Страница:
— Видите ли, — заметил Бжеский, — все, что вы говорите, может быть, и похоже на доказательство, но мне оно представляется мало убедительным.
— А что вы называете убедительным доказательством?
— Ну, хотя бы небольшой расчет…
— Хорошо. Сложите сколько угодно предметов, не обладающих ощущением, и умножьте сумму на любое число; этот расчет убедит вас, что никакого ощущения вы не получите.
— Так! Ну, а как же опыт? — с улыбкой спросил Здислав.
— Возьмите людей, обладающих способностью ощущения и сознанием, и попробуйте объединить их в любые группы, вы убедитесь, что у вас не получится ни общего, единого для всех ощущения, ни общего сознания.
— Так ведь это будет опыт по аналогии, а не непосредственный…
— А где вы, сударь, видели непосредственные доказательства ну хотя бы в измерении расстояния от земли до солнца? — спросил Дембицкий. — Механика, астрономия, физика в девяносто девяти случаях из ста опираются на дедукцию и аналогию, и тем не менее их называют точными науками. Почему же дедукция в области психологии не может дать точных результатов? Ведь она опирается на ощущение, а в мире и в науке нет истины более достоверной, чем ощущение.
Подперев голову рукой, Бжеский в раздумье пристально смотрел на старика.
— Вы правы, сударь, — сказал он наконец, — наше поколение не знакомо с философией и диалектикой, и поэтому я, например, не в состоянии опровергнуть ваши взгляды. Но что вы думаете о Тэне?
— Это великий мыслитель и писатель, — ответил Дембицкий.
— Видите ли, — продолжал Бжеский, — у вас большие расхождения с этим великим мыслителем, потому что вы говорите о единстве нашего «я», которое не может слагаться из атомов, а Тэн утверждает, что наше «я» как раз состоит из подобия атомов, вернее, из бесконечно дробных впечатлений, которые стоят так близко друг к другу, что выступают как одно целое. Выходит, никакого единого «я» нет.
— Простите, сударь, — возразил Дембицкий, — ссылаясь на автора, надо помнить, о чем он говорит и что хочет доказать. Так вот Тэн, насколько я его понимаю, в своей книге «О разуме» хотел показать, как из единичных впечатлений, идущих из внешнего мира или рождающихся в нас самих, создаются мысленные представления об этом мире и о нас самих. Он считает, что эти представления похожи на мозаику: издали это как будто живопись, а вблизи оказывается, что картина составлена из разноцветных камешков. Но что представляет собой основа, на которую налеплены эти камешки? Что представляет собой то существо, с его бытием или небытием, которое обманывает себя мнимой целостностью своей мозаики? Об этом Тэн не говорит. Напомню, однако, что в конце своей книги он признает правомерность существования метафизики и ее методов исследования. А душа относится к области метафизики, хотя, по моему мнению, к метафизике следует отнести и всю нынешнюю математическую физику с ее атомами, теорией газов и оптикой. Когда мы говорим, что величина атома равна одной двухмиллионной части миллиметра, что частица водорода в течение одной секунды девять миллиардов раз ударяется о соседние частицы или что красный свет возникает при трехстах восьмидесяти семи триллионах колебаний в секунду, — мы покидаем область опыта и выходим в океан метафизики. Ничего не поделаешь! Либо надо покинуть вершины, завоеванные современной наукой, и скатиться к плоскому скептицизму, признающему только то, что можно пощупать руками; либо нужно согласиться с тем, что «видимые вещи сделаны из вещей невидимых» и что реальный мир фактически начинается за пределами наших чувств.
— Вы открываете передо мной удивительный горизонт! — воскликнул Бжеский. — Но душа, бессмертная душа, говорите, сударь, о ней!
— Я, — продолжал старик, — уже доказал, если только подобные вещи можно отнести к разряду доказательств, что душа не может быть порождением тех явлений, которые происходят в материи делимой, то есть доступной нашим органам чувств. А сейчас я попробую объяснить вам, что должна представлять собой та субстанция, которая несет в себе наше ощущение — мое ощущение. Прежде всего духовная субстанция должна быть однородной; в отличие от материальных тел, особенно от мозга, она не может состоять из отдельных частиц. Во-вторых, определенная масса этой субстанции должна существовать вне своей среды, вне остальных духовных масс, иначе мое ощущение, вместо того чтобы сосредоточиться в моем «я», стало бы растекаться в каком-то безграничном пространстве; иначе я стал бы воспринимать ваши ощущения, а вы — мои. В-третьих, эта субстанция должна реагировать не только на такое грубое воздействие, как прикосновение или звук, но и на такое тонкое, как тепло, свет и тому подобное. В-четвертых, в этой ограниченной массе духовной субстанции должно быть накоплено определенное количество энергии, о чем свидетельствуют хотя бы наша умственная деятельность, проявления чувств и воля. Все эти выводы вытекают из самонаблюдения или из наблюдения явлений внешнего мира. А теперь, сударь, представьте себе шар, куб или какое-нибудь другое геометрическое тело, образованное из чувствительной и однородной субстанции. Если бы это тело не испытывало никаких влияний извне, то внутри него происходило бы какое-то однообразное движение, а ощущение было как бы полусонным. Но стоило бы кому-нибудь коснуться этого тела, стоило бы звуку, световому или тепловому лучу удариться о него, как в массе его возникло бы новое движение и ощущение. Точка, на которую был бы направлен толчок извне, восприняла бы раздражение, а остальная масса ощутила бы, что в ней произошли какие-то изменения, и сказала бы себе: «Я ощущаю раздражение!» — если, конечно, позволительно будет употребить подобные сравнения. Словом, в однородной массе, обладающей способностью ощущения, каждый толчок извне вызвал бы два явления. Во-первых, движение, возникшее извне, которому отвечало бы ощущение внешнего мира. Во-вторых, столкновение нового движения с уже существующим, которому отвечало бы ощущение собственной массы или своего я.
— Да, но вы описываете то, что происходит в массе мозга! — воскликнул Бжеский.
— Нет, сударь, — возразил старик. — Я говорю о том, что может происходить в массе однородной и обладающей способностью ощущения. А мозг не обладает ни тем, ни другим качеством. Мозг — всего лишь проводник, при посредстве которого мир материальный воздействует на механизм, состоящий из духовной субстанции.
— Но тогда вы, сударь, просто выдумали какую-то несуществующую субстанцию…
— Будьте покойны! Подобная субстанция может существовать, хотя ее и нельзя обнаружить нашими органами чувств. И открыли ее не психологи, не метафизики, а физики. Это — эфир, невесомое вещество, проницаемое для весомой материи, более тонкое, чем самый легкий газ, однородное и в то же время неделимое, то есть не состоящее из отдельных частиц. Эфир заполняет как межпланетные и межзвездные пространства, так и пространство между отдельными атомами. Он служит вместилищем таких форм энергии, как тепло, свет, электричество; и весьма правдоподобно, что известное нам всемирное тяготение, а также движение материальных тел обязаны своим происхождением особым колебаниям эфира. Вот субстанция, которой, для того чтобы называться духовной, не хватает только способности ощущения. Еще одна любопытная подробность. Вильям Томсон с помощью сложных расчетов пришел к следующему выводу: «Если бы в однородной массе эфира созидательная энергия вызвала „кольцеобразные завихрения“, наподобие тех колец табачного дыма, которые выпускают заправские курильщики, то эти завихрения не только выделились бы из массы эфира, но и стали бы неуничтожаемыми, то есть бессмертными». Мне кажется, что теория эфира и утверждение Томсона представляют собой тот мост, который мог бы соединить физику с психологией и со всеобщей верой людей в бессмертие души.
Заметив, что Бжеский то и дело хватается руками за голову, старик замолчал и, посидев еще несколько минут, стал прощаться.
— Но завтра вы зайдете к нам? — спросила Мадзя умоляющим голосом.
— Непременно, — ответил Дембицкий с порога.
— А что вы называете убедительным доказательством?
— Ну, хотя бы небольшой расчет…
— Хорошо. Сложите сколько угодно предметов, не обладающих ощущением, и умножьте сумму на любое число; этот расчет убедит вас, что никакого ощущения вы не получите.
— Так! Ну, а как же опыт? — с улыбкой спросил Здислав.
— Возьмите людей, обладающих способностью ощущения и сознанием, и попробуйте объединить их в любые группы, вы убедитесь, что у вас не получится ни общего, единого для всех ощущения, ни общего сознания.
— Так ведь это будет опыт по аналогии, а не непосредственный…
— А где вы, сударь, видели непосредственные доказательства ну хотя бы в измерении расстояния от земли до солнца? — спросил Дембицкий. — Механика, астрономия, физика в девяносто девяти случаях из ста опираются на дедукцию и аналогию, и тем не менее их называют точными науками. Почему же дедукция в области психологии не может дать точных результатов? Ведь она опирается на ощущение, а в мире и в науке нет истины более достоверной, чем ощущение.
Подперев голову рукой, Бжеский в раздумье пристально смотрел на старика.
— Вы правы, сударь, — сказал он наконец, — наше поколение не знакомо с философией и диалектикой, и поэтому я, например, не в состоянии опровергнуть ваши взгляды. Но что вы думаете о Тэне?
— Это великий мыслитель и писатель, — ответил Дембицкий.
— Видите ли, — продолжал Бжеский, — у вас большие расхождения с этим великим мыслителем, потому что вы говорите о единстве нашего «я», которое не может слагаться из атомов, а Тэн утверждает, что наше «я» как раз состоит из подобия атомов, вернее, из бесконечно дробных впечатлений, которые стоят так близко друг к другу, что выступают как одно целое. Выходит, никакого единого «я» нет.
— Простите, сударь, — возразил Дембицкий, — ссылаясь на автора, надо помнить, о чем он говорит и что хочет доказать. Так вот Тэн, насколько я его понимаю, в своей книге «О разуме» хотел показать, как из единичных впечатлений, идущих из внешнего мира или рождающихся в нас самих, создаются мысленные представления об этом мире и о нас самих. Он считает, что эти представления похожи на мозаику: издали это как будто живопись, а вблизи оказывается, что картина составлена из разноцветных камешков. Но что представляет собой основа, на которую налеплены эти камешки? Что представляет собой то существо, с его бытием или небытием, которое обманывает себя мнимой целостностью своей мозаики? Об этом Тэн не говорит. Напомню, однако, что в конце своей книги он признает правомерность существования метафизики и ее методов исследования. А душа относится к области метафизики, хотя, по моему мнению, к метафизике следует отнести и всю нынешнюю математическую физику с ее атомами, теорией газов и оптикой. Когда мы говорим, что величина атома равна одной двухмиллионной части миллиметра, что частица водорода в течение одной секунды девять миллиардов раз ударяется о соседние частицы или что красный свет возникает при трехстах восьмидесяти семи триллионах колебаний в секунду, — мы покидаем область опыта и выходим в океан метафизики. Ничего не поделаешь! Либо надо покинуть вершины, завоеванные современной наукой, и скатиться к плоскому скептицизму, признающему только то, что можно пощупать руками; либо нужно согласиться с тем, что «видимые вещи сделаны из вещей невидимых» и что реальный мир фактически начинается за пределами наших чувств.
— Вы открываете передо мной удивительный горизонт! — воскликнул Бжеский. — Но душа, бессмертная душа, говорите, сударь, о ней!
— Я, — продолжал старик, — уже доказал, если только подобные вещи можно отнести к разряду доказательств, что душа не может быть порождением тех явлений, которые происходят в материи делимой, то есть доступной нашим органам чувств. А сейчас я попробую объяснить вам, что должна представлять собой та субстанция, которая несет в себе наше ощущение — мое ощущение. Прежде всего духовная субстанция должна быть однородной; в отличие от материальных тел, особенно от мозга, она не может состоять из отдельных частиц. Во-вторых, определенная масса этой субстанции должна существовать вне своей среды, вне остальных духовных масс, иначе мое ощущение, вместо того чтобы сосредоточиться в моем «я», стало бы растекаться в каком-то безграничном пространстве; иначе я стал бы воспринимать ваши ощущения, а вы — мои. В-третьих, эта субстанция должна реагировать не только на такое грубое воздействие, как прикосновение или звук, но и на такое тонкое, как тепло, свет и тому подобное. В-четвертых, в этой ограниченной массе духовной субстанции должно быть накоплено определенное количество энергии, о чем свидетельствуют хотя бы наша умственная деятельность, проявления чувств и воля. Все эти выводы вытекают из самонаблюдения или из наблюдения явлений внешнего мира. А теперь, сударь, представьте себе шар, куб или какое-нибудь другое геометрическое тело, образованное из чувствительной и однородной субстанции. Если бы это тело не испытывало никаких влияний извне, то внутри него происходило бы какое-то однообразное движение, а ощущение было как бы полусонным. Но стоило бы кому-нибудь коснуться этого тела, стоило бы звуку, световому или тепловому лучу удариться о него, как в массе его возникло бы новое движение и ощущение. Точка, на которую был бы направлен толчок извне, восприняла бы раздражение, а остальная масса ощутила бы, что в ней произошли какие-то изменения, и сказала бы себе: «Я ощущаю раздражение!» — если, конечно, позволительно будет употребить подобные сравнения. Словом, в однородной массе, обладающей способностью ощущения, каждый толчок извне вызвал бы два явления. Во-первых, движение, возникшее извне, которому отвечало бы ощущение внешнего мира. Во-вторых, столкновение нового движения с уже существующим, которому отвечало бы ощущение собственной массы или своего я.
— Да, но вы описываете то, что происходит в массе мозга! — воскликнул Бжеский.
— Нет, сударь, — возразил старик. — Я говорю о том, что может происходить в массе однородной и обладающей способностью ощущения. А мозг не обладает ни тем, ни другим качеством. Мозг — всего лишь проводник, при посредстве которого мир материальный воздействует на механизм, состоящий из духовной субстанции.
— Но тогда вы, сударь, просто выдумали какую-то несуществующую субстанцию…
— Будьте покойны! Подобная субстанция может существовать, хотя ее и нельзя обнаружить нашими органами чувств. И открыли ее не психологи, не метафизики, а физики. Это — эфир, невесомое вещество, проницаемое для весомой материи, более тонкое, чем самый легкий газ, однородное и в то же время неделимое, то есть не состоящее из отдельных частиц. Эфир заполняет как межпланетные и межзвездные пространства, так и пространство между отдельными атомами. Он служит вместилищем таких форм энергии, как тепло, свет, электричество; и весьма правдоподобно, что известное нам всемирное тяготение, а также движение материальных тел обязаны своим происхождением особым колебаниям эфира. Вот субстанция, которой, для того чтобы называться духовной, не хватает только способности ощущения. Еще одна любопытная подробность. Вильям Томсон с помощью сложных расчетов пришел к следующему выводу: «Если бы в однородной массе эфира созидательная энергия вызвала „кольцеобразные завихрения“, наподобие тех колец табачного дыма, которые выпускают заправские курильщики, то эти завихрения не только выделились бы из массы эфира, но и стали бы неуничтожаемыми, то есть бессмертными». Мне кажется, что теория эфира и утверждение Томсона представляют собой тот мост, который мог бы соединить физику с психологией и со всеобщей верой людей в бессмертие души.
Заметив, что Бжеский то и дело хватается руками за голову, старик замолчал и, посидев еще несколько минут, стал прощаться.
— Но завтра вы зайдете к нам? — спросила Мадзя умоляющим голосом.
— Непременно, — ответил Дембицкий с порога.
Глава двадцатая
. . . . . . . . . . . . .
Следующую ночь Здислав снова провел в постели, а Мадзя прикорнула в кресле. Только в пятом часу утра ее разбудил кашель брата. Она подбежала к Здиславу; он был весь в поту, глаза блестели, болезненный румянец покрыл лицо.
— Тебе хуже? — всполошилась Мадзя.
— Это почему же? — спокойно сказал брат.
— Ты кашляешь!
— Ну, какой это кашель?
— У тебя жар!
— Глупости. Напротив, сон настолько укрепил меня, что я начинаю думать… Захирел я, вот и все.
— Ах, Здись, — воскликнула Мадзя, обнимая его, — ты только поверь, что будешь здоров, и непременно выздоровеешь.
— Может быть! — ответил брат. — Замечательная это штука — лежать в постели, — продолжал он. — Будь ты со мной в те дни, когда меня свалило это проклятое воспаление легких, не было бы сегодня всех этих неприятностей.
— Почему же ты не вызвал меня?
— Не решился. Ты столько писала о своей самостоятельной работе, так была счастлива, что не обременяешь семью, не чувствуешь себя лишней. Помнишь? Было бы подло лишать тебя этой радости. Наконец, я и сам гордился такой эмансипированной сестрой.
— Никогда не была я эмансипированной! — прошептала Мадзя.
— Была, деточка, была! — с грустью произнес Бжеский. — Таков дух времени: все юноши становятся позитивистами, а девушки эмансипируются. Сейчас, — прибавил он после минутного молчания, — когда, стоя на краю могилы, я слушаю этого чудака Дембицкого, мне жаль… Ах, я совсем по-иному устроил бы свою жизнь, если бы верил в бессмертие!
— И я была несчастна, — призналась Мадзя. — Хотя сейчас даже не представляю себе, как можно не верить…
— Вам, женщинам, легче обрести веру, — сказал Здислав, — вы меньше читаете, меньше рассуждаете. Нам труднее! Мы ставим под вопрос даже те доказательства, которые кажутся вполне разумными. Ну разве теория Дембицкого — не просто гипотеза, фантазия? А все-таки этими разговорами об ощущении он очень меня смутил.
— Знаешь, что мне пришло в голову? — воскликнула вдруг Мадзя.
— Ну?
— Уезжай поскорее в Меран и… возьми меня с собой.
Бжеский пожал плечами и нахмурился. Мадзя поняла, уже в который раз, что брата не переспорить.
Около одиннадцати в дверь постучался Дембицкий. Мадзя и Здислав встретили его радостными возгласами.
— Ну как, все хорошо? — спросил Дембицкий.
— Представьте, — ответила Мадзя, — Здислав спал всю ночь и полон надежды.
— Не преувеличивай, — перебил ее брат. — Просто я понял, что и вечное небытие, и моя чахотка — не такие уж достоверные факты. О них еще можно поспорить!
Дембицкий оттопырил нижнюю губу.
— Гм! — пробормотал он. — Вы и впрямь не так уж больны, как думаете. Даже я полагал, что у вас болезнь посерьезней.
Все трое рассмеялись.
— А вы знаете, — сказал Здислав, — я сегодня вечером уезжаю в Меран.
— Очень хорошо.
— А меня он не хочет брать с собой, — вставила Мадзя.
— Тем лучше.
— Стало быть, и вы против меня? — спросила она с огорчением.
— Но вы, сударь, должны еще изложить до конца свою теорию, — прервал сестру Здислав.
— Да, да, непременно.
— О душе рассказать, сударь, о той самой душе, в которую я хочу поверить и… не могу! — воскликнул Здислав.
— Вы, наверно, слышали, — начал старик, усаживаясь в кресле, — о двух новых изобретениях в области акустики. Первое из них — телефон, род телеграфа, который, однако, передает не только шумы, но и тоны, пение и человеческую речь. Другое — фонограф, забавная машина, которая будто бы переносит произнесенные звуки на фольгу, закрепляет их и… воспроизводит в случае надобности! Признаюсь, сообщения об этих изобретениях, сначала рассмешили меня. Но когда я прочел описание аппаратов, увидел чертежи, подумал, то перестал удивляться. И, пожалуй, не удивлюсь, если собственными глазами увижу и телефон, передающий звуки человеческой речи, и фонограф, закрепляющий их. То же самое происходит с каждой новой истиной. Вначале она пугает нас, приводит в замешательство, изумляет. А потом мы привыкаем и даже удивляемся, что можно было в ней сомневаться.
— Вы совершенно правы, — вставила Мадзя.
— Да, — заметил Здислав. — Но если душа отличается от явлений материального мира, то она должна обладать и какими-то необычными, нематериальными функциями…
— Позвольте, сударь! Функции души нам кажутся обычными, хотя в то же время они нематериальны. Вот пример. Вам известно, что наш глаз подобен камере фотоаппарата, в которую вставлена светочувствительная пластинка. На этой пластинке изображения предметов запечатлеваются так, что каждый предмет мы видим только с одной стороны. Меня, скажем, вы видите сейчас только спереди — не сзади и не сбоку; а что у меня внутри, вам и вовсе не увидеть. Зато наше воображение обладает тем свойством, что мы можем представить себе человека одновременно не только спереди, сзади, с боков, сверху и снизу, но можем даже представить себе его легкие, сердце, желудок, словом, его внутренности. Иначе говоря, наш материальный глаз в лучшем случае может охватить только три плоскости параллелепипеда, да и то в сжатом виде, а воображение охватывает все его плоскости и даже внутренность.
— Но ведь это явление основано на ассоциации представлений! — воскликнул Бжеский.
— Ах, оставьте, сударь! Теория ассоциаций в психологии просто уловка. По этой теории каждой плоскости тела и его внутренности соответствуют в нашем мозгу определенные клетки, которые в нужный момент включаются все разом. Но ведь дело совсем не в том, могут или не могут «включаться» разом все клетки, а в том, что я в одно мгновение могу ощутить такие вещи, которые сама природа никогда не показывает мне одновременно. Например, я могу себе представить, вернее, ощутить в памяти даже самого себя в детстве и в юности, в зрелом возрасте и сейчас, чего никто другой никогда не видел и не увидит, по крайней мере в этой жизни.
— Так ведь это ассоциация воспоминаний, память, — снова вмешался Бжеский.
— А что такое память? Память это икс или альфа, а воображение это игрек или бета. Чему научат меня эти символы? Ничему. В природе мы повсюду находим следы памяти. На деревьях — следы топора, на поле — следы дождей, в земной коре — следы геологических эпох. Быть может, и в мозгу остаются подобные следы, но не они составляют память, то есть наше нынешнее ощущение давних впечатлений, отделенных друг от друга целыми годами. Наконец, должен сказать вам, что и пресловутые следы в мозгу представляются мне весьма сомнительными. Если бы человек получал только шестьдесят впечатлении в час, то и тогда за день их собралось бы свыше семисот, за год — свыше двухсот пятидесяти тысяч, а за пятьдесят лет — более двенадцати миллионов. Где же, черт возьми, все это поместится, если согласно вашей психологии для самого простого впечатления требуется несколько десятков, а то и несколько сот клеток?
— Мозг состоит из биллионов клеток.
— Отлично. Но где же те клетки, которые поддерживают порядок в этом биллионном оркестре? И могут ли эти разнородные клетки, состоящие из отдельных атомов, создать единство ощущения? Наконец, дорогой пан Здислав, сопоставьте два разных взгляда. Я говорю: душа — это простое создание; правда, я не понимаю, как она устроена, но чувствую, что просто. Материализм же учит: мозг — это очень сложный орган, мы не можем объяснить, как он устроен, а ощущение индивидуума вообще не можем понять. В которой из этих теорий больше смысла?
— Тогда что же такое мозг?
— Мозг — это необычайно важный орган души в ее земной жизни. Как в глазу сосредоточиваются лучи света, а в ухе — звуки, так и в мозгу сосредоточиваются все импульсы, поступающие извне. Мозг — это линза, которая концентрирует все раздражения зрительные, слуховые, осязательные, обонятельные, мышечные, желудочные, легочные и т.д.; вот почему у него такое сложное строение. Разнообразие внешнего мира породило и чрезвычайную сложность строения мозга, но именно это богатство его строения и дает нам очевидное доказательство того, что мозг не рождает ощущения. Он рождает лишь импульсы, движение частиц, которые воспринимаются нашей душой, несложной по строению.
— Вы говорите: душа не сложна по строению. А чем же объяснить тот факт, что при некоторых психических заболеваниях человек считает себя совсем другим лицом? Чем объяснить так называемое раздвоение личности, о котором говорят психиатры и Тэн?
— Этот вопрос я уже не успею осветить, не хватит времени, — ответил Дембицкий. — Скажу лишь несколько слов, но с условием, что вы не объявите меня сумасшедшим. Наша «материальная личность» представляет собой трехмерное тело; у духа же, насколько я понимаю, по меньшей мере четыре измерения. Вот почему это четырехмерное творение может представляться самому себе в виде не только двух, но даже четырех разных личностей, имеющих три измерения. Таким образом, раздвоение личности может служить еще одним доказательством, подтверждающим различие между духом и материей.
— Почему же тогда больной, страдающий раздвоением личности, не узнает самого себя в этой другой личности? — спросил Бжеский.
— А вы бы узнали себя, если бы я показал вам вдруг вашу фотографию, снятую, скажем, со спины?
— У меня уже все в голове перепуталось! — засмеялся Бжеский.
— Да и я не собираюсь останавливаться на неясных вопросах психологии, которые требуют длительного изучения. Поверьте мне на слово, что человеческая душа, несмотря на всю свою несложность, полна тайн, которых в этой жизни лучше не касаться. На нынешний период вечного развития бог дал нам материальное трехмерное тело и позволил изучать трехмерную природу. Будем же этого придерживаться и в этих границах исполнять его волю.
— А кому известна его воля?
— И вы познаете ее, если прислушаетесь к своим самым сокровенным чаяниям, к самому тихому шепоту своей души. Если же вам нужен девиз, то его провозглашают все наиболее совершенные религии: через земную жизнь и труд — к неземной жизни, через вечную жизнь и труд — к богу. В этом вся мудрость нашего мира и тех миров, которые когда-либо существовали или будут существовать.
— И тем не менее, — заметил Здислав, — вы должны признать, что все это лишь гипотезы. Эфирная душа, четыре измерения, вечное развитие! Все это может существовать только в нашем сознании, но не в действительности.
Дембицкий покачал головой.
— Дорогой мой, — сказал он, — не пытайтесь вырыть пропасть между душой и всеобщим духом, ибо такая пропасть не существует. Душа наша — это маленькая вселенная, маленькие часики внутри огромных часов. Только поэтому мы и можем ощущать явления природы, понимать и разгадывать их, только поэтому наше собственное развитие напоминает развитие всей природы, а наше творчество напоминает ее творчество. Как песчинка золота имеет тот же цвет, удельный вес, плотность, что и центнер золота, так и наш дух обладает теми же свойствами, что и дух всеобщий. Поэтому я считаю, что, какие бы удивительные замыслы ни рождались у человека, он никогда не придумает ничего такого, что не существовало бы в действительности, если, разумеется, не выйдет за пределы логики или законов природы. А в доказательство этого вспомните хотя бы всевозможные математические формулы, которые сначала кажутся фантастическими, но рано или поздно становятся выражением конкретных явлений. Вообразите себе счетную машину, способную давать результаты в двадцатизначных числах, и подумайте: может ли хоть одна из этих цифр не отвечать подлинным величинам, если машина хорошо работает? Единственный недостаток подобной машины заключался бы не в том, что она дает множество цифр, а скорее в том, что эти цифры отражают лишь частицу действительности. То же самое и с нашим разумом. Самые смелые наши теории, если только они логичны, должны отвечать каким-то явлениям действительности, пусть даже не поддающимся наблюдению. И не в том беда, что творения нашего разума не всегда согласуются с чувственным опытом, а в том, что наше умственное творчество слишком бедно, чтобы охватить действительность. Это капля в море, а сами мы, со всей нашей фантазией подобны кротам, которые не догадываются, что их тесные норы расположены в чудесных парках, среди красивых статуй и редких растений. Мы с нашими несколькими органами чувств знаем об окружающей нас действительности столько же, сколько устрица, приросшая под водой к скале, знает о битве, которая разыгрывается на поверхности моря.
— Но к чему все это? Для чего существует эта богатая действительность? — прошептал больной.
Дембицкий грустно улыбнулся.
— На этот вопрос отвечает любая из высокоразвитых религий, которые, увы, не интересуют вас, так как это не модно. Бог, единый, всемогущий и бесконечный, стремясь окружить себя существами свободными, счастливыми и способными постичь его, создал духовные субстанции, ну, скажем, эфиры или что-нибудь подобное им. Эти субстанции он наделил способностью ощущения и безграничной энергией; но, желая сделать их как можно более независимыми, а значит, и в высшей степени счастливыми и совершенными, он не создал для них готовых внутренних механизмов, а предоставил им развиваться самостоятельно. Вот почему мы видим в природе сначала беспорядочную космическую материю, затем определенные химические элементы, затем химические соединения, далее — кристаллы, клетки и низшие организмы. Все это — полусознательные индивиды, но по мере своего развития они достигают полного сознания и способны уже познать бога. Вот почему я допускаю, что всеобщий дух с течением времени не только делится на все большее число индивидов, обладающих сознанием, но и сам совершенствует свое сознание и набирается опыта. В эпоху хаоса, о котором говорят как наука, так и религии, всеобщий дух действовал вслепую. Тогда не было еще законов природы, то есть закономерных явлений, развивающихся по линии наименьшего сопротивления. И только потом появились регулярное волновое движение, распространение сил по прямым линиям, закон массы и расстояния, химические эквиваленты и прочее. Сейчас мы живем в эпоху, когда этот всеобщий дух уже создал повсюду пространства, на которых расцвела жизнь индивидуальная и сознательная. И можно не сомневаться, что наступит время, когда вся вселенная обретет сознание, когда окончится эпоха поисков и ошибок и между всем существующим установится полная гармония. Это будет царство божье во вселенной. Из этой теории, — продолжал Дембицкий, — вытекает и весьма простое толкование злого начала в мире. «Если бог всемилостив и всемогущ, — говорят пессимисты, — то почему он не создал мир совершенным и счастливым, а допустил, чтобы существовали зло и страдания?» А вот почему. Бог хотел сотворить нас как можно более независимыми, даже от него самого; поэтому вместо готового совершенства он наделил нас и всю природу способностью совершенствоваться постепенно и самостоятельно. А так как все совершенствуется в поисках новых путей, в блужданиях, то и в природе происходят ошибки; они-то и есть зло, первопричина страданий. Однако со временем всеобщий дух приобретает опыт, усваивает его и благодаря этому поднимается на более высокую ступень развития.
— А ведь страдания вещь неприятная! — заметил Бжеский.
— Неприятная, но в то же время и неоценимая. Страдания — это тень, на фоне которой ярче кажутся приятные минуты и значительней наше сознание, наша индивидуальность. Страдание и желание — это стимулы, которые побуждают нас к творчеству, к совершенствованию. Страдания, наконец, связывают людей едва ли не самыми прочными узами солидарности. Счастлив тот, кто вместо жалоб на страдания извлекает из них уроки.
— Вот что значит близость конца! — воскликнул Здислав. — Да если бы год назад кто-нибудь стал излагать мне подобные теории, я бы рассмеялся ему в лицо. А сегодня я слушаю с удовольствием и даже пытаюсь заполнить ими ту загробную пустоту, которая так пугала меня!
— Так ты все еще не веришь? — спросила Мадзя.
Больной пожал плечами.
— Ничего плохого в этом нет, — сказал Дембицкий. — Ваш брат должен все сам продумать, уяснить себе…
— А почему же я не пытаюсь уяснять? — воскликнула девушка.
— Потому что между вами и верой, которую вам внушали в детстве, не легло столько теорий и сомнений, сколько в жизни вашего брата. Он больше, чем вы, сталкивался со скептическим духом времени.
— Ах, этот проклятый скептицизм! — прошептала Мадзя.
— Простите, сударыня, скептицизм — это один из стимулов, толкающих нас на поиски истины. Я сам десятки лет во всем сомневался, даже в логических истинах и математических аксиомах. Долог был мой путь, прежде чем я понял, что важнейшие догматы религии, такие, как бог и душа, не только согласуются с точными науками, но даже представляют собой основу философии. Человек с непреоборимой страстью ищет такую теорию, которая охватывала бы и объясняла не только явления так называемого материального мира, но и его собственную душу, ее разнообразные и такие реальные стремления и надежды. И если бог, душа и духовный мир открывают перед нами бескрайний горизонт, в котором умещается все, о чем мы думаем и что мы ощущаем, то без бога и духа даже чувственный мир, несмотря на царящий в нем порядок, превращается в хаос и ад. Мы ничего не понимаем, тяготимся собственным существованием. Итак, перед нами две теории: одна все объясняет, все облагораживает и чудодейственно укрепляет наши силы; другая — все опошляет, затемняет, а нас самих портит и лишает сил. Какая же из этих двух гипотез более вероятна, если вспомнить, что в природе истина заключена в гармонии, во взаимозависимости разных вещей и явлений?
— Тебе хуже? — всполошилась Мадзя.
— Это почему же? — спокойно сказал брат.
— Ты кашляешь!
— Ну, какой это кашель?
— У тебя жар!
— Глупости. Напротив, сон настолько укрепил меня, что я начинаю думать… Захирел я, вот и все.
— Ах, Здись, — воскликнула Мадзя, обнимая его, — ты только поверь, что будешь здоров, и непременно выздоровеешь.
— Может быть! — ответил брат. — Замечательная это штука — лежать в постели, — продолжал он. — Будь ты со мной в те дни, когда меня свалило это проклятое воспаление легких, не было бы сегодня всех этих неприятностей.
— Почему же ты не вызвал меня?
— Не решился. Ты столько писала о своей самостоятельной работе, так была счастлива, что не обременяешь семью, не чувствуешь себя лишней. Помнишь? Было бы подло лишать тебя этой радости. Наконец, я и сам гордился такой эмансипированной сестрой.
— Никогда не была я эмансипированной! — прошептала Мадзя.
— Была, деточка, была! — с грустью произнес Бжеский. — Таков дух времени: все юноши становятся позитивистами, а девушки эмансипируются. Сейчас, — прибавил он после минутного молчания, — когда, стоя на краю могилы, я слушаю этого чудака Дембицкого, мне жаль… Ах, я совсем по-иному устроил бы свою жизнь, если бы верил в бессмертие!
— И я была несчастна, — призналась Мадзя. — Хотя сейчас даже не представляю себе, как можно не верить…
— Вам, женщинам, легче обрести веру, — сказал Здислав, — вы меньше читаете, меньше рассуждаете. Нам труднее! Мы ставим под вопрос даже те доказательства, которые кажутся вполне разумными. Ну разве теория Дембицкого — не просто гипотеза, фантазия? А все-таки этими разговорами об ощущении он очень меня смутил.
— Знаешь, что мне пришло в голову? — воскликнула вдруг Мадзя.
— Ну?
— Уезжай поскорее в Меран и… возьми меня с собой.
Бжеский пожал плечами и нахмурился. Мадзя поняла, уже в который раз, что брата не переспорить.
Около одиннадцати в дверь постучался Дембицкий. Мадзя и Здислав встретили его радостными возгласами.
— Ну как, все хорошо? — спросил Дембицкий.
— Представьте, — ответила Мадзя, — Здислав спал всю ночь и полон надежды.
— Не преувеличивай, — перебил ее брат. — Просто я понял, что и вечное небытие, и моя чахотка — не такие уж достоверные факты. О них еще можно поспорить!
Дембицкий оттопырил нижнюю губу.
— Гм! — пробормотал он. — Вы и впрямь не так уж больны, как думаете. Даже я полагал, что у вас болезнь посерьезней.
Все трое рассмеялись.
— А вы знаете, — сказал Здислав, — я сегодня вечером уезжаю в Меран.
— Очень хорошо.
— А меня он не хочет брать с собой, — вставила Мадзя.
— Тем лучше.
— Стало быть, и вы против меня? — спросила она с огорчением.
— Но вы, сударь, должны еще изложить до конца свою теорию, — прервал сестру Здислав.
— Да, да, непременно.
— О душе рассказать, сударь, о той самой душе, в которую я хочу поверить и… не могу! — воскликнул Здислав.
— Вы, наверно, слышали, — начал старик, усаживаясь в кресле, — о двух новых изобретениях в области акустики. Первое из них — телефон, род телеграфа, который, однако, передает не только шумы, но и тоны, пение и человеческую речь. Другое — фонограф, забавная машина, которая будто бы переносит произнесенные звуки на фольгу, закрепляет их и… воспроизводит в случае надобности! Признаюсь, сообщения об этих изобретениях, сначала рассмешили меня. Но когда я прочел описание аппаратов, увидел чертежи, подумал, то перестал удивляться. И, пожалуй, не удивлюсь, если собственными глазами увижу и телефон, передающий звуки человеческой речи, и фонограф, закрепляющий их. То же самое происходит с каждой новой истиной. Вначале она пугает нас, приводит в замешательство, изумляет. А потом мы привыкаем и даже удивляемся, что можно было в ней сомневаться.
— Вы совершенно правы, — вставила Мадзя.
— Да, — заметил Здислав. — Но если душа отличается от явлений материального мира, то она должна обладать и какими-то необычными, нематериальными функциями…
— Позвольте, сударь! Функции души нам кажутся обычными, хотя в то же время они нематериальны. Вот пример. Вам известно, что наш глаз подобен камере фотоаппарата, в которую вставлена светочувствительная пластинка. На этой пластинке изображения предметов запечатлеваются так, что каждый предмет мы видим только с одной стороны. Меня, скажем, вы видите сейчас только спереди — не сзади и не сбоку; а что у меня внутри, вам и вовсе не увидеть. Зато наше воображение обладает тем свойством, что мы можем представить себе человека одновременно не только спереди, сзади, с боков, сверху и снизу, но можем даже представить себе его легкие, сердце, желудок, словом, его внутренности. Иначе говоря, наш материальный глаз в лучшем случае может охватить только три плоскости параллелепипеда, да и то в сжатом виде, а воображение охватывает все его плоскости и даже внутренность.
— Но ведь это явление основано на ассоциации представлений! — воскликнул Бжеский.
— Ах, оставьте, сударь! Теория ассоциаций в психологии просто уловка. По этой теории каждой плоскости тела и его внутренности соответствуют в нашем мозгу определенные клетки, которые в нужный момент включаются все разом. Но ведь дело совсем не в том, могут или не могут «включаться» разом все клетки, а в том, что я в одно мгновение могу ощутить такие вещи, которые сама природа никогда не показывает мне одновременно. Например, я могу себе представить, вернее, ощутить в памяти даже самого себя в детстве и в юности, в зрелом возрасте и сейчас, чего никто другой никогда не видел и не увидит, по крайней мере в этой жизни.
— Так ведь это ассоциация воспоминаний, память, — снова вмешался Бжеский.
— А что такое память? Память это икс или альфа, а воображение это игрек или бета. Чему научат меня эти символы? Ничему. В природе мы повсюду находим следы памяти. На деревьях — следы топора, на поле — следы дождей, в земной коре — следы геологических эпох. Быть может, и в мозгу остаются подобные следы, но не они составляют память, то есть наше нынешнее ощущение давних впечатлений, отделенных друг от друга целыми годами. Наконец, должен сказать вам, что и пресловутые следы в мозгу представляются мне весьма сомнительными. Если бы человек получал только шестьдесят впечатлении в час, то и тогда за день их собралось бы свыше семисот, за год — свыше двухсот пятидесяти тысяч, а за пятьдесят лет — более двенадцати миллионов. Где же, черт возьми, все это поместится, если согласно вашей психологии для самого простого впечатления требуется несколько десятков, а то и несколько сот клеток?
— Мозг состоит из биллионов клеток.
— Отлично. Но где же те клетки, которые поддерживают порядок в этом биллионном оркестре? И могут ли эти разнородные клетки, состоящие из отдельных атомов, создать единство ощущения? Наконец, дорогой пан Здислав, сопоставьте два разных взгляда. Я говорю: душа — это простое создание; правда, я не понимаю, как она устроена, но чувствую, что просто. Материализм же учит: мозг — это очень сложный орган, мы не можем объяснить, как он устроен, а ощущение индивидуума вообще не можем понять. В которой из этих теорий больше смысла?
— Тогда что же такое мозг?
— Мозг — это необычайно важный орган души в ее земной жизни. Как в глазу сосредоточиваются лучи света, а в ухе — звуки, так и в мозгу сосредоточиваются все импульсы, поступающие извне. Мозг — это линза, которая концентрирует все раздражения зрительные, слуховые, осязательные, обонятельные, мышечные, желудочные, легочные и т.д.; вот почему у него такое сложное строение. Разнообразие внешнего мира породило и чрезвычайную сложность строения мозга, но именно это богатство его строения и дает нам очевидное доказательство того, что мозг не рождает ощущения. Он рождает лишь импульсы, движение частиц, которые воспринимаются нашей душой, несложной по строению.
— Вы говорите: душа не сложна по строению. А чем же объяснить тот факт, что при некоторых психических заболеваниях человек считает себя совсем другим лицом? Чем объяснить так называемое раздвоение личности, о котором говорят психиатры и Тэн?
— Этот вопрос я уже не успею осветить, не хватит времени, — ответил Дембицкий. — Скажу лишь несколько слов, но с условием, что вы не объявите меня сумасшедшим. Наша «материальная личность» представляет собой трехмерное тело; у духа же, насколько я понимаю, по меньшей мере четыре измерения. Вот почему это четырехмерное творение может представляться самому себе в виде не только двух, но даже четырех разных личностей, имеющих три измерения. Таким образом, раздвоение личности может служить еще одним доказательством, подтверждающим различие между духом и материей.
— Почему же тогда больной, страдающий раздвоением личности, не узнает самого себя в этой другой личности? — спросил Бжеский.
— А вы бы узнали себя, если бы я показал вам вдруг вашу фотографию, снятую, скажем, со спины?
— У меня уже все в голове перепуталось! — засмеялся Бжеский.
— Да и я не собираюсь останавливаться на неясных вопросах психологии, которые требуют длительного изучения. Поверьте мне на слово, что человеческая душа, несмотря на всю свою несложность, полна тайн, которых в этой жизни лучше не касаться. На нынешний период вечного развития бог дал нам материальное трехмерное тело и позволил изучать трехмерную природу. Будем же этого придерживаться и в этих границах исполнять его волю.
— А кому известна его воля?
— И вы познаете ее, если прислушаетесь к своим самым сокровенным чаяниям, к самому тихому шепоту своей души. Если же вам нужен девиз, то его провозглашают все наиболее совершенные религии: через земную жизнь и труд — к неземной жизни, через вечную жизнь и труд — к богу. В этом вся мудрость нашего мира и тех миров, которые когда-либо существовали или будут существовать.
— И тем не менее, — заметил Здислав, — вы должны признать, что все это лишь гипотезы. Эфирная душа, четыре измерения, вечное развитие! Все это может существовать только в нашем сознании, но не в действительности.
Дембицкий покачал головой.
— Дорогой мой, — сказал он, — не пытайтесь вырыть пропасть между душой и всеобщим духом, ибо такая пропасть не существует. Душа наша — это маленькая вселенная, маленькие часики внутри огромных часов. Только поэтому мы и можем ощущать явления природы, понимать и разгадывать их, только поэтому наше собственное развитие напоминает развитие всей природы, а наше творчество напоминает ее творчество. Как песчинка золота имеет тот же цвет, удельный вес, плотность, что и центнер золота, так и наш дух обладает теми же свойствами, что и дух всеобщий. Поэтому я считаю, что, какие бы удивительные замыслы ни рождались у человека, он никогда не придумает ничего такого, что не существовало бы в действительности, если, разумеется, не выйдет за пределы логики или законов природы. А в доказательство этого вспомните хотя бы всевозможные математические формулы, которые сначала кажутся фантастическими, но рано или поздно становятся выражением конкретных явлений. Вообразите себе счетную машину, способную давать результаты в двадцатизначных числах, и подумайте: может ли хоть одна из этих цифр не отвечать подлинным величинам, если машина хорошо работает? Единственный недостаток подобной машины заключался бы не в том, что она дает множество цифр, а скорее в том, что эти цифры отражают лишь частицу действительности. То же самое и с нашим разумом. Самые смелые наши теории, если только они логичны, должны отвечать каким-то явлениям действительности, пусть даже не поддающимся наблюдению. И не в том беда, что творения нашего разума не всегда согласуются с чувственным опытом, а в том, что наше умственное творчество слишком бедно, чтобы охватить действительность. Это капля в море, а сами мы, со всей нашей фантазией подобны кротам, которые не догадываются, что их тесные норы расположены в чудесных парках, среди красивых статуй и редких растений. Мы с нашими несколькими органами чувств знаем об окружающей нас действительности столько же, сколько устрица, приросшая под водой к скале, знает о битве, которая разыгрывается на поверхности моря.
— Но к чему все это? Для чего существует эта богатая действительность? — прошептал больной.
Дембицкий грустно улыбнулся.
— На этот вопрос отвечает любая из высокоразвитых религий, которые, увы, не интересуют вас, так как это не модно. Бог, единый, всемогущий и бесконечный, стремясь окружить себя существами свободными, счастливыми и способными постичь его, создал духовные субстанции, ну, скажем, эфиры или что-нибудь подобное им. Эти субстанции он наделил способностью ощущения и безграничной энергией; но, желая сделать их как можно более независимыми, а значит, и в высшей степени счастливыми и совершенными, он не создал для них готовых внутренних механизмов, а предоставил им развиваться самостоятельно. Вот почему мы видим в природе сначала беспорядочную космическую материю, затем определенные химические элементы, затем химические соединения, далее — кристаллы, клетки и низшие организмы. Все это — полусознательные индивиды, но по мере своего развития они достигают полного сознания и способны уже познать бога. Вот почему я допускаю, что всеобщий дух с течением времени не только делится на все большее число индивидов, обладающих сознанием, но и сам совершенствует свое сознание и набирается опыта. В эпоху хаоса, о котором говорят как наука, так и религии, всеобщий дух действовал вслепую. Тогда не было еще законов природы, то есть закономерных явлений, развивающихся по линии наименьшего сопротивления. И только потом появились регулярное волновое движение, распространение сил по прямым линиям, закон массы и расстояния, химические эквиваленты и прочее. Сейчас мы живем в эпоху, когда этот всеобщий дух уже создал повсюду пространства, на которых расцвела жизнь индивидуальная и сознательная. И можно не сомневаться, что наступит время, когда вся вселенная обретет сознание, когда окончится эпоха поисков и ошибок и между всем существующим установится полная гармония. Это будет царство божье во вселенной. Из этой теории, — продолжал Дембицкий, — вытекает и весьма простое толкование злого начала в мире. «Если бог всемилостив и всемогущ, — говорят пессимисты, — то почему он не создал мир совершенным и счастливым, а допустил, чтобы существовали зло и страдания?» А вот почему. Бог хотел сотворить нас как можно более независимыми, даже от него самого; поэтому вместо готового совершенства он наделил нас и всю природу способностью совершенствоваться постепенно и самостоятельно. А так как все совершенствуется в поисках новых путей, в блужданиях, то и в природе происходят ошибки; они-то и есть зло, первопричина страданий. Однако со временем всеобщий дух приобретает опыт, усваивает его и благодаря этому поднимается на более высокую ступень развития.
— А ведь страдания вещь неприятная! — заметил Бжеский.
— Неприятная, но в то же время и неоценимая. Страдания — это тень, на фоне которой ярче кажутся приятные минуты и значительней наше сознание, наша индивидуальность. Страдание и желание — это стимулы, которые побуждают нас к творчеству, к совершенствованию. Страдания, наконец, связывают людей едва ли не самыми прочными узами солидарности. Счастлив тот, кто вместо жалоб на страдания извлекает из них уроки.
— Вот что значит близость конца! — воскликнул Здислав. — Да если бы год назад кто-нибудь стал излагать мне подобные теории, я бы рассмеялся ему в лицо. А сегодня я слушаю с удовольствием и даже пытаюсь заполнить ими ту загробную пустоту, которая так пугала меня!
— Так ты все еще не веришь? — спросила Мадзя.
Больной пожал плечами.
— Ничего плохого в этом нет, — сказал Дембицкий. — Ваш брат должен все сам продумать, уяснить себе…
— А почему же я не пытаюсь уяснять? — воскликнула девушка.
— Потому что между вами и верой, которую вам внушали в детстве, не легло столько теорий и сомнений, сколько в жизни вашего брата. Он больше, чем вы, сталкивался со скептическим духом времени.
— Ах, этот проклятый скептицизм! — прошептала Мадзя.
— Простите, сударыня, скептицизм — это один из стимулов, толкающих нас на поиски истины. Я сам десятки лет во всем сомневался, даже в логических истинах и математических аксиомах. Долог был мой путь, прежде чем я понял, что важнейшие догматы религии, такие, как бог и душа, не только согласуются с точными науками, но даже представляют собой основу философии. Человек с непреоборимой страстью ищет такую теорию, которая охватывала бы и объясняла не только явления так называемого материального мира, но и его собственную душу, ее разнообразные и такие реальные стремления и надежды. И если бог, душа и духовный мир открывают перед нами бескрайний горизонт, в котором умещается все, о чем мы думаем и что мы ощущаем, то без бога и духа даже чувственный мир, несмотря на царящий в нем порядок, превращается в хаос и ад. Мы ничего не понимаем, тяготимся собственным существованием. Итак, перед нами две теории: одна все объясняет, все облагораживает и чудодейственно укрепляет наши силы; другая — все опошляет, затемняет, а нас самих портит и лишает сил. Какая же из этих двух гипотез более вероятна, если вспомнить, что в природе истина заключена в гармонии, во взаимозависимости разных вещей и явлений?