Прус Болеслав. Эмансипированные женщины

   Как бы ее приняли старые знакомые? Сколько ей пришлось бы выслушать вопросов о Сольском и упреков за разрыв с ним? Да и придет же, наконец, письмо от Здислава!
   Однажды после занятий с Зосей она повела девочку в Лазенки. Они гуляли до самого вечера, кормили лебедей, мечтали о том, как это было бы хорошо, если бы им позволили покататься в лодке по пруду. После прогулки Мадзя почувствовала себя гораздо бодрее и повеселела. Но когда она проводила Зосю к Дембицкому, в особняк Сольских, и увидела освещенные окна комнат, в которых жила Ада, ею снова овладела страшная тоска.
   Никогда больше ей сюда не вернуться! Никогда больше не увидеть Сольского! Многое могло бы еще измениться, если бы не эта злосчастная прогулка с паном Казимежем. И зачем она пошла с ним? Зачем целовал он ее, разрывая тем самым узы, которые связывали ее с Сольским? Ведь после того, что произошло, она уже не может выйти за Сольского.
   Пан Казимеж понес кару за свой поступок; но что ждет ее? Одно она уже видит: только Сольский мог примирить ее с жизнью и открыть перед ней неведомые горизонты, составить ее счастье. Рядом с ним она нашла бы покой и цель в жизни; рядом с ним исцелилась бы и раскрылась ее душа, полная сомнений и терзаний, увядающая, как сорванный лист, который не знает, куда занесет его судьба.
   Однажды после обеда, — это было через неделю после дуэли пана Казимежа, — к ней притащился усталый Дембицкий. Он извинялся за то, что так редко навещает ее, говорил, что ему трудно подниматься на четвертый этаж, спрашивал, есть ли у нее уроки, здорова ли она, почесывал затылок и, наконец, с видом человека, не знающего, как выйти из затруднительного положения, заговорил о погоде.
   — Дорогой пан Дембицкий, — улыбаясь, перебила его Мадзя, — не для того же вы меня навестили, чтобы разговаривать о жаре. Я догадываюсь, что вы должны сообщить мне какую-то неприятную новость, и хочу услышать ее поскорей.
   — Напротив, очень приятную… Э, да что тут разводить дипломатию! — махнул рукой Дембицкий.
   — Вот именно, так оно лучше.
   — Так вот в чем дело. Как вам известно, у пана Норского была дуэль…
   — Он умер? — в испуге спросила Мадзя.
   — Какое там! Пан Казимеж и с виселицы сорвется, если она не очень высокая! Так вот по делу этого счастливчика у меня была сегодня панна Ада… Она упала передо мной на колени и просила, чтобы я вот так же упал на колени перед вами, чего я, разумеется, не сделаю, и молил вас… знаете, о чем?
   — Даже не представляю себе.
   — О том, — продолжал Дембицкий, — чтобы вы не церемонились и чтобы пан Норский не церемонился, в общем, чтобы вы без всяких церемоний поженились. Панна Ада знает, что вы любите Норского, а Норский любит вас. Если же вы стеснены в материальном отношении, то панна Ада будет вас на коленях просить принять от нее тридцать тысяч рублей на обзаведение…
   Тут Мадзя залилась таким непритворно веселым смехом, что математик только рот разинул и сделал несколько неуклюжих движений, которые, по его мнению, должны были выражать отчаянную веселость.
   — Более того, — продолжал Дембицкий, размахивая руками, как ощипанный гусь, который вдруг собрался взлететь. — Более того, панна Ада сама влюбилась в этого Норского. Вчера она ездила в Беляны и сегодня опять собирается туда. Она боготворит бедного пана Казимежа, и если сватает вас за него, то приносит огромную жертву. Жертвует собой ради неблагодарных!
   — Пусть не жертвует, — сказала Мадзя. — Клянусь вам, и свои слова, если хотите, повторю при Аде и пане Казимеже, что, будь он единственным мужчиной в мире, я и тогда не вышла бы за него. Были минуты, когда мне казалось, что я люблю его. Но сейчас, когда я узнала его ближе, я убедилась, что он для меня ничто, — краснея, прибавила Мадзя. — Конечно, женщина может пожертвовать всем, погубить себя даже ради плохого человека, но только при условии, что она верит в его талант и характер. Я эту веру потеряла.
   — Я передам Аде, что вы не любите Норского, — сказал Дембицкий, — но о том, какого вы мнения о нем, я умолчу.
   Мадзя захлопала в ладоши и снова начала смеяться, а старик помогал ей, как умел, строя гримасы, которые должны были означать, что ему ужасно весело, а на деле ничего не означали.

Глава семнадцатая

Тьма и свет

   Когда у раскрасневшейся Мадзи от смеха даже слезы выступили на глазах, а почтенный математик стал гримасничать, точно отрубленная голова под действием электрического тока, дверь комнаты отворилась, и на пороге показался странный человек.
   Это был молодой, довольно высокий мужчина в длинном пальто. Темная щетина на небритых щеках неприятно подчеркивала болезненную бледность. Когда он снял шляпу, стали видны темные круги под большими серыми глазами и впалые виски.
   Незнакомец взглянул на Дембицкого, затем на Мадзю, которая с еще не погасшей улыбкой на губах поднялась с диванчика, пристально всматриваясь в его лицо.
   — Не узнаешь? — хриплым голосом спросил гость.
   — Здислав?.. — прошептала пораженная Мадзя.
   — Вот видишь, даже ты не сразу меня узнала! Как же я изменился!
   Мадзя бросилась к нему с протянутыми руками. Но гость отстранил ее.
   — Не прикасайся, — сказал он, — заразишься!
   Мадзя порывисто кинулась на шею брату и начала целовать его.
   — Здислав, Здись! Дорогой Здись! Что ты говоришь? Что это значит?
   Гость не защищался, он только старался повернуть голову так, чтобы Мадзя не могла поцеловать его в губы.
   — Ну, довольно. Лучше представь меня этому господину, который смотрит на нас с тобой, как на сумасшедших.
   — Мой брат Здислав, мой почтенный друг пан Дембицкий, — запыхавшись, сказала Мадзя.
   Здислав подал Дембицкому руку и, присев на диванчик, сентенциозно изрек:
   — Недруги пойдут за нашей похоронной процессией, чтобы убедиться, действительно ли мы умерли и хорошо ли нас зарыли. Ну, а друзья, те идут за гробом, чтобы поразвлечься.
   Мадзя недоуменно посмотрела на него.
   — Откуда ты? Что с тобой случилось?
   — Я бросил работу, — ответил брат, — и ищу уголка, где бы можно было спокойно умереть. Ну, что ты так смотришь на меня? Все очень просто. У меня скоротечная чахотка, и силы мои угасают. Если бы не страх смерти, который, как это ни странно, поддерживает во мне остатки сил, я бы уже умер. Три недели я сплю, только сидя в кресле. Если бы я прилег хоть на минуту, то сразу провалился бы в бездну вечной ночи, с которой пока еще борюсь, но которая не сегодня-завтра поглотит меня. Как это ужасно: прожить мгновение, чтобы навеки превратиться в ничто! Навеки!..
   Побледневшая Мадзя слушала брата, то и дело хватаясь за голову. Дембицкий смотрел на него своими добрыми глазами. Ободренный вниманием слушателей, больной взволнованно продолжал:
   — Вы, здоровые люди, понятия не имеете о том, что такое смерть. Не тьмой, в которой тлеет забытый всеми смрадный труп, представляется она вам, а элегией. Вы не задаетесь вопросом, какие сны могут рождаться в мозгу, в котором медленно течет разложившаяся кровь? Что должны ощущать останки человека, когда на его лицо, вместо воздуха и солнечных лучей, падают песок и могильные черви?
   — Боже милосердный, как это страшно! — прошептала Мадзя, закрывая руками глаза.
   — Как это прежде всего отвратительно, — вмешался Дембицкий.
   — Что вы сказали? — не понял больной.
   — И нелепо, — прибавил старик.
   — Мадзенька, растолкуй, пожалуйста, этому старому господину, — со злостью сказал больной, — что я не школяр, а химик и директор фабрики.
   — Таких директоров, как вы, я воспитал добрых три десятка, — спокойно продолжал Дембицкий. — Это дает мне право утверждать, что химия не научила вас трезво мыслить, а директорство — владеть собой.
   Бжеский даже отшатнулся, озадаченно глядя на Дембицкого.
   — Вот чудак! — проворчал он. — Отродясь не встречал такого грубияна.
   — Но вам, наверно, еще не случалось пугать барышень картинами, которые кажутся им драматичными, а у человека рассудительного вызывают только тошноту.
   Бжеский вскочил и прохрипел, размахивая кулаками:
   — Да понимаете ли вы, любезнейший, что я умираю? Что я не сегодня-завтра умру? А вы здоровы как бык!
   — Я уже много лет страдаю тяжелой болезнью сердца, — возразил Дембицкий. — Любая минута может стать для меня последней. Тем не менее я не пугаю барышень…
   — Так у вас болезнь сердца? — прервал его Бжеский. — Очень приятно! — прибавил он, пожимая Дембицкому руку. — Приятно познакомиться с товарищем по несчастью! Может, вы и отравитесь со мной за компанию: право же, глупо сидеть вот так и ждать! А у меня припасена отличная синильная кислота…
   Мадзя глядела на них, ломая руки. У нее в голове мутилось.
   — И часто вы думаете об этом? — спросил Дембицкий.
   — Нет, вы просто великолепны! О чем же я еще должен думать, о чем я еще могу думать? Днем, глядя на людей и их суету, я чувствую себя чужим среди них и представляю себе ту минуту, когда никакие силы человеческого ума, никакие крики не смогут разбудить меня и напомнить, что когда-то я был таким же, как все люди. А ночью я не гашу света и все время озираюсь: мне чудится, что в любую щель может проникнуть неуловимая тень, которая в мгновение ока заполнит мою комнату, всю землю, весь мир. И я погружусь в такое страшное небытие, что, если бы даже сверхчеловеческая мудрость сумела снова влить в мои жилы свежую кровь, я все равно не вспомнил бы, что когда-то существовал. Все покажется мне чужим, даже наш сад в Иксинове. И ничто меня не тронет, даже твое удивление, Мадзя, и рыдания наших стариков.
   — Ах, Здись, Здись, что ты говоришь? — шептала Мадзя, обливаясь слезами.
   — Для умирающего вы, пожалуй, слишком многоречивы, — вмешался Дембицкий. — Не знаю, умрете ли вы от чахотки, но желтого дома вам не миновать.
   — О, я в здравом уме! — возмутился Бжеский, задетый этими словами. — Каждый имеет право говорить о том, что его занимает; так почему же не поговорить о конце жизни, если ты с нею расстаешься.
   Он заходил по комнате, пожимая плечами и что-то бормоча себе под нос.
   Мадзя смотрела на него в оцепенении. Неужели это ее брат, неужели это веселый, неугомонный Здислав, с которым они играли в детстве? Совсем недавно он качался на верхушке липы, как на качелях, а сейчас говорит о смерти так, что можно просто прийти в отчаяние!
   Вместе с тем Мадзя заметила, что Дембицкий произвел на брата сильное впечатление. Она догадалась, что в душе больного, наряду со страхом смерти, появился новый страх. Быть может, он испугался, что может сойти с ума, на что намекнул старик. Во всяком случае, его отвлекли от навязчивой мысли, и это уже было хорошо.
   «Но каков Дембицкий! — подумала Мадзя. — Откуда у него этот иронический и резкий тон? Никогда бы не поверила, что такой тихоня может решиться на подобную вещь».
   Здислав все расхаживал по комнате, но речь его стала более внятной.
   — Нет, как вам это понравится! Шатается к сестре, черт его знает зачем, а мне, брату, не дает поговорить с ней о своей беде! Через месяц, может, даже через неделю, я буду лежать в темном гробу, посреди холодного костела, один. Вот тогда я никому не помешаю. А он еще сегодня хочет сделать из меня покойника. И ради каких-то глупых правил, по которым неприлично жаловаться, подавляет мою личность, прерывает ход моей мысли, быть может, последней…
   — Положительно, вы хотите потерять рассудок, — заметил Дембицкий.
   — Идите вы к черту со своей психиатрией! Разве я не здраво рассуждаю?
   — Вы никак не можете освободиться от одной навязчивой мысли. Это называется мономанией.
   — Но поймите же, — кричал Здислав, задыхаясь и размахивая кулаками перед самым носом собеседника, — поймите, что эта моя единственная мысль — великая мысль! Ведь там, в могиле, куда вы бросите мои останки, будет разлагаться уже не только человек, но и весь мир! Тот мир, который отражается в моем мозгу и сегодня еще существует! Но завтра его уже не будет. Для вас моя смерть будет просто исчезновением одного человека, а для меня — гибелью всего мира: всех людей, которые его населяют, всех картин природы, солнца, звезд, всей прошедшей и будущей жизни. Поймите же, сударь, то, что вам, — пока не подошел ваш черед, — представляется обыденным происшествием, для меня мировая катастрофа: погибнет все, что я вижу и видел, все, о чем когда-либо думал!
   — Короче говоря, — прервал его Дембицкий, — вам кажется, что после так называемой смерти наступает так называемое небытие?
   Бжеский пристально посмотрел на старика.
   — То есть, как это кажется? Не кажется, а так оно и есть… А что вы думаете об этом?
   — А я твердо убежден, что смерть — это продолжение жизни, только эта новая жизнь полней, чем нынешняя.
   — Вы что, насмехаетесь надо мной? — воскликнул Бжеский.
   — И не думаю. Я уверен в своей правоте. Благодаря этому я всегда сохраняю хорошее расположение духа, хотя мне угрожает большая опасность, чем вам; а вы тут мелодраму разыгрываете.
   Мадзя слушала с напряженным вниманием; Здислав просто остолбенел.
   — Прошу прощенья, сударь, — неожиданно спросил он у Дембицкого, — вы богослов или филолог?
   — Нет. Я математик.
   — И вы говорите, вы верите, что смерть…
   — Является продолжением жизни, которая к тому же становится полней, — закончил Дембицкий.
   Бжеский отошел от старика и присел на диванчик. Мадзя почувствовала, что в душе брата неожиданно началась тяжелая борьба. У нее мелькнула мысль, что со стороны Дембицкого жестоко внушать больному такие надежды, но вместе с тем ей было любопытно, на каком основании старик все это говорит? Ведь она не впервые слышит от него такие речи.
   «Небытие и — вечная жизнь… Вечная жизнь!» — при одной только мысли об этом в сердце Мадзи проснулась такая безумная радость, что она готова была не только утешать брата, но и умереть вместе с ним, только бы поскорее обрести эту более полную жизнь.
   — И это утверждаете вы, математик? — снова заговорил Бжеский. — Вопреки голосу науки, которая отвергает метафизические бредни и признает только две неопровержимых истины: энергию и материю. Именно энергия и материя, — продолжал он в задумчивости, — образуют то бесконечное течение бытия, в котором появляются отдельные волны и, просуществовав некоторое время, исчезают, уступая место другим волнам. Я тоже — одна из таких волн… и конец мой уже близок!
   — А что же представляют собой энергия и материя? — спросил Дембицкий.
   — То, что воздействует на наши органы чувств, на химические реактивы, на весы, термометр, манометр, гальванометр и прочее, — ответил Бжеский и снова задумался.
   — И это все, что поведала вам наука, ничего больше?
   — Все.
   — Ну, ко мне она была милостивей, — сказал Дембицкий. — Математика говорит мне о разных видах чисел, из которых только один вид поддается восприятию с помощью органов чувств, а также о таких формах и измерениях, которые вовсе этим органам недоступны. Физика учит, что энергия вселенной неуничтожаема, химия говорит, что неуничтожаемо и то, что мы называем материей, и что материя состоит из атомов, неуловимых для органов чувств. Биология показывает нам бесконечное разнообразие форм жизни, происхождение и природа которых лежат за пределами нашего опыта. Наконец, психология располагает длиннейшим перечнем свойств и явлений, которые невозможно обнаружить с помощью органов чувств, но которые тем не менее прекрасно известны каждому человеку из наблюдений над самим собой. А как вы можете доказать, что после смерти наступает небытие? — прибавил он после минутного молчания. — И что, собственно, представляет собой это небытие? Какими органами чувств обнаружено оно во вселенной, каждая щель которой заполнена либо весомой материей, либо невесомым, но реальным эфиром?
   — Я говорю не о небытии в материальном мире, а имею в виду прекращение психических процессов, которые длятся какое-то время, а потом затухают навсегда, — возразил Бжеский.
   — А откуда вы знаете, что психические процессы затухают? В чем это затухание проявляется?
   Бжеский первый раз улыбнулся.
   — Ну, и чудак же вы, сударь! А крепкий сон, обморок, усыпление хлороформом — это что же, по-вашему?
   — Никакого прекращения самих психических процессов здесь нет, просто мы на какое-то время перестаем сознавать их, а потом наше сознание вновь пробуждается.
   — Но после смерти никакого пробуждения не будет, ведь организм начнет разлагаться, — заметил Бжеский.
   — И это говорит химик! Если вы имеете в виду разложение человеческого организма, то он разлагается беспрерывно, каждую секунду. Более того: не менее одного раза в год наш организм полностью обновляется, ни одна частица не остается в нем без изменения, разве только инородные тела. Из этого следует, что не меньше, чем один раз в год семьдесят килограммов человеческого тела становятся трупом и что вы в свои тридцать лет уже тридцать раз отдавали свой организм воздуху и земле. Ни одна из этих тридцати смертей не только не уничтожила вас, но даже не обеспокоила; а сейчас, при мысли о тридцать первой смерти вы вдруг поднимаете панику, стенаете над своим трупом и даже грозите концом света. А чем этот ваш новый труп будет лучше тридцати предшествующих? Ей-ей, не пойму.
   — Ну, — засмеялся Бжеский к удивлению своей сестры, — покорно благодарю за такие аргументы! Вы рассказываете старые богословские небылицы, над которыми смеются даже экономки ксендзов, и думаете, что это философия.
   — Что ж, тогда я постараюсь рассказать вам небылицы поновей, — сказал Дембицкий.
   — Ах, расскажите, пожалуйста, расскажите! — воскликнула Мадзя. Сорвавшись с диванчика, она поцеловала старика в плечо и отскочила от него в смущении.
   — Философия, — продолжал Дембицкий, — которой вы так гордитесь и которая так замечательно подготовила вас к встрече со смертью, верит и учит, что без реальных причин не бывает реальных следствий. Не так ли? Поэтому, если столбик барометра пополз вверх, мы говорим, что давление атмосферы повысилось, хотя никто из нас не видит ни давления, ни атмосферы. Когда мы подключаем гальванометр к цепи и стрелка его начинает отклоняться, мы говорим, что по цепи проходит электрический ток. Одним словом, мы считаем, что изменения, происходящие с лишенным разума столбиком ртути или с лишенной разума магнитной стрелкой, должны иметь реальные причины, хотя мы их не видим, не слышим, не обоняем и т.д. А теперь обратимся к другому факту. На протяжении многих веков миллионы людей инстинктивно чувствуют, что их жизнь не обрывается в момент смерти. Так же давно многие великие умы, прославленные гении человечества верили сознательно и формулировали для себя четкие понятия о душе, вечной жизни, сверхчувственном мире, наконец, о боге. Иначе говоря, мы имеем дело со следствием, которое проявляется в самых совершенных механизмах — в людях. И если движение магнитной стрелки свидетельствует о наличии тока, то почему же стремление человеческих умов к невидимым формам бытия не может быть объяснено реальной причиной?
   — Старо! — ответил Бжеский. — Никаких форм бытия, помимо материальных, не существует; просто у людей сильны тяга к жизни, инстинкт самосохранения. Этот инстинкт и заставляет фантазировать по поводу будущей жизни.
   — Слава богу, вот и пример бесполезного инстинкта. Когда аист или жаворонок к осени улетает на юг, мы знаем, что он найдет там теплый и обильный край; но если человек тоскует по вечной жизни, мы сразу же заявляем, что его надежды — химера. Нечего сказать, хорош позитивизм.
   — Но что поделаешь, если это действительно так? К тому же инстинкт самосохранения полезен для сохранения вида. Человеку здоровому он дает возможность обдумывать далеко идущие планы, которые осуществляют другие, а больному и умирающему услаждает предсмертные часы.
   — Вот-вот! — подхватил Дембицкий. — Стало быть, бог ли, природа ли, во всяком случае, какая-то высшая сила, благодаря которой мы существуем, придумала целый ряд трансцендентных бредней для того, чтобы вы не скучали и не расстраивались в последние минуты своей жизни? Полное смешение понятий. Ведь для вас, материалистов, природа — это сама истина, она никогда не обманывает. На поверку же выходит, что в одном случае она все-таки лжет: когда наделяет человека чувством отвращения к смерти! А я, простите, представляю себе все иначе. Отвращение к смерти свидетельствует лишь о том, что между душой и смертью существует глубокая дисгармония. Рыба, вынутая из воды, или птица, погруженная в воду, бьются в тревоге, так же как человек, когда он думает о небытии. Иначе говоря, небытие — это яд для души. Размышляя о небытии, вы пьете этот яд и поэтому тревожитесь и безумствуете; я же верю не в небытие, а в жизнь и поэтому смеюсь над смертью. Вы больны, а я в моральном отношении здоров.
   Дембицкий встал и начал искать шляпу. На улице уже стемнело.
   — Вы уходите? — воскликнула Мадзя, хватая его за руку.
   — Я устал, — ответил Дембицкий своим обычным голосом. Ораторский пыл у него охладел, и перед Мадзей стоял просто старый, больной человек.
   — Послушайте, — обратился к старику Бжеский, — поедемте со мной в гостиницу ужинать — я ставлю бутылку шампанского. Знаешь, Мадзенька, у меня с собой три тысячи, да на двадцать тысяч я застрахован. Все это останется вам…
   — Опять ты за свое! — перебила его сестра. — Вот видите, пан Дембицкий, пока вы говорили, он даже повеселел, а сейчас, когда вы собрались уходить…
   — Ну, и разделали же вы меня, ну, и разделали! — весело сказал Бжеский. — Но, должен признаться, микстура подействовала.
   — Что, обратились в новую веру? — с полуулыбкой спросил Дембицкий.
   — Ну, до этого дело не дойдет. Но вы справедливо заметили, что перед смертью я могу сойти с ума, и это меня отрезвило. Не удивляйтесь: ведь уже несколько недель я нахожусь в одиночестве, и мысль о смерти ни на минуту не покидает меня. А человек, что ни говори, — стадное животное и не может без конца думать об одном и том же.
   — Здись, — воскликнула Мадзя, — клянусь тебе, ты поправишься! Правда, пан Дембицкий, у него нет никакой чахотки?
   — Очень может быть.
   — Ах, если бы это было так, если бы он захотел лечиться и начал рассуждать, как вы, я бы тогда, знаете что? Я бы вышла за вас замуж! — с жаром произнесла Мадзя.
   — Дело не стоит хлопот, — ответил Дембицкий. — А захотите выйти замуж, я посватаю вам одного хорошего человека.
   — Никогда! — тихо прошептала Мадзя, и на лице ее изобразилась такая печаль, что старик решил впредь не касаться этой темы.
   Он попрощался с сестрой и братом и вышел, пообещав прийти в Европейскую гостиницу, где остановился Здислав. Когда старик был уже на лестнице, Мадзя выбежала вслед за ним и, крепко сжав его руку, шепотом спросила:
   — Что вы думаете о Здиславе?
   — Кажется, он действительно тяжело болен.
   — Но ведь он ходит, говорит…
   Дембицкий пожал плечами и начал медленно спускаться с лестницы.
   Когда Мадзя вернулась в комнату, брат с возмущением набросился на нее:
   — Ты просто смешна со своими коридорными секретами! Я знаю, ты спрашивала о моем здоровье. Но что бы ни ответил тебе твой философ, меня он не разуверит. Я обречен, и все напрасно. Дни мои сочтены. И все-таки старик оказал мне большую услугу. Теперь остаток дней я смогу заполнить размышлениями об его вере в будущую жизнь. Счастливый человек, идеалист, оптимист! Мы, нынешнее поколение, не можем быть такими.
   — Стало быть, ты не веришь тому, что он говорил? — с удивлением спросила Мадзя.
   — Дитя мое, все это старые гипотезы, а не доказательства и, тем более, не факты. Верить же следует не словам, а только фактам.
   — Знаешь что, Здислав, — сказала вдруг Мадзя. — Я дам телеграмму отцу, что ты здесь.
   Брат схватил ее за руку.
   — Боже тебя упаси! — рассвирепел он. — Я и за границу-то бегу, чтобы не встретиться со стариками!
   — Тогда я поеду с тобой. Деньги у меня есть…
   — Не по-е-дешь! — отчеканил брат. — Дайте же мне хоть умереть так, как мне нравится. Не нужны мне прощания, слезы, разговоры.
   — Здислав!
   — Послушай, Мадзя, давай раз навсегда с этим покончим. Если ты сообщишь отцу и матери, если кто-нибудь из них приедет сюда или ты увяжешься за мной, клянусь тебе, я приму яд. Поняла?
   Мадзя тихо заплакала.
   — Можешь утешать меня, как хочешь, — с раздражением продолжал Здислав, — приводи Дембицкого, делай со мной что угодно, но никаких докторов, никаких нежностей! Я очень долго жил без вас, и смерть у вас на глазах была бы для меня пыткой!
   — Что же это, мы должны бросить тебя?
   — Да, и ты в первую очередь.
   — Ах, что ты говоришь! — воскликнула Мадзя, целуя брату руки.
   — Довольно, прошу тебя! Не мучь меня своими слезами, не то я… выброшусь в окно. Я ведь сказал тебе, чего я хочу и на что вы можете толкнуть меня своими телячьими нежностями. А сейчас, если хочешь, отвези меня в гостиницу.
   Глаза его блуждали, он задыхался от ярости. Мадзя поняла, что спорить бесполезно. Она утерла слезы, оделась, сдерживая рыдания, помогла брату набросить пальто и повезла его в гостиницу.
   Всю дорогу Здислав сердился. Когда они вошли в номер, он взял зеркало и начал рассматривать свой язык, затем пощупал пульс и, вынув из чемодана термометр, сунул его под мышку.
   — Не верится, что ты действительно тяжело болен, — сказала Мадзя. — Как это случилось?
   — Простудился, схватил воспаление легких, запустил болезнь, и теперь — конец.