Прус Болеслав. Эмансипированные женщины

   — А как вы представляете себе вечную жизнь? — неожиданно спросил Бжеский.
   — Совершенно реально, хотя представление это зиждется на нематериальной основе и поэтому нуждается в предварительном объяснении. Глубокий ученый, математик Бебедж заметил однажды: «Если бы мы могли наблюдать самые незначительные явления в природе, то каждая частица материи рассказала бы нам все, что когда-либо происходило на свете. Лодка, скользящая по океанской глади, оставляет в воде борозду, которую навеки сохранит движение частиц набегающей без конца воды. Сам воздух — это гигантское хранилище, в котором сохраняется все, что когда-либо сказал или прошептал человек. В нем навеки запечатлены изменчивыми, но неизгладимыми звуками первый крик младенца, последний вздох умирающего, невыполненные обеты, нарушенные клятвы». Словом, Бебедж считает, что ни одно явление на земле не исчезает бесследно, а навсегда сохраняется в двух таких непостоянных стихиях, как вода и воздух. С еще большим основанием мы можем предполагать, что подобная фиксация явлений и их увековечение происходят в массе эфира…
   — Чего мы, однако, не видим, — заметил Бжеский.
   — А разве вы видите ультрафиолетовые лучи, эти восемьсот с лишним триллионов колебаний в секунду? Или тепловые колебания с частотой от ста до четырехсот триллионов, или бесконечное множество других колебаний меньшей частоты? Колебания эфира, которые мы называем светом, настолько точны и тонки, что благодаря им мы распознаем цвета, форму и размеры предметов. Неужели вы думаете, что тепловые колебания менее тонки, что, обладая соответствующим органом чувств, мы не могли бы воспользоваться тепловыми лучами для того, чтобы различать форму, величину, а может быть, и какие-нибудь другие свойства предметов? Помните, сударь, что колебательные движения — это кисти, резцы и долота, с помощью которых каждый предмет и каждое явление увековечивается в просторах вселенной, в массе эфира. Вот сейчас я разговариваю с вами, и сказанные мною слова как будто исчезают, а на деле они принимают форму тепловой энергии и где-то уже фиксируются. Пламя гаснет, но рожденные им световые и тепловые лучи уже увековечены. Так же фиксируются где-то в пространстве каждый кристалл и клетка, каждый камень, растение и животное, каждое движение, звук, улыбка, слеза, мысль, чувство и желание. Если бы глаз был способен улавливать тепловые лучи и распознавать их в далеком межпланетном пространстве, мы прочли бы историю мира за все минувшие века, даже историю нашей собственной жизни со всеми сокровеннейшими подробностями.
   Мадзя вздрогнула.
   — Как это страшно! — прошептала она.
   — Не один астроном, — продолжал Дембицкий, — удивлялся, почему во вселенной так много пустоты? Почему все бесчисленные звезды, разом взятые, представляют собой не больше чем каплю в океане эфира? Между тем эфир вовсе не пуст; он полон явлений и жизни, которая кипит на солнцах и планетах. Каждое солнце, каждая планета, каждая материальная субстанция — это лишь веретена, которые в чувствительной массе эфира прядут нити вечного и сознательного бытия. Возьмите нашу землю. Она вовсе не описывает эллипсы в пространстве, а движется по огромной спирали, каждый виток которой тянется почти на сто тридцать миллионов географических миль. Поэтому год — не абстрактное понятие, а линия, описанная в эфире; пятьдесят лет человеческой жизни — это не полсотни иллюзий, а пятьдесят витков спирали общей длиной в семь миллиардов миль. В общем, книги деяний каждого из нас занимают довольно много места во вселенной…
   — К счастью, эфир настолько тонок, что никто не прочтет в нем нашу историю, — улыбнулся Здислав.
   — Вы заблуждаетесь. Эфир — это такая удивительная субстанция, что материальные тела передвигаются в нем с легкостью теней, и в то же время он — плотное вещество. Юнг, исследуя свойства световых лучей, пришел к выводу, что эфир может обладать твердостью алмаза! Из такого материала можно высекать прекрасные и долговечные скульптуры. Не удивляйтесь же, если когда-нибудь вы увидите нашу планету такой, какой она была в первые эпохи своего существования, если вам повстречаются огромные чудовища, от которых сейчас сохранились только останки; если вы познакомитесь с Периклом, Ганнибалом и Цезарем. Ведь все они там! Но, прежде всего, подумайте о том, что в новой жизни вы встретите самих себя в младенчестве, детстве, отрочестве, ибо все это отражено и высечено там. Подумайте также о том, что каждый поступок, совершенный вами здесь, на земле, может принести вам счастье или горе на том свете.
   — Сказки тысяча и одной ночи! — воскликнул Бжеский.
   — Во всяком случае, эти сказки странным образом согласуются с последними открытиями точных наук и объясняют многие загадки материального мира. Более того: они помогают правильно истолковать некоторые изречения святых отцов. Один из них говорит: «Око не видело, ухо не слышало, разум не представлял себе того, что богом уготовано для верных». А святая Тереза прибавляет: «Не смерти я страшусь, а жизни. Ибо такие миры видятся мне там, впереди, что мир земной для меня юдоль плачевная».
   — Если бы так оно было! — сказал Здислав. — Тогда мы не боялись бы смерти, а искали ее.
   — Искать ее незачем, ибо на этом свете мы собираем капитал для жизни будущей. Но бояться? Страх смерти, такой постыдный и распространенный среди нынешнего поколения — это болезнь, возникающая от пренебрежения гигиеной духа. Чтобы дух был здоровым, надо о боге и вечной жизни думать так же часто, как об еде и развлечениях; а так как мы этого не делаем, то наше духовное чувство притупляется и мы становимся калеками хуже слепцов. Отсюда неустойчивый и лихорадочный образ нашей жизни, отсюда грязное себялюбие, житейские мелочи, засасывающие нас, отсутствие высоких целей и упадок энергии. Жалкой и обреченной кажется мне современная цивилизация, которая на место бога и души поставила энергию и химические элементы.
   — Вы так восстаете против преклонения перед энергией и материей, а сами, кажется, пантеист, — заметил Здислав.
   — Я? — опешил Дембицкий.
   — Ведь вы называете эфир всеобщим духом.
   — Мы не понимаем друг друга. Видите ли, по моей гипотезе, чувствительный эфир — это духовная субстанция, материал, из которого рождаются души и который сам стремится к сознанию. Но этот эфир, этот океан, в котором плавают сто миллионов солнц, представляет собой ограниченную массу и, возможно, имеет форму эллипсоида. Однако за пределами этого океана, этого духа, в котором мы живем и частью которого являемся, могут быть миллионы других океанов эфира, населенных миллиардами других солнц. И в тех океанах, возможно, действуют совсем иные силы, царят совершенно иные законы, о которых мы не имеем представления. Каждый такой океан может быть отдельным миром духов, стоящих на более или менее высокой ступени развития. Но все они созданы одним творцом, о котором мы знаем только одно; он существует и он всемогущ. К нему не приложимы понятия величины и времени, поскольку сами дела его не имеют ни начала, ни конца, ни границ во вселенной. Мир, в котором мы живем и который мы видим, простирается в трех измерениях и в одном времени, но бог объемлет бесконечное число измерений и бесконечное многообразие времен. Он из ничего создает пространство и наполняет его вселенной. Он — средоточие и источник энергии не для звезд и туманностей, ибо звезды жалкие пылинки, а для тех океанов эфира, в которых движутся эти звезды и туманности. И вот что странно — это безграничное могущество бога нисколько нас не пугает; мы думаем о нем без всякой тревоги, с доверчивостью и надеждой, как дети об отце, хотя между ним и нами лежит бездна, которую не заполнить всем силам вечности. Так что же такое смерть перед лицом бога и возможно ли, чтобы во владениях вседержителя даже мельчайшая частица превратилась в ничто? Ведь все, что нас окружает, создано по его воле и, значит, должно быть вечным. Над мнимыми гробницами людей, вещей и миров он витает, как солнце над вспаханной землей, в которую семена брошены не для того, чтобы они погибли, а для того, чтобы принесли новую, богатую жатву.
   — Так как же, Здись? — спросила Мадзя после короткого молчания.
   — Откуда мне знать?! — ответил он. — Впрочем, мне начинает казаться, что человеческий разум, способный рождать такие понятия, состоит не только из фосфора и жиров…
   — А сейчас ты боялся бы смерти? — прошептала сестра, взяв его за руку.
   — Нет. Я бы подумал о величии бога и сказал бы: «Не знаю, что ты со мной сделаешь, господи, но что бы ты ни сделал, это будет лучше моих теорий».

Глава двадцать первая

Отъезд

   После обеда, на котором был и Дембицкий, Бжеский сообщил, что вечером уезжает, и попросил сестру купить ему несколько пар белья.
   Мадзя, услышав об отъезде брата, устремила на него такой просительный и печальный взгляд, что Дембицкому стало жаль ее. Но Здислав нахмурился, отвернулся и стал смотреть в окно на Саксонскую площадь.
   Мадзе волей-неволей пришлось отказаться от мысли сопровождать больного. Когда она вышла в город за покупками, Дембицкий спросил:
   — Что это вы заупрямились, не хотите взять с собой сестру? И вам было бы удобней, и она бы меньше терзалась.
   — Вы думаете? — с горечью спросил Бжеский. — А если недели через две меня не будет на свете? Что делать ей тогда среди чужих людей, одинокой, да еще с покойником?
   — Вы никак не можете избавиться от своих навязчивых мыслей.
   — Эх, дорогой мой, не стоит ломать комедию, — сказал Бжеский. — У меня едва ли один шанс из ста на то, что моя болезнь излечима, что это просто неопасный катар легких и желудка. Девяносто девять шансов, что это — чахотка, которая либо скоро доконает меня, либо года два будет подтачивать силы, отравит существование, поглотит все мои сбережения. Ну, а в инвалиды я не гожусь, — махнул рукой Здислав.
   Дембицкий молча смотрел на него.
   Подойдя к своему чемодану, Бжеский достал из него довольно толстый конверт и протянул его старику.
   — У меня к вам просьба, — сказал он. — Здесь страховой полис на двадцать тысяч рублей и квитанции. Пусть они будут у вас. Если со мной в дороге что-нибудь случится…
   Дембицкий спрятал конверт в карман.
   — Эти деньги — для родителей и младшей сестры. Есть у меня еще три тысячи рублей наличными, которые я хотел бы оставить Мадзе. Если мне станет плохо, я переведу их на ваше имя. Мадзе они пригодятся. И посоветуйте вы ей выйти замуж.
   — Стоит ей только захотеть! — воскликнул Дембицкий.
   — Смешной народ современные барышни, — сказал Бжеский. — Все они воображают, что созданы для великих дел, и не понимают, что самое великое дело — воспитать здоровых детей. Я не хочу, чтобы моя сестра состарилась, пропагандируя эмансипацию!
   Вскоре вернулась из города Мадзя. Дембицкий попрощался, пообещав зайти вечером.
   — Я купила тебе, — сказала Мадзя брату, — две смены теплого белья, чтобы ты не простужался, полдюжины сорочек, дюжину носовых платков и столько же пар носков.
   Здислав улыбнулся.
   — Сейчас все принесут из магазина. А вот здесь, — прибавила она, — дюжина конвертов и почтовая бумага.
   Она присела к столу и начала надписывать на конвертах свой адрес.
   — Ты что, с ума сошла? — воскликнул брат, увидев, что она делает.
   — Нисколько, — ответила Мадзя. — Раз ты должен каждый день отправлять мне письмо, я хочу облегчить тебе эту задачу. Не надо даже писать целое письмо. Напиши только: «Я нахожусь там-то, здоров», — и поставь число. А через неделю, самое большее, через десять дней, вызови меня телеграммой. Я тем временем выхлопочу паспорт. Помни, я отпускаю тебя одного только на десять дней. Я уверена, что если ты сразу же повидаешься с Таппейнером, то вызовешь меня даже раньше.
   Брат сел рядом и, отобрав у нее ручку, сказал:
   — Оставь эти конверты. Каждый день ты будешь получать открытку.
   — Смотри же, каждый день!
   — Непременно. И все-таки, поскольку все мы смертны…
   — Да не говори ты мне этого, милый, — рассердилась Мадзя. — Клянусь богом, ты поправишься!
   — Не будь ребенком, дорогая. Я могу поправиться, но может произойти крушение поезда.
   — В таком случае я еду с тобой! — воскликнула девушка, вскакивая с места.
   — Сядь! Не будь смешной! Теперь и я понял, что жизнь наша в руках божьих и… возможно, не кончается на земле. Смерть — это как бы уход за пределы… наших чувств в прекрасную страну, где все мы встретимся. Там, над ландшафтами, представляющими все части света, все геологические эпохи, а быть может, и все планеты, царят вечный день и весна!
   — Зачем ты говоришь это? — спросила Мадзя, глядя на него глазами, полными слез.
   — Я обращаюсь к тебе как к умной женщине, полной веры в будущую жизнь. Когда-то мы с тобой молились по одному молитвеннику, сегодня вместе обрели надежду, значит, мы можем побеседовать с тобой о смерти. Что в ней страшного? Ты словно переходишь из одной комнаты в другую. Неужели, Мадзя, ты не веришь, что все мы встретимся там, чтобы больше никогда не расставаться? А если бы тебя спросили, хочешь ли ты, чтобы я остался жить калекой и страдал на земле или отошел в блаженную страну, неужели у тебя хватило бы жестокости задерживать меня здесь?
   Мадзя склонила голову к нему на плечо и беззвучно плакала.
   — Плачь, плачь слезами благодарности богу за то, что в тяжкую минуту он открыл нам глаза. О, я знаю, что это значит! Я промучился несколько недель, но теперь все миновало. Если среди звезд существует иной мир, то он непостижимо прекрасен. Я так любил природу, так рвался в волшебные края, которые знал только по книгам.
   — Я тоже, — прошептала Мадзя.
   — Вот видишь. Значит, надо думать не о смерти, а о той блаженной поре, когда мы, здоровые, вечно юные, снова встретимся на изумрудных лугах, покрытых золотыми цветами, и будем любоваться на окрестный мир, с которым мы раньше не могли познакомиться, потому что у нас не было ни времени, ни средств. Можешь ли ты представить себе этот мир? Ровная долина изрезана сетью ущелий. Ты входишь в одно из них. Дорога идет в глубь расселины, и отвесные стены растут у тебя на глазах. Десять — двадцать минут — и перед тобой открывается широкий простор, какой не грезился тебе и во сне. Ты видишь как бы целый город монументальных сооружений. Острые и усеченные пирамиды, сложенные из черного, желтого и голубого камня; темно-зеленые пагоды со светлыми крышами; стройные башни с разноцветными балконами, индийские храмы, крепости циклопов, высокие стены в сапфировых, золотых и красных полосах. А на площадях и причудливо изрезанных улицах возникают внезапно колонны, неконченые статуи, высеченные в камне изображения неведомых существ.
   — И откуда у тебя все это берется? — с улыбкой спросила Мадзя.
   — Да разве я мало читал об этом! Или вот еще такая картина. Ты стоишь на горе, рядом высятся скалы, покрытые лесом. Справа от тебя — водопад, а у ног твоих — волшебная долина. По долине из конца в конец прихотливой лентой вьется речка. Вдали виден лес, а между лесом и тобой тянутся рощи. Но самое волшебное в этой картине — естественные фонтаны, гейзеры. Одни выбрасывают столбы горячей воды, из других вырываются клубы пара; одни рассыпаются брызгами, другие устремляются ввысь; эти словно веер, а вон тот — как скрещенные мечи. И все они подернуты дымкой, на которой чертят радугу солнечные лучи. Если бы ты из конца в конец прошла эту сказочную долину, ты встретила бы множество гейзеров, дымящиеся озера, пруды с горячей водой. Ты услышала бы подземные громы, увидела бы горы красного и голубого стекла. Если бы тебе захотелось купаться, ты нашла бы необыкновенную купальню. Это каменные ванны, которые, словно ласточкины гнезда, лепятся по склону скалы, и на каждой ступени — в ванне другая температура воды!
   — Что это ты рассказываешь?
   — Я описал тебе пустынную местность в Северной Америке, заповедник, который называют Национальным парком. Это земля чудес, я в первую очередь хочу посетить ее, а потом, когда мы будем вместе, снова съездить туда с тобой. Ты бы хотела совершить со мной такое путешествие? — спросил Здислав, обнимая сестру.
   Мадзя обвила рукой шею брата.
   — Дембицкий тоже поедет с нами, — сказала она.
   — Ну конечно. Он распахнул перед нами врата в эту страну.
   — А знаешь, Здислав, кого мы еще возьмем с собой? — спросила Мадзя, пряча лицо на плече брата. — Пана Сольского. Жаль, что ты с ним незнаком.
   — А, это тот аристократ, который делал тебе предложение? Интересно, почему ты ему отказала?
   — Ах, право, не знаю. Точно с ума сошла.
   — Но сейчас ты бы вышла за него?
   — Никогда! — воскликнула Мадзя. — Сейчас я думаю только о том, чтобы быть подле тебя.
   Здислав пожал плечами. Человек, который стоит перед лицом вечности, не замечает причуд любви, во всяком случае, они его мало интересуют.
   — Когда я уеду отсюда, — заговорил он после минутного молчания, — напиши в Иксинов, только не старикам, а майору. Расскажи все, что видела. Майор — человек бывалый, он сумеет осторожно предупредить стариков, чтобы они зря не волновались.
   — Как хочешь, — сказала сестра, — но помни, что ты каждый день должен посылать мне несколько слов: «Я здоров, живу там-то», — и все…
   — Хорошо, хорошо! — нетерпеливо перебил ее Здислав.
   Потом он начал одеваться в дорогу, а Мадзя упаковала чемодан.
   В восемь часов вечера пришел Дембицкий, в девять поехали на вокзал. Когда Бжеский занял свое место, Мадзя вошла в купе и, покрывая поцелуями голову и руки брата, прошептала:
   — Дорогой мой, золотой ты мой!
   — Ну-ну, только без нежностей, — остановил ее Здислав. — Будь здорова, напиши майору и не теряй головы!
   Он почти вытолкнул ее из вагона и захлопнул дверь. Через минуту поезд тронулся. Мадзя еще раз крикнула: «До свидания!» — но Бжеский забился в угол и даже не выглянул в окно.
   — Он всегда был таким странным! — сказала расстроенная Мадзя Дембицкому. — Даже не попрощался…
   — Ну, сколько же раз прощаться?
   — Да и вы такой же, как он!
   Дембицкий отвез Мадзю домой. Добравшись до своей комнатки на четвертом этаже, Мадзя торопливо разделась и заснула как убитая. Она очень устала.
   На следующий день утром, часов в одиннадцать, пани Бураковская самолично принесла ей чай. По выражению лица предприимчивой дамы было видно, что нерешительность борется в ней с любопытством.
   — Небось отвыкли от своей постельки, — заговорила она.
   — Что вы, я в восторге! Ведь я две ночи не спала.
   — В гостинице за братцем присматривали, — сказала дама. — Неужели он так болен, что пришлось ухаживать за ним?
   — Право, не знаю, что и сказать вам. Брат говорит, что он очень болен, а я думаю, что он поправится, если поживет несколько месяцев в горах.
   — Жаль, что господин Бжеский остановился не в частном доме, а в гостинице.
   — Да разве он мог искать квартиру на несколько дней! — вспыхнула Мадзя.
   — А если он так болен, — кротко продолжала пани Бураковская, — то жаль, что вы не поехали с ним за границу.
   — Он вызовет меня, как только узнает, где ему предстоит лечиться.
   — В дороге вы были бы ему особенно нужны…
   Мадзя отвернулась к окну.
   «Чего хочет от меня эта баба? — подумала она с гневом. — Я и сама предпочла бы отвезти его!»
   Но когда Бураковская ушла, гнев погас так же быстро, как вспыхнул. Мадзю охватила апатия, смешанная с удивлением.
   «Да был ли тут Здислав, сидела ли я около него? Да был ли тут Дембицкий, уверял ли Здислава, что душа бессмертна?»
   Она села на диван и устремила глаза в потолок. Ей чудилось, что она словно тонет в хрустальном океане и люди, красивые и красиво одетые, мелькают, как молнии, перед ней. Тела их сотканы из света, одежды — из радуги. Они живые, о чем-то говорят между собой, смотрят на Мадзю, но Мадзя не может понять их язык, и они не понимают ее.
   Потом она увидела две горы, ушедшие вершинами в небо, а между ними изумрудную долину с темно-зелеными рощами и множеством фонтанов, из которых били столбами и веерами струи воды. Эти горы, долина, рощи, река и водопады тоже были всех цветов радуги, и каждое дерево, скала и фонтан жили своей жизнью и имели свою душу. Они любовались друг другом, любили друг друга, и в журчанье воды и шелесте листьев Мадзе слышался их говор, но понять их язык она не могла.
   Она была убеждена, что все это уже где-то видела, что ей знаком каждый уголок долины; но когда она видела это и где?
   После страшных картин, которые недавно вызвал в ее душе пан Казимеж своей материалистической проповедью, она чувствовала себя спокойной и счастливой, сейчас ничто не тревожило ее, а новый, неведомый мир манил к себе. Ей казалось, что она должна умереть, верней раствориться в этих светлых картинах, которые раскрывались перед ней. Но когда она подумала, что кто-нибудь может пожалеть ее и удержать в этом сером мире с тяжелыми громадами домов, с кухонными запахами, когда подумала, что кто-нибудь заплачет о ней, как бы завидуя ее вечному блаженству, — ей стало горько.
   «Неужели люди могут быть такими эгоистами?» — сказала про себя Мадзя.
   После обеда она достала из дорожного сундучка давно забытый молитвенник и до вечера молилась и грезила наяву. Каждое слово приобретало новое значение, каждая страница была полна обетов и сладостных надежд.
   Целый сонм духов наполнил комнату; они бесшумно влетали и вылетали в окно, витали между выжженной солнцем землею и небом, погруженным в раздумья о вечности.
   На следующий день, в семь часов утра, даже не позавтракав, Мадзя выскользнула из дому с молитвенником в руках, а в десять вернулась умиротворенная.
   Она была у исповеди.
   Дома Мадзя застала письмо от Здислава, отправленное с границы и написанное карандашом:

   «Я чувствую себя настолько хорошо, что еду прямо в Вену. Всю ночь спал лежа. Я создан кондуктором».

   Но Мадзю письмо не обрадовало; оно напомнило ей, что брат и в самом деле приезжал в Варшаву и что он тяжело болен.
   Горькие чувства проснулись в душе Мадзи. Она упрекала себя в том, что отпустила Здислава одного, хотела броситься за ним вдогонку и ехать с ним, укрывшись в другом вагоне. Потом она вспомнила, что ничего не делает, и похолодела при одной мысли о том, что впереди у нее еще несколько бесцельных и праздных дней, долгих, пустых, отравленных тревогой.
   «Уснуть бы на это время или куда-нибудь уехать!»
   Около двух часов дня дворник принес ей визитную карточку с надписью: «Клара Мыделко, урожденная Говард».
   — Барыня спрашивают, — сказал дворник, — можно ли зайти к вам.
   — Ну конечно, просите, просите!
   «Мыделко? — подумала Мадзя. — Да ведь это поверенный Сольских! И панна Говард вышла за него замуж? Ну конечно, иначе откуда вторая фамилия? Да, да, она ведь так его расхваливала, умный, мол, порядочный. Но эти кривые ноги!»
   Дверь распахнулась, и вошла та, которую когда-то звали панной Говард. На ней было черное шелковое платье с длинным шлейфом, на шее золотая цепочка от часов, на лице все тот же ровный румянец, на белесых волосах маленькая кружевная шляпка.
   — Вы уж извините, панна Магдалена, — усталым голосом произнесла она, — за то, что я послала к вам дворника. Мне расхаживать сейчас нельзя. Я ведь замужем!
   — Поздравляю, поздравляю! — воскликнула Мадзя, целуя гостью и усаживая ее на диванчик. — Когда же это случилось? Вы никому не сказали…
   — Уже четыре дня я не принадлежу себе, — ответила пани Клара. Она опустила белесые ресницы и попыталась покраснеть еще больше, но это было просто немыслимо. — Мы обвенчались тайно в семь часов утра в костеле Святого Франциска, и с этой минуты в моей жизни началась полоса безоблачного счастья. У меня есть муж, который боготворит меня и которому самая гордая женщина могла бы подарить свое чувство. Поверьте, панна Магдалена, — с жаром говорила она, — женщина только тогда становится настоящим человеком, когда выходит замуж. Семья, материнство — вот высшее предназначение нашего пола! Не стану спорить, — скромно прибавила она, — бывает неловко и даже неприятно… Но обо всем забываешь, когда убедишься, что ты осчастливила человека, который этого достоин.
   — Я очень рада, что вы так довольны, — перебила ее Мадзя.
   — Довольна? Скажите: на седьмом небе! Я прожила в этом состоянии не четверо, собственно, не трое суток, а три столетия, нет, три тысячелетия! Ах, милая, вы даже не представляете себе…
   Новобрачная вдруг оборвала речь, а затем прибавила тем задушевным тоном, каким обычно дают советы:
   — Но чтобы заслужить такое счастье, женщина всю жизнь должна быть очень осмотрительна. Позвольте поэтому заметить вам, дорогая панна Магдалена, что вы бываете порой неосторожны…
   — Да что же я делаю? — удивилась Мадзя.
   — Ничего, я знаю, что ничего, все мы это знаем. Но незачем было посещать подкидышей, акушерок… А то, что вы несколько дней провели в гостинице…
   — Но в гостинице остановился мой больной брат, — с негодованием перебила ее Мадзя.