Страница:
— Какая же это история приключилась с ним… наверно, в Иксинове? — допытывался Сольский, не сводя с Мадзи глаз.
— Так… какое-то недоразумение, — тихо ответила Мадзя, чувствуя, что ей стыдно за панну Евфемию.
— И как он вам понравился?
— Мне кажется, он хороший, благородный человек. Знаешь, Адочка, — обратилась она к панне Сольской, — это сестра пана Людвика в день моего отъезда подарила мне браслет с сапфиром. Но куда мне его надевать!
Сольский сразу остыл. Если у его родственника и была любовная драма в Иксинове, то, конечно, не с Мадзей. Иначе сестра пана Круковского, известная ему как женщина строгих правил, не стала бы делать Мадзе подарки.
Пан Стефан снова повеселел и принялся подшучивать над Мадзей: она, мол, теперь обречена провести с ними все лето, так как родные отреклись от нее и на каникулах не желают ее видеть. Прощаясь с дамами, он прибавил, что поедет в Иксинов и заварит там такую кашу, что родители Мадзи отрекутся от нее навсегда. Сестра при этом бросила на него укоризненный взгляд.
— О, это вам не удастся, — возразила Мадзя, тоже немного повеселев.
— Посмотрим! — сказал Сольский, целуя ей руку.
— Милый Стефек, — поспешно вмешалась Ада, — ступай наконец к себе… и займись своими делами, — прибавила она многозначительно.
Вернувшись к себе, Сольский схватился руками за голову.
«Да я с ума схожу! — думал он. — Кого-кого, а уж ее-то я не должен был подозревать. Нет, надо с этим покончить! Придется нашей родне принять меня с ней либо совсем отказаться от меня».
Такие же мысли появились и у панны Сольской. Когда брат вышел, она сказала:
— То ли у меня ум за разум зашел, то ли в нашем доме все сумасшедшие…
И, обняв Мадзю, она осыпала ее поцелуями.
— Мадзенька, — шептала она с необычной нежностью, — я вижу, тебя что-то мучает. Так вот, я, человек более опытный, говорю тебе, никогда не надо падать духом. Порой кажется, что положение совсем безвыходное, а пройдет день-другой, и все прояснится и уладится наилучшим образом.
Мадзя посмотрела на нее с удивлением. Но панна Сольская не стала пояснять свои загадочные слова и, избегая взглядов подруги, торопливо вышла из комнаты.
«Что им нужно? Чего они меня мучают?» — подумала Мадзя. Ею снова овладела тревога и непреодолимое желание бежать из дома Сольских.
К обеду пан Стефан и тетушка Габриэля не вышли, за столом сидели только Мадзя и Ада. Обе девушки время от времени обменивались односложными замечаниями и почти не притрагивались к еде.
После кофе Ада снова с лихорадочной нежностью обняла Мадзю и пошла наверх к тетушке Габриэле. Она провела наедине со старушкой около часа, и до чуткого слуха Эдиты то и дело доносились возбужденные голоса. Затем тетка и племянница расплакались. Затем пани Габриэля приказала опустить шторы и, улегшись в шезлонге, сердито сказала Эдите, что хочет побыть одна, а панна Ада с покрасневшими глазами, но улыбающаяся уехала в город.
В этот день в доме Сольских все притихло, как перед грозой. Прислуга шепталась по углам. Встревоженная Мадзя, чтобы успокоиться, стала просматривать старые ученические тетради и исправлять уже исправленные упражнения.
Около семи часов в передней нетерпеливо зазвенел электрический звонок, послышался шум, восклицания и… в комнату вбежала панна Евфемия в шелковом платье с длинным шлейфом. Она вся была увешана браслетами и цепочками, добрая половина которых явно была из поддельного золота.
Мадзе показалось, что панна Евфемия похорошела, стала чуть полнее и даже выше ростом; только у глаз обозначились морщинки, правда, почти неприметные.
— Как поживаешь, дорогая Мадзя? — воскликнула дочка заседателя голосом, который напомнил ее мамашу.
Горячо расцеловав Мадзю, панна Евфемия бросилась на диванчик.
— А где же пан Сольский? — спросила она, озираясь и поглядывая на дверь в соседнюю комнату. — Наверно, он ужасно некрасив, но это не беда… Вообрази, я оставила маму у пани Коркович, — они обе так полюбили друг друга! — а сама прилетела к тебе на крыльях нетерпения. Знаешь, я выхожу за Ментлевича. Партия не блестящая, но он добрый малый и любит меня безумно, жить без меня не может. Ах, эти мужчины! От любви они буквально теряют голову! Представь, у Корковичей тоже любовная драма. Этот молодой Коркович, как бишь его?
— Бронислав, — подсказала Мадзя.
— Вот-вот, Бронислав. Так он сказал, что застрелится, если отец не попросит от его имени руки какой-то девицы.
— Может быть, Элены? — спросила Мадзя.
— Совершенно верно. Пани Коркович в отчаянии, она даже на тебя в претензии.
— За что?
— А я почем знаю? — ответила панна Евфемия. — Она все подробно объясняла маме, но Ментлевич не отходит от меня ни на шаг и не дает мне принять участие в разговоре. Ах, да, Мадзя, милая, у меня к тебе просьба.
— Я слушаю.
— Золотая моя, не можешь ли ты устроить Ментлевичу приличное место на сахарном заводе? Кое-какие доходы у него, конечно, есть, но не большие и не очень надежные. А главное, в Иксинове мы так далеко от Варшавы и… и от вас.
— Как же я могу устроить пану Ментлевичу место? — с легким раздражением спросила Мадзя.
Панна Евфемия обиженно взглянула на нее.
— Но ведь ты выхлопотала место Файковскому, Цецилии и еще кому-то!
— Это было случайно, — сказала Мадзя.
— Ах, вот как! — с достоинством произнесла панна Евфемия. — Никогда не думала, что ты откажешь мне в таком пустяке. Мы могли бы быть вместе. Но ты, видно, не расположена поддерживать с нами прежние дружеские отношения. Да, счастье меняет людей! Впрочем, не будем говорить об этом. У меня тоже есть гордость, и я скорее умру, чем стану навязываться.
Мадзя сжала губы, болтовня панны Евфемии причиняла ей почти физическую боль. Да и гостья заметила, что ее присутствие не очень приятно хозяйке, и, посидев еще несколько минут, попрощалась с Мадзей, едва сдерживая негодование.
— Боже, помоги мне вырваться отсюда! — прошептала Мадзя после ее ухода.
Бедняжке казалось, что из водоворота бурных сомнений ее бросило в болото интриг и зависти.
«Вот и в Иксинов докатились сплетни, будто я — невеста Сольского, — в отчаянии думала Мадзя. — Надо бежать отсюда, бежать поскорее».
Но, вспомнив, что об этом придется говорить с Адой и объяснять причины ухода, Мадзя опять струсила. Силы ее истощились, она, как листок на воде, плыла по воле волн.
На следующий день Мадзя с утра не видела Аду, а когда в первом часу пришла из пансиона, горничная подала ей записку от пани Габриэли с приглашением зайти на минутку побеседовать.
Мадзю бросило в жар, потом в холод. Она была уверена, что речь пойдет о сплетнях, касающихся ее и пана Сольского, и что сегодня все будет кончено. Мадзя поднялась наверх с тяжелым сердцем, но готовая на все.
Тетушка Габриэля сидела с той самой престарелой дамой, которая на пасху с кисло-сладкой миной журила Мадзю за то, что Ада отказалась участвовать в благотворительном сборе. Старуха была в черном шерстяном платье и поздоровалась с Мадзей очень торжественно. Зато тетушке Габриэле почему-то вздумалось поцеловать Мадзю в лоб холодными, как мрамор, губами.
Мадзя села напротив обеих дам, как подсудимый напротив судей.
— Мы хотели… — начала тетушка Габриэля.
— То есть, я просила… — перебила ее старуха.
— Да, да, — поправилась пани Габриэля, — графиня хотела поговорить с вами по одному деликатному вопросу.
У Мадзи потемнело в глазах, но она быстро оправилась от смущения. Старуха впилась в нее круглыми глазками и, теребя свое черное платье, медленно заговорила:
— Вы знакомы с панной Эленой… Эленой…
— Норской, — подсказала тетушка Габриэля.
— Да, да, Норской, — продолжала старуха. — Вам известно о ее отношениях с нашим Стефаном?
— Да, — прошептала Мадзя.
— И вы, наверно, слышали, что родственники Стефана, особенно я, не желаем, чтобы он, Сольский, женился на… панне Норской.
Мадзя молчала.
— Так вот, милая моя, — сказала старуха несколько мягче, — я чувствую, что должна оправдаться перед вами и объяснить, почему я была против того, чтобы панна Норская вошла в нашу семью.
— Вы хотите, чтобы я передала ей ваши слова? — с беспокойством спросила Мадзя, не понимая цели такого необычного признания.
— Мне это совершенно безразлично. Я знаю эту девицу только по фотографиям… и по ее репутации, — возразила старуха. — Я только хочу оправдаться перед вами…
— Чтобы у вас, дорогое дитя, не создалось ложного мнения об отношениях в нашей семье, — вмешалась тетушка Габриэля.
Мадзю словно озарило, на минуту ей показалось, что у этих старух, пожалуй, вовсе нет враждебных намерений. Но свет быстро погас, и душа Мадзи погрузилась в еще более глубокий мрак. Девушка ничего не понимала, ровно ничего. Что надо от нее этим дамам? Более того, она испугалась, что они наслушались сплетен и могут, чего доброго, оскорбить ее.
— Если позволите, — сказала старуха, и ее синеватые губы задергались, а пальцы еще проворней затеребили шерстяное платье, — если позволите, я буду с вами откровенна. По моему убеждению, откровенность должна быть основой отношений между людьми.
— Разумеется, ваше сиятельство, — согласилась Мадзя, смело глядя в круглые глазки, леденившие ей сердце.
— Стефан, — продолжала дама, — завидная партия. Даже если бы у него не было имени и состояния, он все равно был бы принят в обществе и мог бы найти себе невесту в нашем кругу. Ведь мы тоже ценим ум и сердце, которые, увы, теперь столь редки. Так вот, панна Магдалена, если Стефан пользовался бы нашим уважением, даже будучи человеком бедным и неизвестным, если даже тогда он имел бы право искать себе жену в соответствующем кругу, то вы не должны удивляться, панна Магдалена, что для такого, каков он сейчас, мы хотели бы найти девушку незаурядную…
— Состояние не имеет значения, — вставила пани Габриэля.
— Не говори так, Габриэля, не следует никого вводить в заблуждение, даже из вежливости, — возразила старуха. — Состояние, имя и связи имеют очень большое значение. Итак, если у женщины, избранной Сольским, нет этих преимуществ, она должна возместить их личными достоинствами: умом, сердцем, и главное, любовью и преданностью…
— Поэтому девушка, которая обладает ими… — вмешалась пани Габриэля.
— Но панна Норская не обладает ими. Насколько мне известно, это эгоистка, которая пускает в ход свою красоту и кокетство, чтобы добиться успеха в свете. Ведь ты, Габриэля, сама мне говорила, что она, уже после помолвки со Стефаном, кокетничала с другими мужчинами. Это вообще неприлично, а тогда было просто недостойно.
— Ох! — вздохнула пани Габриэля.
— Я кончаю, — сказала старуха, пристально глядя на Мадзю, и ее синие губы задергались еще сильней. — Я была против этой… панны Элены не только потому, что у нее нет имени и состояния, но и потому, что она не любит Стефана, а любит только себя. Жена, которую Стефан взял бы при таких условиях, была бы обязана ему всем, а значит, должна была бы для него пожертвовать всем. Всем, даже собственной семьей! Только такую женщину мы могли бы принять.
— Ну, это чересчур жестоко, — запротестовала пани Габриэля. — Стефан не стал бы на этом настаивать.
— Но мы можем настаивать, — энергично возразила старуха. — Мы были бы вправе принимать у себя пани Элену Сольскую и не принимать ее брата, отчима и матери, будь она жива.
Мадзе было непонятно, зачем ей говорят все это. Но она чувствовала, догадывалась, что за этими речами кроется желание оскорбить ее, и в ее кроткой душе закипел гнев.
— Итак, одобряете ли вы мои соображения, которые… — спросила старуха.
— Одобряю, ваше сиятельство! — перебила ее Мадзя. — В свое время я советовала Эленке выйти замуж за пана Сольского. Мне казалось, что это будет счастьем для них обоих. Но если бы сегодня я имела право говорить с ней об этом, я бы сказала ей: «Послушай, Эленка, для бедной девушки лучше смерть, чем блестящая партия. Последнего человека, когда он лежит в гробу, окружают почетом, а здесь… ты встретишь одно презрение».
Мадзя встала и поклонилась обеим дамам. Старуха с беспокойством посмотрела на нее, а тетушка Габриэля закричала:
— Вы нас не поняли, панна Магдалена! Моя кузина вовсе не…
— О, разумеется, — подтвердила Мадзя и вышла.
Когда, пылая от возмущения, она вернулась к себе, в комнату тотчас вбежала Ада.
— Ну как? — спросила она, улыбаясь. — Познакомилась поближе с нашей двоюродной бабушкой? Любопытное ископаемое, не правда ли? Но что с тобой, Мадзенька?
Схватив Аду за руки и судорожно сжимая их, Мадзя сказала:
— Дай слово, что не рассердишься. Дай слово, тогда я попрошу тебя об одной вещи.
— Даю, даю слово сделать все, что ты захочешь, — пообещала удивленная панна Сольская.
— Адочка, я уеду от вас, — прошептала Мадзя.
В первую минуту эти слова не произвели на Аду никакого впечатления. Она слегка пожала плечами и увлекла Мадзю к диванчику, на который они обе уселись.
— Что это значит? — спокойно спросила она. — Я не допускаю мысли, чтобы в нашем доме тебя могли обидеть.
— Никто меня не обидел, — возбужденно заговорила Мадзя, — но я должна, должна уехать. Я уже давно хотела сказать тебе об этом, и все не хватало духу. Но сегодня я чувствую, что больше…
— Но в чем же дело? Я не понимаю тебя и… просто не узнаю, — возразила Ада, с тревогой глядя на подругу.
— Поверишь ли, я сама себя не узнаю! Что-то со мной случилось. Душа моя истерзана, сломлена, разбита. Я часто просыпаюсь ночью и, веришь ли, спрашиваю себя: я ли это?
— Стало быть, у тебя нервы не в порядке или ты больна. Но мы-то чем виноваты?
— Вы? Ничем. Вы были так добры ко мне, как никто другой, — сказала Мадзя, опускаясь на колени и прижимаясь к Аде. — Но ты не знаешь, сколько я здесь у вас пережила, сколько здесь страшных воспоминаний. Когда я бываю в городе, я спокойна, но стоит мне вернуться сюда, и мне начинает чудиться, будто в каждой комнате, в каждом закоулке притаились мои мысли и каждая из них для меня — нож острый. Так ты позволишь мне уехать, Адочка? — прошептала Мадзя со слезами на глазах. — Поверь, тебя умоляет человек, которого пытают на медленном огне.
Панна Сольская вздрогнула.
— Разреши мне хотя бы отвезти тебя к родителям, — сказала она.
— Зачем? У меня здесь работа, я не могу ее бросить. И потом, разве ты взяла меня от родителей? Я пришла к вам из города и в город вернусь.
Ада задумалась.
— Не понимаю, ничего не понимаю! — сказала она. — Назови мне хотя бы одну разумную причину твоего бегства.
— Почем я знаю? — возразила Мадзя. — Спроси у лесного зверька, почему он убегает из парка, спроси сосну, почему она засыхает в оранжерее? Я здесь не в своей среде, поэтому мне больно от всякого пустяка, от всякой сплетни…
— А, сплетни! — перебила ее Ада. — Дорогая моя, мы не вправе насильно удерживать тебя, но… может быть, тебе следовало бы поговорить еще со Стефаном?
Мадзя закрыла руками лицо.
— Ты не представляешь себе, как мне хотелось бы избежать этого разговора. Но я знаю, так нужно.
Глядя на Мадзю, панна Сольская покачала головой.
— Сейчас я пришлю его сюда, — сказала она, выходя из комнаты.
На душе у Ады стало все же спокойней.
Через несколько минут явился пан Стефан. Сев рядом с плачущей Мадзей, он мягко спросил:
— Где же вы намерены поселиться?
— У панны Малиновской или у кого-нибудь из нашего союза, — ответила Мадзя, утирая слезы.
— На этой неделе, — сказал вполголоса Сольский, — я поеду к вашим родителям просить вашей руки.
Слезы у Мадзи сразу высохли. Она прижалась к стенке и, вся дрожа, воскликнула:
— О, не делайте этого! Ради бога!
Сольский пристально смотрел на нее.
— Я хочу просить вашей руки, — повторил он.
— Это невозможно! — с испугом возразила Мадзя.
— Вы не хотите стать моей женой? Знаю, я некрасив, у меня много недостатков…
— Вы самый благородный человек из всех, кого я знаю, — перебила Мадзя. — Вы сделали мне столько добра, я вам так обязана…
— Но моей женой…
— Никогда! — воскликнула Мадзя в порыве отчаяния.
— Быть может, вы любите другого? — спросил Сольский, по-прежнему не повышая голоса.
Мадзя часто дышала, теребила в руках платочек и, наконец, бросив его на диванчик, ответила:
— Да.
Сольский поднялся.
— В таком случае, — сказал он все так же тихо, — прошу прощения. Я никогда не посмел бы становиться другому поперек дороги.
Он поклонился и вышел спокойным, ровным шагом, только глаза у него потемнели и губы стали совсем белые.
Когда Сольский вошел в свой кабинет, к нему бросился Цезарь и, подпрыгнув, уперся могучими лапами в его грудь. Сольский отпрянул и дал собаке пинка.
— Пошел вон!..
У Цезаря сверкнули глаза, он оскалил зубы и грозно зарычал на хозяина. Сольский пришел в неистовство: схватив со стола стальную линейку, он изо всей силы ударил собаку по голове.
Цезарь повалился на ковер. Его большое тело задергалось в судорогах, из ноздрей потекла струйка крови. Потом он скрючил лапы, вытянулся и издох.
Сольский позвонил. В дверях появился дежурный слуга и, взглянув на лежащую собаку, остолбенел.
— Что случилось, ваше сиятельство? — воскликнул он.
— Убери его отсюда!
Бледный, перепуганный слуга ухватил за передние ноги еще теплый труп и выволок его на лестницу, а затем во двор.
Через несколько минут к брату зашла Ада.
— Теперь мне все понятно! — с раздражением сказала она. — Я от тетушки Габриэли; оказывается, графиня прочитала Мадзе проповедь об обязанностях девицы, которая выходит замуж за Сольского. Тетушка сама говорит, что получилось слишком резко. А ты виделся с Мадзей?
Засунув руки в карманы, Сольский смотрел в окно. На вопрос сестры он ответил не сразу.
— Да, виделся и… получил отказ…
— Ты?
— Я. У панны Бжеской, — прибавил он тише.
— Это недоразумение!
— Все ясно, — возразил он. — Она любит другого.
— Кого?
— Отгадать нетрудно.
У панны Сольской перехватило дыхание, она опустила глаза.
— Что это? — спросила она изменявшимся голосом, заметив кровь на ковре.
— Я убил Цезаря.
— Ты? — воскликнула Ада.
— Он зарычал на меня.
— Ты убил его… за то, что он зарычал? — повторила Ада, медленно приближаясь к брату.
На мгновение их взгляды скрестились. Глаза Сольского еще горели яростью, глаза Ады сверкали от возмущения.
Пан Стефан отвернулся и снова стал смотреть в окно.
— Сегодня я уезжаю в деревню, — сказал он. — Может, и ты поедешь?
— Нет! — отрезала Ада и вышла из кабинета.
Когда она вернулась к Мадзе, девушка сидела на диванчике, съежившись в комок; после ухода пана Стефана она, видно, и не шелохнулась. Лицо ее было очень бледно, в глазах светились тоска и тревога.
— Так ты отпустишь меня, Адочка? — прошептала Мадзя, умоляюще глядя на подругу.
— Я не имею права удерживать тебя, — ответила Ада. — Но побудь у нас хотя бы до тех пор, пока найдешь квартиру.
— Я найду сегодня же. Теперь только третий час.
— Поступай как знаешь, — сказала панна Сольская, не поднимая глаз.
Мадзя бросилась перед ней на колени.
— Ты сердишься? Ты презираешь меня? — шептала она, целуя руки Ады. — О, если бы ты знала, как я несчастна!
Панна Сольская поцеловала ее в лоб и подняла с пола.
— У меня голова идет кругом, — сказала она Мадзе, — никак не соберусь с мыслями. Я не решаюсь делать тебе в эту минуту какие-то предложения. Но если когда-нибудь тебе понадобится моя помощь, помни…
Тут обе они разрыдались. Затем Мадзя промыла глаза и оделась, чтобы отправиться в город.
Еще раз попрощавшись с Адой, она подошла к двери; только тогда панна Сольская, словно очнувшись, спросила:
— Послушай, ведь у Корковичей тебе было очень плохо, а все же ты их жалела?
— Да, у Корковичей мне было плохо, но — там я могла терпеть. У тебя мне жилось лучше, чем дома, но… нет больше моих сил…
Они кивнули друг другу, и Мадзя вышла из дому.
Часов в шесть вечера, когда карета Сольского уже выехала со двора, Мадзя вернулась. Она уложила свои вещи и покинула дом Сольских с тем же старым чемоданом, который привезла из Иксинова.
Никто с ней не попрощался, прислуга вся попряталась. Только сторож кликнул ей извозчика, а швейцар вынес чемодан с таким видом, будто впервые видел Мадзю.
В восемь часов вечера в кабинет Ады вошли тетушка Габриэля и старая графиня.
— Что же это такое, — сказала старуха, усаживаясь в кресло, — говорят, вы на меня в претензии из-за панны Бжеской?
— В претензии? Нет. Но все получилось не так, как могло получиться, а могло быть хорошо, — возразила Ада.
— Милая Адзя, — сказала старушка со спокойным и даже довольным видом. — Ты — эмансипированная девица, Стефан — поэт, а Габриэля любит вас до безумия; вот вы втроем и состряпали план, возможно, очень подходящий для театра, но непригодный для жизни. Подумай сама, ну что это за супружество — Сольский и учительница? Медовый месяц они бы прожили превосходно, затем он бы заскучал, она почувствовала бы себя несчастной, а на ваш дом свалилась бы новая семья, о которой вы ничего не знаете.
— Мне известно, что это порядочные люди, — заметила Ада.
— Ну что за довод! — возмутилась старуха. — Порядочные люди — это одно, а светское общество — это совсем другое; их там никогда бы не приняли. Нет, все получилось как нельзя лучше, с чем я и поздравляю… себя за откровенность, а эту барышню за проявленную гордость. Разумеется, если только за всем этим не кроется еще что-нибудь.
— Вы, бабушка, оскорбляете подозрениями честную девушку, — запротестовала Ада.
— Вовсе нет, дитя мое. Просто я уже стара и не доверяю тем людям, которых не знаю с детства. А вам это наука на будущее — помните, что не в своем кругу даже знакомства заводить не следует.
Старуха продолжала читать наставления, но Ада ее не слушала. Она с горечью думала о том, что брат убил Цезаря, и еще… о том человеке, из-за любви к которому Мадзя отказалась от брака с Сольским!
«Как же она его любит!» — повторяла про себя Ада.
— Так… какое-то недоразумение, — тихо ответила Мадзя, чувствуя, что ей стыдно за панну Евфемию.
— И как он вам понравился?
— Мне кажется, он хороший, благородный человек. Знаешь, Адочка, — обратилась она к панне Сольской, — это сестра пана Людвика в день моего отъезда подарила мне браслет с сапфиром. Но куда мне его надевать!
Сольский сразу остыл. Если у его родственника и была любовная драма в Иксинове, то, конечно, не с Мадзей. Иначе сестра пана Круковского, известная ему как женщина строгих правил, не стала бы делать Мадзе подарки.
Пан Стефан снова повеселел и принялся подшучивать над Мадзей: она, мол, теперь обречена провести с ними все лето, так как родные отреклись от нее и на каникулах не желают ее видеть. Прощаясь с дамами, он прибавил, что поедет в Иксинов и заварит там такую кашу, что родители Мадзи отрекутся от нее навсегда. Сестра при этом бросила на него укоризненный взгляд.
— О, это вам не удастся, — возразила Мадзя, тоже немного повеселев.
— Посмотрим! — сказал Сольский, целуя ей руку.
— Милый Стефек, — поспешно вмешалась Ада, — ступай наконец к себе… и займись своими делами, — прибавила она многозначительно.
Вернувшись к себе, Сольский схватился руками за голову.
«Да я с ума схожу! — думал он. — Кого-кого, а уж ее-то я не должен был подозревать. Нет, надо с этим покончить! Придется нашей родне принять меня с ней либо совсем отказаться от меня».
Такие же мысли появились и у панны Сольской. Когда брат вышел, она сказала:
— То ли у меня ум за разум зашел, то ли в нашем доме все сумасшедшие…
И, обняв Мадзю, она осыпала ее поцелуями.
— Мадзенька, — шептала она с необычной нежностью, — я вижу, тебя что-то мучает. Так вот, я, человек более опытный, говорю тебе, никогда не надо падать духом. Порой кажется, что положение совсем безвыходное, а пройдет день-другой, и все прояснится и уладится наилучшим образом.
Мадзя посмотрела на нее с удивлением. Но панна Сольская не стала пояснять свои загадочные слова и, избегая взглядов подруги, торопливо вышла из комнаты.
«Что им нужно? Чего они меня мучают?» — подумала Мадзя. Ею снова овладела тревога и непреодолимое желание бежать из дома Сольских.
К обеду пан Стефан и тетушка Габриэля не вышли, за столом сидели только Мадзя и Ада. Обе девушки время от времени обменивались односложными замечаниями и почти не притрагивались к еде.
После кофе Ада снова с лихорадочной нежностью обняла Мадзю и пошла наверх к тетушке Габриэле. Она провела наедине со старушкой около часа, и до чуткого слуха Эдиты то и дело доносились возбужденные голоса. Затем тетка и племянница расплакались. Затем пани Габриэля приказала опустить шторы и, улегшись в шезлонге, сердито сказала Эдите, что хочет побыть одна, а панна Ада с покрасневшими глазами, но улыбающаяся уехала в город.
В этот день в доме Сольских все притихло, как перед грозой. Прислуга шепталась по углам. Встревоженная Мадзя, чтобы успокоиться, стала просматривать старые ученические тетради и исправлять уже исправленные упражнения.
Около семи часов в передней нетерпеливо зазвенел электрический звонок, послышался шум, восклицания и… в комнату вбежала панна Евфемия в шелковом платье с длинным шлейфом. Она вся была увешана браслетами и цепочками, добрая половина которых явно была из поддельного золота.
Мадзе показалось, что панна Евфемия похорошела, стала чуть полнее и даже выше ростом; только у глаз обозначились морщинки, правда, почти неприметные.
— Как поживаешь, дорогая Мадзя? — воскликнула дочка заседателя голосом, который напомнил ее мамашу.
Горячо расцеловав Мадзю, панна Евфемия бросилась на диванчик.
— А где же пан Сольский? — спросила она, озираясь и поглядывая на дверь в соседнюю комнату. — Наверно, он ужасно некрасив, но это не беда… Вообрази, я оставила маму у пани Коркович, — они обе так полюбили друг друга! — а сама прилетела к тебе на крыльях нетерпения. Знаешь, я выхожу за Ментлевича. Партия не блестящая, но он добрый малый и любит меня безумно, жить без меня не может. Ах, эти мужчины! От любви они буквально теряют голову! Представь, у Корковичей тоже любовная драма. Этот молодой Коркович, как бишь его?
— Бронислав, — подсказала Мадзя.
— Вот-вот, Бронислав. Так он сказал, что застрелится, если отец не попросит от его имени руки какой-то девицы.
— Может быть, Элены? — спросила Мадзя.
— Совершенно верно. Пани Коркович в отчаянии, она даже на тебя в претензии.
— За что?
— А я почем знаю? — ответила панна Евфемия. — Она все подробно объясняла маме, но Ментлевич не отходит от меня ни на шаг и не дает мне принять участие в разговоре. Ах, да, Мадзя, милая, у меня к тебе просьба.
— Я слушаю.
— Золотая моя, не можешь ли ты устроить Ментлевичу приличное место на сахарном заводе? Кое-какие доходы у него, конечно, есть, но не большие и не очень надежные. А главное, в Иксинове мы так далеко от Варшавы и… и от вас.
— Как же я могу устроить пану Ментлевичу место? — с легким раздражением спросила Мадзя.
Панна Евфемия обиженно взглянула на нее.
— Но ведь ты выхлопотала место Файковскому, Цецилии и еще кому-то!
— Это было случайно, — сказала Мадзя.
— Ах, вот как! — с достоинством произнесла панна Евфемия. — Никогда не думала, что ты откажешь мне в таком пустяке. Мы могли бы быть вместе. Но ты, видно, не расположена поддерживать с нами прежние дружеские отношения. Да, счастье меняет людей! Впрочем, не будем говорить об этом. У меня тоже есть гордость, и я скорее умру, чем стану навязываться.
Мадзя сжала губы, болтовня панны Евфемии причиняла ей почти физическую боль. Да и гостья заметила, что ее присутствие не очень приятно хозяйке, и, посидев еще несколько минут, попрощалась с Мадзей, едва сдерживая негодование.
— Боже, помоги мне вырваться отсюда! — прошептала Мадзя после ее ухода.
Бедняжке казалось, что из водоворота бурных сомнений ее бросило в болото интриг и зависти.
«Вот и в Иксинов докатились сплетни, будто я — невеста Сольского, — в отчаянии думала Мадзя. — Надо бежать отсюда, бежать поскорее».
Но, вспомнив, что об этом придется говорить с Адой и объяснять причины ухода, Мадзя опять струсила. Силы ее истощились, она, как листок на воде, плыла по воле волн.
На следующий день Мадзя с утра не видела Аду, а когда в первом часу пришла из пансиона, горничная подала ей записку от пани Габриэли с приглашением зайти на минутку побеседовать.
Мадзю бросило в жар, потом в холод. Она была уверена, что речь пойдет о сплетнях, касающихся ее и пана Сольского, и что сегодня все будет кончено. Мадзя поднялась наверх с тяжелым сердцем, но готовая на все.
Тетушка Габриэля сидела с той самой престарелой дамой, которая на пасху с кисло-сладкой миной журила Мадзю за то, что Ада отказалась участвовать в благотворительном сборе. Старуха была в черном шерстяном платье и поздоровалась с Мадзей очень торжественно. Зато тетушке Габриэле почему-то вздумалось поцеловать Мадзю в лоб холодными, как мрамор, губами.
Мадзя села напротив обеих дам, как подсудимый напротив судей.
— Мы хотели… — начала тетушка Габриэля.
— То есть, я просила… — перебила ее старуха.
— Да, да, — поправилась пани Габриэля, — графиня хотела поговорить с вами по одному деликатному вопросу.
У Мадзи потемнело в глазах, но она быстро оправилась от смущения. Старуха впилась в нее круглыми глазками и, теребя свое черное платье, медленно заговорила:
— Вы знакомы с панной Эленой… Эленой…
— Норской, — подсказала тетушка Габриэля.
— Да, да, Норской, — продолжала старуха. — Вам известно о ее отношениях с нашим Стефаном?
— Да, — прошептала Мадзя.
— И вы, наверно, слышали, что родственники Стефана, особенно я, не желаем, чтобы он, Сольский, женился на… панне Норской.
Мадзя молчала.
— Так вот, милая моя, — сказала старуха несколько мягче, — я чувствую, что должна оправдаться перед вами и объяснить, почему я была против того, чтобы панна Норская вошла в нашу семью.
— Вы хотите, чтобы я передала ей ваши слова? — с беспокойством спросила Мадзя, не понимая цели такого необычного признания.
— Мне это совершенно безразлично. Я знаю эту девицу только по фотографиям… и по ее репутации, — возразила старуха. — Я только хочу оправдаться перед вами…
— Чтобы у вас, дорогое дитя, не создалось ложного мнения об отношениях в нашей семье, — вмешалась тетушка Габриэля.
Мадзю словно озарило, на минуту ей показалось, что у этих старух, пожалуй, вовсе нет враждебных намерений. Но свет быстро погас, и душа Мадзи погрузилась в еще более глубокий мрак. Девушка ничего не понимала, ровно ничего. Что надо от нее этим дамам? Более того, она испугалась, что они наслушались сплетен и могут, чего доброго, оскорбить ее.
— Если позволите, — сказала старуха, и ее синеватые губы задергались, а пальцы еще проворней затеребили шерстяное платье, — если позволите, я буду с вами откровенна. По моему убеждению, откровенность должна быть основой отношений между людьми.
— Разумеется, ваше сиятельство, — согласилась Мадзя, смело глядя в круглые глазки, леденившие ей сердце.
— Стефан, — продолжала дама, — завидная партия. Даже если бы у него не было имени и состояния, он все равно был бы принят в обществе и мог бы найти себе невесту в нашем кругу. Ведь мы тоже ценим ум и сердце, которые, увы, теперь столь редки. Так вот, панна Магдалена, если Стефан пользовался бы нашим уважением, даже будучи человеком бедным и неизвестным, если даже тогда он имел бы право искать себе жену в соответствующем кругу, то вы не должны удивляться, панна Магдалена, что для такого, каков он сейчас, мы хотели бы найти девушку незаурядную…
— Состояние не имеет значения, — вставила пани Габриэля.
— Не говори так, Габриэля, не следует никого вводить в заблуждение, даже из вежливости, — возразила старуха. — Состояние, имя и связи имеют очень большое значение. Итак, если у женщины, избранной Сольским, нет этих преимуществ, она должна возместить их личными достоинствами: умом, сердцем, и главное, любовью и преданностью…
— Поэтому девушка, которая обладает ими… — вмешалась пани Габриэля.
— Но панна Норская не обладает ими. Насколько мне известно, это эгоистка, которая пускает в ход свою красоту и кокетство, чтобы добиться успеха в свете. Ведь ты, Габриэля, сама мне говорила, что она, уже после помолвки со Стефаном, кокетничала с другими мужчинами. Это вообще неприлично, а тогда было просто недостойно.
— Ох! — вздохнула пани Габриэля.
— Я кончаю, — сказала старуха, пристально глядя на Мадзю, и ее синие губы задергались еще сильней. — Я была против этой… панны Элены не только потому, что у нее нет имени и состояния, но и потому, что она не любит Стефана, а любит только себя. Жена, которую Стефан взял бы при таких условиях, была бы обязана ему всем, а значит, должна была бы для него пожертвовать всем. Всем, даже собственной семьей! Только такую женщину мы могли бы принять.
— Ну, это чересчур жестоко, — запротестовала пани Габриэля. — Стефан не стал бы на этом настаивать.
— Но мы можем настаивать, — энергично возразила старуха. — Мы были бы вправе принимать у себя пани Элену Сольскую и не принимать ее брата, отчима и матери, будь она жива.
Мадзе было непонятно, зачем ей говорят все это. Но она чувствовала, догадывалась, что за этими речами кроется желание оскорбить ее, и в ее кроткой душе закипел гнев.
— Итак, одобряете ли вы мои соображения, которые… — спросила старуха.
— Одобряю, ваше сиятельство! — перебила ее Мадзя. — В свое время я советовала Эленке выйти замуж за пана Сольского. Мне казалось, что это будет счастьем для них обоих. Но если бы сегодня я имела право говорить с ней об этом, я бы сказала ей: «Послушай, Эленка, для бедной девушки лучше смерть, чем блестящая партия. Последнего человека, когда он лежит в гробу, окружают почетом, а здесь… ты встретишь одно презрение».
Мадзя встала и поклонилась обеим дамам. Старуха с беспокойством посмотрела на нее, а тетушка Габриэля закричала:
— Вы нас не поняли, панна Магдалена! Моя кузина вовсе не…
— О, разумеется, — подтвердила Мадзя и вышла.
Когда, пылая от возмущения, она вернулась к себе, в комнату тотчас вбежала Ада.
— Ну как? — спросила она, улыбаясь. — Познакомилась поближе с нашей двоюродной бабушкой? Любопытное ископаемое, не правда ли? Но что с тобой, Мадзенька?
Схватив Аду за руки и судорожно сжимая их, Мадзя сказала:
— Дай слово, что не рассердишься. Дай слово, тогда я попрошу тебя об одной вещи.
— Даю, даю слово сделать все, что ты захочешь, — пообещала удивленная панна Сольская.
— Адочка, я уеду от вас, — прошептала Мадзя.
В первую минуту эти слова не произвели на Аду никакого впечатления. Она слегка пожала плечами и увлекла Мадзю к диванчику, на который они обе уселись.
— Что это значит? — спокойно спросила она. — Я не допускаю мысли, чтобы в нашем доме тебя могли обидеть.
— Никто меня не обидел, — возбужденно заговорила Мадзя, — но я должна, должна уехать. Я уже давно хотела сказать тебе об этом, и все не хватало духу. Но сегодня я чувствую, что больше…
— Но в чем же дело? Я не понимаю тебя и… просто не узнаю, — возразила Ада, с тревогой глядя на подругу.
— Поверишь ли, я сама себя не узнаю! Что-то со мной случилось. Душа моя истерзана, сломлена, разбита. Я часто просыпаюсь ночью и, веришь ли, спрашиваю себя: я ли это?
— Стало быть, у тебя нервы не в порядке или ты больна. Но мы-то чем виноваты?
— Вы? Ничем. Вы были так добры ко мне, как никто другой, — сказала Мадзя, опускаясь на колени и прижимаясь к Аде. — Но ты не знаешь, сколько я здесь у вас пережила, сколько здесь страшных воспоминаний. Когда я бываю в городе, я спокойна, но стоит мне вернуться сюда, и мне начинает чудиться, будто в каждой комнате, в каждом закоулке притаились мои мысли и каждая из них для меня — нож острый. Так ты позволишь мне уехать, Адочка? — прошептала Мадзя со слезами на глазах. — Поверь, тебя умоляет человек, которого пытают на медленном огне.
Панна Сольская вздрогнула.
— Разреши мне хотя бы отвезти тебя к родителям, — сказала она.
— Зачем? У меня здесь работа, я не могу ее бросить. И потом, разве ты взяла меня от родителей? Я пришла к вам из города и в город вернусь.
Ада задумалась.
— Не понимаю, ничего не понимаю! — сказала она. — Назови мне хотя бы одну разумную причину твоего бегства.
— Почем я знаю? — возразила Мадзя. — Спроси у лесного зверька, почему он убегает из парка, спроси сосну, почему она засыхает в оранжерее? Я здесь не в своей среде, поэтому мне больно от всякого пустяка, от всякой сплетни…
— А, сплетни! — перебила ее Ада. — Дорогая моя, мы не вправе насильно удерживать тебя, но… может быть, тебе следовало бы поговорить еще со Стефаном?
Мадзя закрыла руками лицо.
— Ты не представляешь себе, как мне хотелось бы избежать этого разговора. Но я знаю, так нужно.
Глядя на Мадзю, панна Сольская покачала головой.
— Сейчас я пришлю его сюда, — сказала она, выходя из комнаты.
На душе у Ады стало все же спокойней.
Через несколько минут явился пан Стефан. Сев рядом с плачущей Мадзей, он мягко спросил:
— Где же вы намерены поселиться?
— У панны Малиновской или у кого-нибудь из нашего союза, — ответила Мадзя, утирая слезы.
— На этой неделе, — сказал вполголоса Сольский, — я поеду к вашим родителям просить вашей руки.
Слезы у Мадзи сразу высохли. Она прижалась к стенке и, вся дрожа, воскликнула:
— О, не делайте этого! Ради бога!
Сольский пристально смотрел на нее.
— Я хочу просить вашей руки, — повторил он.
— Это невозможно! — с испугом возразила Мадзя.
— Вы не хотите стать моей женой? Знаю, я некрасив, у меня много недостатков…
— Вы самый благородный человек из всех, кого я знаю, — перебила Мадзя. — Вы сделали мне столько добра, я вам так обязана…
— Но моей женой…
— Никогда! — воскликнула Мадзя в порыве отчаяния.
— Быть может, вы любите другого? — спросил Сольский, по-прежнему не повышая голоса.
Мадзя часто дышала, теребила в руках платочек и, наконец, бросив его на диванчик, ответила:
— Да.
Сольский поднялся.
— В таком случае, — сказал он все так же тихо, — прошу прощения. Я никогда не посмел бы становиться другому поперек дороги.
Он поклонился и вышел спокойным, ровным шагом, только глаза у него потемнели и губы стали совсем белые.
Когда Сольский вошел в свой кабинет, к нему бросился Цезарь и, подпрыгнув, уперся могучими лапами в его грудь. Сольский отпрянул и дал собаке пинка.
— Пошел вон!..
У Цезаря сверкнули глаза, он оскалил зубы и грозно зарычал на хозяина. Сольский пришел в неистовство: схватив со стола стальную линейку, он изо всей силы ударил собаку по голове.
Цезарь повалился на ковер. Его большое тело задергалось в судорогах, из ноздрей потекла струйка крови. Потом он скрючил лапы, вытянулся и издох.
Сольский позвонил. В дверях появился дежурный слуга и, взглянув на лежащую собаку, остолбенел.
— Что случилось, ваше сиятельство? — воскликнул он.
— Убери его отсюда!
Бледный, перепуганный слуга ухватил за передние ноги еще теплый труп и выволок его на лестницу, а затем во двор.
Через несколько минут к брату зашла Ада.
— Теперь мне все понятно! — с раздражением сказала она. — Я от тетушки Габриэли; оказывается, графиня прочитала Мадзе проповедь об обязанностях девицы, которая выходит замуж за Сольского. Тетушка сама говорит, что получилось слишком резко. А ты виделся с Мадзей?
Засунув руки в карманы, Сольский смотрел в окно. На вопрос сестры он ответил не сразу.
— Да, виделся и… получил отказ…
— Ты?
— Я. У панны Бжеской, — прибавил он тише.
— Это недоразумение!
— Все ясно, — возразил он. — Она любит другого.
— Кого?
— Отгадать нетрудно.
У панны Сольской перехватило дыхание, она опустила глаза.
— Что это? — спросила она изменявшимся голосом, заметив кровь на ковре.
— Я убил Цезаря.
— Ты? — воскликнула Ада.
— Он зарычал на меня.
— Ты убил его… за то, что он зарычал? — повторила Ада, медленно приближаясь к брату.
На мгновение их взгляды скрестились. Глаза Сольского еще горели яростью, глаза Ады сверкали от возмущения.
Пан Стефан отвернулся и снова стал смотреть в окно.
— Сегодня я уезжаю в деревню, — сказал он. — Может, и ты поедешь?
— Нет! — отрезала Ада и вышла из кабинета.
Когда она вернулась к Мадзе, девушка сидела на диванчике, съежившись в комок; после ухода пана Стефана она, видно, и не шелохнулась. Лицо ее было очень бледно, в глазах светились тоска и тревога.
— Так ты отпустишь меня, Адочка? — прошептала Мадзя, умоляюще глядя на подругу.
— Я не имею права удерживать тебя, — ответила Ада. — Но побудь у нас хотя бы до тех пор, пока найдешь квартиру.
— Я найду сегодня же. Теперь только третий час.
— Поступай как знаешь, — сказала панна Сольская, не поднимая глаз.
Мадзя бросилась перед ней на колени.
— Ты сердишься? Ты презираешь меня? — шептала она, целуя руки Ады. — О, если бы ты знала, как я несчастна!
Панна Сольская поцеловала ее в лоб и подняла с пола.
— У меня голова идет кругом, — сказала она Мадзе, — никак не соберусь с мыслями. Я не решаюсь делать тебе в эту минуту какие-то предложения. Но если когда-нибудь тебе понадобится моя помощь, помни…
Тут обе они разрыдались. Затем Мадзя промыла глаза и оделась, чтобы отправиться в город.
Еще раз попрощавшись с Адой, она подошла к двери; только тогда панна Сольская, словно очнувшись, спросила:
— Послушай, ведь у Корковичей тебе было очень плохо, а все же ты их жалела?
— Да, у Корковичей мне было плохо, но — там я могла терпеть. У тебя мне жилось лучше, чем дома, но… нет больше моих сил…
Они кивнули друг другу, и Мадзя вышла из дому.
Часов в шесть вечера, когда карета Сольского уже выехала со двора, Мадзя вернулась. Она уложила свои вещи и покинула дом Сольских с тем же старым чемоданом, который привезла из Иксинова.
Никто с ней не попрощался, прислуга вся попряталась. Только сторож кликнул ей извозчика, а швейцар вынес чемодан с таким видом, будто впервые видел Мадзю.
В восемь часов вечера в кабинет Ады вошли тетушка Габриэля и старая графиня.
— Что же это такое, — сказала старуха, усаживаясь в кресло, — говорят, вы на меня в претензии из-за панны Бжеской?
— В претензии? Нет. Но все получилось не так, как могло получиться, а могло быть хорошо, — возразила Ада.
— Милая Адзя, — сказала старушка со спокойным и даже довольным видом. — Ты — эмансипированная девица, Стефан — поэт, а Габриэля любит вас до безумия; вот вы втроем и состряпали план, возможно, очень подходящий для театра, но непригодный для жизни. Подумай сама, ну что это за супружество — Сольский и учительница? Медовый месяц они бы прожили превосходно, затем он бы заскучал, она почувствовала бы себя несчастной, а на ваш дом свалилась бы новая семья, о которой вы ничего не знаете.
— Мне известно, что это порядочные люди, — заметила Ада.
— Ну что за довод! — возмутилась старуха. — Порядочные люди — это одно, а светское общество — это совсем другое; их там никогда бы не приняли. Нет, все получилось как нельзя лучше, с чем я и поздравляю… себя за откровенность, а эту барышню за проявленную гордость. Разумеется, если только за всем этим не кроется еще что-нибудь.
— Вы, бабушка, оскорбляете подозрениями честную девушку, — запротестовала Ада.
— Вовсе нет, дитя мое. Просто я уже стара и не доверяю тем людям, которых не знаю с детства. А вам это наука на будущее — помните, что не в своем кругу даже знакомства заводить не следует.
Старуха продолжала читать наставления, но Ада ее не слушала. Она с горечью думала о том, что брат убил Цезаря, и еще… о том человеке, из-за любви к которому Мадзя отказалась от брака с Сольским!
«Как же она его любит!» — повторяла про себя Ада.
Глава десятая
Что делает философ и чем занимается сплетник
В середине недели Сольский вернулся из деревни. Вся прислуга высыпала на крыльцо встречать хозяина, а камердинер проводил Сольского на его половину.
— Панна Ада дома? — спросил Сольский, переодеваясь.
— Они в лаборатории, ваше сиятельство.
— А тетушка?
— У их сиятельства болит голова.
— Мигрень?
— Да, ваше сиятельство.
Сольский подумал, что тетушке, наверно, жаль чудесной целительницы, которая излечивала от мигрени одним прикосновением руки.
Переодевшись, он с четверть часа посидел в кабинете, ожидая прихода Ады. Но сестра не являлась, и Сольский сам пошел к ней.
Склонясь над микроскопом, Ада срисовывала какой-то лишайник. Увидев брата, она встала и поздоровалась с ним, но без обычной сердечности.
— Ну, как поживаешь? — спросила она, отметив про себя, что брат загорел и посвежел.
— Великолепно, — ответил он. — Десять часов в сутки спал, четырнадцать часов не слезал с коня. И это пошло мне на пользу.
— Слава богу.
— А ты выглядишь неважно, — сказал пан Стефан. — Взялась, я вижу, за прежнюю работу. Но что это, твоя лаборатория словно опустела? Да, вынесли цветы. А где канарейки? — с улыбкой спросил он.
Сестра строго взглянула на него и снова села к микроскопу.
— Послушай, Ада, — сказал Сольский, — не дуйся! Я знаю, в чем дело, тебе жаль Цезаря. Да, я совершил глупый, мерзкий поступок и теперь дорого дал бы за то, чтобы воскресить этого строптивого пса, но… уже поздно.
Лицо Ады смягчилось.
— Вот видишь, — сказала сестра, — как опасно поддаваться страстям! Да ведь ты, когда разъяришься, способен убить человека.
— Ну что ты! Хотя, признаюсь, на мгновение мне показалось, что я схожу с ума! Ну и везет же мне! Я отвергнут, отвергнут такой кроткой голубкой, как панна Магдалена! И ради кого? Ради этого вертопраха, пана Казимежа! Нет, право, у женщин мозги набекрень.
Панна Сольская уронила на пол карандаш и нагнулась, чтобы поднять его.
— Слышал новость? — сказала она. — Эля Норская выходит за молодого Корковича.
— Потому что не может выйти за старого, он ведь еще женат, — спокойно заметил Сольский. — Молодой Коркович? Весьма удачный выбор. Блондин, толстяк, физиономия глупая; значит, будет хорошим мужем.
— Очень рада, что это тебя не огорчило.
— Ни капельки. Говорю тебе: верховая езда и свежий воздух делают чудеса. Когда я уезжал отсюда, нервы у меня шалили, как у истерички, а теперь я совершенно спокоен, все меня только забавляет. И громче всего я смеялся бы, если бы услышал, например, что панна Магдалена выходит за Норского, который, покаявшись в грехах, возвратился на стезю добродетели и зарекся играть в карты.
Ада была так поглощена рисунком, что даже не ответила брату. Пан Стефан обошел кругом стола, посмотрел сестре в глаза и, нахмурившись, вышел из лаборатории.
Он прошелся по комнатам Ады, словно чего-то искал, и на минуту остановился у двери, за которой еще неделю назад жила Мадзя. Он даже притронулся к дверной ручке, но сразу отпрянул и сбежал вниз, в библиотеку.
В кресле у окна сидел Дембицкий и делал какие-то заметки.
— Добрый день, пан Дембицкий! Что нового?
Математик поднял голубые глаза и потер лоб.
— Панна Ада дома? — спросил Сольский, переодеваясь.
— Они в лаборатории, ваше сиятельство.
— А тетушка?
— У их сиятельства болит голова.
— Мигрень?
— Да, ваше сиятельство.
Сольский подумал, что тетушке, наверно, жаль чудесной целительницы, которая излечивала от мигрени одним прикосновением руки.
Переодевшись, он с четверть часа посидел в кабинете, ожидая прихода Ады. Но сестра не являлась, и Сольский сам пошел к ней.
Склонясь над микроскопом, Ада срисовывала какой-то лишайник. Увидев брата, она встала и поздоровалась с ним, но без обычной сердечности.
— Ну, как поживаешь? — спросила она, отметив про себя, что брат загорел и посвежел.
— Великолепно, — ответил он. — Десять часов в сутки спал, четырнадцать часов не слезал с коня. И это пошло мне на пользу.
— Слава богу.
— А ты выглядишь неважно, — сказал пан Стефан. — Взялась, я вижу, за прежнюю работу. Но что это, твоя лаборатория словно опустела? Да, вынесли цветы. А где канарейки? — с улыбкой спросил он.
Сестра строго взглянула на него и снова села к микроскопу.
— Послушай, Ада, — сказал Сольский, — не дуйся! Я знаю, в чем дело, тебе жаль Цезаря. Да, я совершил глупый, мерзкий поступок и теперь дорого дал бы за то, чтобы воскресить этого строптивого пса, но… уже поздно.
Лицо Ады смягчилось.
— Вот видишь, — сказала сестра, — как опасно поддаваться страстям! Да ведь ты, когда разъяришься, способен убить человека.
— Ну что ты! Хотя, признаюсь, на мгновение мне показалось, что я схожу с ума! Ну и везет же мне! Я отвергнут, отвергнут такой кроткой голубкой, как панна Магдалена! И ради кого? Ради этого вертопраха, пана Казимежа! Нет, право, у женщин мозги набекрень.
Панна Сольская уронила на пол карандаш и нагнулась, чтобы поднять его.
— Слышал новость? — сказала она. — Эля Норская выходит за молодого Корковича.
— Потому что не может выйти за старого, он ведь еще женат, — спокойно заметил Сольский. — Молодой Коркович? Весьма удачный выбор. Блондин, толстяк, физиономия глупая; значит, будет хорошим мужем.
— Очень рада, что это тебя не огорчило.
— Ни капельки. Говорю тебе: верховая езда и свежий воздух делают чудеса. Когда я уезжал отсюда, нервы у меня шалили, как у истерички, а теперь я совершенно спокоен, все меня только забавляет. И громче всего я смеялся бы, если бы услышал, например, что панна Магдалена выходит за Норского, который, покаявшись в грехах, возвратился на стезю добродетели и зарекся играть в карты.
Ада была так поглощена рисунком, что даже не ответила брату. Пан Стефан обошел кругом стола, посмотрел сестре в глаза и, нахмурившись, вышел из лаборатории.
Он прошелся по комнатам Ады, словно чего-то искал, и на минуту остановился у двери, за которой еще неделю назад жила Мадзя. Он даже притронулся к дверной ручке, но сразу отпрянул и сбежал вниз, в библиотеку.
В кресле у окна сидел Дембицкий и делал какие-то заметки.
— Добрый день, пан Дембицкий! Что нового?
Математик поднял голубые глаза и потер лоб.