Страница:
пороки. Таким был Вийон. Таков - в невероятной мере - Джойс.
О, это особы привилегированные - им все прощается. Там, где они
оказываются не на высоте, их поправляют, им приписывают то, чего у них не
было. Все толкуется в их пользу, все оборачивается им во славу, даже их
темные места, их странности, их неуместные дерзости, их неудачные остроты,
или - более того - их явные ошибки. Задним числом в их книгах находят особую
ясность, глубину мысли. Так было с Рабле, так было с д'Обинье-поэтом... - Ш.
О. Сент-Бев.
Так было с Вийоном. Так - в невероятной мере - стало с Джойсом.
Сам Джойс любил Дефо, называл Крузо английским Одиссеем и считал, что с
первым европейским романистом могут сравниться лишь Флобер, Бен Джонсон и
Ибсен.
А разве в Кузине Бетте уже не вся одиссея современного человека с его
извечными извращенностью, лицемерием, эгоизмом? А Мопассан? - "Это место все
пропиталось скотством, от него разит гнусностью и рыночным ухажерством.
Самцы и самки здесь стоят друг друга". А Западня? а Гранде?а Госпожа Бовари?
а Венера в мехах Захера Мазоха, дающая нам уже почти готового Леопольда
Блума?
Его интеллект был настолько утонченным, что ни одна идея не могла туда
проникнуть, с оттенком иронии писал Элиот о Генри Джеймсе. Интеллект Джойса
тоже был филигранным - туда проникало все: от древних мифов, патристики,
католического Средневековья Аквината и Данте, до Фрейда и Юнга. Ироническое
отношение Джойса к последним не мешало ему использовать их науку и их
мифологию - глубинный анализ подспудных психологических слоев личности.
Стоит сравнить ту роль, которую занимает сон и сновидения в учении Фрейда и
в Поминках по Финне г а н у, чтобы оценить цельность культуры.
Стихотворения в прозе Эвариста Парни, Алоизиюса Бертрана, Теодора де
Банвилля, Лотреамона, Артюра Рембо, Шарля Кро, Стефана Малларме - разве не
прелюдии к "джойсизмам"?
...Человек - чеканный станок, отмечающий монету своим клеймом. Червонец
отмечен печатью императора, образок - печатью папы, игральная фишка -
печатью шута.
Я тоже отметил свою фишку в житейской прозе, где мы беспрестанно
проигрываем, и где дьявол в конце концов похищает и игроков, и кости, и
зеленое сукно.
Император отдает приказы своим полководцам, папа обращается с буллами к
пастве, шут пишет книгу...
Джойс пополнил чистую поэзию Бертрана и Малларме сором бытия, вслед за
Бодлером объединив Цветы и Зло.
Да и была ли поэзия идущего первым, этого Каспара из Тьмы, такой уж
"чистой", если в ней человек - хрупкая игрушка, подвешенная за ниточку
страстей: паяц, которого подтачивает жизнь и разбивает смерть?..
А загадочный, трагический, так рано ушедший Лотреамон - Песни
Мальдороране джойсовский ли плач по человеку?
О древний океан, различные породы рыб, которых ты питаешь, не поклялись
жить по-братски. Каждая держится обособленно. Таков и человек... Если
какой-то клочок населяют тридцать миллионов человеческих душ, они считают
своим долгом не вмешиваться в жизнь соседей, вросших, как корни, в следующий
клочок. Переходя от большого к малому, убеждаешься, что человек живет в
своем логове, как дикарь, и нечасто его покидает, чтобы наведаться к
ближнему, который, в свой черед, затаился в другой берлоге. Великая мировая
семья человечества - это утопия, достойная самой посредственной логики...
Я часто задумывался: что легче исследовать - глубь океана или глубины
людского сердца? Кто поймет, почему мы упиваемся не только всеобщими
невзгодами ближних, но и невзгодами наших самых любимый друзей, о которых мы
в то же время скорбим? Неоспоримый пример подведет итог: человек говорит
лицемерно "да", а думает "нет".
О древний океан, величественный одиночка... Твои волны чередуются
параллельно, перемежаемые короткими промежутками. Едва одна из них убывает,
как вслед ей, вздуваясь, стремится другая, которая тает, напоминая нам, что
все в мире - пена. (Так человеческие существа, эти живые волны, умирают,
сменяясь в однообразном порядке, но не оставляя и пенного ропота).
О, эти волны прибоя, о, эти морские пейзажи! - Лотреамон, Бодлер, Джойс
- почему вы так созвучны?
Это во времена Рабле, Деперье и костров Беды Достопочтенного можно было
смеяться - над всем, что способно вызвать смех. Сейчас же, в преддверии нас,
шествует иное время: "Смейтесь, но в то же время и плачьте. Не можете
плакать глазами - что ж, плачьте ртом. Невозможно и это - мочитесь; но
предупреждаю: какая-то жидкость необходима, чтобы умерить сухость, которую
несет в своем чреве смех с запрокинутым лицом".
И - как другое откровение-предвосхищение Джойса: "Смех, зло, гордыня,
безумие, одно за другим, появятся, вслед за чувствительностью и любовью к
справедливости, и послужат примером человеческому изумлению: каждый узнает
себя в них не таким, каким должен быть, а таким, каков есть...".
"Разве мы не скарабеи, с мандибулами и сяжками, катящие по земле свои
шары, преимущественно состоящие из экскрементов, и хотящие - еще, и еще, и
еще...".
А виртуозная оторопь Озарений Рембо? Разве Озарения да еще Одно лето в
аду - не предвосхищение Д ж а к о м о?
Дюжие бестии. Не один из них грабил ваши миры. Без нужды и не торопясь
пускать в ход свою великолепную хватку и знание ваших душ. Что за зрелый
народ! Глаза с придурью, тип лица деформированный свинцовый... Свирепая
поступь лохмотьев!
О, жесточайший Рай разъяренной гримасы!
В костюмах, сметанных со вкусом дурного сна, они (мы?) разрывают плач,
трагедии полубродяг и духовных полубогов, каких никогда не знали история и
религии. Китайцы, готтентоты, цыгане, юродивые, гиены, молохи, застарелые
сумасбродства, зловещие демоны - они сочетают ухватки народные, материнские
со скотством...
Глаза пылают, кровь звенит, кости ширятся, слезы и алые струйки
сочатся. Их террор длится минуту - или вечность. Лишь у меня есть ключ к
этому варварскому параду.
О, наши кости - их облачило новое влюбленное тело!
Пусть исполню я все, что вам памятно, - пусть буду тем, что умеет
скрутить вас, - я вас удушу.
Покуда общественная казна испаряется в праздниках братства, в облаках
гудит колокол зловещего огня.
Вот ведь как: даже создатель чистой поэзии, филигранный Стефан то тут,
то там вкрапляет в свою словесную живопись все те же цветы зла. Ибо жить -
даже в эмпиреях - и не видеть - нельзя...
...фонарь в ожидании сумерек подцвечивает лица несчастной, бессмертной
болезнью, грехом столетий раздавленной толпы мужчин вместе с чахлыми, рядом,
сообщницами, чьи утробы несут жалкий плод, с которым изнемогает земля. В
тревожном безмолвии всех этих глаз, какие там заклинают солнце, меж тем как
оно, уже под водой, проваливается с безнадежностью вопля - бесхитростное
зазывание: "Никакая вас не усладит внутренним зрелищем выставка, ибо
художника нынче нет, способного запечатлеть его печальную тень...".
Мужья, видя мысленно бедных подруг, плешивых, убогих, пронизанных
страхом, теснятся толпой; да и те, в меланхолии, движимые любопытством, тоже
хотят поглядеть...
А "драмы рока" Метерлинка? А гауптмановский Михаэль Крамер? Это любимая
драма Джойса, переведенная им на английский. Да и как он мог пройти мимо
произведения, посвященного взаимоотношениям художника с обществом, мимо
другого поэта, говорящего, что люди ничтожны и затеряны в необъятном?
Разве Оскар Уайльд своими странными притчами не готовил почву Джойсу,
Голдингу, новым романистам?
- Друг, о чем ты плачешь? - спросил Христос, и Лазарь поднял к нему
глаза и сказал: "Я был мертв, и ты воскресил меня; так что же мне делать?".
...И вот в Палате божьего суда воцарилось глубокое молчание. Душа
грешника совсем нагая предстала перед Господом.
И Господь открыл книгу жизни грешника:
- Поистине, жизнь твоя была исполнена зла. Я отправлю тебя в Ад.
- Ты не можешь отправить меня в Ад.
- Почему же я не могу этого сделать?
- Потому что я прожил в нем всю свою жизнь.
И тогда снова воцарилось глубокое молчание в Палате божьего суда.
Прочитайте прекрасное, проникновенное сказание Андре Жида о Себастиане
Мельмоте - и вы поймете сущность сознания Уайльда, рождающего новую
мифологию.
С Диккенсом и Теккереем в англоязычной литературе кончился социальный
роман событий, с Батлером и Мередитом в искусство вошло подсознание,
самоуглубленность и человеческая многомерность.
Модернистский роман не бытие тела - бытие духа. Человеческого сознания.
В конце концов объективно только то, что возникает бессознательно. В этом
главный момент нового искусства: вместо событий - движения души.
Вирджиния Вулф:
Понаблюдайте в течение одного момента психику обычного человека в
обычный день. Сознание получает мириады впечатлений - тривиальных,
фантастических, мимолетных и неизгладимых, словно выгравированных острой
стальной иглой. Они сыплются градом со всех сторон: из них-то и складывается
жизнь в понедельник или во вторник. Будь писатель свободным человеком, а не
рабом, пиши он не то, что должен, а то, что хочет, следуй он своему чувству,
а не условной традиции, не было бы ни фабулы, ни трагедии или комедии, ни
любовной интриги или катастрофы, ни одной пуговицы, пришитой так, как это
делают портные с Бондстрит.
Жизнь - не серия симметрично оборудованных ламп, жизнь это светящийся
ореол, полупрозрачная оболочка, окутывающая нас с появления на свет и до
конца. Разве не задача романиста - выразить эту изменчивость, этот неведомый
и ничем не связанный дух, - каковы бы ни были его аберрации, как бы ни был
он сложен, - и при этом передать, насколько возможно избегая примеси чуждого
и внешнего?
Мы не просто призываем к смелости и искренности; мы хотим сказать, что
истинный предмет романа иной, чем это принято считать.
"Сознание никогда не рисуется самому себе раздробленным на куски.
Выражения вроде "цепи" или "ряда" не рисуют сознание так, как оно
представляется самому себе. В нем нет ничего, что могло бы связываться, -
оно течет", - так писал открыватель потока сознания, считавший его
эквивалентом "Я", - того "Я", что ощущает себя неразрывным как во времени,
так и во фраг-ментированном мире событий. Затем изъятый Джойсом из небытия
Дюжарден скажет, теоретизируя, что новизна потока сознания не в отсутствии
отбора вообще, но в отсутствии организующего отбора - в том, что отбор
происходит не под знаком логики, а в том порядке, в каком мысли рождаются в
голове героя.
Джойс как раз и стремился обнаружить мерцания этого сокровенного
пламени, пренебрегая всем тем, что представлялось ему второстепенным, будь
то правдоподобие, связность или "объективность". Ведь ему требовались не
атрибуты - сама жизнь. Жизнь сознания.
И хотя сам Джойс ссылался на первенство Дюжардена, на его Лавры срезаны
(очередная мистификация?), поток сознания широко использовался Эдгаром По,
Достоевским (Записки из подполья), Толстым, Браунингом (Возлюбленный
герцогини Порфире н), причем Браунинг и Достоевский владели техникой
внутреннего монолога почти с виртуозностью Джойса.
А Артур Шницлер? Внутренний монолог в Лейтенанте Густле не просто поток
сознания, а вполне джойсовский поток саморазоблачения человеческого ничто:
эвримена с крохотным неразвитым умишком, которого хватает лишь на мысли о
"сладких девочках" и на инстинктивную самозащиту.
Вообще же поток сознания возник в русле классического реализма:
Достоевский, Толстой, Гамсун. Последний, стоящий уже у кромки и еще
осуждающий символику и мифологичность, сам творил новый миф с глубочайшим
подтекстом и пониманием непостижимости центра мироздания - Наблюдателя,
человека. Для Гамсуна жизнь есть мистерия, таинство, боль. Большинство его
героев - нагели, люди ниоткуда. Оторвавшиеся от земли, от собственной
исконности, - они жалкие скорлупки в океане бытия. Циники или скептики, они
мечутся, страдают, ищут, но у них уже нет корней, и потому они - живые
мертвецы.
Нет, Джойс возник не на пустом месте и даже не как исход реализма.
Проникновение в бессознательное началось многими веками раньше. Даже Фрейд
запоздал. Великолепные образцы свободных ассоциаций мы находим у Августина и
Абеляра, у Паскаля и Киркегора. Толстой уже виртуозно пользовался этим
приемом. А Митя Карамазов - просто гений потока сознания. Уильяму Джеймсу
еще предстоит ввести эти слова в Принципы психологии, а искусство уже
овладело будущим открытием: Стерн рефлексирует, Дюжарден рубит свои лавры,
Дороти Ричардсон вместе со своей Мириам Гендерсон совершает паломничество по
островерхим крышам, Комптон Маккензи бродит по мрачным ущельям мегаполисов,
Мей Синклер изучает жизнь и смерть Хэриет Фрин, Вирджиния Вулф с маяка
смотрит на волны. Дюжарден, Валери Ларбо, Итало Звево *, - перечисляет сам
Джойс. Но то, что удается ему, не удавалось еще никому - ни до, ни после.
Даже
* Псевдоним друга Джойса Этторе Шмица.
подражать ему невозможно: нельзя же подняться выше Джомолунгмы. Броуфи
и В. Джонсон пробовали, а что вышло?
Если с Гете и Шопенгауэра началась поэтизация философии, то с Джойса
началась интеллектуализация литературы, ее конвергенция с философией и
психологией. После Ницше уже нельзя было философствовать скучно, серо,
монотонно. Фрейд, Юнг, Шпенглер, Бергсон, Марсель, Бердяев, Шестов,
Сантаяна, Ортега, Сартр, Ясперс - блестящие стилисты, рапсоды, чей
поэтический дар оживил сферу чистого духа. Сартра, Камю, Марселя уже не
устраивает даже этот синтез - свою философию они перекладывают на язык
искусства и наоборот. Художники и философы все глубже осознают
мифологичность искусства и науки и на этой основе синтезируют их.
"Беллетристика" в узком смысле явно отступает на задний план перед
критически-философской литературой, перед интеллектуальной эссеистикой,
пишет Т. Манн. Точнее говоря, осуществилось то слияние критической и
поэтической сферы, которое начали еще романтики и мощно стимулировала
философская лирика Ницше; процесс этот стирает границы между наукой и
искусством, вливает живую, пульсирующую кровь в отвлеченную мысль и создает
тот тип книги, который может быть назван "интеллектуальным романом". К этому
типу относятся такие произведения, как Путевой дневникфилософа графа Германа
Кайзерлинга, превосходная книга Эрнста Бертрама Н и ц ш е и монументальный
Гете, созданный Гундольфом, пророком Стефана Георге. К ним безусловно можно
отнести и шпенглеровский Закат.
То, что было в искусстве до конца не осознанным, Джойс перевел в сферу
интеллекта, превратив художественное творчество в сознательное
бессознательное. До него художник не знал источника своего вдохновения,
Джойс себя самого превратил в такой родник. Лишь у Пруста и позже у Фолкнера
и Уолдо Фрэнка поток сознания по-джойсовски уравняет прошлое и будущее,
великое и ничтожное, пошлое и высокое, человеческую силу и слабость. И даст
возможность героям высказаться на языке, свойственном их натуре.
Хотя сегодня мы знакомы со многими романами в стиле потока сознания,
хотя даже "новый роман" уже позади, все еще остается простор для новых
открытий: для потоков сознания делегатов наших великолепных съездов,
разочаровавшихся циников-революционеров, совокупляющихся женщин и мужчин,
наркоманов, тиранов, изгоев, решающих свои проблемы ученых, посетителей
музеев, самоубийц.
Воистину: дай мне твой поток сознания, и я скажу, кто ты.
Гениальность полифонической книги в том и состоит, что в ней содержится
куда больше, чем осознано автором. За это так ценят Гомера и Аристофана,
Лукиана и Овидия, Данте, Рабле и Свифта, Гофмана и Гете, Достоевского и
Толстого. Есть известная прелесть в том, что критика разъясняет тебе твои
собственные мысли, учит тебя понимать некогда написанные тобой произведения
и вновь переносит тебя в их атмосферу, - с оттенком легкой иронии пишет один
из творцов интеллектуальной прозы, - мало кто не испытал при этом чувство,
которое можно было бы наиболее точно передать фразой: "Possible que j'ai eu
tant d'esprit *?"
В наименьшей степени неосознанность творчества свойственна Джойсу.
Скорее наоборот: он закладывал куда больше, чем мы способны освоить. И все
же именно у него полифония мысли достигает предела, которого еще никому не
удалось превзойти.
Почему сегодня Джойса, Музиля, Пруста так часто причисляют не к началу
нового искусства, а к концу старого? Особенно здесь преуспели австрийцы:
Брох, Додерер, Хандке - "Зальцбургское конфетти ассоциаций у Джеймса Джойса,
чахленькое, задушенное эссеизмом действие у Музиля или прямо-таки
грандиозная динамика скуки у Марселя Пруста представляют позднейшие формы,
консеквенции романа XIX столетия - к которому, кстати, эти три автора еще
целиком принадлежат" (Додерер). - Потому, что Джойс, Музиль и Пруст
(последний - единственный из современников Джойса, выпавший из-под его
влияния) впитали в себя всю культуру, классику культуры, опыт всех титанов
культуры.
Джойс долго и вдумчиво изучал Флобера: печать Б у в а р а и П е к ю ш е
несмываема с его ранних произведений. Но, в отличие от Элиота, Джойс не
считал его писателем номер один. Тем не менее зерна, взращенные вИскушении
св. Антония, оказались занесенными и в К у а н ь я р а, и в Улисса,
ивПетер-бург, и в Тошноту, и в Чуму.
Джеймс Джойс:
Сумерки богов. Разрушение святынь. Снятие покровов. Разрушительное
могущество безрассудного разума. Экстаз упоения собой. Новое одичание. Оргия
Вальпургиевой ночи - торжество плоти.
* Неужели я в самом деле так умен? (фр).
Любовь беседует со смертью:
- Я ускоряю распад материи.
- Я облегчаю рассеивание зародышей.
- Ты разрушаешь для моих возрождений.
- Ты порождаешь для моих разрушений.
- Усиливай мою мощь!
- Оплодотворяй мой тлен!
И - основной мотив всех искусств, во все времена:
Я хочу летать, плавать, лаять, мычать, выть. Я хочу иметь крылья,
панцырь, кору, выдыхать дым, двигать хоботом, извивать свое тело,
разделиться повсюду, быть во всем, уноситься в воздух вместе с ароматами,
развиваться вместе с растениями, течь как вода, вибрировать как звук,
сверкать как свет, принимать всевозможные формы, проникать в каждый атом,
спуститься в глубь материи, - обратиться в материю.
Разве в Плохо скованном Прометее, спустившемся с гор Кавказа, уже нет
всего - почти всего - Дедала? И не только здесь - у всего раннего Жида,
виртуозного мастера гротеска, фарса, библейских реминисценций, - разве не
показан безысходный мир тотальной фальши, падения, мир, где торжествует
тупость и серость? Кстати, не его ли Филоктет в один прекрасный день попался
на глаза Джойсу?
Из французских писателей Джойс больше всего любил Андре Жида и Поля
Валери. Он восхищался Пасторальной симфонией и Подземельями Ватикана, часто
читал и перечитывал стихи Валери, но самого автора осуждал за плохое их
чтение: читает, словно не слышит. Как-то, когда на вечере у Сильвии Бич
Валери по просьбе Джойса "замучил" свою Змею, Джойс признался Меркантону,
что просто не узнал этого стихотворения. "А я ведь люблю его больше всех
других", - добавил он.
А разве он не повязан со всей нашей, русской культурой? Русские, -
говорит не кто-нибудь, а сама Вирджиния Вулф, - первые модернисты,
обнажившие человеческие души и сердца с такой глубиной. И еще:
Заключения русского ума, столь всеобъемлющие, исполненные сострадания,
неизбежно имеют привкус исключительной грусти. Именно ощущение, что нет
ответа на вопросы, которые жизнь ставит один за другим, и что история
заканчивается в безнадежной вопросительной интонации, напол-
няет нас глубоким и, в конце концов, может быть, обидным отчаянием.
Кто? Все! - Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Толстой,
Чехов. Опосредственно или непосредственно - Хлебников, Белый, Короленко,
Горький, Введенский, Бобров...
Пушкин? Но разве Джойс - не персонифицированное воплощение пушкинского
тезиса: писатель начинается с языка - слово писателя суть дела его?
Лермонтов? "Единственная книга, которая похожа на мою, это Герой нашего
времени, - пишет Джойс, завершив Портрет. - Его безжалостная ирония
напоминает мою".
Гоголь? Имея в виду все тот же язык, Набоков писал, что только ирландцу
впору браться за Гоголя. Дело не только в языке: интонация, стилистика,
эфемерность Джойса иногда удивительным образом напоминают Гоголя-Яновского.
Анализируя замысел Мертвых душ, сравнивая поэму с "вечными творениями",
я раз за разом возвращаюсь к Улисс у Джойса... Слишком во многом Гоголь
упредил джойсовский титанизм: та же пародия на мировой процесс, те же
бесконечные культурно-исторические реминисценции, та же многоликость и
многослой-ность, та же насыщенность персонажами и событиями глобального
масштаба, то же сочетание глубочайшей продуманности и спонтанности, те же
гротески и сарказм... Стандартные параллели с Гомером, как мне кажется,
притянуты за уши, параллели с Джойсом гораздо естественней и понятней.
Героике Гомера противопоставлены ирония, пародия, снижение, бурлеск: сосиски
с капустой в затхлом трактире Чичиков съедает под пристальными взглядами
"исторических лиц", глядящих с портретов, на покупку мертвых душ "глядит с
чрезвычайным вниманием" Багратион с орлиным носом, поездка Чичикова
происходит не только под свист птицы-тройки, но в сопровождении всадников и
полководцев, знаменитостей и вождей.
Просто удивительно, что в огромной литературе, посвященной истокам
модернизма и предтечам Джойса, не оставлено места главнейшему из них -
Гоголю...
Называя себя "историком предлагаемых событий", Гоголь как бы высмеивает
и свою роль летописца, русского Гомера, который вынужден повествовать не о
великих деяниях своей нации, а о делах мелких, суетных и столь ничтожных,
что люди, участвующие в них, выглядят не более
мухи - с мухами и мушками Гоголь не раз сравнивает как живых, так и
мертвых героев поэмы. Как мухи, облепившие рафинад, ползают и перелетают с
места на место губернские жители на балу; как мушки, налеплены в списке
умерших крестьян Плюшкина их фамилии. Сам Плюшкин сравнивается с пауком,
оплетающим паутиною все живое, что находится вблизи его.
Обнаруживается, что в губернии, где губернатор вышивает по тюлю, идут
настоящие сражения, крестьяне бунтуют и убивают чиновников, что купцы на
ярмарках дерутся насмерть и по дорогам валяются мертвые тела. А в городской
тюрьме вот уже третий год сидит некий пророк, явившийся неизвестно откуда, в
лаптях и нагольном тулупе, и возвестивший, что грядет антихрист. Мигом
всплывают наружу в преувеличенном виде все грехи, преступления,
злоупотребления законом и властью. И про дам станет известно, что многие из
них способны на "другое-третье"...
Чичиков в воспаленном воображении дам и отцов города приобретает
последовательно несколько ликов. Сначала его принимают за "приятного
человека", "благонамеренного человека", за "ученого человека", за "дельного
человека", за "любезнейшего и обходительнейшего человека", потом возникает
словцо "миллионщик", уже несколько заставляющее Чичикова подрасти в их
глазах. Затем миллионщик превращается в "херсонского помещика", а с момента
заваривания "каши" рост Чичикова становится каким-то лихорадочно-страшным:
вот он уже и советник генерал-губернатора, и "шпион", и делатель фальшивых
ассигнаций и "разбойник", и Наполеон, бежавший с острова Святой Елены, и,
наконец, сам Антихрист.
Чем не джойсовская стихия? Чем не анти-Гомер?
Гоголь, как затем Джойс, не скрывал, а всячески подчеркивал вселенский
масштаб, глобальный замысел и смысл своей поэмы, мастерски манипулировал с
пространством и временем, даже ввел мифологически-модернистский мотив
восстания из мертвых, более полно обыгранный затем Джойсом вПоминках по
Финне г а н у. Подобно тому, как Гоголь освещал мировые пространства и
времена "русским лучом", так и Джойс затем использовал с той же целью луч
ирландский...
Сами пространства России порождают мысль о колоссальности усилий и
размерах гоголевского замысла, само желание показать Русь не с одного боку,
а "всю" соответствует этой идее. И ритм гоголевской прозы, почти пере-
ходящей на гекзаметр, как бы навевается бесконечностью русских
просторов, которые он лишь за несколько глав до этого так высмеивал в речах
Чичикова: "Чичиков начал как-то очень отдаленно, коснулся вообще всего
русского государства и отозвался с большою похвалою об его пространстве,
сказал, что даже самая древняя римская монархия не была так велика...".
Я спросил его, не считает ли он Достоевского гением первой величины.
- Нет, - ответил Джойс, - когда Руссо признается, что украл серебряные
ложки, которые он действительно украл, - это гораздо интереснее, чем
признание какого-нибудь героя Достоевского в убийстве, которого он не
совершал.
- А Толстой?
- Толстой другое дело. Толстой писатель первой величины. Достаточно
вспомнить хотя бы привязанность богатого к своему бедному слуге (Хозяин и
работник). После Флобера лучшими романистами были Толстой, Якобсон и
Д'Аннуцио.
Что ж, о вкусах не спорят. В Неизвестном Толстом я показал, что Улисса
О, это особы привилегированные - им все прощается. Там, где они
оказываются не на высоте, их поправляют, им приписывают то, чего у них не
было. Все толкуется в их пользу, все оборачивается им во славу, даже их
темные места, их странности, их неуместные дерзости, их неудачные остроты,
или - более того - их явные ошибки. Задним числом в их книгах находят особую
ясность, глубину мысли. Так было с Рабле, так было с д'Обинье-поэтом... - Ш.
О. Сент-Бев.
Так было с Вийоном. Так - в невероятной мере - стало с Джойсом.
Сам Джойс любил Дефо, называл Крузо английским Одиссеем и считал, что с
первым европейским романистом могут сравниться лишь Флобер, Бен Джонсон и
Ибсен.
А разве в Кузине Бетте уже не вся одиссея современного человека с его
извечными извращенностью, лицемерием, эгоизмом? А Мопассан? - "Это место все
пропиталось скотством, от него разит гнусностью и рыночным ухажерством.
Самцы и самки здесь стоят друг друга". А Западня? а Гранде?а Госпожа Бовари?
а Венера в мехах Захера Мазоха, дающая нам уже почти готового Леопольда
Блума?
Его интеллект был настолько утонченным, что ни одна идея не могла туда
проникнуть, с оттенком иронии писал Элиот о Генри Джеймсе. Интеллект Джойса
тоже был филигранным - туда проникало все: от древних мифов, патристики,
католического Средневековья Аквината и Данте, до Фрейда и Юнга. Ироническое
отношение Джойса к последним не мешало ему использовать их науку и их
мифологию - глубинный анализ подспудных психологических слоев личности.
Стоит сравнить ту роль, которую занимает сон и сновидения в учении Фрейда и
в Поминках по Финне г а н у, чтобы оценить цельность культуры.
Стихотворения в прозе Эвариста Парни, Алоизиюса Бертрана, Теодора де
Банвилля, Лотреамона, Артюра Рембо, Шарля Кро, Стефана Малларме - разве не
прелюдии к "джойсизмам"?
...Человек - чеканный станок, отмечающий монету своим клеймом. Червонец
отмечен печатью императора, образок - печатью папы, игральная фишка -
печатью шута.
Я тоже отметил свою фишку в житейской прозе, где мы беспрестанно
проигрываем, и где дьявол в конце концов похищает и игроков, и кости, и
зеленое сукно.
Император отдает приказы своим полководцам, папа обращается с буллами к
пастве, шут пишет книгу...
Джойс пополнил чистую поэзию Бертрана и Малларме сором бытия, вслед за
Бодлером объединив Цветы и Зло.
Да и была ли поэзия идущего первым, этого Каспара из Тьмы, такой уж
"чистой", если в ней человек - хрупкая игрушка, подвешенная за ниточку
страстей: паяц, которого подтачивает жизнь и разбивает смерть?..
А загадочный, трагический, так рано ушедший Лотреамон - Песни
Мальдороране джойсовский ли плач по человеку?
О древний океан, различные породы рыб, которых ты питаешь, не поклялись
жить по-братски. Каждая держится обособленно. Таков и человек... Если
какой-то клочок населяют тридцать миллионов человеческих душ, они считают
своим долгом не вмешиваться в жизнь соседей, вросших, как корни, в следующий
клочок. Переходя от большого к малому, убеждаешься, что человек живет в
своем логове, как дикарь, и нечасто его покидает, чтобы наведаться к
ближнему, который, в свой черед, затаился в другой берлоге. Великая мировая
семья человечества - это утопия, достойная самой посредственной логики...
Я часто задумывался: что легче исследовать - глубь океана или глубины
людского сердца? Кто поймет, почему мы упиваемся не только всеобщими
невзгодами ближних, но и невзгодами наших самых любимый друзей, о которых мы
в то же время скорбим? Неоспоримый пример подведет итог: человек говорит
лицемерно "да", а думает "нет".
О древний океан, величественный одиночка... Твои волны чередуются
параллельно, перемежаемые короткими промежутками. Едва одна из них убывает,
как вслед ей, вздуваясь, стремится другая, которая тает, напоминая нам, что
все в мире - пена. (Так человеческие существа, эти живые волны, умирают,
сменяясь в однообразном порядке, но не оставляя и пенного ропота).
О, эти волны прибоя, о, эти морские пейзажи! - Лотреамон, Бодлер, Джойс
- почему вы так созвучны?
Это во времена Рабле, Деперье и костров Беды Достопочтенного можно было
смеяться - над всем, что способно вызвать смех. Сейчас же, в преддверии нас,
шествует иное время: "Смейтесь, но в то же время и плачьте. Не можете
плакать глазами - что ж, плачьте ртом. Невозможно и это - мочитесь; но
предупреждаю: какая-то жидкость необходима, чтобы умерить сухость, которую
несет в своем чреве смех с запрокинутым лицом".
И - как другое откровение-предвосхищение Джойса: "Смех, зло, гордыня,
безумие, одно за другим, появятся, вслед за чувствительностью и любовью к
справедливости, и послужат примером человеческому изумлению: каждый узнает
себя в них не таким, каким должен быть, а таким, каков есть...".
"Разве мы не скарабеи, с мандибулами и сяжками, катящие по земле свои
шары, преимущественно состоящие из экскрементов, и хотящие - еще, и еще, и
еще...".
А виртуозная оторопь Озарений Рембо? Разве Озарения да еще Одно лето в
аду - не предвосхищение Д ж а к о м о?
Дюжие бестии. Не один из них грабил ваши миры. Без нужды и не торопясь
пускать в ход свою великолепную хватку и знание ваших душ. Что за зрелый
народ! Глаза с придурью, тип лица деформированный свинцовый... Свирепая
поступь лохмотьев!
О, жесточайший Рай разъяренной гримасы!
В костюмах, сметанных со вкусом дурного сна, они (мы?) разрывают плач,
трагедии полубродяг и духовных полубогов, каких никогда не знали история и
религии. Китайцы, готтентоты, цыгане, юродивые, гиены, молохи, застарелые
сумасбродства, зловещие демоны - они сочетают ухватки народные, материнские
со скотством...
Глаза пылают, кровь звенит, кости ширятся, слезы и алые струйки
сочатся. Их террор длится минуту - или вечность. Лишь у меня есть ключ к
этому варварскому параду.
О, наши кости - их облачило новое влюбленное тело!
Пусть исполню я все, что вам памятно, - пусть буду тем, что умеет
скрутить вас, - я вас удушу.
Покуда общественная казна испаряется в праздниках братства, в облаках
гудит колокол зловещего огня.
Вот ведь как: даже создатель чистой поэзии, филигранный Стефан то тут,
то там вкрапляет в свою словесную живопись все те же цветы зла. Ибо жить -
даже в эмпиреях - и не видеть - нельзя...
...фонарь в ожидании сумерек подцвечивает лица несчастной, бессмертной
болезнью, грехом столетий раздавленной толпы мужчин вместе с чахлыми, рядом,
сообщницами, чьи утробы несут жалкий плод, с которым изнемогает земля. В
тревожном безмолвии всех этих глаз, какие там заклинают солнце, меж тем как
оно, уже под водой, проваливается с безнадежностью вопля - бесхитростное
зазывание: "Никакая вас не усладит внутренним зрелищем выставка, ибо
художника нынче нет, способного запечатлеть его печальную тень...".
Мужья, видя мысленно бедных подруг, плешивых, убогих, пронизанных
страхом, теснятся толпой; да и те, в меланхолии, движимые любопытством, тоже
хотят поглядеть...
А "драмы рока" Метерлинка? А гауптмановский Михаэль Крамер? Это любимая
драма Джойса, переведенная им на английский. Да и как он мог пройти мимо
произведения, посвященного взаимоотношениям художника с обществом, мимо
другого поэта, говорящего, что люди ничтожны и затеряны в необъятном?
Разве Оскар Уайльд своими странными притчами не готовил почву Джойсу,
Голдингу, новым романистам?
- Друг, о чем ты плачешь? - спросил Христос, и Лазарь поднял к нему
глаза и сказал: "Я был мертв, и ты воскресил меня; так что же мне делать?".
...И вот в Палате божьего суда воцарилось глубокое молчание. Душа
грешника совсем нагая предстала перед Господом.
И Господь открыл книгу жизни грешника:
- Поистине, жизнь твоя была исполнена зла. Я отправлю тебя в Ад.
- Ты не можешь отправить меня в Ад.
- Почему же я не могу этого сделать?
- Потому что я прожил в нем всю свою жизнь.
И тогда снова воцарилось глубокое молчание в Палате божьего суда.
Прочитайте прекрасное, проникновенное сказание Андре Жида о Себастиане
Мельмоте - и вы поймете сущность сознания Уайльда, рождающего новую
мифологию.
С Диккенсом и Теккереем в англоязычной литературе кончился социальный
роман событий, с Батлером и Мередитом в искусство вошло подсознание,
самоуглубленность и человеческая многомерность.
Модернистский роман не бытие тела - бытие духа. Человеческого сознания.
В конце концов объективно только то, что возникает бессознательно. В этом
главный момент нового искусства: вместо событий - движения души.
Вирджиния Вулф:
Понаблюдайте в течение одного момента психику обычного человека в
обычный день. Сознание получает мириады впечатлений - тривиальных,
фантастических, мимолетных и неизгладимых, словно выгравированных острой
стальной иглой. Они сыплются градом со всех сторон: из них-то и складывается
жизнь в понедельник или во вторник. Будь писатель свободным человеком, а не
рабом, пиши он не то, что должен, а то, что хочет, следуй он своему чувству,
а не условной традиции, не было бы ни фабулы, ни трагедии или комедии, ни
любовной интриги или катастрофы, ни одной пуговицы, пришитой так, как это
делают портные с Бондстрит.
Жизнь - не серия симметрично оборудованных ламп, жизнь это светящийся
ореол, полупрозрачная оболочка, окутывающая нас с появления на свет и до
конца. Разве не задача романиста - выразить эту изменчивость, этот неведомый
и ничем не связанный дух, - каковы бы ни были его аберрации, как бы ни был
он сложен, - и при этом передать, насколько возможно избегая примеси чуждого
и внешнего?
Мы не просто призываем к смелости и искренности; мы хотим сказать, что
истинный предмет романа иной, чем это принято считать.
"Сознание никогда не рисуется самому себе раздробленным на куски.
Выражения вроде "цепи" или "ряда" не рисуют сознание так, как оно
представляется самому себе. В нем нет ничего, что могло бы связываться, -
оно течет", - так писал открыватель потока сознания, считавший его
эквивалентом "Я", - того "Я", что ощущает себя неразрывным как во времени,
так и во фраг-ментированном мире событий. Затем изъятый Джойсом из небытия
Дюжарден скажет, теоретизируя, что новизна потока сознания не в отсутствии
отбора вообще, но в отсутствии организующего отбора - в том, что отбор
происходит не под знаком логики, а в том порядке, в каком мысли рождаются в
голове героя.
Джойс как раз и стремился обнаружить мерцания этого сокровенного
пламени, пренебрегая всем тем, что представлялось ему второстепенным, будь
то правдоподобие, связность или "объективность". Ведь ему требовались не
атрибуты - сама жизнь. Жизнь сознания.
И хотя сам Джойс ссылался на первенство Дюжардена, на его Лавры срезаны
(очередная мистификация?), поток сознания широко использовался Эдгаром По,
Достоевским (Записки из подполья), Толстым, Браунингом (Возлюбленный
герцогини Порфире н), причем Браунинг и Достоевский владели техникой
внутреннего монолога почти с виртуозностью Джойса.
А Артур Шницлер? Внутренний монолог в Лейтенанте Густле не просто поток
сознания, а вполне джойсовский поток саморазоблачения человеческого ничто:
эвримена с крохотным неразвитым умишком, которого хватает лишь на мысли о
"сладких девочках" и на инстинктивную самозащиту.
Вообще же поток сознания возник в русле классического реализма:
Достоевский, Толстой, Гамсун. Последний, стоящий уже у кромки и еще
осуждающий символику и мифологичность, сам творил новый миф с глубочайшим
подтекстом и пониманием непостижимости центра мироздания - Наблюдателя,
человека. Для Гамсуна жизнь есть мистерия, таинство, боль. Большинство его
героев - нагели, люди ниоткуда. Оторвавшиеся от земли, от собственной
исконности, - они жалкие скорлупки в океане бытия. Циники или скептики, они
мечутся, страдают, ищут, но у них уже нет корней, и потому они - живые
мертвецы.
Нет, Джойс возник не на пустом месте и даже не как исход реализма.
Проникновение в бессознательное началось многими веками раньше. Даже Фрейд
запоздал. Великолепные образцы свободных ассоциаций мы находим у Августина и
Абеляра, у Паскаля и Киркегора. Толстой уже виртуозно пользовался этим
приемом. А Митя Карамазов - просто гений потока сознания. Уильяму Джеймсу
еще предстоит ввести эти слова в Принципы психологии, а искусство уже
овладело будущим открытием: Стерн рефлексирует, Дюжарден рубит свои лавры,
Дороти Ричардсон вместе со своей Мириам Гендерсон совершает паломничество по
островерхим крышам, Комптон Маккензи бродит по мрачным ущельям мегаполисов,
Мей Синклер изучает жизнь и смерть Хэриет Фрин, Вирджиния Вулф с маяка
смотрит на волны. Дюжарден, Валери Ларбо, Итало Звево *, - перечисляет сам
Джойс. Но то, что удается ему, не удавалось еще никому - ни до, ни после.
Даже
* Псевдоним друга Джойса Этторе Шмица.
подражать ему невозможно: нельзя же подняться выше Джомолунгмы. Броуфи
и В. Джонсон пробовали, а что вышло?
Если с Гете и Шопенгауэра началась поэтизация философии, то с Джойса
началась интеллектуализация литературы, ее конвергенция с философией и
психологией. После Ницше уже нельзя было философствовать скучно, серо,
монотонно. Фрейд, Юнг, Шпенглер, Бергсон, Марсель, Бердяев, Шестов,
Сантаяна, Ортега, Сартр, Ясперс - блестящие стилисты, рапсоды, чей
поэтический дар оживил сферу чистого духа. Сартра, Камю, Марселя уже не
устраивает даже этот синтез - свою философию они перекладывают на язык
искусства и наоборот. Художники и философы все глубже осознают
мифологичность искусства и науки и на этой основе синтезируют их.
"Беллетристика" в узком смысле явно отступает на задний план перед
критически-философской литературой, перед интеллектуальной эссеистикой,
пишет Т. Манн. Точнее говоря, осуществилось то слияние критической и
поэтической сферы, которое начали еще романтики и мощно стимулировала
философская лирика Ницше; процесс этот стирает границы между наукой и
искусством, вливает живую, пульсирующую кровь в отвлеченную мысль и создает
тот тип книги, который может быть назван "интеллектуальным романом". К этому
типу относятся такие произведения, как Путевой дневникфилософа графа Германа
Кайзерлинга, превосходная книга Эрнста Бертрама Н и ц ш е и монументальный
Гете, созданный Гундольфом, пророком Стефана Георге. К ним безусловно можно
отнести и шпенглеровский Закат.
То, что было в искусстве до конца не осознанным, Джойс перевел в сферу
интеллекта, превратив художественное творчество в сознательное
бессознательное. До него художник не знал источника своего вдохновения,
Джойс себя самого превратил в такой родник. Лишь у Пруста и позже у Фолкнера
и Уолдо Фрэнка поток сознания по-джойсовски уравняет прошлое и будущее,
великое и ничтожное, пошлое и высокое, человеческую силу и слабость. И даст
возможность героям высказаться на языке, свойственном их натуре.
Хотя сегодня мы знакомы со многими романами в стиле потока сознания,
хотя даже "новый роман" уже позади, все еще остается простор для новых
открытий: для потоков сознания делегатов наших великолепных съездов,
разочаровавшихся циников-революционеров, совокупляющихся женщин и мужчин,
наркоманов, тиранов, изгоев, решающих свои проблемы ученых, посетителей
музеев, самоубийц.
Воистину: дай мне твой поток сознания, и я скажу, кто ты.
Гениальность полифонической книги в том и состоит, что в ней содержится
куда больше, чем осознано автором. За это так ценят Гомера и Аристофана,
Лукиана и Овидия, Данте, Рабле и Свифта, Гофмана и Гете, Достоевского и
Толстого. Есть известная прелесть в том, что критика разъясняет тебе твои
собственные мысли, учит тебя понимать некогда написанные тобой произведения
и вновь переносит тебя в их атмосферу, - с оттенком легкой иронии пишет один
из творцов интеллектуальной прозы, - мало кто не испытал при этом чувство,
которое можно было бы наиболее точно передать фразой: "Possible que j'ai eu
tant d'esprit *?"
В наименьшей степени неосознанность творчества свойственна Джойсу.
Скорее наоборот: он закладывал куда больше, чем мы способны освоить. И все
же именно у него полифония мысли достигает предела, которого еще никому не
удалось превзойти.
Почему сегодня Джойса, Музиля, Пруста так часто причисляют не к началу
нового искусства, а к концу старого? Особенно здесь преуспели австрийцы:
Брох, Додерер, Хандке - "Зальцбургское конфетти ассоциаций у Джеймса Джойса,
чахленькое, задушенное эссеизмом действие у Музиля или прямо-таки
грандиозная динамика скуки у Марселя Пруста представляют позднейшие формы,
консеквенции романа XIX столетия - к которому, кстати, эти три автора еще
целиком принадлежат" (Додерер). - Потому, что Джойс, Музиль и Пруст
(последний - единственный из современников Джойса, выпавший из-под его
влияния) впитали в себя всю культуру, классику культуры, опыт всех титанов
культуры.
Джойс долго и вдумчиво изучал Флобера: печать Б у в а р а и П е к ю ш е
несмываема с его ранних произведений. Но, в отличие от Элиота, Джойс не
считал его писателем номер один. Тем не менее зерна, взращенные вИскушении
св. Антония, оказались занесенными и в К у а н ь я р а, и в Улисса,
ивПетер-бург, и в Тошноту, и в Чуму.
Джеймс Джойс:
Сумерки богов. Разрушение святынь. Снятие покровов. Разрушительное
могущество безрассудного разума. Экстаз упоения собой. Новое одичание. Оргия
Вальпургиевой ночи - торжество плоти.
* Неужели я в самом деле так умен? (фр).
Любовь беседует со смертью:
- Я ускоряю распад материи.
- Я облегчаю рассеивание зародышей.
- Ты разрушаешь для моих возрождений.
- Ты порождаешь для моих разрушений.
- Усиливай мою мощь!
- Оплодотворяй мой тлен!
И - основной мотив всех искусств, во все времена:
Я хочу летать, плавать, лаять, мычать, выть. Я хочу иметь крылья,
панцырь, кору, выдыхать дым, двигать хоботом, извивать свое тело,
разделиться повсюду, быть во всем, уноситься в воздух вместе с ароматами,
развиваться вместе с растениями, течь как вода, вибрировать как звук,
сверкать как свет, принимать всевозможные формы, проникать в каждый атом,
спуститься в глубь материи, - обратиться в материю.
Разве в Плохо скованном Прометее, спустившемся с гор Кавказа, уже нет
всего - почти всего - Дедала? И не только здесь - у всего раннего Жида,
виртуозного мастера гротеска, фарса, библейских реминисценций, - разве не
показан безысходный мир тотальной фальши, падения, мир, где торжествует
тупость и серость? Кстати, не его ли Филоктет в один прекрасный день попался
на глаза Джойсу?
Из французских писателей Джойс больше всего любил Андре Жида и Поля
Валери. Он восхищался Пасторальной симфонией и Подземельями Ватикана, часто
читал и перечитывал стихи Валери, но самого автора осуждал за плохое их
чтение: читает, словно не слышит. Как-то, когда на вечере у Сильвии Бич
Валери по просьбе Джойса "замучил" свою Змею, Джойс признался Меркантону,
что просто не узнал этого стихотворения. "А я ведь люблю его больше всех
других", - добавил он.
А разве он не повязан со всей нашей, русской культурой? Русские, -
говорит не кто-нибудь, а сама Вирджиния Вулф, - первые модернисты,
обнажившие человеческие души и сердца с такой глубиной. И еще:
Заключения русского ума, столь всеобъемлющие, исполненные сострадания,
неизбежно имеют привкус исключительной грусти. Именно ощущение, что нет
ответа на вопросы, которые жизнь ставит один за другим, и что история
заканчивается в безнадежной вопросительной интонации, напол-
няет нас глубоким и, в конце концов, может быть, обидным отчаянием.
Кто? Все! - Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Толстой,
Чехов. Опосредственно или непосредственно - Хлебников, Белый, Короленко,
Горький, Введенский, Бобров...
Пушкин? Но разве Джойс - не персонифицированное воплощение пушкинского
тезиса: писатель начинается с языка - слово писателя суть дела его?
Лермонтов? "Единственная книга, которая похожа на мою, это Герой нашего
времени, - пишет Джойс, завершив Портрет. - Его безжалостная ирония
напоминает мою".
Гоголь? Имея в виду все тот же язык, Набоков писал, что только ирландцу
впору браться за Гоголя. Дело не только в языке: интонация, стилистика,
эфемерность Джойса иногда удивительным образом напоминают Гоголя-Яновского.
Анализируя замысел Мертвых душ, сравнивая поэму с "вечными творениями",
я раз за разом возвращаюсь к Улисс у Джойса... Слишком во многом Гоголь
упредил джойсовский титанизм: та же пародия на мировой процесс, те же
бесконечные культурно-исторические реминисценции, та же многоликость и
многослой-ность, та же насыщенность персонажами и событиями глобального
масштаба, то же сочетание глубочайшей продуманности и спонтанности, те же
гротески и сарказм... Стандартные параллели с Гомером, как мне кажется,
притянуты за уши, параллели с Джойсом гораздо естественней и понятней.
Героике Гомера противопоставлены ирония, пародия, снижение, бурлеск: сосиски
с капустой в затхлом трактире Чичиков съедает под пристальными взглядами
"исторических лиц", глядящих с портретов, на покупку мертвых душ "глядит с
чрезвычайным вниманием" Багратион с орлиным носом, поездка Чичикова
происходит не только под свист птицы-тройки, но в сопровождении всадников и
полководцев, знаменитостей и вождей.
Просто удивительно, что в огромной литературе, посвященной истокам
модернизма и предтечам Джойса, не оставлено места главнейшему из них -
Гоголю...
Называя себя "историком предлагаемых событий", Гоголь как бы высмеивает
и свою роль летописца, русского Гомера, который вынужден повествовать не о
великих деяниях своей нации, а о делах мелких, суетных и столь ничтожных,
что люди, участвующие в них, выглядят не более
мухи - с мухами и мушками Гоголь не раз сравнивает как живых, так и
мертвых героев поэмы. Как мухи, облепившие рафинад, ползают и перелетают с
места на место губернские жители на балу; как мушки, налеплены в списке
умерших крестьян Плюшкина их фамилии. Сам Плюшкин сравнивается с пауком,
оплетающим паутиною все живое, что находится вблизи его.
Обнаруживается, что в губернии, где губернатор вышивает по тюлю, идут
настоящие сражения, крестьяне бунтуют и убивают чиновников, что купцы на
ярмарках дерутся насмерть и по дорогам валяются мертвые тела. А в городской
тюрьме вот уже третий год сидит некий пророк, явившийся неизвестно откуда, в
лаптях и нагольном тулупе, и возвестивший, что грядет антихрист. Мигом
всплывают наружу в преувеличенном виде все грехи, преступления,
злоупотребления законом и властью. И про дам станет известно, что многие из
них способны на "другое-третье"...
Чичиков в воспаленном воображении дам и отцов города приобретает
последовательно несколько ликов. Сначала его принимают за "приятного
человека", "благонамеренного человека", за "ученого человека", за "дельного
человека", за "любезнейшего и обходительнейшего человека", потом возникает
словцо "миллионщик", уже несколько заставляющее Чичикова подрасти в их
глазах. Затем миллионщик превращается в "херсонского помещика", а с момента
заваривания "каши" рост Чичикова становится каким-то лихорадочно-страшным:
вот он уже и советник генерал-губернатора, и "шпион", и делатель фальшивых
ассигнаций и "разбойник", и Наполеон, бежавший с острова Святой Елены, и,
наконец, сам Антихрист.
Чем не джойсовская стихия? Чем не анти-Гомер?
Гоголь, как затем Джойс, не скрывал, а всячески подчеркивал вселенский
масштаб, глобальный замысел и смысл своей поэмы, мастерски манипулировал с
пространством и временем, даже ввел мифологически-модернистский мотив
восстания из мертвых, более полно обыгранный затем Джойсом вПоминках по
Финне г а н у. Подобно тому, как Гоголь освещал мировые пространства и
времена "русским лучом", так и Джойс затем использовал с той же целью луч
ирландский...
Сами пространства России порождают мысль о колоссальности усилий и
размерах гоголевского замысла, само желание показать Русь не с одного боку,
а "всю" соответствует этой идее. И ритм гоголевской прозы, почти пере-
ходящей на гекзаметр, как бы навевается бесконечностью русских
просторов, которые он лишь за несколько глав до этого так высмеивал в речах
Чичикова: "Чичиков начал как-то очень отдаленно, коснулся вообще всего
русского государства и отозвался с большою похвалою об его пространстве,
сказал, что даже самая древняя римская монархия не была так велика...".
Я спросил его, не считает ли он Достоевского гением первой величины.
- Нет, - ответил Джойс, - когда Руссо признается, что украл серебряные
ложки, которые он действительно украл, - это гораздо интереснее, чем
признание какого-нибудь героя Достоевского в убийстве, которого он не
совершал.
- А Толстой?
- Толстой другое дело. Толстой писатель первой величины. Достаточно
вспомнить хотя бы привязанность богатого к своему бедному слуге (Хозяин и
работник). После Флобера лучшими романистами были Толстой, Якобсон и
Д'Аннуцио.
Что ж, о вкусах не спорят. В Неизвестном Толстом я показал, что Улисса