Страница:
Мадзя села за стол вместе с Сольскими; по одну руку от нее поместился Дембицкий, по другую — какой-то спирит, который, не обращая на Мадзю внимания, на всех языках обращал в спиритизм свою другую соседку. Напротив Мадзи расположился какой-то старик; вид у него был сугубо официальный; повязавшись салфеткой, он накладывал себе на тарелку огромные порции и уничтожал все без остатка, потрясая иногда головою так, точно в споре не соглашался со своим противником. То ли глядя на старика, то ли просто ощутив голод, Мадзя накинулась на еду и тоже поглощала все, что ей подавали: рыбу, дичь, цыплят, мороженое, запивая все разными винами, которые ей то и дело подливал Дембицкий. При этом у нее со старым математиком происходил примерно такой разговор:
— Вам вина налить? — спрашивал Дембицкий.
— Пожалуйста, — отвечала Мадзя.
— А в какой бокал?
— Все равно.
Дембицкий наливал в самый большой, задумывался на минуту, а затем снова повторял свой вопрос:
— Вам вина налить?
В голове у Мадзи шумело, словно неслась полая вода, которая, уничтожив все кругом, швыряет в водоворот остатки когда-то прекрасных и полезных вещей, обращенных сейчас в обломки. Что же пронеслось на бушующих волнах души Мадзи? Пан Стефан с Эленой, весь спиритический сеанс и портреты родителей Сольских, вечность и загробная жизнь, разодранные на миллионы клеток и мозговых волокон, растертые в бесформенную массу из жиров, фосфора и даже железа в виде ржавых листов, гвоздей и петель, которые она видела когда-то на Поцеёве.
А со дна этого хаоса упорно всплывали слова: наслаждайся жизнью, ведь придет долгий сон! наслаждайся жизнью, ведь придет долгий сон!..
Итак, Мадзя ела дичь, рыбу, цыплят и пила разные сорта вин из одного большого бокала. Что ей покойница пани Ляттер! Ведь она уже спит, обратившись в жиры, фосфор и железо. Что убеленный сединами ксендз, который когда-то склонялся над нею с облаткой и говорил: «Господи, недостоин я святых твоих тайн…» Что майор и даже отец, раз они рано или поздно обратятся в жиры, фосфор и железный лом!..
Подали кофе.
— Вам не налить ликера? — спросил Дембицкий.
— Пожалуйста.
— А в какой бокал?
В эту минуту Мадзя почувствовала, что у нее перехватило дыхание. Ей показалось, что она умирает. Она поднялась из-за стола, пошатываясь, прошла в дальние комнаты, повалилась на диванчик, закрытый олеандрами, и разразилась слезами.
Обеспокоенная Ада вышла вслед за нею; ужин уже кончился, поэтому Сольский попросил извинения у Элены и тоже бросился за сестрой. Он столкнулся с Адой на пороге комнаты, куда она не дала ему войти.
— Вот видишь, Стефек, — прошептала она, погрозив брату пальцем, — я тебя предупреждала!
Сольский заглянул в глубь комнаты. Ему почудилось, что между трепещущими олеандрами слышится тихий плач. Он отстранил сестру, бросился к диванчику и, схватив за руку плачущую Мадзю, сказал:
— Так это я виноват?
Мадзя подняла на него удивленные глаза.
— Вы? — переспросила она. — Вы слишком благородны для того, чтобы кто-то плакал по вашей вине.
А затем, придя в себя, торопливо прибавила:
— Это пустяки! Я столько слышала и видела сегодня необыкновенного, что совсем расстроилась. Как ребенок! — прибавила она со смехом.
Ада пристально смотрела на брата; тот стоял около Мадзи, охваченный волнением, и вид у него был такой, точно он отважится сейчас на решительный шаг. Он уже хотел что-то сказать, но тут показался пан Казимеж и весело спросил у Мадзи:
— Что это, вы хотите упасть в обморок?
— Ах нет! Я только расстроилась! На меня свалилось слишком много впечатлений, — покраснела Мадзя и опустила глаза.
— Наш сегодняшний разговор вы, быть может, тоже относите к этим впечатлениям? — с победоносным видом спросил пан Казимеж.
— В известной мере, да…
Сольский вышел с Адой в соседнюю комнату и сердито спросил:
— Любопытно, о чем это они разговаривали?
— Ты не поверишь: о бессмертии души, — ответила Ада. — Пан Казимеж доказывал, что душа не существует.
— Бессмертие души! — повторил Сольский. — Если бы это было название нового балета или преферанса, я бы поверил, что пан Норский интересуется бессмертием души.
— Надо всегда верить Мадзе, — сказала Ада, — она говорит правду.
— Посмотрим, посмотрим!..
— Однако у тебя только что был такой вид, точно ты хочешь предложить ей руку и сердце.
— Я бы, может, и предложил, но либо слишком рано, либо слишком поздно…
— Вот видишь! — подхватила Ада. — Я этого у тебя всегда боялась. Ты всегда готов стремительно действовать и так же стремительно отступать…
Вошла панна Элена и упрекнула Сольского, что он надолго ее оставил. Пан Стефан холодно извинился. Куда больше, чем панна Элена, занимала его мысль о том, что он хотел пробудить ревность у Мадзи, а сам пал жертвой ревности, да еще к кому, к пану Казимежу!
Было около двух часов ночи, гости начали разъезжаться по домам.
По дороге домой Мадзя снова закружилась в хаосе бессмертия, небытия, жиров, железа и фосфора. Ада прислушивалась к разговору, который вели брат и Дембицкий.
— Что вы скажете обо всем этом? — спрашивал у Дембицкого пан Стефан.
— Такие узлы, — ответил старик, — развязывал, кажется, Сляде, американский спирит, он утверждал, что делает это в четвертом измерении.
— Возможно ли это?
— Думаю, что для человека четвертое измерение так же доступно, как для устрицы отправка и прием телеграмм.
— А эскиз портрета матери?
— Да ведь пани Арнольд видела у вас в доме портреты ваших родителей. В обычном состоянии она может не помнить их, но бывает такое нервное возбуждение, когда человек в мельчайших подробностях воссоздает предметы мало ему известные или совсем забытые.
— А быстрота, с какой был сделан эскиз? — настаивал Сольский.
— В состоянии такого возбуждения все движения, быть может, тоже становятся быстрей. Да разве я в конце концов знаю? — ответил Дембицкий.
«Говорите, что хотите, — промелькнуло в голове у Мадзи, — а уж я-то знаю! Портрет покойницы пани Арнольд срисовала и вовсе не на той бумаге, которую ей положили на стол».
В эту минуту она была во власти полного скептицизма, точней уверовала в новоиспеченный догмат, что дух человеческий является продуктом жиров, фосфора и железа…
— Вам вина налить? — спрашивал Дембицкий.
— Пожалуйста, — отвечала Мадзя.
— А в какой бокал?
— Все равно.
Дембицкий наливал в самый большой, задумывался на минуту, а затем снова повторял свой вопрос:
— Вам вина налить?
В голове у Мадзи шумело, словно неслась полая вода, которая, уничтожив все кругом, швыряет в водоворот остатки когда-то прекрасных и полезных вещей, обращенных сейчас в обломки. Что же пронеслось на бушующих волнах души Мадзи? Пан Стефан с Эленой, весь спиритический сеанс и портреты родителей Сольских, вечность и загробная жизнь, разодранные на миллионы клеток и мозговых волокон, растертые в бесформенную массу из жиров, фосфора и даже железа в виде ржавых листов, гвоздей и петель, которые она видела когда-то на Поцеёве.
А со дна этого хаоса упорно всплывали слова: наслаждайся жизнью, ведь придет долгий сон! наслаждайся жизнью, ведь придет долгий сон!..
Итак, Мадзя ела дичь, рыбу, цыплят и пила разные сорта вин из одного большого бокала. Что ей покойница пани Ляттер! Ведь она уже спит, обратившись в жиры, фосфор и железо. Что убеленный сединами ксендз, который когда-то склонялся над нею с облаткой и говорил: «Господи, недостоин я святых твоих тайн…» Что майор и даже отец, раз они рано или поздно обратятся в жиры, фосфор и железный лом!..
Подали кофе.
— Вам не налить ликера? — спросил Дембицкий.
— Пожалуйста.
— А в какой бокал?
В эту минуту Мадзя почувствовала, что у нее перехватило дыхание. Ей показалось, что она умирает. Она поднялась из-за стола, пошатываясь, прошла в дальние комнаты, повалилась на диванчик, закрытый олеандрами, и разразилась слезами.
Обеспокоенная Ада вышла вслед за нею; ужин уже кончился, поэтому Сольский попросил извинения у Элены и тоже бросился за сестрой. Он столкнулся с Адой на пороге комнаты, куда она не дала ему войти.
— Вот видишь, Стефек, — прошептала она, погрозив брату пальцем, — я тебя предупреждала!
Сольский заглянул в глубь комнаты. Ему почудилось, что между трепещущими олеандрами слышится тихий плач. Он отстранил сестру, бросился к диванчику и, схватив за руку плачущую Мадзю, сказал:
— Так это я виноват?
Мадзя подняла на него удивленные глаза.
— Вы? — переспросила она. — Вы слишком благородны для того, чтобы кто-то плакал по вашей вине.
А затем, придя в себя, торопливо прибавила:
— Это пустяки! Я столько слышала и видела сегодня необыкновенного, что совсем расстроилась. Как ребенок! — прибавила она со смехом.
Ада пристально смотрела на брата; тот стоял около Мадзи, охваченный волнением, и вид у него был такой, точно он отважится сейчас на решительный шаг. Он уже хотел что-то сказать, но тут показался пан Казимеж и весело спросил у Мадзи:
— Что это, вы хотите упасть в обморок?
— Ах нет! Я только расстроилась! На меня свалилось слишком много впечатлений, — покраснела Мадзя и опустила глаза.
— Наш сегодняшний разговор вы, быть может, тоже относите к этим впечатлениям? — с победоносным видом спросил пан Казимеж.
— В известной мере, да…
Сольский вышел с Адой в соседнюю комнату и сердито спросил:
— Любопытно, о чем это они разговаривали?
— Ты не поверишь: о бессмертии души, — ответила Ада. — Пан Казимеж доказывал, что душа не существует.
— Бессмертие души! — повторил Сольский. — Если бы это было название нового балета или преферанса, я бы поверил, что пан Норский интересуется бессмертием души.
— Надо всегда верить Мадзе, — сказала Ада, — она говорит правду.
— Посмотрим, посмотрим!..
— Однако у тебя только что был такой вид, точно ты хочешь предложить ей руку и сердце.
— Я бы, может, и предложил, но либо слишком рано, либо слишком поздно…
— Вот видишь! — подхватила Ада. — Я этого у тебя всегда боялась. Ты всегда готов стремительно действовать и так же стремительно отступать…
Вошла панна Элена и упрекнула Сольского, что он надолго ее оставил. Пан Стефан холодно извинился. Куда больше, чем панна Элена, занимала его мысль о том, что он хотел пробудить ревность у Мадзи, а сам пал жертвой ревности, да еще к кому, к пану Казимежу!
Было около двух часов ночи, гости начали разъезжаться по домам.
По дороге домой Мадзя снова закружилась в хаосе бессмертия, небытия, жиров, железа и фосфора. Ада прислушивалась к разговору, который вели брат и Дембицкий.
— Что вы скажете обо всем этом? — спрашивал у Дембицкого пан Стефан.
— Такие узлы, — ответил старик, — развязывал, кажется, Сляде, американский спирит, он утверждал, что делает это в четвертом измерении.
— Возможно ли это?
— Думаю, что для человека четвертое измерение так же доступно, как для устрицы отправка и прием телеграмм.
— А эскиз портрета матери?
— Да ведь пани Арнольд видела у вас в доме портреты ваших родителей. В обычном состоянии она может не помнить их, но бывает такое нервное возбуждение, когда человек в мельчайших подробностях воссоздает предметы мало ему известные или совсем забытые.
— А быстрота, с какой был сделан эскиз? — настаивал Сольский.
— В состоянии такого возбуждения все движения, быть может, тоже становятся быстрей. Да разве я в конце концов знаю? — ответил Дембицкий.
«Говорите, что хотите, — промелькнуло в голове у Мадзи, — а уж я-то знаю! Портрет покойницы пани Арнольд срисовала и вовсе не на той бумаге, которую ей положили на стол».
В эту минуту она была во власти полного скептицизма, точней уверовала в новоиспеченный догмат, что дух человеческий является продуктом жиров, фосфора и железа…
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Глава первая
Богач, который искал работы
Странные порядки царили в доме Сольских, когда Стефан был маленьким. По временам во всех комнатах главного корпуса и крыльев особняка распахивались настежь двери, и гость с удивлением слышал отдаленный, но быстро приближающийся топот; вскоре перед ним появлялся запыхавшийся мальчуган, который, как жеребенок, проносился по гостиной. Минуту спустя топот слышался вновь, но уже с противоположной стороны. В открытую дверь опять вбегал тот же мальчуган; не обращая внимания на присутствие постороннего, он мчался дальше и исчезал за другой дверью; топот постепенно стихал, а затем доносился с той же стороны, что и в первый раз, и все повторялось сызнова.
Тогда у гостя просил извинения кто-нибудь из родителей, чаще всего мать.
— Вы уж простите, — краснея и опуская глаза, говорила она, — но доктора посоветовали нашему Стефеку побольше двигаться. В город посылать его мы не можем, вот и приходится…
Из-за этого дом Сольских прослыл беспокойным, а маленький Стефек — необузданным ребенком, сущим наказанием господним для родителей. На самом же деле у Стефека была только одна болезнь — избыток сил, и так как ему не разрешали играть в простые детские игры, он выдумывал самые необычные.
Когда мальчику случалось залезть на дерево в саду, отец, мать, тетка, бонна и двое гувернеров целый день потом твердили ему, что лазить по деревьям стыдно, что по деревьям лазят только дети простонародья. Стефек после этого обходил деревья стороной, зато балансировал на чугунной ограде, пугая прохожих.
Увидев, как сын лакея прокатился по лестничным перилам, Стефек последовал его примеру. Но об этом тотчас узнали старшие; отец, мать, тетка, бонна и двое гувернеров принялись толковать ему, что он порочит имя Сольских, что съезжать по лестничным перилам пристало лишь кухаркиным детям. С тех пор Стефек больше никогда не съезжал по перилам, зато однажды, ухватившись за решетку балкона на третьем этаже, повис на руках и обогнул балкон с наружной стороны.
Выбегая во двор или в сад, мальчик любил меряться силами с детьми прислуги. Ему объяснили, что такое общество позорит его. Тогда Стефек прекратил забавы с челядью и начал пробовать свою недюжинную силу на графских и баронских сынках.
— Давай поборемся! — кричал он, встретив какого-нибудь неженку. Потом хватал за бок — мальчика или девочку, безразлично! — и опрокидывал свою жертву наземь. Если попадался мальчуган посильнее, Стефек тут же выпускал его, отскакивал на несколько шагов и, пригнувшись, ударял головою в живот изумленного соперника, который чаще всего даже не понимал, чего этому Сольскому надо.
Из-за этих выходок титулованные юнцы и благовоспитанные девицы сторонились Стефека еще при жизни его родителей. Они называли его уличным мальчишкой, а он платил им презрением. Так Стефек и рос в одиночестве, не понимая, за что его не любят барчуки и почему нельзя водиться с лакейскими ребятами в городе и пастухами в деревне.
Когда мальчику исполнилось тринадцать лет и ни один гувернер уже не брался за его воспитание, отец отдал Стефека в третий класс гимназии. Едва этот приземистый, желтолицый мальчуган с большущей головой и косо посаженными глазами показался на пороге гимназии, как навстречу ему высыпала орава мальчишек.
— Смотрите, смотрите! — визжали они, — Япошка, обезьяна!
В голове у Сольского зашумело; размахивая кулаками, он ринулся в толпу, а когда чьи-то руки вцепились ему в волосы и чьи-то кулаки стали дубасить его по спине, рассвирепел не на шутку.
Вдруг все умолкли и разбежались; Стефек поднял глаза и увидел, что его кулак уткнулся в живот какого-то господина с одутловатым лицом и голубыми глазами.
— За что ты их так колотишь? — спокойным голосом спросил господин.
— А вы спросите у них, как они меня обзывают, — возразил дерзкий мальчуган, готовый накинуться и на взрослого.
Господин кротко посмотрел на него и сказал:
— Ступай на место. Задатки у тебя хорошие, но, видно, дурно направленные.
Это был учитель математики Дембицкий. Оторопевший Стефек пошел в класс, но в его душе что-то дрогнуло. Никто еще не говорил ему, что у него хорошие задатки!
С этого времени между учителем и учеником возникла тайная симпатия. На уроках Дембицкого Стефек сидел спокойней, чем у других учителей, и учился у него гораздо прилежней, а Дембицкий не раз выручал мальчика в гимназии из всяких бед.
В пятом классе, уже после смерти родителей, Стефеку взбрело как-то в голову испытать свою выносливость. Вместо того, чтобы пойти на занятия, он отправился за город и несколько дней скитался без еды и сна. Возвратился он не очень отощавшим, но за этот опыт чуть не вылетел из гимназии; счастье, что за него горячо вступился Дембицкий.
Спустя неделю главный опекун Стефека явился к Дембицкому с просьбой переселиться в особняк Сольских и взять на себя воспитание мальчика, на которого он один из всех окружающих имеет влияние. Но Дембицкий отказался, только попросил Стефека время от времени навещать его.
Гимназисты недолюбливали юного Сольского, хотя было известно, что некоторые ученики учатся за его счет, а кое-кто и живет на его средства. Стефека не любили за резкость и непомерное честолюбие. Раза два ему случалось играть с товарищами в лапту; играл Стефек превосходно, но вот беда — как «горожанин» он никого не слушался, а когда его выбирали «маткой», требовал от остальных такого беспрекословного повиновения, что товарищи обижались и отказывались играть. По окончании шестого класса он предложил нескольким одноклассникам совершить на каникулах экскурсию пешком в Ойцов и Свентокшиские горы. Большую часть дорожных расходов Стефек взял на себя: он снабдил товарищей палками и биноклями, отыскивал самые удобные места для ночлега, захватил две повозки с провизией, а также повара и лакея — словом, хозяин он был неоценимый. Но когда в пути Стефек, не слушая никаких возражений, начал выбирать самые трудные дороги и затевать походы по ночам либо в дождь и в бурю, товарищи в одно прекрасное утро исчезли, не простясь и оставив в повозке бинокли и палки.
Для самолюбивого Стефека это был такой тяжелый удар, что в седьмой класс он уже не вернулся и, обозленный, уехал за границу.
Дембицкий пробудил в нем жажду знаний, и юноша, предоставленный самому себе, пожелал узнать все. Он изучал философию и общественные науки, занимался физикой и химией, посещал политехническое училище и сельскохозяйственную академию, не задумываясь над тем, какой ему прок слушать столько курсов и посещать столько университетов, сколько объездил он за эти десять лет в лихорадочной погоне за знаниями.
Стефек быстро созревал, умственный его кругозор становился все шире, но сердце все больше отдалялось от людей. Аристократов он презирал, помня о своем детстве, а может, и потому, что не терпел рядом с собой равных. Его тянуло к людям бедным и простым, так как ими он мог повелевать; но и они не признавали его власти над собой и порой даже отказывались от его помощи, которую он не умел предлагать. Время, шпаги буршей, пивные кружки и кулаки немецких филистеров смирили буйный нрав Стефека, но сделали его желчным.
Ведь он хотел людям добра! Он даже готов был раздать нуждающимся все свое состояние! И если ему нравилось подчинять людей своей воле, то ведь он, не колеблясь, пожертвовал бы жизнью ради тех, кто был бы ему послушен. Однако никто и не догадывался о его чувствах. Напротив, люди не раз отдавали предпочтение тем, кто предлагал свои услуги с поклонами и улыбками, а затем прибирал легковерных к рукам.
Кланяться, улыбаться, навязываться Сольский не умел, и постепенно между этим суровым, хмурым человеком и окружающими вырастала стена недоверия. Его сердечный жар никого не согревал, зато гордость была видна всем, и если он оказывал кому-нибудь большую помощь, это называли капризом.
Однажды в кабачке, где кутили прусские офицеры, Стефан вступился за охмелевшего бурша, и ему пришлось драться на дуэли. Товарищи-студенты, желая почтить храбреца, избрали его председателем комитета по празднованию юбилея одного из профессоров. Сольский отвалил кучу денег на подарок юбиляру и на угощение для товарищей, что еще больше укрепило его популярность.
Несколько дней его чуть не на руках носили, но когда в комитете начались совещания, оказалось, что советоваться с Сольским невозможно, ему надо только повиноваться. Он так бесцеремонно навязывал другим свое мнение, что уже на третьем заседании молодой барон Штольберг, швырнув трубку на пол и стукнув кулаком по столу, воскликнул:
— Тебе, Сольский, только диктатором быть или пастухом! В обыкновенные председатели ты не годишься…
Юбилейный комитет распался, у Сольского опять была дуэль, и с тех пор он окончательно порвал с товарищами. Горечь наполняла его душу, он чувствовал свою вину, но даже самому себе не хотел в ней признаться.
Вскоре наступила пора, когда для кипучей энергии Сольского открылось иное применение: он начал интересоваться женщинами.
Но и с женщинами он был так же резок и деспотичен. Он относился к ним с явным недоверием, потому что с детства ему внушали, что он некрасив. За взаимность он предлагал деньги или ценные подарки, а когда деньги приносили ему успех, жаждал любви бескорыстной. Своих любовниц он бросал без угрызений совести, но если ему самому изменяли, испытывал приступы безумного гнева на весь женский пол и говорил дерзости женщинам ни в чем не повинным.
Молоденькую модистку, которая была к нему искренне привязана, он обвинил в корыстолюбии и оттолкнул своими издевками. Барышне из общества, которая увлеклась им, он сказал, что добродетельные девицы делятся на два разряда: одни мечтают о том, чтобы сделать партию, другие — хоть как-нибудь выскочить замуж. Богатой вдове, которая беззаветно любила его, он заявил, что постоянство — добродетель стареющих дам. И наконец, когда второразрядная певичка предпочла ему бедного, но красивого художника, он решил, что все женщины — подлые твари.
Тогда Сольский пустился в опасные путешествия. В поисках приключений он побывал на Монблане, в Египте, Алжире и Сахаре, едва не отправился в Америку и Австралию, но передумал, так как сестра Ада окончила пансион и нуждалась в его опеке. Он видал морские бури, слышал рычанье льва в пустыне, спускался в кратер Везувия, и в конце концов им овладела такая хандра, что он начал даже подумывать о самоубийстве, от которого его удержала только мысль о сестре.
Сольский решил посвятить себя науке. С этой целью он поехал в Англию и сделал визит одному из самых знаменитых философов, желая попросить у него совета.
Философ встретил его любезно, и Сольский, ободренный таким приемом, засыпал хозяина вопросами. Что такое счастье, в чем назначение человека и мира? — допытывался он, высказывая свои сомнения и пессимистические мысли.
Англичанин слушал гостя, поглаживая бакенбарды, и вдруг спросил:
— Скажите на милость, чем вы, собственно, занимаетесь? Вы ученый или артист?
— Я желаю посвятить себя философии, — ответил Сольский.
— Ну, это дело будущего. А теперь чем вы занимаетесь? Работаете в промышленности, торговле или в сельском хозяйстве?
— У меня есть состояние…
— Состояние? Понимаю, оно позволяет вам жить в достатке. Но богатство — это еще не все в жизни. Каков же ваш род занятий? Быть может, вы чиновник или дипломат?
Изумленный Сольский молчал, тогда англичанин, поднявшись с кресла, холодно сказал:
— В таком случае, прошу прощенья, но… у меня мало времени, я человек занятой.
Если бы потолок обрушился на письменный стол философа, это меньше смутило бы Сольского, чем такая резкая отповедь. Пан Стефан ушел совершенно подавленный и впервые в жизни устыдился своей праздности.
С тех пор, на что бы он ни взглянул, все напоминало ему о его унизительной роли в этом мире, где каждый человек что-нибудь да делает. Извозчики возят пассажиров, грузчики переносят тяжести, полицейские охраняют порядок, цветочницы продают людям цветы, купцы снабжают их товарами, владельцы ресторанов — пищей. Один он, Сольский, ничего не делает и поэтому недоволен собой.
В первую минуту, охваченный раскаянием, Сольский хотел было наняться в лондонских доках грузчиком, но, придя туда, отказался от своего замысла, чтобы не отнимать заработка у бедняков, которые, кстати сказать, поглядывали на него не особенно дружелюбно. Затем он решил войти в компанию с каким-нибудь купцом или промышленником; но все, к кому он обращался, вскоре догадывались, с кем имеют дело, и уклонялись от разговора, ссылаясь на занятость.
Наконец, потратив несколько месяцев на всевозможные фантастические проекты, Сольский напал на счастливую мысль вернуться на родину и поискать себе занятия в собственном имении.
Он вернулся в Польшу. Но тетушка Габриэля при первом же разговоре напомнила ему, что Ада давно уже окончила пансион и живет в доме чужой женщины, пани Ляттер, и что прямой его долг позаботиться о сестре и вывезти ее за границу, чтобы бедняжка повидала свет.
Проект пришелся Сольскому по душе: ведь забота о сестре — это тоже занятие! Он упросил тетку сопровождать их во время путешествия, объявил сестре, что через неделю увезет ее за границу, и разрешил ей взять с собой панну Элену Норскую, которую Ада в то время боготворила.
Сперва Сольский был равнодушен к красавице Элене, подозревая ее в намерении найти богатого мужа. Но когда в Венеции за панной Эленой стал увиваться рой поклонников — итальянцев, французов, англичан и немцев, всё людей родовитых и состоятельных, — Сольский обратил на нее внимание. Только тогда он заметил то, о чем говорили все вокруг: пышные, белокурые волосы панны Элены, ее чудесную фигуру, дивной красоты лицо и электризующий взгляд. Ему нравилось ее надменное обращение с поклонниками и льстили благосклонные взгляды, которыми она порой его дарила.
Вскоре, однако, в толпе обожателей начали выделяться двое наиболее усердных: французский виконт и итальянский граф; панна Элена тоже была с ними любезней, чем с другими. Тогда Сольский, желая скрыть терзавшую его ревность, уехал из Венеции.
Известие о самоубийстве пани Ляттер потрясло панну Элену. Она перестала появляться в свете и, когда даже самые пылкие обожатели покинули ее, поселилась на несколько месяцев в монастыре.
Здесь Сольский увидел панну Элену в черном платье, лицо ее было словно высечено из мрамора, в глазах светилась скорбь; вместе с Адой он убедил ее совершить новую поездку по Италии и Швейцарии.
Во время этой поездки панна Элена избегала новых знакомств и проводила целые дни с Сольскими. При этом пан Стефан открыл в ней большие достоинства: быстрый и рассудительный ум, большую начитанность и редкое бесстрашие. Однажды они втроем поднимались на Везувий; Ада, увидев почти у самых своих ног лазурное море, вернулась с полдороги, но панна Элена взошла на вершину этой страшной горы. Увязая по колени в пепле, вскарабкались они со Стефаном на край кратера, где земля сотрясалась под ногами, от серного запаха спирало дыхание и весь мир исчезал в клубах дыма. Только тут панна Элена улыбнулась впервые за несколько месяцев, и Сольский понял, что она необыкновенная женщина.
С тех пор они стали более близки. Сольский не скрывал своих чувств, и панна Элена говорила, что он ведет себя, как одержимый. Они проводили вдвоем целые дни. А когда однажды вечером, во время прогулки по морю, их застигла буря, едва не потопившая лодку, и панна Элена запела, Сольский сделал ей предложение.
Узнав об этом, Ада опечалилась, а тетушка Габриэля собралась покинуть их и вернуться на родину. Стефан и Ада упросили ее не уезжать, и она осталась с условием, что у них снова будет открытый дом.
Старушка оказалась дипломатом. Вокруг панны Элены сразу собралась толпа обожателей, вынырнул и французский виконт, и вскоре Сольский начал делать невесте такие сцены ревности, что панна Элена вернула ему слово.
— Мы еще мало знаем друг друга, — сказала она. — Для вас несносно мужское общество, а по мне — лучше смерть, чем ревнивый муж.
— Я не ревнив! — возмутился Сольский.
— Стало быть, вы мне не доверяете.
— И так, вы хотите порвать окончательно?
Последнее слово озадачило панну Элену.
— Ну, так уж и окончательно!.. — возразила она, бросая на Сольского дразнящий взгляд. — Сперва приглядимся друг к другу, как люди свободные, как друзья, а там… посмотрим. Женщин завоевывают не только силой, этим искусством вы еще не овладели.
— А вы согласитесь быть моей наставницей? — спросил он, целуя панне Элене руку.
— Ну что ж! — ответила она, немного подумав. — Вам надо искать себе жену в модном свете, и я охотно помогу вам. Но я буду строгой наставницей…
— Все равно лучше вас мне не найти.
— Посмотрим.
Порывая с Сольским, панна Элена обнаружила большой ум и такт. Пан Стефан в это время уже начал замечать на своем солнце пятна. Он еще любил Элену, эту красивую, всеми обожаемую, гордую и смелую девушку, таившую в себе столько загадок, но его отталкивали ее эгоизм и кокетство. «Неужели она хочет, — говорил он себе, — выйти за меня ради моих денег и мое имя ей нужно, как ширма? Неужели она думает превратить мой дом в место сборища своих обожателей?»
Пока он смотрел на свою невесту и касался устами ее руки, страсть опьяняла его. Но стоило ему остаться одному, в нем пробуждались сомнения и даже недоверие.
«Может быть, я для нее только выгодный жених? — думал он. — Забавная история! Убегать от нимф, охотящихся за мужьями, и попасть в сети к самой Диане!»
Однако панна Элена вернула ему свободу без всяких сцен, даже как бы шутя, но не запрещая вместе с тем надеяться, при условии, что он снова ее завоюет. Стало быть, не корыстолюбие говорило в ней, а благородная гордость, и если прежде она была нежна с ним, то, видимо, непритворно, без расчета.
«А не попытаться ли в таком случае снова завоевать ее? — размышлял пан Стефан. — Она в невинной форме преподала мне урок, и я сумею им воспользоваться. В этой женщине таятся бесценные сокровища, которые не так-то легко обнаружить; кто знает, что скрыто еще в ее сердце?»
С этого времени Сольский стал относиться к Элене с еще большим уважением. Надменный барин в ее присутствии становился покорным рабом, деспот учился усмирять свою властную натуру и быть деликатным.
Тетушка Габриэля и Ада были благодарны панне Элене за то, что она так ловко разрубила узел, причинявший им немало огорчений. Аде даже стало жаль, что все так кончилось, но тетка была настроена скептически.
— Вот увидишь, — говорила она племяннице, — это просто искусная кокетка, которая хочет женить на себе Стефана!
— Но, тетенька, что же было бы дурного, если бы Стефек и в самом деле женился на ней?
— Ах, оставь, дорогая! — прервала тетка. — Девушка без приданого, без имени, и к тому же дочь учительницы… Что же тогда делать барышням из хороших семей, если мужчины нашего круга будут жениться на таких, как она?
Тогда у гостя просил извинения кто-нибудь из родителей, чаще всего мать.
— Вы уж простите, — краснея и опуская глаза, говорила она, — но доктора посоветовали нашему Стефеку побольше двигаться. В город посылать его мы не можем, вот и приходится…
Из-за этого дом Сольских прослыл беспокойным, а маленький Стефек — необузданным ребенком, сущим наказанием господним для родителей. На самом же деле у Стефека была только одна болезнь — избыток сил, и так как ему не разрешали играть в простые детские игры, он выдумывал самые необычные.
Когда мальчику случалось залезть на дерево в саду, отец, мать, тетка, бонна и двое гувернеров целый день потом твердили ему, что лазить по деревьям стыдно, что по деревьям лазят только дети простонародья. Стефек после этого обходил деревья стороной, зато балансировал на чугунной ограде, пугая прохожих.
Увидев, как сын лакея прокатился по лестничным перилам, Стефек последовал его примеру. Но об этом тотчас узнали старшие; отец, мать, тетка, бонна и двое гувернеров принялись толковать ему, что он порочит имя Сольских, что съезжать по лестничным перилам пристало лишь кухаркиным детям. С тех пор Стефек больше никогда не съезжал по перилам, зато однажды, ухватившись за решетку балкона на третьем этаже, повис на руках и обогнул балкон с наружной стороны.
Выбегая во двор или в сад, мальчик любил меряться силами с детьми прислуги. Ему объяснили, что такое общество позорит его. Тогда Стефек прекратил забавы с челядью и начал пробовать свою недюжинную силу на графских и баронских сынках.
— Давай поборемся! — кричал он, встретив какого-нибудь неженку. Потом хватал за бок — мальчика или девочку, безразлично! — и опрокидывал свою жертву наземь. Если попадался мальчуган посильнее, Стефек тут же выпускал его, отскакивал на несколько шагов и, пригнувшись, ударял головою в живот изумленного соперника, который чаще всего даже не понимал, чего этому Сольскому надо.
Из-за этих выходок титулованные юнцы и благовоспитанные девицы сторонились Стефека еще при жизни его родителей. Они называли его уличным мальчишкой, а он платил им презрением. Так Стефек и рос в одиночестве, не понимая, за что его не любят барчуки и почему нельзя водиться с лакейскими ребятами в городе и пастухами в деревне.
Когда мальчику исполнилось тринадцать лет и ни один гувернер уже не брался за его воспитание, отец отдал Стефека в третий класс гимназии. Едва этот приземистый, желтолицый мальчуган с большущей головой и косо посаженными глазами показался на пороге гимназии, как навстречу ему высыпала орава мальчишек.
— Смотрите, смотрите! — визжали они, — Япошка, обезьяна!
В голове у Сольского зашумело; размахивая кулаками, он ринулся в толпу, а когда чьи-то руки вцепились ему в волосы и чьи-то кулаки стали дубасить его по спине, рассвирепел не на шутку.
Вдруг все умолкли и разбежались; Стефек поднял глаза и увидел, что его кулак уткнулся в живот какого-то господина с одутловатым лицом и голубыми глазами.
— За что ты их так колотишь? — спокойным голосом спросил господин.
— А вы спросите у них, как они меня обзывают, — возразил дерзкий мальчуган, готовый накинуться и на взрослого.
Господин кротко посмотрел на него и сказал:
— Ступай на место. Задатки у тебя хорошие, но, видно, дурно направленные.
Это был учитель математики Дембицкий. Оторопевший Стефек пошел в класс, но в его душе что-то дрогнуло. Никто еще не говорил ему, что у него хорошие задатки!
С этого времени между учителем и учеником возникла тайная симпатия. На уроках Дембицкого Стефек сидел спокойней, чем у других учителей, и учился у него гораздо прилежней, а Дембицкий не раз выручал мальчика в гимназии из всяких бед.
В пятом классе, уже после смерти родителей, Стефеку взбрело как-то в голову испытать свою выносливость. Вместо того, чтобы пойти на занятия, он отправился за город и несколько дней скитался без еды и сна. Возвратился он не очень отощавшим, но за этот опыт чуть не вылетел из гимназии; счастье, что за него горячо вступился Дембицкий.
Спустя неделю главный опекун Стефека явился к Дембицкому с просьбой переселиться в особняк Сольских и взять на себя воспитание мальчика, на которого он один из всех окружающих имеет влияние. Но Дембицкий отказался, только попросил Стефека время от времени навещать его.
Гимназисты недолюбливали юного Сольского, хотя было известно, что некоторые ученики учатся за его счет, а кое-кто и живет на его средства. Стефека не любили за резкость и непомерное честолюбие. Раза два ему случалось играть с товарищами в лапту; играл Стефек превосходно, но вот беда — как «горожанин» он никого не слушался, а когда его выбирали «маткой», требовал от остальных такого беспрекословного повиновения, что товарищи обижались и отказывались играть. По окончании шестого класса он предложил нескольким одноклассникам совершить на каникулах экскурсию пешком в Ойцов и Свентокшиские горы. Большую часть дорожных расходов Стефек взял на себя: он снабдил товарищей палками и биноклями, отыскивал самые удобные места для ночлега, захватил две повозки с провизией, а также повара и лакея — словом, хозяин он был неоценимый. Но когда в пути Стефек, не слушая никаких возражений, начал выбирать самые трудные дороги и затевать походы по ночам либо в дождь и в бурю, товарищи в одно прекрасное утро исчезли, не простясь и оставив в повозке бинокли и палки.
Для самолюбивого Стефека это был такой тяжелый удар, что в седьмой класс он уже не вернулся и, обозленный, уехал за границу.
Дембицкий пробудил в нем жажду знаний, и юноша, предоставленный самому себе, пожелал узнать все. Он изучал философию и общественные науки, занимался физикой и химией, посещал политехническое училище и сельскохозяйственную академию, не задумываясь над тем, какой ему прок слушать столько курсов и посещать столько университетов, сколько объездил он за эти десять лет в лихорадочной погоне за знаниями.
Стефек быстро созревал, умственный его кругозор становился все шире, но сердце все больше отдалялось от людей. Аристократов он презирал, помня о своем детстве, а может, и потому, что не терпел рядом с собой равных. Его тянуло к людям бедным и простым, так как ими он мог повелевать; но и они не признавали его власти над собой и порой даже отказывались от его помощи, которую он не умел предлагать. Время, шпаги буршей, пивные кружки и кулаки немецких филистеров смирили буйный нрав Стефека, но сделали его желчным.
Ведь он хотел людям добра! Он даже готов был раздать нуждающимся все свое состояние! И если ему нравилось подчинять людей своей воле, то ведь он, не колеблясь, пожертвовал бы жизнью ради тех, кто был бы ему послушен. Однако никто и не догадывался о его чувствах. Напротив, люди не раз отдавали предпочтение тем, кто предлагал свои услуги с поклонами и улыбками, а затем прибирал легковерных к рукам.
Кланяться, улыбаться, навязываться Сольский не умел, и постепенно между этим суровым, хмурым человеком и окружающими вырастала стена недоверия. Его сердечный жар никого не согревал, зато гордость была видна всем, и если он оказывал кому-нибудь большую помощь, это называли капризом.
Однажды в кабачке, где кутили прусские офицеры, Стефан вступился за охмелевшего бурша, и ему пришлось драться на дуэли. Товарищи-студенты, желая почтить храбреца, избрали его председателем комитета по празднованию юбилея одного из профессоров. Сольский отвалил кучу денег на подарок юбиляру и на угощение для товарищей, что еще больше укрепило его популярность.
Несколько дней его чуть не на руках носили, но когда в комитете начались совещания, оказалось, что советоваться с Сольским невозможно, ему надо только повиноваться. Он так бесцеремонно навязывал другим свое мнение, что уже на третьем заседании молодой барон Штольберг, швырнув трубку на пол и стукнув кулаком по столу, воскликнул:
— Тебе, Сольский, только диктатором быть или пастухом! В обыкновенные председатели ты не годишься…
Юбилейный комитет распался, у Сольского опять была дуэль, и с тех пор он окончательно порвал с товарищами. Горечь наполняла его душу, он чувствовал свою вину, но даже самому себе не хотел в ней признаться.
Вскоре наступила пора, когда для кипучей энергии Сольского открылось иное применение: он начал интересоваться женщинами.
Но и с женщинами он был так же резок и деспотичен. Он относился к ним с явным недоверием, потому что с детства ему внушали, что он некрасив. За взаимность он предлагал деньги или ценные подарки, а когда деньги приносили ему успех, жаждал любви бескорыстной. Своих любовниц он бросал без угрызений совести, но если ему самому изменяли, испытывал приступы безумного гнева на весь женский пол и говорил дерзости женщинам ни в чем не повинным.
Молоденькую модистку, которая была к нему искренне привязана, он обвинил в корыстолюбии и оттолкнул своими издевками. Барышне из общества, которая увлеклась им, он сказал, что добродетельные девицы делятся на два разряда: одни мечтают о том, чтобы сделать партию, другие — хоть как-нибудь выскочить замуж. Богатой вдове, которая беззаветно любила его, он заявил, что постоянство — добродетель стареющих дам. И наконец, когда второразрядная певичка предпочла ему бедного, но красивого художника, он решил, что все женщины — подлые твари.
Тогда Сольский пустился в опасные путешествия. В поисках приключений он побывал на Монблане, в Египте, Алжире и Сахаре, едва не отправился в Америку и Австралию, но передумал, так как сестра Ада окончила пансион и нуждалась в его опеке. Он видал морские бури, слышал рычанье льва в пустыне, спускался в кратер Везувия, и в конце концов им овладела такая хандра, что он начал даже подумывать о самоубийстве, от которого его удержала только мысль о сестре.
Сольский решил посвятить себя науке. С этой целью он поехал в Англию и сделал визит одному из самых знаменитых философов, желая попросить у него совета.
Философ встретил его любезно, и Сольский, ободренный таким приемом, засыпал хозяина вопросами. Что такое счастье, в чем назначение человека и мира? — допытывался он, высказывая свои сомнения и пессимистические мысли.
Англичанин слушал гостя, поглаживая бакенбарды, и вдруг спросил:
— Скажите на милость, чем вы, собственно, занимаетесь? Вы ученый или артист?
— Я желаю посвятить себя философии, — ответил Сольский.
— Ну, это дело будущего. А теперь чем вы занимаетесь? Работаете в промышленности, торговле или в сельском хозяйстве?
— У меня есть состояние…
— Состояние? Понимаю, оно позволяет вам жить в достатке. Но богатство — это еще не все в жизни. Каков же ваш род занятий? Быть может, вы чиновник или дипломат?
Изумленный Сольский молчал, тогда англичанин, поднявшись с кресла, холодно сказал:
— В таком случае, прошу прощенья, но… у меня мало времени, я человек занятой.
Если бы потолок обрушился на письменный стол философа, это меньше смутило бы Сольского, чем такая резкая отповедь. Пан Стефан ушел совершенно подавленный и впервые в жизни устыдился своей праздности.
С тех пор, на что бы он ни взглянул, все напоминало ему о его унизительной роли в этом мире, где каждый человек что-нибудь да делает. Извозчики возят пассажиров, грузчики переносят тяжести, полицейские охраняют порядок, цветочницы продают людям цветы, купцы снабжают их товарами, владельцы ресторанов — пищей. Один он, Сольский, ничего не делает и поэтому недоволен собой.
В первую минуту, охваченный раскаянием, Сольский хотел было наняться в лондонских доках грузчиком, но, придя туда, отказался от своего замысла, чтобы не отнимать заработка у бедняков, которые, кстати сказать, поглядывали на него не особенно дружелюбно. Затем он решил войти в компанию с каким-нибудь купцом или промышленником; но все, к кому он обращался, вскоре догадывались, с кем имеют дело, и уклонялись от разговора, ссылаясь на занятость.
Наконец, потратив несколько месяцев на всевозможные фантастические проекты, Сольский напал на счастливую мысль вернуться на родину и поискать себе занятия в собственном имении.
Он вернулся в Польшу. Но тетушка Габриэля при первом же разговоре напомнила ему, что Ада давно уже окончила пансион и живет в доме чужой женщины, пани Ляттер, и что прямой его долг позаботиться о сестре и вывезти ее за границу, чтобы бедняжка повидала свет.
Проект пришелся Сольскому по душе: ведь забота о сестре — это тоже занятие! Он упросил тетку сопровождать их во время путешествия, объявил сестре, что через неделю увезет ее за границу, и разрешил ей взять с собой панну Элену Норскую, которую Ада в то время боготворила.
Сперва Сольский был равнодушен к красавице Элене, подозревая ее в намерении найти богатого мужа. Но когда в Венеции за панной Эленой стал увиваться рой поклонников — итальянцев, французов, англичан и немцев, всё людей родовитых и состоятельных, — Сольский обратил на нее внимание. Только тогда он заметил то, о чем говорили все вокруг: пышные, белокурые волосы панны Элены, ее чудесную фигуру, дивной красоты лицо и электризующий взгляд. Ему нравилось ее надменное обращение с поклонниками и льстили благосклонные взгляды, которыми она порой его дарила.
Вскоре, однако, в толпе обожателей начали выделяться двое наиболее усердных: французский виконт и итальянский граф; панна Элена тоже была с ними любезней, чем с другими. Тогда Сольский, желая скрыть терзавшую его ревность, уехал из Венеции.
Известие о самоубийстве пани Ляттер потрясло панну Элену. Она перестала появляться в свете и, когда даже самые пылкие обожатели покинули ее, поселилась на несколько месяцев в монастыре.
Здесь Сольский увидел панну Элену в черном платье, лицо ее было словно высечено из мрамора, в глазах светилась скорбь; вместе с Адой он убедил ее совершить новую поездку по Италии и Швейцарии.
Во время этой поездки панна Элена избегала новых знакомств и проводила целые дни с Сольскими. При этом пан Стефан открыл в ней большие достоинства: быстрый и рассудительный ум, большую начитанность и редкое бесстрашие. Однажды они втроем поднимались на Везувий; Ада, увидев почти у самых своих ног лазурное море, вернулась с полдороги, но панна Элена взошла на вершину этой страшной горы. Увязая по колени в пепле, вскарабкались они со Стефаном на край кратера, где земля сотрясалась под ногами, от серного запаха спирало дыхание и весь мир исчезал в клубах дыма. Только тут панна Элена улыбнулась впервые за несколько месяцев, и Сольский понял, что она необыкновенная женщина.
С тех пор они стали более близки. Сольский не скрывал своих чувств, и панна Элена говорила, что он ведет себя, как одержимый. Они проводили вдвоем целые дни. А когда однажды вечером, во время прогулки по морю, их застигла буря, едва не потопившая лодку, и панна Элена запела, Сольский сделал ей предложение.
Узнав об этом, Ада опечалилась, а тетушка Габриэля собралась покинуть их и вернуться на родину. Стефан и Ада упросили ее не уезжать, и она осталась с условием, что у них снова будет открытый дом.
Старушка оказалась дипломатом. Вокруг панны Элены сразу собралась толпа обожателей, вынырнул и французский виконт, и вскоре Сольский начал делать невесте такие сцены ревности, что панна Элена вернула ему слово.
— Мы еще мало знаем друг друга, — сказала она. — Для вас несносно мужское общество, а по мне — лучше смерть, чем ревнивый муж.
— Я не ревнив! — возмутился Сольский.
— Стало быть, вы мне не доверяете.
— И так, вы хотите порвать окончательно?
Последнее слово озадачило панну Элену.
— Ну, так уж и окончательно!.. — возразила она, бросая на Сольского дразнящий взгляд. — Сперва приглядимся друг к другу, как люди свободные, как друзья, а там… посмотрим. Женщин завоевывают не только силой, этим искусством вы еще не овладели.
— А вы согласитесь быть моей наставницей? — спросил он, целуя панне Элене руку.
— Ну что ж! — ответила она, немного подумав. — Вам надо искать себе жену в модном свете, и я охотно помогу вам. Но я буду строгой наставницей…
— Все равно лучше вас мне не найти.
— Посмотрим.
Порывая с Сольским, панна Элена обнаружила большой ум и такт. Пан Стефан в это время уже начал замечать на своем солнце пятна. Он еще любил Элену, эту красивую, всеми обожаемую, гордую и смелую девушку, таившую в себе столько загадок, но его отталкивали ее эгоизм и кокетство. «Неужели она хочет, — говорил он себе, — выйти за меня ради моих денег и мое имя ей нужно, как ширма? Неужели она думает превратить мой дом в место сборища своих обожателей?»
Пока он смотрел на свою невесту и касался устами ее руки, страсть опьяняла его. Но стоило ему остаться одному, в нем пробуждались сомнения и даже недоверие.
«Может быть, я для нее только выгодный жених? — думал он. — Забавная история! Убегать от нимф, охотящихся за мужьями, и попасть в сети к самой Диане!»
Однако панна Элена вернула ему свободу без всяких сцен, даже как бы шутя, но не запрещая вместе с тем надеяться, при условии, что он снова ее завоюет. Стало быть, не корыстолюбие говорило в ней, а благородная гордость, и если прежде она была нежна с ним, то, видимо, непритворно, без расчета.
«А не попытаться ли в таком случае снова завоевать ее? — размышлял пан Стефан. — Она в невинной форме преподала мне урок, и я сумею им воспользоваться. В этой женщине таятся бесценные сокровища, которые не так-то легко обнаружить; кто знает, что скрыто еще в ее сердце?»
С этого времени Сольский стал относиться к Элене с еще большим уважением. Надменный барин в ее присутствии становился покорным рабом, деспот учился усмирять свою властную натуру и быть деликатным.
Тетушка Габриэля и Ада были благодарны панне Элене за то, что она так ловко разрубила узел, причинявший им немало огорчений. Аде даже стало жаль, что все так кончилось, но тетка была настроена скептически.
— Вот увидишь, — говорила она племяннице, — это просто искусная кокетка, которая хочет женить на себе Стефана!
— Но, тетенька, что же было бы дурного, если бы Стефек и в самом деле женился на ней?
— Ах, оставь, дорогая! — прервала тетка. — Девушка без приданого, без имени, и к тому же дочь учительницы… Что же тогда делать барышням из хороших семей, если мужчины нашего круга будут жениться на таких, как она?