Уэллс Герберт. Очерки истории цивилизации

называли их "новые французы".
С.-Ф. Аткинсон пишет:
"Больше всего изумляли союзников многочисленность и быстрота
республиканцев. У этих импровизированных армий не было, фактически, ничего,
что могло сдерживать их движение. Палатки обеспечить было невозможно из-за
недостатка денег, соответственно, огромного количества повозок, которое
потребовалось бы для их транспортировки, не было; палатки были не нужны еще
и по той причине, что лишения, вызывавшие массовое дезертирство в
профессиональных армиях, бодро переносились людьми образца 1793--1794 годов.
Снабжение армий, неслыханных по тем временам размеров, невозможно было
осуществлять с помощью конвойных поставок, и французы вскоре прославились
тем, что "жили за счет страны". Таким образом, 1793 г. стал свидетелем
рождения современной стратегии войны: быстрота передвижения, полное
использование человеческих ресурсов, бивуаки, реквизиции и напор, в отличие
от осторожного маневрирования, небольших профессиональных армий, палаток,
полного рациона и крючкотворства. Первая стратегия выражала дух
решительности и наступательности, а вторая -- стремление рисковать малым и
добиваться малого"*.
* Аткинсон С.-Ф. Французские революционные войны. Статья в
"Энциклопедии Британника", 12-е издание.
И пока эти оборванные легионы энтузиастов распевали "Марсельезу" и
сражались за la France, особо не задумываясь, грабят они захваченные ими
страны или освобождают, республиканский энтузиазм в Париже проявлялся куда
менее достойным образом.
Марат, единственный обладатель мощного и властного интеллекта среди
якобинцев, к тому времени почти обезумел от неизлечимой болезни и вскоре был
убит. Дантон представлял собой набор из патриотических сотрясений воздуха.
Над ситуацией довлел упорный фанатизм Робеспьера.
Трудно однозначно охарактеризовать этого человека; он был слаб
физически, от природы застенчив, отличался педантичностью. Но у него было
самое необходимое качество внутренней силы -- вера. Он верил не в того Бога,
в которого верило большинство людей, а в некое Верховное Существо и в Руссо,
его пророка. Он считал, что лучше других знает, как спасти республику, и был
уверен, что сделать это сможет только он и никто другой. Поэтому спасение
республики стало равносильно сохранению личной власти.
Живой дух республики, казалось, возник из резни роялистов и казни
короля. Вспыхнули восстания. Одно на западе, в Вандее, где народ восстал
против призыва в армию и против экспроприации имущества ортодоксального
духовенства под руководством дворян и священников. Другое -- на юге, где
против республиканцев поднялись Лион и Марсель, а роялисты Тулона приняли
английский и испанский гарнизоны. Казалось, что на это не было более
действенного ответа, чем продолжать убивать роялистов.
Ничто иное не могло так ублажить свирепое сердце парижских трущоб, как
эти убийства. Революционный трибунал приступил к работе, и планомерная резня
началась.
За тринадцать месяцев, до июня 1794 г., произошло 1220 казней; за
последующие семь недель -- 1376. Весьма кстати оказалось изобретение
гильотины. Королева была гильотинирована; большинство противников Робеспьера
-- гильотинированы; атеисты, утверждавшие, что Верховного Существа не
существует, тоже были гильотинированы; Дантона гильотинировали потому, что
он считал, что происходит слишком много гильотинирования. День за днем,
неделя за неделей дьявольская новая машина отсекала все больше и больше
голов. Казалось, что власть Робеспьера зиждется на крови; ее требовалось все
больше и больше -- подобно тому, как курильщику опиума требуется все больше
и больше опиума.
Гротескным во всей этой истории было то, что честность Робеспьера не
подлежала сомнению. Он был гораздо более честен, чем кто-либо из его
сторонников. Его сжигала всепоглощающая страсть к установлению нового
порядка человеческой жизни.
Все его благие замыслы воплощались в жизнь Комитетом общественного
спасения -- состоящим из двенадцати человек правительством с чрезвычайными
полномочиями, которое к тому времени фактически заменило собой Конвент.
Масштаб затеянной этим правительством перестройки был огромен. Делались
попытки равномерного распределения собственности. "Быть богатым,-- заявил
Сен-Жюст,-- стыдно". Собственность богачей облагалась налогом или подлежала
конфискации и распределению среди бедных. Каждому человеку было положено
достойное жилище, средства для жизни, жена и дети. Каждый работающий должен
был получать достойное жалование, но не более того.
Пытались отменить само понятие "прибыль" как основной мотив
экономической деятельности человека со времени возникновения общества. В
1793 г. во Франции были приняты суровые законы против "получения прибыли"; в
1919 г. в Англии сочли необходимым принять аналогичные законы.
Якобинское правительство перекраивало -- в красноречивых общих чертах
-- не только экономическую, но и социальную систему. Развод стал делом столь
же легким, что и женитьба; было упразднено деление детей на законных и
незаконнорожденных... Был введен новый календарь с новыми названиями
месяцев, десятидневной неделей и т, п.-- это давно отвергнуто и забыто.
Однако простая и прозрачная десятичная система, сменившая неуклюжую денежную
систему и запутанную систему мер и весов дореволюционной Франции, существует
и поныне...
Ближе к лету 1794 г. у Робеспьера стали проявляться определенные
признаки душевного расстройства. Он был глубоко озабочен своей религией.
(Аресты и казни подозреваемых продолжались так же интенсивно, как и раньше.
Каждый день по улицам Парижа грохотал террор, волоча свои телеги с
приговоренными к смерти людьми.) Робеспьер заставил Конвент провозгласить,
что Франция верит в Верховное Существо и что эта утешительная доктрина
обеспечивает бессмертие души.
В июне он отмечал большое празднество -- праздник Верховного Существа.
Процессия шла до Марсова поля, и возглавлял ее он, пышно разодетый, с
большим букетом цветов и колосьями пшеницы. Были торжественно сожжены чучела
из воспламеняющегося материала, представлявшие собой Атеизм и Порок; затем с
помощью хитроумного механизма, издававшего легкое поскрипывание, на их месте
была водружена несгораемая статуя Мудрости. Потом были речи -- Робеспьер
произнес главную,-- но не было никакого богослужения...
Затем Робеспьер возжелал устраниться от дел. Целый месяц он не
появлялся в Конвенте.
Однажды в июле он появился там снова и произнес довольно странную речь,
которая явно предвещала новые преследования. "Вглядываясь в те
многочисленные пороки, которые смыл поток революции,-- выкрикивал он,--
я иногда дрожу от мысли о том, как бы меня не замарало соседство нечистых и
злых людей... Я знаю, что объединенным тиранам мира легко подавить отдельную
личность; но я также знаю, в чем долг человека, готового умереть в защиту
человечества..."
А далее последовали смутные угрозы, которые могли касаться каждого.
Конвент выслушал его речь в полной тишине. Затем, когда кто-то
предложил напечатать и размножить эту речь, он взорвался бурей негодования и
отказался дать такое разрешение. Разозлившийся Робеспьер ушел в клуб к своим
сторонникам и зачитал свою речь уже для них.
Та ночь была полна обсуждений, митингов и приготовлений к завтрашнему
дню, а поутру Конвент выступил против Робеспьера. Некий Тальен угрожал ему
кинжалом. Когда Робеспьер попытался выступить, то его заглушили криками, а
председатель Конвента зазвонил в колокольчик, лишая его права голоса.
"Председатель убийц! -- вскричал Робеспьер.-- Я требую предоставить мне
слово!" Но ему отказали. У него пропал голос; он кашлял и шипел. "Его душит
кровь Дантона!" -- воскликнул кто-то.
Затем ему предъявили обвинение и арестовали вместе с его основными
сторонниками.
После этого ратуша, где все еще значительно преобладали якобинцы,
выступила против Конвента, и Робеспьера с его сторонниками буквально вырвали
из рук тех, кто их захватил. Затем последовала ночь собраний, шествий и
контршествий. Наконец, около трех часов утра, отряды Конвента встретились с
отрядами Коммуны на площади перед ратушей.
Анрио, командир якобинцев, после тяжелого дня лежал пьяный наверху;
последовали переговоры, а потом, немного поколебавшись, солдаты Коммуны
перешли на сторону правительства. Прозвучали патриотические возгласы, кто-то
выглянул из окна ратуши. Робеспьер и его неудачливые соратники обнаружили,
что их предали и что они -- в западне.
Двое или трое из них выбросились из окна и страшно покалечились о
находившиеся внизу перила, однако остались живы. Другие пытались покончить с
собой. Робеспьера же, вероятнее всего, ранил выстрелом в челюсть жандарм.
Когда его обнаружили, глаза на его бледном лице были неподвижны, а вся
нижняя часгь лица представляла собой кровавое месиво.
В агонии он прожил еще семнадцать часов. За это время он не проронил ни
слова; его челюсть была грубо забинтована грязной тряпкой. Его и его
соратников, а также искалеченные тела умирающих, тех, кто выбросился из
окна,-- всего двадцать два человека -- привели и принесли к гильотине вместо
тех, кого должны были казнить в этот день. Как утверждает Карлейль, глаза
Робеспьера были почти все время закрыты, но он открыл их в тот момент, когда
над ним поднялся огромный нож гильотины, и попытался вырваться. Говорят
также, что он закричал, когда палач сорвал его повязки. А потом упал нож,
быстрый и милосердный.
Террору пришел конец. Всего было осуждено и казнено около четырех тысяч
человек.

12

После падения Робеспьера Республика осталась непоколебимой. Лишенная
лидера -- ибо его последователи были группой хитрых и заурядных людей -- эта
европейская республика про-
должала бороться, вскоре потерпела крах, но снова воскресла. Так,
умирая и воскресая, она продолжает борьбу, ей часто приходится тяжело, но
она -- непобедима.
И как раз в этом месте следует подробно рассказать читателю о реальных
масштабах этой фазы террора, которая так пугающе действует на воображение и
которую поэтому невероятно преувеличили по сравнению с другими фазами
революции. С 1789 до конца 1791 г. Французская революция представляла собой
упорядоченный процесс, и после лета 1794 г. Республика была хорошо
организованным победоносным государством.
Террор был делом не всей страны, но городской черни, само существование
и дикость которой были порождены плохим государственным управлением и
социальной несправедливостью прежнего режима. И всплеск террора мог
произойти только из-за постоянной предательской нелояльности роялистов,
которая, вызвав ярость экстремистов, с одной стороны, лишила многих
умеренных республиканцев всякого желания вмешиваться -- с другой. А лучшие
люди были заняты тем, что воевали с австрийцами и роялистами на границах
Франции.
Нам следует помнить, что общее количество убитых во время террора
достигло нескольких тысяч, и среди этих тысяч наверняка было большое число
активных противников Республики, которых она, в соответствии со всеми
стандартами того времени, должна была уничтожить. Среди них были такие
предатели и вредители, как Филипп, герцог Орлеанский из Патс-Руаяля,
проголосовавший за казнь Людовика XVI. Британские генералы сгубили больше
человеческих жизней в первые дни так называемого наступления у Соммы в июле
1916 г., чем погибло за весь период Французской революции от ее начала и до
конца.
Пока во Франции царил террор, в Британии и Америке было казнено намного
больше людей за различные преступления против собственности, часто
преступления вполне тривиальные, чем было приговорено к смертной казни
Революционным трибуналом за измену государству. Конечно, это были простые
люди, но они, по-своему, тоже жестоко пострадали. В 1789 г. в Массачусетсе
была казнена через повешение девушка за то, что силой отобрала шляпку, туфли
и пряжки у другой девушки, которую она встретила на улице.
Филантроп Говард (ок. 1773 г.) обнаружил, что в английских тюрьмах
содержалось довольно много совершенно невиновных людей, которых судили и
оправдали, но которые были не в состоянии заплатить вознаграждение
тюремщику. И тюрьмы эти были заведениями грязными, над ними не было
эффективного контроля. В ганноверских владениях Его Британского Величества
короля Георга III все еще применялись пытки. Применялись они и во Франции,
пока не было создано Национальное собрание. Подобные вещи являются
характерными для той эпохи.
Нет письменных свидетельств, что французские революционеры кого-то
намеренно подвергали пыткам во время террора. Несколько сотен французских
дворян попали в яму, которую они сами вырыли для других. Это было трагично,
но по масштабам всемирной истории это не было большой трагедией. Простой
человек во Франции был более свободным, лучше обеспеченным материально и
более счастливым во время "террора", чем в 1787 году.
История Республики после лета 1794 г. превращается в запутанную историю
политических групп, стремившихся к самым разным политическим целям -- от
радикальной республики до роялистской реакции. У них было общее желание
выработать какое-то четкое рабочее соглашение, даже ценой значительных
уступок. Имела место серия восстаний якобинцев и роялистов -- похоже, в
Париже тогда существовал целый класс, как сказали бы сегодня, хулиганов,
всегда готовых принять участие в стычках и грабежах на чьей угодно стороне.
Тем не менее Конвент сформировал правительство -- Директорию в составе пяти
человек,-- которое консолидировало Францию на пять лет. Последнее наиболее
серьезное восстание, вспыхнувшее в октябре 1795 г., было решительно и умело
подавлено перспективным молодым генералом Наполеоном Бонапартом.
Директория достигла крупных военных успехов за границей, но во
внутренних делах не проявила необходимого творческого подхода. Ее члены были
слишком озабочены выгодой и престижем кабинета в выработке системы, которая
должна была прийти им на смену, и слишком корыстны, чтобы справиться с
задачей финансовой и экономической перестройки, которую требовало состояние
Франции. Достаточно упомянуть лишь два имени: Карно, который был честным
республиканцем, и Баррас, который был известным мошенником. Их пятилетнее
правление явилось своеобразной прелюдией к этой истории больших перемен. Они
воспринимали происходящее реалистически. Пропагандистское усердие привело
французские армии в Голландию, Бельгию, Швейцарию, Южную Германию и Северную
Италию. Повсеместно изгоняли королей и учреждали республики.
Но пропагандистское рвение, которое побуждало Директорию к действиям,
не могло помешать присвоению богатств освобожденных народов для облегчения
финансового бремени французского правительства. Эти войны все меньше
становились священными войнами за свободу и все больше уподоблялись
агрессивным войнам, которые вел прежний режим. Последней характерной чертой
великой монархии, от которой должна была избавиться Франция, была ее внешняя
политика. При Директории она оставалась все такой же агрессивно-активной,
будто никакой революции и не было.

13

Спад этого революционного прилива, прилива, который создал великую
Американскую республику и угрожал поглотить все европейские монархии, был
уже не за горами. Это выглядело так, будто нечто огромное вырвалось из
глубин серой повседневности, сделало гигантское усилие и на некоторое время
выдохлось. Это усилие смело много устаревшего и плохого, но много плохого и
несправедливого все же осталось. Оно решило много проблем, но стремление к
братству и справедливому миропорядку столкнулось с еще более серьезными
проблемами, существование которых только обнаружилось.
Ушли в прошлое некоторые привилегии, многие социальные тирании, в
основном было покончено с религиозными преследованиями. Когда эти черты
прежнего режима исчезли, показалось, будто они и не имели никогда особого
значения. А имело значение то, что, несмотря на завоевание права голоса и
расширение этого права, несмотря на страстные протесты и огромные усилия,
простые люди все еще не были свободными и не пользовались равным правом быть
счастливыми. Те большие надежды и дух нового мира, которые принесла
революция, остались нереализованными.
Однако эта волна революции смогла осуществить многое из того, что было
тщательно продумано до ее прихода. И спад революционного прилива начался не
из-за отсутствия движущей силы, а из-за отсутствия хорошо продуманных и
завершенных идей. Многие явления, угнетавшие человечество, были уничтожены
навсегда. Но теперь, когда эти явления стали частью прошлого, обнаружилось,
насколько неготовыми были люди к тем созидательным возможностям, которые у
них появились в результате устранения этих явлений. Кроме того, периоды
революций есть периоды действия; в эти периоды люди собирают урожай идей,
выросший во время промежуточной фазы, и оставляют убранные поля для нового
сезона роста -- они не могут внезапно дать созревшие новые идеи для решения
непредвиденных проблем.
Уход с исторической сцены короля и господина, священника и инквизитора,
землевладельца, сборщика податей и надсмотрщика впервые в истории оставил
массы людей лицом к лицу с определенными базовыми аспектами социальной
структуры и общественных отношений, которые ранее они воспринимали как
должное и о необходимости тщательного анализа которых они никогда не
догадывались.
Институты, существование которых, казалось, было обусловлено самой
природой вещей, явления, вроде бы столь же неотвратимые, как рассвет или
приход весны, оказались искусствен-
ными, контролируемыми (несмотря на свою ошеломляющую сложность), и
теперь -- когда старые порядки были упразднены и уничтожены -- возникла
срочная необходимость этими институтами и явлениями управлять. Новый порядок
столкнулся с тремя проблемами, к решению которых он оказался совершенно не
готов: частная собственность, деньги и международные отношения.
Давайте подробно рассмотрим эти три проблемы и зададимся вопросом: что
они собой представляют и как они появились в нашей жизни?
Идея собственности возникает из воинственных инстинктов биологических
видов. Задолго до того, как люди стали людьми, их предок, человекообразная
обезьяна, уже был собственником. Примитивная собственность -- это то, за что
всегда будет сражаться дикое животное. Собака и ее кость, тигрица и ее
логово, ревущий олень и его стадо -- вот яркие и простые примеры
собственности. Трудно представить себе более бессмысленный термин в
социологии, чем термин "примитивный коммунизм". Древний человек из родового
племени раннего палеолита отстаивал свое право собственности на своих жен,
дочерей, орудия, на видимый им окружающий мир. Если в видимый им окружающий
мир вторгался чужой человек, то он дрался с ним и если мог,-- убивал его.
У первобытного дикаря и современного необразованного человека -- ибо
следует помнить, что современного человека и примитивного дикаря разделяют
всего лишь четыреста поколений -- нет ограничений на сферу собственности.
Твоим может стать все, что ты можешь добыть в борьбе: женщины, пленники,
пойманное животное, лесная поляна, каменоломня и т. д. По мере того как
общество увеличивалось и появилось подобие законов, ограничивающих
междоусобную борьбу, люди выработали грубые и действенные методы
регулирования права собственности.
Человек мог владеть тем, на что он первым предъявил право, что он
первым захватил или изготовил. Считалось вполне естественным, что должник,
неспособный вернуть долг, становился собственностью кредитора. Таким же
естественным считалось то, что после заявления прав на участок земли человек
может взимать плату с любого, кто захочет этим участком воспользоваться.
Далеко не сразу, по мере того, как люди стали открывать для себя
преимущества организованной жизни, пришло понимание того, что неограниченная
собственность на что-либо является источником многих проблем.
Теперь уже трудно проследить социальные конфликты ранних цивилизаций,
однако рассказанная нами история Римской республики демонстрирует, как
общество медленно приходило к пониманию того, что проблема долгов может
стать источником конфликтных ситуаций в обществе и поэтому существовавшая
долговая система должна быть отвергнута, что неограниченная собственность на
землю тоже является источником социальных проблем. Мы видим, что в поздней
Вавилонии право на владение рабами было жестко ограничено. И наконец, в
учении великого революционера. Иисуса из Назарета, содержится прежде не
слыхан-
ная атака на собственность. Он говорил, что легче верблюду пройти через
игольное ушко, чем богатому попасть в Царство Небесное.
Непрерывная и упорная критика крупной собственности велась повсеместно
в течение последних двадцати пяти или тридцати веков. Через девятнадцать
столетий после Иисуса из Назарета мы видим, как весь христианский мир
убедили в том, что человек может вообще обходиться без собственности. В этом
отношении в общественном сознании произошел переворот. Кроме того, идея о
том, что "человек может делать со своей личной собственностью все, что
угодно", явно подверглась значительному пересмотру относительно некоторых
типов собственности.
Но мир конца XVIII столетия пребывал лишь на стадии постановки этого
вопроса. Одним из первоначальных побуждений было стремление защитить
собственность от жадности и расточительности королей и посягательств
высокопоставленных авантюристов. Революция была начата именно в защиту
частной собственности. Но ее уравнительные лозунги привели к критике той
самой частной собственности, в защиту которой эта революция началась. Как
люди могут быть свободными и равными, если многим из них негде приютиться и
нечего есть, а богатые перестанут кормить их и предоставлять им жилище, если
те не будут на них трудиться? Понятно, что беднота протестовала, иногда
доходя в своих протестах до крайностей.
Ответом якобинцев на эту проблему было "распределение". Они хотели
сделать собственность всеобщей. Пытаясь прийти к той же самой цели иным
путем, они, в своем XVIII в., уже были социалистами, или, скорее,
коммунистами,-- которые хотели "отменить" частную собственность вообще. Вся
собственность должна была принадлежать государству.
Только в XIX столетии люди начали понимать, что собственность является
не простой однородной величиной, а огромным комплексом, состоящим из
различных типов собственности, отличающихся по своей значимости и
общественной важности, что многие вещи (например, человеческое тело,
достижения артиста, одежда, зубные щетки) являются, в своей основе,
неискоренимо личной собственностью и что существует большое число объектов
-- например железные дороги, заводское оборудование, здания, парки,
прогулочные катера,-- из которых каждый требует очень тщательного
рассмотрения для определения того, в каких пределах и с какими ограничениями
он может быть передан в частную собственность, а также насколько эффективно
его можно использовать в общественном секторе, где им будет управлять
государство, сдавая этот объект для пользования в общественных интересах.
Столь же неопределенными, как и представления людей о собственности,
были их представления о денежном обороте. В этом отношении как Американская,
так и Французская республики столкнулись с серьезными проблемами. Здесь мы
тоже имеем дело с очень сложным явлением, представляющим собой запутанный
узел обычаев, условностей, законов и ментальных привычек, который порождает
проблемы, не поддающиеся простым решениям, в то время как решение этих
проблем является жизненно важным для человеческого общества.
Действенность вознаграждения, которое человек получает за один день
своей работы, имеет, несомненно, важнейшее значение для работы социального
механизма. В человеческой истории рост доверия к драгоценным металлам и
монетам постепенно превратился в почти повсеместную уверенность в надежных
деньгах, имеющих везде покупательную способность. Едва установившись, эта
уверенность была подвергнута серьезным испытаниям действиями правительств,
девальвировавших деньги и вводивших бумажные облигации вместо настоящих
металлических монет. Как только происходили какие-либо серьезные
политические и социальные сдвиги, механизм денежного обращения начинал
работать напряженно и с перебоями.
Соединенные Штаты и Французская республика с самого своего начала
столкнулись с финансовыми затруднениями. Оба правительства занимали деньги и
выпускали бумажные облигации для погашения процентов, больших, чем они могли
себе позволить. Обе революции привели к бесконтрольным государственным
расходам и займам, с одной стороны, и к фактическому уменьшению
налогооблагаемого национального богатства в результате прекращения
производства и работ в сельском хозяйстве--с другой. Оба правительства,
будучи не в состоянии расплачиваться золотом, прибегли к выпуску бумажных
денег, обещая в качестве их обеспечения целинные земли (в Америке) или