вам вздумается, можете даже пригласить Сольских на обед, — уж мы-то в грязь лицом не ударим. Если же я, дорогая панна Магдалена, напомнила вам об ответном визите, то только для вашего добра. Я не могу допустить, чтобы пренебрегали особой, достойной любви и уважения…
Мадзя испытывала двойное чувство: она не верила пани Коркович с ее заботами и опасалась, что может показаться Аде назойливой.
«Пани Коркович чего-то сердится на Сольских, — думала она, — но с другой стороны, она права. Зачем мне навязываться Аде, с которой я не буду поддерживать близких отношений? Я — гувернантка, она — светская дама!»
Когда Мадзя спустя час приехала к Аде Сольской, та бросила на нее взгляд и спросила:
— Что с тобой? Вид у тебя такой, точно у тебя случилась неприятность? Уж не письмо ли из дому?
— Ничего со мной, милая, не случилось, — опуская глаза, ответила Мадзя.
В эту минуту к сестре вошел Стефан Сольский. Увидев Мадзю, он остановился, и в раскосых его глазах засветилась радость.
— Если не ошибаюсь, — сказал он, — панна Бжеская? Признаюсь, я не узнал бы вас…
Он взял обе руки Мадзи и впился в нее глазами; ноздри раздувались у него, как у скакуна благородных кровей.
— В Риме, — говорил он, — художники умоляли бы вас позировать им. Ну, скажи, Ада, разве это не воплощение доброты? Ну, скажи, найдется ли сейчас на тысячу женщин одно такое лицо? Где были мои глаза, когда я увидел вас в первый раз? Нет, ты сама скажи, Ада…
Он жал Мадзе руки и, пожирая ее взором, придвигался все ближе к ней, так что девушка попятилась в смущении, не смея взглянуть в его черные сверкающие глаза.
— Стефек! — мягко отстранила его Ада. — Мадзя обидится, ведь вы почти незнакомы.
Сольский стал серьезен.
— Ты знаешь, — сказал он сестре, — мне легче руки лишиться, чем обидеть твою подругу. Да еще такую подругу!
Он снова шагнул к Мадзе, но Ада снова его удержала.
— Не сердись, золотко, — сказала она Мадзе. — Стефек такой живчик! Если ему что-нибудь понравится, он, как ребенок, сейчас же тянется руками. Его живость и чудачества доставляют мне порой много огорчений. Представь себе, на аудиенции у его святейшества ему так понравилась статуэтка божьей матери, что он не отвечал на вопросы…
Брат вырвался у сестры из рук и снова схватил за руку Мадзю.
— Клянусь, сударыня, — вскричал он, — я неплохой парень, и Ада зря старается удержать меня в стеснительных рамках приличий. Признаться сказать, я только сегодня вас разглядел. В вашем лице есть что-то удивительное, я просто очарован…
Мадзя спрятала зарумянившееся лицо на плече Ады.
— Если вы со мной будете так разговаривать, я больше никогда к вам не приду, — ответила она.
— Ах, вот как? — воскликнул он. — Тогда я буду нем, только почаще приходите к Аде. Вы совершите акт милосердия, потому что моя бедная сестра совсем заброшена. Я ринулся в водоворот коммерческих дел, и очень может быть, что мы будем встречаться с нею всего раз в неделю.
Мадзя молчала. Сольский произвел на нее огромное впечатление. Она чувствовала в нем дикую необузданную силу, которую, однако, он сам укротил из уважения к ней.
Сольский посидел еще с полчаса. Шел веселый разговор об Италии и Париже, и Ада пообещала Мадзе как-нибудь силком увезти ее за границу.
— Ты увидишь другой мир, — говорила она. — По-другому построенные города, по-другому возделанные поля, другие обычаи, даже другие правила…
— Другие правила? Это по сравнению с какими? — спросил Сольский.
— По сравнению с нашими, — ответила сестра.
— У нас нет никаких правил! — сказал он со смехом.
— Ты на себя же клевещешь.
— Нимало, я ведь знаю себя и свою среду. У меня самого нет правил, и у тебя их нет.
— А пан Казимеж? — спросила сестра.
— У него их меньше всего.
— У Дембицкого тоже? — прибавила Ада, краснея.
— Ну, разве только у него. Но этот человек похож на курс геометрии: все в нем точно, определенно и покоится на нескольких аксиомах. Однако это мертвая сила, которая способна дать ценные указания, как перевернуть землю, но сама не поднимет даже булавки.
Сольский был в хорошем настроении, хотя заметно было, что с Мадзей он старается укротить свои порывы. Он то и дело подходил к ней, но тотчас отступал, брал за руку и тотчас отпускал. Казалось, ему приятно даже прикоснуться к ее платью, по лицу его пробегали молнии, а в раскосых глазах загорались и гасли искры.
«Ужасный человек!» — подумала Мадзя, чувствуя, что он покоряет ее, что она не в силах противиться его власти.
Сольский ушел, даже у двери все еще оглядываясь на подругу своей сестры, а вскоре и Мадзя стала прощаться с Адой.
— Адзя, — робко сказала она, — у меня к тебе просьба. Не присылай за мной каждый день.
— Ты боишься Стефека? Он оскорбил тебя? — спросила Ада, глядя на подругу испуганными глазами. — Ты не знаешь его, это благороднейший человек!
— Я уверена в этом. Не в нем дело, а в моей хозяйке, которая, кажется, завидует, что я с вами знакома. Но ни слова об этом, Ада! Я могу ошибаться, даже наверно ошибаюсь…
— Ах, какие это неприятные люди! — нахмурилась Ада. — Пан Казимеж столько наговорил мне об их манерах, что я, право, не люблю их. Хуже всего, что пан Коркович буквально взял Стефека в осаду; брат вернулся из деревни рассерженный.
— Ну вот ты сама видишь, что я не могу так часто бывать у вас, — закончила Мадзя.
Они условились, что Мадзя будет навещать Аду по воскресеньям под вечер и что карету за ней больше присылать не будут.
— Знаешь что? Бросай их и перебирайся ко мне, — сказала панна Сольская.
— Да разве я могу это сделать? Ведь у меня условие с ними.
На площадке лестницы они еще раз поцеловались.
Глава седьмая
Ясновидица вещает
Наступила осень. На небе, затянутом тучами, похожими на редкий дым, по несколько дней не показывалось солнце. Мостовая покрылась грязью; стены домов побурели; в воздухе стоял сырой туман, переходивший порою в мелкий дождик. Промокшие воробьи улетали с голых деревьев и лепились по карнизам, заглядывая в темные и мрачные жилища.
Сольские ни разу не посетили Корковичей, и даже Норский, которому был оказан такой любезный прием, совсем у них не появлялся. Пан Коркович с утра до ночи сидел на пивоваренном заводе, даже по ночам вскакивал и мчался на завод, сталкиваясь иногда в воротах с сыном, возвращавшимся с ужина. Пани Коркович была задумчива и хмура, как осень.
— Как же с Сольским? — спросила она однажды у Згерского, который часто бывал у них. — Хорошо же вы, сударь, держите слово!
— Не понимаю, — ответил он, разводя руками. — Я делал все, что мог, чтобы познакомить вас. Видно, кто-то оказывает на них более сильное влияние.
— Догадываюсь! — сказала она.
— О, только не стройте никаких догадок! — запротестовал Згерский, бросая на нее взгляд, который говорил, что можно строить любые догадки.
«Погоди же ты, барышня! — сказала про себя пани Коркович. — Увидишь, что значит пословица: как Куба богу, так бог Кубе».
Однажды она велела Яну позвать Мадзю в кабинет.
— Панна Бжеская, — начала она, — я хочу поговорить с вами по одному деликатному делу…
Мадзя вспыхнула.
— Я не стану вас упрекать, — продолжала пани Коркович, — потому что сама одобрила ваш план воспитания моих девочек. Однако я вижу, что нынешняя система плоха. Вместо того чтобы играть на фортепьяно и заниматься рисованием, как прилично барышням из общества, девочки большую часть дня проводят в гардеробной, шьют какие-то тряпки или учат лакейчонка. И что всего хуже, я собственными ушами слышала, как они говорили друг другу, что одна не любит уже пана Стукальского, а другой надоел пан Зацеральский. Ужасно!
— Вы думаете, сударыня, что это моя вина? — живо прервала ее Мадзя.
— Прошу прощенья! Я ничего не думаю, я только указываю вам на отсутствие надзора. У девочек, вероятно, слишком много свободного времени, раз они занимаются подобными разговорами. Чтобы занять их, я попросила панну Говард давать им уроки. Панна Говард будет заниматься с ними три раза в неделю и сегодня уже придет на урок.
С этими словами пани Коркович кивнула головой, давая понять, что разговор окончен.
— Да, — прибавила она, — девочки будут сейчас так заняты, что вам придется освободить их от шитья и занятий с Михасем.
В коридоре бедная Мадзя заплакала, а у себя в комнате дала волю слезам.
«Боже мой! — рыдая, думала она, — я не могу быть гувернанткой! На что же я буду жить? Что скажут папа и мама?»
В тот же день явилась панна Говард и после разговора с пани Коркович зашла к Мадзе.
— Дорогая панна Магдалена, — сказала она, как обычно, тоном, не допускающим возражений, — не думайте, пожалуйста, что я вторгаюсь в вашу область. Девочки могут повторять с вами курс пансиона, а я буду преподавать им другие науки. Это будет история влияния женщин на развитие человечества, начиная с мифической Евы, которой мы обязаны интересом к научным исследованиям, и кончая Алисой Вальтер, которая командовала армией Соединенных Штатов во время последней войны. Я не критикую вашей системы, — продолжала она. — Это прекрасно воспитывать в детях чувство жалости! Позвольте, однако, обратить ваше внимание на то, что у нас слишком много жалостливых женщин и слишком мало независимых. Я буду прививать девочкам независимость.
Затем панна Говард попросила познакомить ее с Линкой и Стасей, и занятия начались.
Первые дни обе барышни относились к новой учительнице с недоброжелательством. Они говорили, что панна Говард уродина и, наверно, злюка, потому что у нее рыжие волосы. Они жаловались, что ничего не понимают в истории влияния женщин на развитие человечества. Но когда спустя некоторое время панна Говард порекомендовала девочкам учиться верховой езде, они пришли в восторг.
С тем же увлечением, с каким за месяц до этого они учили Михася, они занялись верховой ездой. Они надевали амазонки и цилиндры, менялись хлыстами и по целым дням разговаривали о новых знакомых, о том, какая у них посадка, или о том, как будет хорошо, когда весной они устроят загородную прогулку верхом.
Пан Стукальский, учитель музыки, и пан Зацеральский, учитель рисования, были забыты; их места в сердце Линки и Стаси заняли пан Галопович и пан Выбуховский, молодые и красивые помощники хозяина манежа.
Мадзя уже не могла задавать барышням уроки, они учились только с нею и только из любви к ней. После окончания занятий книги и тетради оставались на столе, а Линка и Стася бежали в гардеробную, чтобы переодеться в амазонки.
Положение Мадзи в доме Корковичей становилось все более щекотливым. Иногда она в отчаянии хотела поблагодарить своих хозяев за работу и умолять панну Малиновскую взять ее на службу в пансион или устроить ей частные уроки. Однако она тут же спохватывалась.
«Что же это я, — думала Мадзя, — каждую четверть буду менять место? Везде меня ждут неприятности, и мой долг перенести их. В конце концов девочкам надоест верховая езда, и у меня опять будет с ними меньше хлопот. Слишком везло мне в жизни, потому-то я легко теряюсь».
Когда она пожаловалась однажды панне Говард, что девочки ленятся и стали слишком смелы, та удивилась.
— Как? — воскликнула она. — Вас не радует, что девочки становятся независимыми? Разве только мальчики должны увлекаться физическими упражнениями? Разве только они имеют право громко разговаривать и делать смелые движения? О, панна Магдалена, прошли те времена, когда обманчивый румянец смущения и потупленные глазки являлись украшением женщины! Неустрашимость, уменье найти выход из самого трудного положения — вот достоинства новых женщин.
Однажды пани Коркович вызвала Мадзю к себе.
— Я замечаю, панна Магдалена, — сказала она, — что вы все дольше и дольше занимаетесь с девочками. Такие занятия не могут быть полезны ни для них, ни для вас. Поэтому я написала письмо пану Дембицкому и предупредила старика, что его племянница не может больше у нас заниматься.
— Вы уже отослали это письмо? — с ужасом спросила Мадзя.
— Да. И пан Дембицкий согласился со мной.
— Нет, этого я не заслужила! — воскликнула Мадзя. — Ведь племянница пана Дембицкого не мешала нашим девочкам. Что я теперь скажу ему?
Мадзя расплакалась, и обеспокоенная пани Коркович сменила вдруг суровый тон на нежный.
— Но, панна Магдалена, я хотела сделать для вас лучше, мне вас жалко, — говорила она, думая про себя, что, если Мадзя уйдет, исчезнет последняя надежда познакомиться с Сольскими. А так они, может, как-нибудь и навестят ее…
Однажды вечером, — это был будний день, — к дому Корковичей снова подкатила карета Ады, и камердинер вручил Мадзе письмо.
В передней лакей остановил камердинера и стал о чем-то шептаться с ним. Через минуту вбежала горничная Ады; узнав Мадзю, она снова убежала, однако тут же вернулась и попросила гостью в комнаты.
— Только, барышня, входите потихоньку и станьте поодаль, там одна барыня вызывает духов, — в волнении говорила горничная.
— Какая барыня?
— Жена отчима Норских. Четверть часа назад ее схватило, нашло на нее.
Мадзя осторожно проскользнула в полуотворенную дверь тетиной Ады и, остановившись на пороге, увидела странную сцену. Посредине комнаты, за столиком, сидела женщина лет тридцати, с остановившимися глазами и волосами, рассыпавшимися по плечам, как львиная грива. На лице ее застыло странное выражение изумления и страха. Рядом с нею стоял красивый брюнет и как будто о чем-то спрашивал. Остальные сидели в разных уголках тетиной, впившись глазами в ясновидицу.
Брюнет повторил вопрос, но женщина не ответила. Она обратила глаза на Мадзю и, внезапно протянув к ней руки, звучным голосом воскликнула по-английски:
— Вот избранница!
Она закрыла глаза, нахмурила брови, словно с трудом собираясь с мыслями, и прибавила с удивлением:
— Странно, я не вижу избранника? Хотя он велик и могуч… Да, могуч!
Голова ее упала на подлокотник кресла, на лице появилось выражение усталости.
— Не хочу, не хочу! — повторяла она и все терла руками глаза.
Брюнет нагнулся и дунул ей в лицо. Прошло несколько минут.
— Я спала? — спросила ясновидица со смехом; однако голос у нее изменился.
Когда Мадзя снова посмотрела на нее, ей показалось, что за столиком сидит другая женщина: страшные за минуту до этого глаза потухли, вдохновенное лицо стало добрым, а потом шаловливым. Женщина поднялась с кресла и перешла на диванчик, смеясь и вытирая слезы.
— Ах, оставьте! — говорила она по-английски. — Я давно так не уставала.
Все стали здороваться с Мадзей. Ада познакомила ее с красивым брюнетом, который оказался отчимом Норских, паном Арнольдом Ляттером, затем с его женой, которая все еще не могла очнуться. Затем к Мадзе подбежал Сольский и с жаром приветствовал ее, за ним пан Казимеж, который казался озабоченным, и, наконец, Дембицкий, как обычно, рассеянный и равнодушный.
Только панна Элена Норская не поднялась с кресла, а когда Мадзя, поздоровавшись со всеми, подошла к ней, издали протянула ей руку и сказала по-польски с легкой иронией:
— Ну, милочка, ты разве что за Бисмарка должна выйти, раз прорицательница говорит, что твой избранник велик и могуч.
Мадзю смутило это приветствие. Но в эту минуту пан Арнольд сказал Элене на ломаном польском языке:
— Не шути! Эта прорицательница предсказала и смерть твоей матери.
— Но мне и Казику посулила исполнение всех желаний, — ответила Элена с непринужденной улыбкой, которая не отвечала ни ее черному платью, ни словам отчима.
К Мадзе подошла Ада и, взяв ее под руку, со смехом зашептала:
— Ну-ну! признайся, кто этот могучий избранник, которому ты вскружила голову? Как жаль, — прибавила она со вздохом, — что твой суженый должен быть велик и могуч! Если бы только умен и благороден, я бы подумала, что тебе судьбой назначен Стефек.
— Вы смеетесь надо мной! — смущенно ответила Мадзя, она поняла в эту минуту, что это ей что-то напророчила пани Арнольд и она теперь героиня собрания. Пусть даже на краткий миг.
— Пойдем к пану Дембицкому, — сказала Ада, увидев, что брат разговаривает в углу со стариком.
— Пан Дембицкий, что вы скажете об этом предсказании? — спросила она, подойдя к ним.
Дембицкий обратил на нее свои голубые глаза и сунул уже руку за лацкан сюртука, собираясь отвечать, но его предупредил нетерпеливый Сольский.
— Представь, пан Дембицкий не верит в спиритизм! Он говорит, что это шарлатанство или особого рода заблуждение.
— Но вы верите в сверхчувственный мир! — воскликнула Ада. — Вы даже умеете очертить его с помощью математических формул. Как же вы можете не верить в спиритизм?
— Я должен предупредить вас, панна Магдалена, — обратился к Мадзе Сольский, — что моя сестра законченная атеистка. Достаточно сказать, что за границей она слушала Геккеля! Однако это не помешало ей на обратном пути заехать в Ченстохов, ну, и поверить в стучащих духов.
— Сомневаюсь, — после минутного раздумья сказал Дембицкий, — чтобы обитатели сверхчувственного мира могли общаться с нами.
— Отчего же? — спросила Ада.
— Разве вы могли бы, сударыня, — наставительным тоном продолжал Дембицкий, — общаться, например… с устрицами? Разве вы сочли бы уместным тратить время на то, чтобы объяснять им, что представляет собою мир, который мы видим и слышим? Есть ли, наконец, хоть малейшая возможность объяснить наш мир существам, лишенным зрения и слуха? Так вот, для постижения сверхчувственного мира нам так же не хватает соответствующих органов чувств, как устрицам не хватает слуха для того, чтобы восхищаться нашими операми, и зрения для того, чтобы оценить красоту наших пейзажей.
К собеседникам, улыбаясь, подошел Казимеж Норский.
— Ого! — сказал он. — Вижу, пан Дембицкий сел на своего конька: каково оно, царство небесное?
— Вы, сударь, не верите в царство небесное? — нерешительно спросила Ада, глядя то на пана Казимежа, то на пана Дембицкого, который рядом с молодым красавцем казался просто карикатурой человека.
— Я верю в то, что вижу.
— Америку вы видите? — спросил Дембицкий.
— Ее видели и видят другие.
— А вы видите, как земля вращается вокруг солнца и собственной оси?
— В этом я несведущ, — весело ответил пан Казимеж.
Дембицкий и Сольский переглянулись.
— Я не могу отказаться от мысли, — говорил Норский, обращаясь к Аде и Мадзе, — что теории о потустороннем мире выдуманы в утешение беднякам, для которых здешний мир закрыт. Сверхчувственный мир должен быть для них наградой за голод, который испытывают их чувства. Однако люди, которым доступны земные наслаждения, сами себя обкрадывают, тратя время на подобные рассуждения. Это все равно, как если бы голодный с вожделением смотрел на нарисованный персик, вместо того чтобы съесть свежий, покрытый пушком плод.
— Поэт! — рассмеялся Сольский, глядя на Мадзю.
— Поэт нынешних времен, — прибавил Дембицкий.
— А вы, сударь, думаете, что придут новые времена? — спросила Ада.
— Времена, они всегда новые и всегда на пороге тех, кто любит персики с пушком.
Панна Элена подошла к Мадзе, увлекла ее в сторону и усадила на диван.
— Что же это ты, — сказала она, глядя на свой веер, — начинаешь кокетничать с Сольским?
— Я?
— Он в восторге от тебя. Сам мне рассказывал. Мы ведь с ним друзья…
— А тебе давно пора быть его женой, — ответила Мадзя с такой естественностью, что панна Элена пристально на нее поглядела.
Вдруг Мадзя придвинулась к ней и, понизив голос, заговорила:
— Зачем ты это делаешь, Эленка? Зачем тянешь с ответом и дразнишь его, ведь твоя мать очень… очень хотела, чтобы ты за него вышла?
— Так ли это?
— Верь мне, верь! Она очень огорчалась, когда узнала, что ты порвала с ним.
Панна Элена откинулась на спинку дивана.
— Ах, я это знаю! Мать, брат, даже отчим всегда советовали мне не пренебрегать такой блестящей партией. Мужчины меня не удивляют, но мать! Пожалуй, единственное, что я унаследовала от нее, — это неуменье продаваться. Кто хочет безраздельно владеть мною, должен безраздельно принадлежать мне. Не красота влечет меня, а безраздельное взаимное обладание. Ты думаешь, я не знаю, что такое брак и какая роль приходится в нем на долю женщины? Брр! Должна же я что-то получить за все эти гадости! Если я кого-нибудь осчастливлю и рожу ему ребенка, пусть он оценит мою жертву…
— Разве ты не любишь Сольского? — с удивлением прервала ее Мадзя. — Право, ни одна женщина еще не говорила так о браке.
— Ни одна здесь, у вас, в этой стране наседок. А ты поговори с американками, шведками! Вот где женщины ценят свое достоинство! Они поняли, что мужчина — это прежде всего жадный зверь. Что ж, если я должна быть съедена, то пусть мне заплатят столько, сколько стоит мое тело. А сколько оно стоит, мужчины сами определят, — со смехом закончила она.
— Итак, вашим избранником должен быть Бисмарк, — произнес вдруг пан Казимеж, подавая Мадзе руку.
Пани Арнольд подхватила Дембицкого, ее муж подал руку Аде, Сольский — Элене, и все перешли в столовую.
— Готов побиться об заклад, что вы с панной Магдаленой говорили о женщинах, — сказал Сольский.
— Вы угадали, — ответила панна Элена.
— Можно узнать, что именно?
— Как всегда, что вы не стоите нас.
— Иногда мне кажется, что вы правы.
— Это «иногда» просто великолепно! — рассмеялась Элена. — О, вы должны перемениться… сильно перемениться. Дайте срок: женщины создадут союз…
— А это зачем?
— Для защиты от вас если не своих прав, то хотя бы своего женского достоинства, — ответила она, опираясь на его руку.
Сольский сжал ее руку и, страстно глядя ей в глаза, сказал:
— Клянусь, в вас есть что-то от львицы. Вы красивы и опасны. Готовы ранить среди ласк.
— Среди ласк? Что это значит? — спросила она, окидывая его взглядом. — Нет ничего удивительного, что из ваших прежних кошечек выросли львицы. В нашем веке все становится могучим.
За ужином пани Арнольд несколько раз поднимала разговор о спиритизме, новой религии, которая в Америке насчитывала уже тысячи последователей.
— А какая будет польза от этой новой веры? — напустив на себя серьезность, спросил пан Норский.
— Сколько же раз надо повторять вам! — воскликнула по-французски пани Арнольд. — Эта религия на каждом шагу дает доказательства существования загробного мира, в котором блаженство каждой души зависит от ее нравственности на земле. Таким образом новая религия удерживает людей от зла и побуждает их к добродетели. Далее, спиритизм учит нас, что все люди и все живые творения составляют одну семью, в которой должна царить любовь.
— На любовь я согласен, — прервал ее пан Казимеж.
— Вы тоже так думаете? — спросил у Элены Сольский.
— Да, но только чтобы любовь доказывали на деле.
— Далее, — продолжала пани Арнольд со все возрастающим жаром, — спиритизм дает возможность общаться с умершими.
— Неужели? — воскликнула Мадзя.
— Ах, только не это! — вздрогнула панна Элена. — Я так далека от понимания сверхъестественного, что боялась бы…
— А нет ли таких духов, которые показывали бы людям тайные сокровища? — спросил пан Казимеж.
— Конечно. Они уже открыли нам, что самые драгоценные сокровища человек таит в себе, — ответила пани Арнольд.
Дембицкий пристально посмотрел на нее и покачал головой.
За ужином царило оживление. Только Дембицкий, хоть и сидел напротив панны Элены, был угрюм и смотрел в тарелку. Мадзя, рядом с которой сидел пан Норский, то менялась в лице, то как будто порывалась встать из-за стола.
После ужина Сольский отвел Дембицкого в сторону и со смехом сказал старику:
— Вижу, вы не обожатель панны Норской.
Сольские ни разу не посетили Корковичей, и даже Норский, которому был оказан такой любезный прием, совсем у них не появлялся. Пан Коркович с утра до ночи сидел на пивоваренном заводе, даже по ночам вскакивал и мчался на завод, сталкиваясь иногда в воротах с сыном, возвращавшимся с ужина. Пани Коркович была задумчива и хмура, как осень.
— Как же с Сольским? — спросила она однажды у Згерского, который часто бывал у них. — Хорошо же вы, сударь, держите слово!
— Не понимаю, — ответил он, разводя руками. — Я делал все, что мог, чтобы познакомить вас. Видно, кто-то оказывает на них более сильное влияние.
— Догадываюсь! — сказала она.
— О, только не стройте никаких догадок! — запротестовал Згерский, бросая на нее взгляд, который говорил, что можно строить любые догадки.
«Погоди же ты, барышня! — сказала про себя пани Коркович. — Увидишь, что значит пословица: как Куба богу, так бог Кубе».
Однажды она велела Яну позвать Мадзю в кабинет.
— Панна Бжеская, — начала она, — я хочу поговорить с вами по одному деликатному делу…
Мадзя вспыхнула.
— Я не стану вас упрекать, — продолжала пани Коркович, — потому что сама одобрила ваш план воспитания моих девочек. Однако я вижу, что нынешняя система плоха. Вместо того чтобы играть на фортепьяно и заниматься рисованием, как прилично барышням из общества, девочки большую часть дня проводят в гардеробной, шьют какие-то тряпки или учат лакейчонка. И что всего хуже, я собственными ушами слышала, как они говорили друг другу, что одна не любит уже пана Стукальского, а другой надоел пан Зацеральский. Ужасно!
— Вы думаете, сударыня, что это моя вина? — живо прервала ее Мадзя.
— Прошу прощенья! Я ничего не думаю, я только указываю вам на отсутствие надзора. У девочек, вероятно, слишком много свободного времени, раз они занимаются подобными разговорами. Чтобы занять их, я попросила панну Говард давать им уроки. Панна Говард будет заниматься с ними три раза в неделю и сегодня уже придет на урок.
С этими словами пани Коркович кивнула головой, давая понять, что разговор окончен.
— Да, — прибавила она, — девочки будут сейчас так заняты, что вам придется освободить их от шитья и занятий с Михасем.
В коридоре бедная Мадзя заплакала, а у себя в комнате дала волю слезам.
«Боже мой! — рыдая, думала она, — я не могу быть гувернанткой! На что же я буду жить? Что скажут папа и мама?»
В тот же день явилась панна Говард и после разговора с пани Коркович зашла к Мадзе.
— Дорогая панна Магдалена, — сказала она, как обычно, тоном, не допускающим возражений, — не думайте, пожалуйста, что я вторгаюсь в вашу область. Девочки могут повторять с вами курс пансиона, а я буду преподавать им другие науки. Это будет история влияния женщин на развитие человечества, начиная с мифической Евы, которой мы обязаны интересом к научным исследованиям, и кончая Алисой Вальтер, которая командовала армией Соединенных Штатов во время последней войны. Я не критикую вашей системы, — продолжала она. — Это прекрасно воспитывать в детях чувство жалости! Позвольте, однако, обратить ваше внимание на то, что у нас слишком много жалостливых женщин и слишком мало независимых. Я буду прививать девочкам независимость.
Затем панна Говард попросила познакомить ее с Линкой и Стасей, и занятия начались.
Первые дни обе барышни относились к новой учительнице с недоброжелательством. Они говорили, что панна Говард уродина и, наверно, злюка, потому что у нее рыжие волосы. Они жаловались, что ничего не понимают в истории влияния женщин на развитие человечества. Но когда спустя некоторое время панна Говард порекомендовала девочкам учиться верховой езде, они пришли в восторг.
С тем же увлечением, с каким за месяц до этого они учили Михася, они занялись верховой ездой. Они надевали амазонки и цилиндры, менялись хлыстами и по целым дням разговаривали о новых знакомых, о том, какая у них посадка, или о том, как будет хорошо, когда весной они устроят загородную прогулку верхом.
Пан Стукальский, учитель музыки, и пан Зацеральский, учитель рисования, были забыты; их места в сердце Линки и Стаси заняли пан Галопович и пан Выбуховский, молодые и красивые помощники хозяина манежа.
Мадзя уже не могла задавать барышням уроки, они учились только с нею и только из любви к ней. После окончания занятий книги и тетради оставались на столе, а Линка и Стася бежали в гардеробную, чтобы переодеться в амазонки.
Положение Мадзи в доме Корковичей становилось все более щекотливым. Иногда она в отчаянии хотела поблагодарить своих хозяев за работу и умолять панну Малиновскую взять ее на службу в пансион или устроить ей частные уроки. Однако она тут же спохватывалась.
«Что же это я, — думала Мадзя, — каждую четверть буду менять место? Везде меня ждут неприятности, и мой долг перенести их. В конце концов девочкам надоест верховая езда, и у меня опять будет с ними меньше хлопот. Слишком везло мне в жизни, потому-то я легко теряюсь».
Когда она пожаловалась однажды панне Говард, что девочки ленятся и стали слишком смелы, та удивилась.
— Как? — воскликнула она. — Вас не радует, что девочки становятся независимыми? Разве только мальчики должны увлекаться физическими упражнениями? Разве только они имеют право громко разговаривать и делать смелые движения? О, панна Магдалена, прошли те времена, когда обманчивый румянец смущения и потупленные глазки являлись украшением женщины! Неустрашимость, уменье найти выход из самого трудного положения — вот достоинства новых женщин.
Однажды пани Коркович вызвала Мадзю к себе.
— Я замечаю, панна Магдалена, — сказала она, — что вы все дольше и дольше занимаетесь с девочками. Такие занятия не могут быть полезны ни для них, ни для вас. Поэтому я написала письмо пану Дембицкому и предупредила старика, что его племянница не может больше у нас заниматься.
— Вы уже отослали это письмо? — с ужасом спросила Мадзя.
— Да. И пан Дембицкий согласился со мной.
— Нет, этого я не заслужила! — воскликнула Мадзя. — Ведь племянница пана Дембицкого не мешала нашим девочкам. Что я теперь скажу ему?
Мадзя расплакалась, и обеспокоенная пани Коркович сменила вдруг суровый тон на нежный.
— Но, панна Магдалена, я хотела сделать для вас лучше, мне вас жалко, — говорила она, думая про себя, что, если Мадзя уйдет, исчезнет последняя надежда познакомиться с Сольскими. А так они, может, как-нибудь и навестят ее…
Однажды вечером, — это был будний день, — к дому Корковичей снова подкатила карета Ады, и камердинер вручил Мадзе письмо.
«Позавчера, — писала панна Сольская, — Эленка с отчимом и его семьей вернулась из-за границы. Сегодня все они придут ко мне на чай, так что приезжай, они хотят с тобой познакомиться».Пани Коркович охотно разрешила Мадзе уехать, и та в крайней тревоге, надев новое платье, поехала к Аде.
В передней лакей остановил камердинера и стал о чем-то шептаться с ним. Через минуту вбежала горничная Ады; узнав Мадзю, она снова убежала, однако тут же вернулась и попросила гостью в комнаты.
— Только, барышня, входите потихоньку и станьте поодаль, там одна барыня вызывает духов, — в волнении говорила горничная.
— Какая барыня?
— Жена отчима Норских. Четверть часа назад ее схватило, нашло на нее.
Мадзя осторожно проскользнула в полуотворенную дверь тетиной Ады и, остановившись на пороге, увидела странную сцену. Посредине комнаты, за столиком, сидела женщина лет тридцати, с остановившимися глазами и волосами, рассыпавшимися по плечам, как львиная грива. На лице ее застыло странное выражение изумления и страха. Рядом с нею стоял красивый брюнет и как будто о чем-то спрашивал. Остальные сидели в разных уголках тетиной, впившись глазами в ясновидицу.
Брюнет повторил вопрос, но женщина не ответила. Она обратила глаза на Мадзю и, внезапно протянув к ней руки, звучным голосом воскликнула по-английски:
— Вот избранница!
Она закрыла глаза, нахмурила брови, словно с трудом собираясь с мыслями, и прибавила с удивлением:
— Странно, я не вижу избранника? Хотя он велик и могуч… Да, могуч!
Голова ее упала на подлокотник кресла, на лице появилось выражение усталости.
— Не хочу, не хочу! — повторяла она и все терла руками глаза.
Брюнет нагнулся и дунул ей в лицо. Прошло несколько минут.
— Я спала? — спросила ясновидица со смехом; однако голос у нее изменился.
Когда Мадзя снова посмотрела на нее, ей показалось, что за столиком сидит другая женщина: страшные за минуту до этого глаза потухли, вдохновенное лицо стало добрым, а потом шаловливым. Женщина поднялась с кресла и перешла на диванчик, смеясь и вытирая слезы.
— Ах, оставьте! — говорила она по-английски. — Я давно так не уставала.
Все стали здороваться с Мадзей. Ада познакомила ее с красивым брюнетом, который оказался отчимом Норских, паном Арнольдом Ляттером, затем с его женой, которая все еще не могла очнуться. Затем к Мадзе подбежал Сольский и с жаром приветствовал ее, за ним пан Казимеж, который казался озабоченным, и, наконец, Дембицкий, как обычно, рассеянный и равнодушный.
Только панна Элена Норская не поднялась с кресла, а когда Мадзя, поздоровавшись со всеми, подошла к ней, издали протянула ей руку и сказала по-польски с легкой иронией:
— Ну, милочка, ты разве что за Бисмарка должна выйти, раз прорицательница говорит, что твой избранник велик и могуч.
Мадзю смутило это приветствие. Но в эту минуту пан Арнольд сказал Элене на ломаном польском языке:
— Не шути! Эта прорицательница предсказала и смерть твоей матери.
— Но мне и Казику посулила исполнение всех желаний, — ответила Элена с непринужденной улыбкой, которая не отвечала ни ее черному платью, ни словам отчима.
К Мадзе подошла Ада и, взяв ее под руку, со смехом зашептала:
— Ну-ну! признайся, кто этот могучий избранник, которому ты вскружила голову? Как жаль, — прибавила она со вздохом, — что твой суженый должен быть велик и могуч! Если бы только умен и благороден, я бы подумала, что тебе судьбой назначен Стефек.
— Вы смеетесь надо мной! — смущенно ответила Мадзя, она поняла в эту минуту, что это ей что-то напророчила пани Арнольд и она теперь героиня собрания. Пусть даже на краткий миг.
— Пойдем к пану Дембицкому, — сказала Ада, увидев, что брат разговаривает в углу со стариком.
— Пан Дембицкий, что вы скажете об этом предсказании? — спросила она, подойдя к ним.
Дембицкий обратил на нее свои голубые глаза и сунул уже руку за лацкан сюртука, собираясь отвечать, но его предупредил нетерпеливый Сольский.
— Представь, пан Дембицкий не верит в спиритизм! Он говорит, что это шарлатанство или особого рода заблуждение.
— Но вы верите в сверхчувственный мир! — воскликнула Ада. — Вы даже умеете очертить его с помощью математических формул. Как же вы можете не верить в спиритизм?
— Я должен предупредить вас, панна Магдалена, — обратился к Мадзе Сольский, — что моя сестра законченная атеистка. Достаточно сказать, что за границей она слушала Геккеля! Однако это не помешало ей на обратном пути заехать в Ченстохов, ну, и поверить в стучащих духов.
— Сомневаюсь, — после минутного раздумья сказал Дембицкий, — чтобы обитатели сверхчувственного мира могли общаться с нами.
— Отчего же? — спросила Ада.
— Разве вы могли бы, сударыня, — наставительным тоном продолжал Дембицкий, — общаться, например… с устрицами? Разве вы сочли бы уместным тратить время на то, чтобы объяснять им, что представляет собою мир, который мы видим и слышим? Есть ли, наконец, хоть малейшая возможность объяснить наш мир существам, лишенным зрения и слуха? Так вот, для постижения сверхчувственного мира нам так же не хватает соответствующих органов чувств, как устрицам не хватает слуха для того, чтобы восхищаться нашими операми, и зрения для того, чтобы оценить красоту наших пейзажей.
К собеседникам, улыбаясь, подошел Казимеж Норский.
— Ого! — сказал он. — Вижу, пан Дембицкий сел на своего конька: каково оно, царство небесное?
— Вы, сударь, не верите в царство небесное? — нерешительно спросила Ада, глядя то на пана Казимежа, то на пана Дембицкого, который рядом с молодым красавцем казался просто карикатурой человека.
— Я верю в то, что вижу.
— Америку вы видите? — спросил Дембицкий.
— Ее видели и видят другие.
— А вы видите, как земля вращается вокруг солнца и собственной оси?
— В этом я несведущ, — весело ответил пан Казимеж.
Дембицкий и Сольский переглянулись.
— Я не могу отказаться от мысли, — говорил Норский, обращаясь к Аде и Мадзе, — что теории о потустороннем мире выдуманы в утешение беднякам, для которых здешний мир закрыт. Сверхчувственный мир должен быть для них наградой за голод, который испытывают их чувства. Однако люди, которым доступны земные наслаждения, сами себя обкрадывают, тратя время на подобные рассуждения. Это все равно, как если бы голодный с вожделением смотрел на нарисованный персик, вместо того чтобы съесть свежий, покрытый пушком плод.
— Поэт! — рассмеялся Сольский, глядя на Мадзю.
— Поэт нынешних времен, — прибавил Дембицкий.
— А вы, сударь, думаете, что придут новые времена? — спросила Ада.
— Времена, они всегда новые и всегда на пороге тех, кто любит персики с пушком.
Панна Элена подошла к Мадзе, увлекла ее в сторону и усадила на диван.
— Что же это ты, — сказала она, глядя на свой веер, — начинаешь кокетничать с Сольским?
— Я?
— Он в восторге от тебя. Сам мне рассказывал. Мы ведь с ним друзья…
— А тебе давно пора быть его женой, — ответила Мадзя с такой естественностью, что панна Элена пристально на нее поглядела.
Вдруг Мадзя придвинулась к ней и, понизив голос, заговорила:
— Зачем ты это делаешь, Эленка? Зачем тянешь с ответом и дразнишь его, ведь твоя мать очень… очень хотела, чтобы ты за него вышла?
— Так ли это?
— Верь мне, верь! Она очень огорчалась, когда узнала, что ты порвала с ним.
Панна Элена откинулась на спинку дивана.
— Ах, я это знаю! Мать, брат, даже отчим всегда советовали мне не пренебрегать такой блестящей партией. Мужчины меня не удивляют, но мать! Пожалуй, единственное, что я унаследовала от нее, — это неуменье продаваться. Кто хочет безраздельно владеть мною, должен безраздельно принадлежать мне. Не красота влечет меня, а безраздельное взаимное обладание. Ты думаешь, я не знаю, что такое брак и какая роль приходится в нем на долю женщины? Брр! Должна же я что-то получить за все эти гадости! Если я кого-нибудь осчастливлю и рожу ему ребенка, пусть он оценит мою жертву…
— Разве ты не любишь Сольского? — с удивлением прервала ее Мадзя. — Право, ни одна женщина еще не говорила так о браке.
— Ни одна здесь, у вас, в этой стране наседок. А ты поговори с американками, шведками! Вот где женщины ценят свое достоинство! Они поняли, что мужчина — это прежде всего жадный зверь. Что ж, если я должна быть съедена, то пусть мне заплатят столько, сколько стоит мое тело. А сколько оно стоит, мужчины сами определят, — со смехом закончила она.
— Итак, вашим избранником должен быть Бисмарк, — произнес вдруг пан Казимеж, подавая Мадзе руку.
Пани Арнольд подхватила Дембицкого, ее муж подал руку Аде, Сольский — Элене, и все перешли в столовую.
— Готов побиться об заклад, что вы с панной Магдаленой говорили о женщинах, — сказал Сольский.
— Вы угадали, — ответила панна Элена.
— Можно узнать, что именно?
— Как всегда, что вы не стоите нас.
— Иногда мне кажется, что вы правы.
— Это «иногда» просто великолепно! — рассмеялась Элена. — О, вы должны перемениться… сильно перемениться. Дайте срок: женщины создадут союз…
— А это зачем?
— Для защиты от вас если не своих прав, то хотя бы своего женского достоинства, — ответила она, опираясь на его руку.
Сольский сжал ее руку и, страстно глядя ей в глаза, сказал:
— Клянусь, в вас есть что-то от львицы. Вы красивы и опасны. Готовы ранить среди ласк.
— Среди ласк? Что это значит? — спросила она, окидывая его взглядом. — Нет ничего удивительного, что из ваших прежних кошечек выросли львицы. В нашем веке все становится могучим.
За ужином пани Арнольд несколько раз поднимала разговор о спиритизме, новой религии, которая в Америке насчитывала уже тысячи последователей.
— А какая будет польза от этой новой веры? — напустив на себя серьезность, спросил пан Норский.
— Сколько же раз надо повторять вам! — воскликнула по-французски пани Арнольд. — Эта религия на каждом шагу дает доказательства существования загробного мира, в котором блаженство каждой души зависит от ее нравственности на земле. Таким образом новая религия удерживает людей от зла и побуждает их к добродетели. Далее, спиритизм учит нас, что все люди и все живые творения составляют одну семью, в которой должна царить любовь.
— На любовь я согласен, — прервал ее пан Казимеж.
— Вы тоже так думаете? — спросил у Элены Сольский.
— Да, но только чтобы любовь доказывали на деле.
— Далее, — продолжала пани Арнольд со все возрастающим жаром, — спиритизм дает возможность общаться с умершими.
— Неужели? — воскликнула Мадзя.
— Ах, только не это! — вздрогнула панна Элена. — Я так далека от понимания сверхъестественного, что боялась бы…
— А нет ли таких духов, которые показывали бы людям тайные сокровища? — спросил пан Казимеж.
— Конечно. Они уже открыли нам, что самые драгоценные сокровища человек таит в себе, — ответила пани Арнольд.
Дембицкий пристально посмотрел на нее и покачал головой.
За ужином царило оживление. Только Дембицкий, хоть и сидел напротив панны Элены, был угрюм и смотрел в тарелку. Мадзя, рядом с которой сидел пан Норский, то менялась в лице, то как будто порывалась встать из-за стола.
После ужина Сольский отвел Дембицкого в сторону и со смехом сказал старику:
— Вижу, вы не обожатель панны Норской.