Уэллс Герберт. Очерки истории цивилизации

современную науку.
Он сам принялся за систематизацию знания. Аристотель стал
родоначальником естественной истории. Другие до него рассуждали о природе
вещей, но он с теми молодыми людьми, которых сумел приобщить к этой задаче,
взялся за классификацию и сравнение вещей. Платон в сущности говорил:
"Давайте возьмем жизнь в свои руки и перестроим ее"; его более
трезвомыслящий преемник -- "Давайте сначала побольше узнаем о жизни, а пока
послужим на благо царю". И это не столько противоречие, сколько комментарий
к словам его учителя.
Своеобразные отношения Аристотеля с Александром Великим позволили ему
обеспечить свою работу средствами, которые и многие века спустя оставались
недоступны для научных изысканий. Он располагал сотнями талантов (талант
равен 26,2 кг золота) для своих расходов. Одно время он имел в своем
распоряжении тысячу человек во всех уголках Азии и Греции, которые собирали
материал для его естественной истории. Конечно же, это были совершенно
неподготовленные собиратели, однако, насколько нам известно, ничего
подобного не предпринималось и даже и не мыслилось до Аристотеля. С этого
началось не только естествознание, но и политическая наука. Ученики Ликея
под его началом сделали анализ почти всех политических образований своего
времени.
Это был первый опыт организованного научного исследования о мире.
Ранняя смерть Александра и распад его едва сложившейся империи положили
конец материальной поддержке подобных изысканий на две тысячи лет. Только в
Египте, в Александрии еще продолжались научные исследования, да и то на
протяжении всего нескольких поколений. Об этом нам вскоре предстоит
говорить. Но уже через пятьдесят лет после смерти Аристотеля Ликей полностью
утратил свое былое значение.
Мысль заключительных лет IV столетия в. до н. э. не склонялась больше к
Аристотелю, к усердному и последовательному на
коплению упорядоченного знания. Вполне возможно, что без материальной
поддержки со стороны царя Аристотель остался бы в интеллектуальной истории
лишь одной из малоприметных фигур. Он смог опереться на эти средства и в
полную силу раскрыть возможности своего блестящего разума.
Простой человек предпочитает выбирать легкие пути и упрямо не хочет
ничего слышать о том, что легкие пути приводят в конце концов в тупик. Когда
выяснилось, что поток событий слишком сложен, чтобы его можно было направить
в желаемое русло, большинство философов предпочло придумывать прекрасные и
утешительные способы для бегства от этой жизни.
Возможно, это сказано слишком несправедливо. Но давайте послушаем, что
профессор Гилберт Мюррей думает по этому поводу:
"Киников заботила только добродетель и отношение души к Богу; мир, его
ученость и почести они почитали за ничто. Стоики и эпикурейцы, такие далекие
на первый взгляд, были очень похожи в своих конечных целях. Что для них в
действительности было значимым, так это этика -- как на практике следует
человеку распорядиться своей жизнью. Конечно же, оба эти течения не были
чужды науке, эпикурейцы -- физике, стоики -- логике и риторике, но только
как средству, должному привести к намеченной цели. Стоик пытался завоевать
умы и сердца людей утонченностью абстрактных аргументов и блистательной
возвышенностью мысли и выражения. Эпикуреец был настроен дать человечеству
возможность идти своим путем, без подобострастия перед капризными и
непостоянными богами, не жертвуя своей свободной волей. Его убеждения
уложились в четыре максимы: "бога не стоит бояться; смерть нельзя
почувствовать; благо можно завоевать; все, к чему мы стремимся, может быть
взято силой".
А поток событий продолжал свое течение, не обращая внимания на
философию.
Если современный человек обратится к греческим классикам, надеясь
извлечь для себя пользу из чтения, он должен учитывать их традиции, их
возможности и ограниченность. Восхищаясь, мы склонны все преувеличивать.
Большинство классических текстов очень искажены; все они создавались людьми,
испытывавшими свои трудности, жившими во времена такого дремучего невежества
и косности, что наш собственный век в сравнении с ними может показаться
периодом невиданной просвещенности.
То, что мы теряем, без привычной почтительности обращаясь с этими
трудами, мы должны восполнить симпатией, сочувствием к этим обеспокоенным,
растерянным и очень по-современному мыслящим людям. Афинские авторы,
безусловно, были первыми современными людьми. Они обсуждали то, что и мы не
перестаем обсуждать, они начали бороться с теми великими про-
блемами, которые стоят перед нами сегодня. В их поисках, в их работе --
заря нашей эпохи.
К. Г. Юнг* в "Психологии бессознательного" очень хорошо показал
различие между древним (доафинским) и современным мышлением. Первое -- это
мифологическое мышление, мышление в образах, сходное со сновидениями. Второе
-- это мышление в словах и понятиях. Древность до первых греческих
мыслителей оставила нам в наследство мифологию. Наука же -- это способ
организации логического мышления.
Древний мир человека был миром субъективных фантазий, подобно миру
детей и необразованной молодежи, сравнимый с миром дикарей, миром
сновидений. Фантазии детей -- это отголоски доисторических и дикарских
методов мышления. Мифы, говорит Юнг, это массовые фантазии людей, а фантазии
-- это мифы индивидуумов.
Мы уже обращали внимание на сходство первых богов цивилизации с
фантазиями детей. Работа упорного и дисциплинированного мышления, которая
была начата греческими мыслителями и продолжена философами-схоластами
средневековья, была первым необходимым шагом к современной науке.
Греческие философы начали этот поиск и не пришли ни к каким однозначным
ответам. Мы и сегодня не можем претендовать на то, что нам известны ответы
на большинство вопросов, заданных ими. Еврейскому уму, как мы уже говорили,
открылась бесконечность страдания и неурядиц жизни и то, что причина этого,
главным образом, в беззаконии и неправедных поступках людей. Они пришли к
выводу, что спасение может прийти только через подчинение себя служению
единому Богу, который правит землей и небом.
Грек, придя к такому пониманию, не был готов прийти к подобным выводам,
потому что не был изначально знаком с идеей единого патриархального
божества. Он жил в мире, в котором был не Бог, но боги. И если он
чувствовал, что и сами боги не всесильны, он думал, что за богами стоит
Судьба, холодная и безликая. Поэтому грек пытался найти ответ в поисках
правильного образа жизни, без какого бы то ни было соотнесения человека,
живущего правильной жизнью, с волей Бога.
Для нас, смотрящих на этот вопрос с точки зрения чисто исторической,
общая проблема может быть представлена в форме, которая объединяет еврейский
и греческий пути изложения этой проблемы. Мы видели, как род человеческий от
бессознательности животного перешел к непрерывному самосознанию различ-
Юнг К. Г. (1875--1961) -- великий швейцарский психолог и психотерапевт.
ных народов, постигая неизбежную трагедию индивидуального самопознания
и вслепую нащупывая путь к взаимной связи и объединяющей идее, которые
должны спасти человечество от страданий и случайностей изолированного
индивидуума.
Идеи богов, царя-бога, племени, города -- вот те идеи, за которые
хватались и которым некоторое время были верны люди. Ради этих идей они были
готовы частично пожертвовать своим эгоизмом, обеспечивая себе возможность
более продолжительной жизни. Но, как видно из наших войн и катастроф, все
эти замечательные идеи пока что слабо показали себя на деле. Боги оказались
бессильны защитить человека, жизнь племени -- безнравственной и жестокой.
Город подвергал остракизму самых лучших и верных своих представителей, а для
царя-бога не существовало никаких человеческих рамок...
Когда мы перечитываем философские произведения этого великого периода
Греции, нам становятся очевидны три преграды, словно три стены, которыми
греческий разум окружил себя и из которых ему очень редко удавалось
вырваться.
Первое из этих ограничений -- это сосредоточенность греческой мысли на
идее города как предельной формы государства. В мире, где одна империя
сменялась еще большей империей и где люди и идеи становились все более
свободными и самостоятельными; в мире, который уже тогда шел к объединению,
греки, ввиду своих своеобразных географических и политических особенностей,
по-прежнему предавались неосуществимым мечтам о небольшом компактном
городе-государстве, недоступном для внешних воздействий, отважно
отстаивающем свою уникальность от посягательств окружающего мира.
Идеальное количество граждан совершенного государства, по Платону,
колеблется от 1000 ("Государство") до 5040 ("Законы"). Аристотель так
говорит об этом в своей "Политике":
"Для надлежащего установления правосудия и для распределения власти
необходимо, чтобы граждане были знакомы с характерами друг друга. Там, где
это невозможно, в результате причиняется множество вреда -- и в
использовании власти, и в совершении правосудия, поскольку там, где
население избыточно, решения зачастую принимаются произвольно". Подобное
локальное государство, прообраз которого набросан в его книге, должно было
воевать и не покоряться другим городам-государствам. А ведь не прошло еще и
нескольких поколений с тех пор, как воинство Ксеркса перешло Геллеспонт!
Возможно, греки думали, что дни мировых империй миновали безвозвратно,
тогда как это было только их начало. Самым большим, что греки могли себе
представить, были союзы и альянсы. А при дворе Артаксеркса, несомненно,
находились люди, мыслившие гораздо шире мелких представлениями острова,
скалистой гавани и долины, окруженной горами.
Однако греческий разум упрямо игнорировал необходимость объединения
против более значительных сил, которые действовали за пределами его мира.
Чужаки-персы были варварами, о которых лишний раз не стоило вспоминать, их
выгнали из Греции раз и навсегда. Можно было брать деньги у Персии -- и все
брали деньги у Персии -- но что из того?! На какое-то время можно было
завербоваться в их армию (как поступил Ксенофонт) и надеяться, что тебе
повезет и тебе заплатят богатый выкуп за какого-нибудь пленника. Афины
вмешивались в египетскую политику, вели локальные войны против Персии,
однако не существовало никакого представления об общей политике или общем
будущем для Греции...
Пока в Афинах не раздался встревоженный крик: "Македония!". Словно
сторожевой пес, всполошивший всех, оратор и демагог Демосфен (384--322 до н.
э.) сыпал предостережениями, обвинениями и угрозами в адрес Филиппа
Македонского. Царь Македонии в своей политике использовал советы не только
Платона и Аристотеля, но также Исократа и Ксенофонта. Он учился на примере
Вавилона и Суз и без лишнего шума, умело и уверенно готовился овладеть всей
Грецией, а затем покорить весь известный грекам мир.
Вторым, что связывало греческий ум, был институт домашнего рабства.
Рабство было неотъемлемой частью греческой жизни, без него человек не мог
помыслить ни о личном удобстве, ни о собственном достоинстве. Однако рабство
лишает человека не только взаимопонимания с классом своих же зависимых
собратьев, оно отделяет рабовладельцев как класс ото всех чужеземцев.
Человек сам относит себя к избранному племени.
Платон, которому чистота разума и благородная рассудительность духа
позволяли возноситься над повседневностью, стоял скорее за то, чтобы
отменить рабство; общественное мнение и Новая комедия были в основном
настроены против Платона. Стоики и эпикурейцы, многие из которых были в
прошлом рабами, проклинали рабство, как противоестественное явление, однако
находили его слишком сильным, чтобы сокрушить, и полагали, что оно не
отражается на душе и может не приниматься в расчет. Мудрому все едино,
свободный ты или раб.
Но для прагматичного Аристотеля, как и для большинства практичных людей
его времени, отмена рабства была немыслима. Было провозглашено, что в мире
есть люди, которые являются "рабами от природы".
Наконец, в-третьих, мысль греков была скована тягой к знанию, почти
непостижимой для нас сегодня. У них не было знания о прошлом человечества, в
лучшем случае, только отрывочные догадки. Не было знаний по географии, за
пределами Сре-
диземноморского бассейна и границ Персии. Мы сегодня знаем гораздо
больше о том, что происходило в Сузах, Персеполе, Вавилоне и Мемфисе во
времена Перикла, чем он сам. Астрономические представления греков
классической эпохи были на зачаточной стадии. Анаксагор (V в. до н. э.),
обладавший безудержным воображением, полагал, что Солнце и Луна -- это
огромные сферы, настолько огромные, что Солнце, вероятно, "величиной с
Пелопоннес". Их представления в области физики и химии носили исключительно
умозрительный характер; удивительно, что они все-таки додумались до
атомарного строения материи.
Но нельзя забывать о том, что античные греки были исключительно бедны в
том, что касалось экспериментального оборудования. У них было цветное стекло
для украшений, но не было прозрачного; не было никаких точных приспособлений
для измерения малых промежутков времени, эффективной системы исчисления,
точных весов, никаких зачатков телескопа или микроскопа.
Современный ученый, окажись он в Афинах времен Перикла, испытал бы
величайшие затруднения, попробуй он, хотя бы приблизительно,
продемонстрировать элементы своего знания людям, которых бы встретил там.
Ему пришлось бы из чего попало собирать простейшие приборы, в то время как
Сократ распространялся бы о том, насколько абсурдно искать Истину с помощью
куска дерева, ниток и железа, какими мальчишки ловят рыбу.
Надменность, с какой философ сторонился ремесленника, не позволяла
первому пользоваться какими-либо приборами. Ни один благородный грек не стал
бы возиться со стеклом и металлами. А нашему ученому, помимо всего прочего,
грозила бы еще и кара по обвинению в безбожии.
Наш сегодняшний мир может оперировать огромным фактическим материалом.
Во времена Перикла был заложен едва ли не первый камень в необъятной
пирамиде фиксированных и проверенных фактов. Когда мы задумываемся об этом
различии, нас перестает удивлять то, что греки, со всей их способностью к
политической спекуляции, были слепы в отношении опасностей, подстерегавших
их цивилизацию извне и изнутри, не осознавали необходимости действенного
объединения. И последующее развитие событий на долгие века подавило хрупкие
свободы человеческого разума.
Не результаты, которых достигли греки, а усилия, которые они
предпринимали,-- вот в чем подлинная ценность греческих ораторов и
писателей. Не в том, что они ответили на вопросы, но в том, что они
осмелились задать их. Никогда прежде человек не бросал вызов этому миру и
условиям той жизни, в которой ему довелось родиться. Никогда прежде он не
говорил, что в силах изменить эти условия. Традиция и кажущаяся
необходимость
привязывали человека к жизни, которая сама собой разворачивалась вокруг
него в его племени с незапамятных времен.
Итак, мы видим, что в V и IV вв. до н. э. -- особенно отчетливо в Иудее
и Афинах, но не ограничиваясь этими центрами -- в человечестве появляется
новый интеллектуальный и моральный процесс, призыв к праведности и призыв к
истине, на фоне страстей, неразберихи и суеты существования.
Это можно сравнить с зарождением чувства ответственности у молодого
человека, который внезапно открывает, что жизнь не является ни простой, ни
бесцельной. Человечество тоже взрослеет. История последующих двадцати трех
столетий пронизана развитием и распространением, взаимодействием и более
четким оформлением этих двух главных направляющих идей. Постепенно люди
осознают реальность общечеловеческого братства, необходимость избавиться от
войн, жестокости и насилия, возможность общей цели для всех живущих на земле
людей. В каждом поколении с этих пор мы обязательно будем встречать людей,
ищущих этот лучший порядок, к которому, как они это чувствуют, должен прийти
наш мир.
Повсюду, где в человеке проявляются великие созидательные идеи, жгучая
зависть, подозрительность и нетерпимость, которые также являются частью
нашей природы, борются с этим порывом к великим целям. Последние двадцать
три столетия истории похожи на попытки импульсивного и торопливого
бессмертного мыслить ясно и жить праведно. Один просчет сменяется другим,
многообещающее начало приводит к гротескным разочарованиям, потоки живой
воды, из которых хочет напиться жаждущее человечество, оказываются опять
отравлены. Но надежда неизменно воскресает после очередной неудачи...
Мы уже отмечали в наших Очерках, что развитие литературы вынуждено было
ждать появления письменности достаточно разработанной для того, чтобы
передать выразительные обороты речи и красоту языка. До этого времени
письменная литература могла передавать лишь смысл. У ранних арийских
народов, как мы уже говорили, устная ритмическая словесность возникла еще до
того, как появилась письменность. У ариев были песни сказителей, поэмы,
исторические предания, нравственные наставления. Все они сохранялись особой
группой людей -- бардами.
Эти традиционные накопления не потерялись благодаря тому, что были
записаны. Два основных эпических произведения греков, "Илиада" и "Одиссея",
по всей видимости, впервые были
записаны около VIII в. до н. э., и оба -- на ионийском диалекте
греческого языка. Говорят, что первым собирателем поэм Гомера был Писистрат.
Существовали различные версии этих эпических произведений. Нынешний
текст впервые был составлен во II в. до н. э. Существовали и другие поэмы --
продолжения, перепевы, переделки "Илиады" и "Одиссеи", а также отдельные
приключенческие истории, которые к настоящему времени почти полностью
утрачены.
Общепринятым мнением у греков было то, что обе эти поэмы являются
творением одного поэта. Гомера, родившегося в одном из семи вероятных
городов, в период между 1100 и 800 гг. до н. э. С уверенностью традиция
сообщает лишь о том, что он был слеп. Эти два произведения пользовались
такой любовью и почетом у греков, что вплоть до II в. до н. э. никто не
обращал внимания на тот факт, очевидный даже в переводе, что эти два великих
творения настолько же отличаются по духу и тональности, как звук трубы от
звука флейты.
Но пусть с этим разбираются наши ученые мужи. Тем более что лишь им
доступно наслаждаться во всей полноте этими произведениями. Эти поэмы,
скажут они, отличаются величием, красотой и мелодией, которые не в силах
передать ни один перевод.
И в самом деле, какой нужен перевод, чтобы сполна оправдать восторги
просвещенного общества этими первоначальными шедеврами европейской
литературы?! В работу каждого переводчика вкрадывается определенная
монотонность, легковесность. Но и сами неописуемо мелодичные звуки
греческого языка, случись знатоку процитировать их некоему невежественному
скептику, покажутся сродни звукам, которые бездушный монтер извлекает из
засорившегося водопровода.
И все же для нас в этих эпических поэмах открывается редкая красота и
поучительность. Они переполнены очаровательным ребячеством, вспышками
неукротимых чувств и живописными наблюдениями, и очень жаль, что неуемные
восторги ученых почитателей, которые говорят о них, как о чем-то
величественном, недоступном и далее в том же духе, заставили широкого
читателя воспринимать их почтительно, но без особого интереса.
Рядом с именем Гомера стоит имя Гесиода (VIII--VII вв. до н. э.).
Гесиода с большей вероятностью можно считать реально существовавшей
личностью. Его поэмы, "Труды и дни" и "Теогония" ("Происхождение богов"),
сохранили для потомков, первая -- черты жизненного уклада и труда
беотийского земледельца, а вторая -- современные поэту представления о
происхождении и взаимоотношениях греческих богов.
Эпическая поэзия была в Греции основанием для всякой другой поэзии. В
течение столетий иной просто не существовало. Это была первоначальная
арийская поэзия. Затем появились и другие жанры поэтических произведений --
элегическая поэзия, мягкая и нежная, которая сопровождалась звуками
лидийской флейты, и лирическая поэзия, спутником которой была семиструнная
лира.
Мы не имеем права рассказывать здесь о поэзии, как и приводить имена
поэтов, ни словом не обмолвившись о природе и особенностях их произведений.
Имена Пиндара (518--438 до н. э.) и Симонида (556--468 до н. э.) будут
что-то означать для нас, если мы уделим определенное время тому, что
доступно нам из их трудов. Стоит лишь отметить, что одним из самых ранних
греческих поэтов--сочинителей любовной лирики была женщина, Сапфо (род. ок.
612--?), родом с острова Лесбос.
Письменная драма, также как и письменная поэзия, берут свое начало в
греческом мире. Драма родилась как составная часть сезонных празднеств,
связанных с прославлением Диониса, бога виноделия. Первоначально
празднование состояло из хоровых песнопений, повествующих о деяниях этого
бога. Затем предводитель хора, корифей, выходил вперед и декламировал текст,
который подхватывался хором. Эсхил (525--456 до н. э.) ввел второго актера,
который стоял на сцене и отвечал первому. При Софокле (496--406 до н. э.) на
сцене появился и третий актер. Это сделало возможным развитие диалога и
сценического действия, а хор занял подчиненное положение по отношению к ходу
драмы. Поначалу драма исполнялась на деревянных подмостках, которые
специально сооружались к этому случаю. В дальнейшем, начиная с VI в., начали
строить театры.
Это все, что мы можем рассказать о греческой драме в нашем Очерке.
Добавим лишь, что приблизительно столетие продолжайся период, который можно
назвать днями величия греческой драмы. Произведения Эсхила, Софокла и
Еврипида (480--406 до н. э.) являются вершиной греческой трагедии, которая,
как и эпические поэмы, с годами не стала недоступной для современного
читателя и зрителя.
Одновременно с развитием трагедии более приземленная сторона поклонения
Дионису нашла отображение в ироничной и развлекательной форме сценического
действа -- комедии. С самого своего начала комедия была более гибкой, чем
трагедия; иногда она пародировала трагедию, но порой превращалась в грубые и
неприкрыто шаржированные зарисовки характеров и забавных сторон жизни.
Очаровательная смесь фарса и политической сатиры была создана Аристофаном
(ок. 445--385 до н. э.) в V в. до н. э. Сотню лет спустя Менандр (342--290
до н. э.) стал выдающимся мастером комедии нравов.
Греческая трагедия была недолговечным и искусственным явлением, она
развилась и достигла своих вершин менее чем за столетие, но комедия -- это
необходимая потребность всех человеческих сообществ. Как только люди стали
общаться, стоило лишь троим или более людям собраться вместе, начинались и
передразнивания, подражание, комедия. Поток литературной комедии не
прекращался в мире с тех пор, как появилась возможность записать первый
комический диалог. И лишь по мере того как грамотность стала
распространяться в обществе, литературный рассказ или повесть смогли
сравниться в популярности с комедией. В Греции существовали сборники
"занимательных историй" и т. п., но развитие художественной прозы как вида
искусства ожидало появления широкой читательской публики и быстрого
распространения книг. К несчастью, большая часть комедий и трагедий Греции
навсегда исчезла из нашего мира.
Прозаическая литература появилась вначале как история и как приглашение
к серьезной беседе. Мы уже рассказывали о Геродоте и цитировали отдельные
места из его книги. Читателю стоит обратить внимание на то, что "отец
истории" посещал Афины во времена Перикла; когда он писал, афинская трагедия
уже миновала свою золотую пору. Живший позднее Фукидид (460--396 до н. э.)
оставил нам свою "Историю Пелопоннесской войны". О Ксенофонте и его
"Анабасисе" мы уже говорили.
Еще одной важной частью греческой литературы, которая по-прежнему
сохраняет для нас свое значение, являются речи, написанные великими
ораторами. Наконец, нельзя пройти мимо простых и строгих утверждений и
аргументов философской литературы, которая выходила из-под пера Аристотеля,
и ее художественной драматизации в живых дискуссиях и беседах платоновских
диалогов.
Прежде чем было открыто догреческое искусство эгейских народов и в
своем подлинном объеме и значении предстала обширная художественная
продукция ранних империй, современный мир, по крайней мере, от Ренессанса и
до конца XIX века, несоразмерно высоко оценивал достижения греческого
пластического искусства. Греческой скульптуре отводилось особое место, она
казалась неизменной в своей каноничности, словно бы появившись из небытия
сразу в своем совершенном виде, так, будто до нее были лишь неуклюжие
подделки, а после -- одна вульгаризация и упадок. Она вызывала у отдельных
рафиниро-
ванных поклонников экстазы, которые нам теперь покажутся скорее
забавными.
Теперь мы знаем, что в то время как литература и интеллектуальные