Страница:
для интуиции, символа, провидения, вести. Интеллект не может пойти дальше
умозаключения, но за умозрением следует откровение. Символ необходим поэту,
как средство глубинного и многозначного знания, как переход от рацио к мифу,
к многомерности и сокровенности, к "вещи самой по себе", к сокровенной
тайне, к мистике провидения и пророчества. Силлогизмом кончается верхняя
часть айсберга знания, затем следуют поэтический символ, пророческая или
теургическая весть, мистика ясновидения Беме и Сведенборга. Формулами
Ньютона и Эйнштейна кончается одно знание, пророчествами Блейка и
Нострадамуса начинается другое, ясными видениями Беме и Сведенборга - самое
сокровенное, третье. Пелену Майи рассеивает Божественная Благодать, но
проникнуть сквозь "скорлупу" бытия дано избранникам - пророкам и поэтам.
Начиная с 1900-х годов, и особенно в последние пятнадцать лет жизни,
Йитс усиленно штудирует сочинения философов античности - Платона, Плотина,
Прокла, мистиков - Беме, Сведенборга, кэмбриджских платонистов XVII века,
вникает в многочисленные мифологические теории (Вико, Вагнера, Ницше,
Фрейзера и др.). В результате складывается чрезвычайно сложная
философия-мифология Йитса. Он сам так объяснил истоки и характер своей
системы: "Лишенный ненавистными Хаксли и Тиндалом простодушной религии
своего детства, я создал почти непогрешимую традицию поэтической религии из
бремени преданий, персонажей и эмоций, неотделимых от их первоначального
выражения, передающегося от поколения к поколению поэтами и художниками при
некоторой помощи философов и теологов".
Интеллектуальная и мистическая эрудиция поэтов-символистов сравнима
только с дантовской, но и последнюю она пре-
восходит культурой истекших веков. Как затем Джойс, Йитс - мифотворец,
но прошедший через "горнило сомнений", выстрадавший право на творение
"персонального" мифа. В молодости Йитс старался отрешиться от
конструирования собственных, персональных символов, считая, что эмоционально
действенны лишь вековечные мифы. В эссе Что есть народная поэзия? он дал
право на существование лишь образам, родившимся в недрах традиционного мифа,
пракультурным, устоявшимся, пробившимся сквозь тьму тысячелетий.
Рационализму и позитивизму, получившему широкое распространение после Конта,
Йитс противопоставил именно "глубинное" знание древнейших верований, мифов,
культов, магических учений.
Обращение к мифу крупнейших мастеров искусства XX века - Йитса, Джойса,
Ануя, Кайзера, Гауптмана, О'Нила, Уильямса, Сартра, Носсака, Казака, Манна -
обусловлено открытием мифологического измерения времени и человека, новой
мало подверженной влиянию времени глубинной сущности человеческого
существования. Казимиру Эдшмиду принадлежит замечательная мысль, положенная
в основу экспрессионизма: "Нет сомнения, что не может быть истинной
реальностью то, что является как внешняя действительность". Реализм,
увлеченный "отражением", является величайшим деформатором внутренней правды.
Цель нового искусства - глубина, донные срезы существования, глубины
бессознательного, где происходит самое главное в жизни человека. Миф - ключ
к входу. Художник - спелеолог человеческих пещер.
Художник не воспроизводит - он творит. Он не берет, он рождает.
"Реальность искусства создается нами".
Мифы - истолкования душевных состояний, их реалии - истины человеческой
души.
Каким бы не было отношение творцов романов-мифов к Фрейду и Юнгу, все
они либо находились под их влиянием, либо пришли к аналитике
бессознательного собственным путем (что, кстати, объясняет известную
болезненность в отношениях с отцами психоанализа).
Почти всю жизнь Йитс изучал ритуальные, космогонические и
эсхатологические мифы и "священные книги" разных религий, особенно
оккультные, каббалистические и ведические тексты. Считая мистику центром
своего учения, он с головой окунается в седую старину, в мир ирландских саг,
гэльских мифов, восточную магию, штудирует Печать Соломона, изучает теософию
и оккультную символику, переводит Упанишады, изучает Эзотерический буддизм
А. П. Синнета и в конце концов приходит к мысли о единой "душе мира" и
"великой Памяти", пробуждаемой символами:
Границы нашего сознания находятся в вечном движении... Индивидуальное
сознание сливается с другими, выделяя или создавая единое сознание, единую
энергию... Границы нашей памяти подвижны... Память каждого - часть одной
великой памяти, памяти самой природы. Это великое Сознание и великая Память
могут пробуждаться символами.
Оккультизм является важнейшей составляющей творчества Йитса, в
известной мере, многие его произведения суть "оккультные эксперименты",
"криптограммы", в которых художественные знаки-образы отвечают определенным
идеям теософии, каббалы, индийской философии и мистики. Его неиссякающий
интерес к мифам сроден с аналитической психологией Фрейда-Юнга - поискам в
художественном бессознательном архетипов, тайных знаков и таинств бытия.
Как у нас Даниил Андреев, так - полувеком раньше - Уильям Батлер Йитс
глубоко уходит в мистическую эзотерию и спиритизм: он становится членом
секты Розенкрейцеров, приобщается к тайне ритуалов, священных знаков и
символов этого братства и древних восточных культов - вплоть до аравийских
мистиков времен фараона Эхнатона. Как и для Даниила Андреева, мистика для
Йитса - и сокровенное знание, и способ символического приобщения к иному, и
выражение эскапизма или глубинной подсознательной тяги к
сверхъестественному.
Обращаясь к гэльским мифам, Йитс удовлетворял две глубочайших
потребности своей натуры - стремление к героическому и тягу к
сверхъестественному, составляющие самое существо поэта, своеобразную
духовную основу, которая оставалась незыблемой при всех его трансформациях.
Ирландские мифы представлялись поэту живительным источником, способным
обогатить современную литературу, "дать новому веку самые значительные
символы". Он имел все основания считать, что ни в одной из европейских
литератур национальная мифология, продолжающая к тому же жить в народном
сознании, не играла такой определяющей роли, как в Ирландии. Более того, он
был уверен, что западная культура берет свои истоки в гэльской мифологии,
через нее приникая к религиозным культам древнего Египта и Греции и еще
глубже - к первобытным мифам Индии. Вот почему ему казалось возможным
создать на ее основе универсальную религию, которая вернет Ирландии и всему
западному миру забытые им моральные и социальные ценности.
Антирационалист и антипрогрессист, Йитс отказался признать внешние
экономические факторы движителями истории, предложив взамен историзма
духовно-мистическое осмысление развития, идеал "органической" культуры и
единства бытия. Дантовский цельный мир может быть вновь обретен лишь на
почве мифотворчества, пафоса духовности, средневековой эмоциональной
возвышенности, могущества и неуспокоенности духа, попирающего "косную
материю".
Йитсовская мифология и йитсовский символизм во многом созвучны основным
принципам нашего Серебряного века - его теургии, тайнотворчеству жизни. Как
В. Брюсова, В. Иванова, А. Белого, Йитса интересует не "пена жизни", не
поверхностная реальность, не события и их отражение, но глубочайшее
проникновение в сокровенное бытие, в безмерное, безвременное и безграничное
пространство мифа. Как писал Андрей Белый, у поэта "не событиями захвачено
все существо, а символами иного". Художника волнует не примитивное
отражение, а сокровенное, обобщающе-символическое существо, эйдос, "символ в
действии", ноумен. Йитс с готовностью мог бы подписаться под брюсовской
мыслью, что "символисты обратились к выражению общих идей, равноценных всему
человечеству". "Миф ("символ в действии", как они полагали) давал художнику
нужные "маски", глубинные ассоциации для выражения праэмоций"...
Йитсу близка соловьевская мистико-оккультная символика, софийность,
Вечная Женственность, стремление к цельности (Whole Being). Фактически он
повторил в Ирландии путь и искания Владимира Соловьева, так что тема "Уильям
Батлер Йитс и Владимир Соловьев" - неисчерпаемая сокровищница
конгениальности философского и поэтического духа. Хотя прямыми источниками
заимствования у великого ирландца были Блейк, Беме, Све-денборг, просто
удивительно то подобие идей, которое так роднит его с великим русским,
ездившим в Англию набираться мистической премудрости в год поступления
Рыжего Ханрахана в школу.
У нас пытались представить Йитса ирландским Блоком, но он куда ближе к
Валерию Брюсову и Вячеславу Иванову, чей символизм восходит к эстетике
Соловьева с ее визионерством, моментами истины, через которые мы приобщаемся
к вечности, с гением, обращенным к иной, невидимой действительности, с самой
поэзией "для тех, кто не только много пережил, но и много передумал".
Творческий ритм - от весла, гребущего против.
В смутах усобиц и войн постигать целокупность.
Быть не частью, а всем: не с одной стороны, а с обеих.
Зритель захвачен игрой, - ты не актер и не зритель.
Ты соучастник судьбы, раскрывающий замысел драмы.
В дни революции быть Человеком, а не Гражданином:
Помнить, что знамена, партии и программы -
То же, что скорбный лист для врача сумасшедшего дома.
Быть изгоем при всех царях и народоустройствах:
Совесть народа - поэт. В государстве нет места поэту!
У Брюсова и Иванова, особенно у последнего, столь много точек
пересечения с Йитсом, что почти все написанное о их символизме может быть
распространено и на творчество Рыжего Ханрахана. Это не удивительно - у всей
великой поэзии та же почва и те же корни...
Как и В. Брюсов, Йитс видел в прерафаэлитах предшественников
символизма, уже овладевших техникой образа-символа, создающего атмосферу
тайны, обладающего многомерностью и неземной глубиной. Именно опыт Блейка,
Шелли, прерафаэлитов, опыт духовного видения и метафизической образности,
натолкнул Йитса на мысль, что символы мифа представляют собой наиболее
адекватные средства проникновения в настоящую действительность, - на мысль,
положенную затем Джойсом в основу Улисса.
Йитс отрицал стендалевское отражение: определение романа как зеркала,
проносимого по дороге, повергало его в ярость и отчаяние, он считал такой
подход гибельным для искусства, омертвляющим его. Искусство - не зеркало, а
магия, "магический кристалл", таинство. Реализм же "создан для обыденных
людей и был всегда их высшим наслаждением, он и сейчас восхищает всех, чьи
умы, вскормленные лишь учителями да газетами, лишены памяти о красоте и
эмоциональной утонченности".
Поэт, принадлежащий к "трагическому поколению" (не путать с "потерянным
поколением" * Гертруды Стайн), Йитс формировался в "переходной период" ломки
викторианских традиций - период, который иногда именуют "вокзальным",
вкладывая в это понятие множество смыслов: проезжей станции, тупика, способа
прожигания жизни, отправной точки для выхода в мир... Кто-то из критиков так
и сказал: конечное значение "переходного периода" в том, что он взлелеял
гений Йитса.
Круг Йитса - это "клуб рифмачей", поэты Савоя и Желтой книги: Л.
Джонсон, А. Саймонз, Э. Доусон, О. Бердсли, О. Уайльд, В. Пларр, Т.
Роллестоун. Большинство из них считали, что "поэзия имеет конец в себе, у
нее нет ничего общего с мечтою, с философией, с жизнью, ничего общего ни с
чем, кроме
* По свидетельству Э. Хемингуэя, это выражение - generation perdue
(потерянное поколение) подслушано Г. Стайн в гараже, хозяин которого,
упрекая нерадивого работника, кинул: "Все вы - generation perdue!".
музыки каденций". Йитс не разделял их эстетику декаданса, но именно они
приобщили его к поэзии европейского символизма, к Бодлеру, Верлену и Рембо.
Хотя поздняя поэзия Йитса несет на себе явный отпечаток имажистов, в ней
видны следы и античной классики, и европейского, особенно, испанского
барокко, и ирландских традиций, и модернизма Паунда и Элиота, связующим
звеном между которыми он стал. Одно время Паунд был секретарем Йитса, и они
долгие годы сохраняли добрые отношения, порой впадая в одни и те же
заблуждения. На короткое время Йитс попался в тенета фашистской демагогии и
даже написал для ирландских фашистов Три песни в темпе марша, однако быстро
разобрался и откровенно признался в своем заблуждении.
Здесь сказалась существенная черта его характера: резкие переходы,
обретения и отказы, вечная неудовлетворенность достигнутым, то будоражащее
состояние духа, которое свойственно творческим натурам и которое делает их
метания непредсказуемыми. Йитс испытал не один кризис, и его долгий
творческий путь, как и его философские и политические искания, нельзя
уложить в прокрустово ложе какой-либо одной концепции. Он действительно
давал повод для взаимоисключающих суждений критиков, представлявших его то
революционером, то фашиствующим реакционером, то традиционалистом, то
модернистом. На самом деле все эти "маски", эти резкие переходы, отказы от
сделанного ранее были бесконечным поиском, заставлявшим его постоянно
изменять собственные произведения. Даже марш, написанный для фашистов, он
переделал в Три песни на один мотив, "усилив в них фантазию,
экстравагантность, неопределенность, чтобы никакая партия не могла их
петь"...
Но при всех метаниях Йитс никогда не был тем, кем его представляют наши
- народником, реалистом, революционером. Т. С. Элиот и С. Спендер правы:
Йитс - один из родоначальников модернизма. Хотя бы потому, что великая
поэзия - всегда модернизм.
Попытки наших представить Йитса чуть ли не социальным революционером,
активным борцом за независимость и ура-патриотом лишены каких бы то ни было
оснований. Патриотизм Йитса сродни джойсовскому: не слепая тютчевская вера в
свою страну, но диагностика хворей и пороков свиньи-родины. Он сам - вполне
в духе Джойса - признается в неразличимости любви и ненависти к
соотечественникам, в недоверии к нравственности общественных движений и
сожалеет об иссушающем действии политической борьбы на человеческую душу и
красоту.
Далекий от ирландского национализма, он признавался, что его душу
создали Шекспир, Спенсер, Блейк, Уильям Моррис и английский язык.
Подобно многим интеллектуалам начала века, Йитс испытал на себе мощную
иррадиацию идей Фридриха Ницше - переоценки всех ценностей, сильной
личности, творящей себе законы и нравственность, наделенной мощной волей к
действию и преобразующей духовную жизнь. Отсюда его императив "больше
эмоциональности и страсти", культ яркой индивидуальности и интенсивной
жизни:
Я все время прихожу к одному несомненному выводу: естественных людей в
искусстве трогает то же самое, что и в жизни, а это - интенсивность жизни
личности, это интонации, раскрывающие - в книге или в пьесе - силу,
значительность такого человека, который произвел бы впечатление и на рынке
или во врачебном кабинете. Они должны выходить из театра с ощущением, что их
собственная сила возросла от созерцания страсти, которая могла бы,
независимо от избранной ею сферы бытия, сразить врага, набить деньгами
длинный чулок или тронуть сердце девушки.
Йитс нигде не произносит "живи опасно!", но эта идея как бы живет в
подтексте его творчества и его жизни: внутренний протест против гармонии и
бесконфликтности, сила чувств, "новая вера"... В статье Личность и духовные
сущности поэт бросает упрек вырождающейся эпохе, ставящей Шелли над
обуреваемым страстями Вийоном. В собственной драматургии-мифотворчестве
приоритет отдан яркой и сильной личности, предпочитающей опасности и новизну
жизни. "Шекспиризацию" он теперь понимает как культ сильной личности. В
статье Эмоции масс Йитс признается, что главное для него заключено не во
вторичных персонажах, но в фигуре героя. Глубина жизни - в "духовных
сущностях", символизируемых сильной личностью. Йитс требует не копировать
жизнь, не стремиться к "объективности", делающей "наших актеров, в лучшем
случае, великолепными исполнителями комедии", но выражать глубины жизни,
быть предельно субъективными, утверждать персональное "я" - эти его
претензии к Театру Аббатства несут на себя следы ницшеанских штудий поэта.
Образ Кухулина, сопровождавший творческие искания поэта на протяжении всей
жизни, стал символом свободы и полноты натуры, жизненной силы в духе Ницше.
Будучи по природе искателем, усвоив ницшеанский принцип переоценки всех
ценностей, Йитс на протяжении всей жизни стремился к открытию новых
художественных средств и форм, по словам Т. С. Элиота, постоянно проводил
параллели между современностью и древностью, тяготел к постижению жизни на
самых глубоких, мистически-эзотерических уровнях, жадно впитывал
разнообразные театральные впечатления в надежде обре-
сти "свой" театр. Самые совершенные произведения он создал уже на
пороге старости.
Даже проза Йитса - поэтична, мифологична, глубоко сим-волична. Как и в
поэзии, в сборнике Рыжий Ханраханон широко пользуется мотивами кельтских
легенд и мифологемами друидов. История сельского учителя и поэта Рыжего
Ханрахана - это символический путь человека, обреченного на вечное
странствие и вечное беспокойство, это надежда Ирландии и путь к ее
возрождению.
Шесть рассказов-эпизодов показывают Ханрахана в различные моменты его
жизни - от молодости до смерти; все ситуации имеют аллегоричный смысл, а
герой - в соответствии с концепцией Йитса - скорее символ, чем человеческий
образ. Ключевым моментом в жизни Ханрахана является встреча с четырьмя
предметами символического значения - мечом, котлом, булыжником и копьем, -
которая происходит дважды: на пороге молодости и в конце жизненного пути. В
первый раз Ханрахан молчит, полный опасений и смущения; вторая встреча
происходит перед смертью в убогой мазанке сумасшедшей Винны, где Ханрахан
нашел убежище. Среди домашней рухляди Ханрахан внезапно узнает символические
предметы своего юношеского видения и на сей раз задает вопрос об их сути и
назначении. По ирландской традиции предметы эти связаны с дананианами -
легендарным родом героев, когда-то живших в Ирландии. Возвращение символам
прежних значений означало бы воскрешение давней мощи Ирландии. Следует
отметить, что в ритуале Закона Таинств Кельтских именно эти символы были
наиболее важны, и Йитс приписывал им мистические значения.
Мотив героического прошлого связан с актуальным политическим мотивом. В
ключевом рассказе, который является кульминационным пунктом всего цикла,
Ханрахан поет песнь о Катлин, дочери Хоулихана, символизирующего Ирландию.
Огонь из очей Катлин зажигает сердца ирландцев, которые склоняются к ее
ногам. Обращаясь к этому символу, Ханрахан будит в слушателях чувство
принадлежности к единому народу и сознание ответственности за его судьбы.
Аудитория Ханрахана не случайно состоит из бродяг, нищих и проституток: эти
презираемые маргиналы - тоже дети Ирландии, они не будут отвергнуты, когда
их родина станет независимой.
Как и Элиот, Йитс склонен к эзотерии, мечтает о поэзии и даже театре
для "избранных", аристократов духа, хранителей древней культуры.
Не, too, has resigned his part
In the casual comedy;
He, too, has been changed in his turn,
Transformed utterly:
A terrible beauty is born.
Hearts with one purpose alone
Through summer and winter seem
Enchanted to a stone
To trouble the living stream.
Он тоже по мере сил
Отверг повседневный бред
И снял шутовские цвета,
Когда рождалась на свет
Угрожающая красота.
Удел одержимых одной
Целью сердец, жесток:
Став камнем, в стужу и в зной
Преграждать бытия поток.
Наши пытаются представить Йитса как антагониста Паунда и Элиота, но на
самом деле он просто искал свои пути, свой стиль, свою парадигму. Все они
видели главное зло в утрате единства бытия и в его рационализации
Просвещением, "когда человек стал пассивным перед лицом механизированной
природы". Йитс считал Элиота великим преобразователем стиха и стиля, не
разделяя, однако, его "социальной горечи". Ему казалось, что Элиоту не
хватает чувства, страсти, которые компенсируются мощью интеллекта, однако,
представляется, что здесь содержится противоречие: разве горечь Полых людей
и Бесплодной земли не есть выражение чувства и страсти?.. Разве сам Йитс не
ратовал за "преображенный при помощи эмоций интеллект"?..
Главная особенность поэтики Йитса, сближающая ее с элиотовской, -
синтез символизма с реальностью, подсознательности - с интеллектуализмом,
небесных знамений - с земной правдой, соками земли; "...торжественная
интонация чередуется с разговорной, одические строфы - с уличной песней и
балладой".
Как все модернисты, Йитс - мастер контрастов: в Плавании в Византию он
просит святых и мудрецов быть его "учителями пения", в сборнике Слова,
возможно, для музыки * с подобной просьбой он обращается к юродивым и
шлюхам. Впрочем, и там и здесь речь идет о времени и вечности, старости
и юности, сексе и смерти, двойственности человеческого существования,
родстве между грязью и высью:
* Недавно Г. Кружков обнаружил ряд параллелей у Йитса и нашего обэриута
Александра Введенского, в частности с его поэмой-мистерией Кругом возможно
Бог.
А грязь и высь - они родня,
Без грязи выси нет!
Спроси могилу и постель - У них один ответ:
Из плоти может выйти смрад,
Из тела только свет.
В творчестве Йитса органически сочетается глубокий лиризм с напряженным
драматизмом, богатство воображения с тонкой наблюдательностью, живописная
яркость с подлинно философской глубиной.
Символы Йитса - мосты между реальным миром и миром идей, между плотью и
духом, между жизнью и смертью. Его символика многопланова, многослойна, то
философична, то лирична, то иронична. Символы образуют узоры, складываются в
фантастические нагромождения, перетекают друг в друга. Не случайно пишущие о
Йитсе нередко представляют его самого как бы состоящим из собственных
символов, обрамленным ими - как печального, чуть скептического мечтателя,
влюбленного в мистическую розу, уединившегося в башне, чтобы созерцать
холодное мерцание звезд, размышлять о Великом Круге, ловить в дуновении
ветра голос Вечности и молиться Непостижимой Красоте. Бледные волны, белые
звезды, туманное море, заброшенное озеро, белые птицы, одинокие ветры, серые
сумерки - это не только знаки жизни, но ее глубинные сущности, знаки души,
существующие вне времени и пространства, сокровенный язык бытия.
По мере роста мастерства углубляется и символизм Йитса. Ключевые образы
сборников Башня и Винтовая лестница, определяемые их названиями, - это и дом
поэта, и реальная старинная башня, высящаяся неподалеку от Кула, в которой
поселился он сам, и маяк, воплощающий силу человеческого разума, и символ
одиночества человека, и знак ночи. Медленно разрушающаяся эта башня -
старение, гибнущие цивилизации и культуры, вырождающиеся нации. Винтовая
лестница - творчество, культурная связь времен, стремление человека достичь
небес духа, "ступени, ведущие к моим предкам"... Символика эта чуть тронута
чувством печали: небеса недостижимы, время безжалостно, жизнь зла.
Символизм Йитса приобретает ироническую окраску. С особенной остротой
это сказалось в стихотворении "Символы" (сб. "Винтовая лестница"). Три
главных образа: башня - символ мудрости, меч - символ мужества, расшитая
золотом ткань - символ красоты предстают в сочетании, кото-
рое сводит на нет их высокий смысл: мудрость приходит лишь к слепому,
мужество заключено в мече, который находится в руках глупца, любовь
соединяет красоту и глупость.
Центральными символами зрелого Йитса становятся "кровь", "смерть и
бессмертие", "время", "Великое Колесо".
Образ кровавого потока (the blood-dimmed tide) становится символом зла,
затопившего мир, и самой вздыбившейся жизни. Он лейтмотивом проходит через
многие стихотворения Йитса 20-30-х годов. Поэт говорит о "that raving tide"
* в "Фазах Луны", об "odour of blood when Christ was born" ** в "Двух песнях
из одной пьесы", о "the fury and mire of human viens" *** в "Византии". От
стихотворения к стихотворению главный образ - кровь - обрастает новыми
оттенками значения, но при этом через него устанавливается связь между
стихами, начинает работать сила сцепления...
* Неистовствующий морской прилив (англ.).
** Потоки крови при рождении Христа (англ.).
*** Бешенство и грязь человеческих порывов (англ.).
Тема смерти и бессмертия, затронутая в Византии, открывающей сборник
Башня, становится центральной в Видении, - книге, приводящей в систему
философию-мифологию Йитса и в то же время - пророческой. Истолковывая время
как "цепь времен", в которой настоящее, будущее и прошедшее - звенья, говоря
о возвращении истории "на круги своя" и завершении Великим Колесом
двухтысячелетнего круга, не доживший до Второй мировой войны Йитс уже
"видит" "потоки крови", что "бессмысленно пятнают Землю".
Мир распадается; не держит стержень;
Анархия над миром воцарилась...
Безверьем скован лучший дух, когда
Вся дрянь кипит горячкой страсти.
Грядет чудовищный зверь:
Тварь с телом льва и человечьей головой -
умозаключения, но за умозрением следует откровение. Символ необходим поэту,
как средство глубинного и многозначного знания, как переход от рацио к мифу,
к многомерности и сокровенности, к "вещи самой по себе", к сокровенной
тайне, к мистике провидения и пророчества. Силлогизмом кончается верхняя
часть айсберга знания, затем следуют поэтический символ, пророческая или
теургическая весть, мистика ясновидения Беме и Сведенборга. Формулами
Ньютона и Эйнштейна кончается одно знание, пророчествами Блейка и
Нострадамуса начинается другое, ясными видениями Беме и Сведенборга - самое
сокровенное, третье. Пелену Майи рассеивает Божественная Благодать, но
проникнуть сквозь "скорлупу" бытия дано избранникам - пророкам и поэтам.
Начиная с 1900-х годов, и особенно в последние пятнадцать лет жизни,
Йитс усиленно штудирует сочинения философов античности - Платона, Плотина,
Прокла, мистиков - Беме, Сведенборга, кэмбриджских платонистов XVII века,
вникает в многочисленные мифологические теории (Вико, Вагнера, Ницше,
Фрейзера и др.). В результате складывается чрезвычайно сложная
философия-мифология Йитса. Он сам так объяснил истоки и характер своей
системы: "Лишенный ненавистными Хаксли и Тиндалом простодушной религии
своего детства, я создал почти непогрешимую традицию поэтической религии из
бремени преданий, персонажей и эмоций, неотделимых от их первоначального
выражения, передающегося от поколения к поколению поэтами и художниками при
некоторой помощи философов и теологов".
Интеллектуальная и мистическая эрудиция поэтов-символистов сравнима
только с дантовской, но и последнюю она пре-
восходит культурой истекших веков. Как затем Джойс, Йитс - мифотворец,
но прошедший через "горнило сомнений", выстрадавший право на творение
"персонального" мифа. В молодости Йитс старался отрешиться от
конструирования собственных, персональных символов, считая, что эмоционально
действенны лишь вековечные мифы. В эссе Что есть народная поэзия? он дал
право на существование лишь образам, родившимся в недрах традиционного мифа,
пракультурным, устоявшимся, пробившимся сквозь тьму тысячелетий.
Рационализму и позитивизму, получившему широкое распространение после Конта,
Йитс противопоставил именно "глубинное" знание древнейших верований, мифов,
культов, магических учений.
Обращение к мифу крупнейших мастеров искусства XX века - Йитса, Джойса,
Ануя, Кайзера, Гауптмана, О'Нила, Уильямса, Сартра, Носсака, Казака, Манна -
обусловлено открытием мифологического измерения времени и человека, новой
мало подверженной влиянию времени глубинной сущности человеческого
существования. Казимиру Эдшмиду принадлежит замечательная мысль, положенная
в основу экспрессионизма: "Нет сомнения, что не может быть истинной
реальностью то, что является как внешняя действительность". Реализм,
увлеченный "отражением", является величайшим деформатором внутренней правды.
Цель нового искусства - глубина, донные срезы существования, глубины
бессознательного, где происходит самое главное в жизни человека. Миф - ключ
к входу. Художник - спелеолог человеческих пещер.
Художник не воспроизводит - он творит. Он не берет, он рождает.
"Реальность искусства создается нами".
Мифы - истолкования душевных состояний, их реалии - истины человеческой
души.
Каким бы не было отношение творцов романов-мифов к Фрейду и Юнгу, все
они либо находились под их влиянием, либо пришли к аналитике
бессознательного собственным путем (что, кстати, объясняет известную
болезненность в отношениях с отцами психоанализа).
Почти всю жизнь Йитс изучал ритуальные, космогонические и
эсхатологические мифы и "священные книги" разных религий, особенно
оккультные, каббалистические и ведические тексты. Считая мистику центром
своего учения, он с головой окунается в седую старину, в мир ирландских саг,
гэльских мифов, восточную магию, штудирует Печать Соломона, изучает теософию
и оккультную символику, переводит Упанишады, изучает Эзотерический буддизм
А. П. Синнета и в конце концов приходит к мысли о единой "душе мира" и
"великой Памяти", пробуждаемой символами:
Границы нашего сознания находятся в вечном движении... Индивидуальное
сознание сливается с другими, выделяя или создавая единое сознание, единую
энергию... Границы нашей памяти подвижны... Память каждого - часть одной
великой памяти, памяти самой природы. Это великое Сознание и великая Память
могут пробуждаться символами.
Оккультизм является важнейшей составляющей творчества Йитса, в
известной мере, многие его произведения суть "оккультные эксперименты",
"криптограммы", в которых художественные знаки-образы отвечают определенным
идеям теософии, каббалы, индийской философии и мистики. Его неиссякающий
интерес к мифам сроден с аналитической психологией Фрейда-Юнга - поискам в
художественном бессознательном архетипов, тайных знаков и таинств бытия.
Как у нас Даниил Андреев, так - полувеком раньше - Уильям Батлер Йитс
глубоко уходит в мистическую эзотерию и спиритизм: он становится членом
секты Розенкрейцеров, приобщается к тайне ритуалов, священных знаков и
символов этого братства и древних восточных культов - вплоть до аравийских
мистиков времен фараона Эхнатона. Как и для Даниила Андреева, мистика для
Йитса - и сокровенное знание, и способ символического приобщения к иному, и
выражение эскапизма или глубинной подсознательной тяги к
сверхъестественному.
Обращаясь к гэльским мифам, Йитс удовлетворял две глубочайших
потребности своей натуры - стремление к героическому и тягу к
сверхъестественному, составляющие самое существо поэта, своеобразную
духовную основу, которая оставалась незыблемой при всех его трансформациях.
Ирландские мифы представлялись поэту живительным источником, способным
обогатить современную литературу, "дать новому веку самые значительные
символы". Он имел все основания считать, что ни в одной из европейских
литератур национальная мифология, продолжающая к тому же жить в народном
сознании, не играла такой определяющей роли, как в Ирландии. Более того, он
был уверен, что западная культура берет свои истоки в гэльской мифологии,
через нее приникая к религиозным культам древнего Египта и Греции и еще
глубже - к первобытным мифам Индии. Вот почему ему казалось возможным
создать на ее основе универсальную религию, которая вернет Ирландии и всему
западному миру забытые им моральные и социальные ценности.
Антирационалист и антипрогрессист, Йитс отказался признать внешние
экономические факторы движителями истории, предложив взамен историзма
духовно-мистическое осмысление развития, идеал "органической" культуры и
единства бытия. Дантовский цельный мир может быть вновь обретен лишь на
почве мифотворчества, пафоса духовности, средневековой эмоциональной
возвышенности, могущества и неуспокоенности духа, попирающего "косную
материю".
Йитсовская мифология и йитсовский символизм во многом созвучны основным
принципам нашего Серебряного века - его теургии, тайнотворчеству жизни. Как
В. Брюсова, В. Иванова, А. Белого, Йитса интересует не "пена жизни", не
поверхностная реальность, не события и их отражение, но глубочайшее
проникновение в сокровенное бытие, в безмерное, безвременное и безграничное
пространство мифа. Как писал Андрей Белый, у поэта "не событиями захвачено
все существо, а символами иного". Художника волнует не примитивное
отражение, а сокровенное, обобщающе-символическое существо, эйдос, "символ в
действии", ноумен. Йитс с готовностью мог бы подписаться под брюсовской
мыслью, что "символисты обратились к выражению общих идей, равноценных всему
человечеству". "Миф ("символ в действии", как они полагали) давал художнику
нужные "маски", глубинные ассоциации для выражения праэмоций"...
Йитсу близка соловьевская мистико-оккультная символика, софийность,
Вечная Женственность, стремление к цельности (Whole Being). Фактически он
повторил в Ирландии путь и искания Владимира Соловьева, так что тема "Уильям
Батлер Йитс и Владимир Соловьев" - неисчерпаемая сокровищница
конгениальности философского и поэтического духа. Хотя прямыми источниками
заимствования у великого ирландца были Блейк, Беме, Све-денборг, просто
удивительно то подобие идей, которое так роднит его с великим русским,
ездившим в Англию набираться мистической премудрости в год поступления
Рыжего Ханрахана в школу.
У нас пытались представить Йитса ирландским Блоком, но он куда ближе к
Валерию Брюсову и Вячеславу Иванову, чей символизм восходит к эстетике
Соловьева с ее визионерством, моментами истины, через которые мы приобщаемся
к вечности, с гением, обращенным к иной, невидимой действительности, с самой
поэзией "для тех, кто не только много пережил, но и много передумал".
Творческий ритм - от весла, гребущего против.
В смутах усобиц и войн постигать целокупность.
Быть не частью, а всем: не с одной стороны, а с обеих.
Зритель захвачен игрой, - ты не актер и не зритель.
Ты соучастник судьбы, раскрывающий замысел драмы.
В дни революции быть Человеком, а не Гражданином:
Помнить, что знамена, партии и программы -
То же, что скорбный лист для врача сумасшедшего дома.
Быть изгоем при всех царях и народоустройствах:
Совесть народа - поэт. В государстве нет места поэту!
У Брюсова и Иванова, особенно у последнего, столь много точек
пересечения с Йитсом, что почти все написанное о их символизме может быть
распространено и на творчество Рыжего Ханрахана. Это не удивительно - у всей
великой поэзии та же почва и те же корни...
Как и В. Брюсов, Йитс видел в прерафаэлитах предшественников
символизма, уже овладевших техникой образа-символа, создающего атмосферу
тайны, обладающего многомерностью и неземной глубиной. Именно опыт Блейка,
Шелли, прерафаэлитов, опыт духовного видения и метафизической образности,
натолкнул Йитса на мысль, что символы мифа представляют собой наиболее
адекватные средства проникновения в настоящую действительность, - на мысль,
положенную затем Джойсом в основу Улисса.
Йитс отрицал стендалевское отражение: определение романа как зеркала,
проносимого по дороге, повергало его в ярость и отчаяние, он считал такой
подход гибельным для искусства, омертвляющим его. Искусство - не зеркало, а
магия, "магический кристалл", таинство. Реализм же "создан для обыденных
людей и был всегда их высшим наслаждением, он и сейчас восхищает всех, чьи
умы, вскормленные лишь учителями да газетами, лишены памяти о красоте и
эмоциональной утонченности".
Поэт, принадлежащий к "трагическому поколению" (не путать с "потерянным
поколением" * Гертруды Стайн), Йитс формировался в "переходной период" ломки
викторианских традиций - период, который иногда именуют "вокзальным",
вкладывая в это понятие множество смыслов: проезжей станции, тупика, способа
прожигания жизни, отправной точки для выхода в мир... Кто-то из критиков так
и сказал: конечное значение "переходного периода" в том, что он взлелеял
гений Йитса.
Круг Йитса - это "клуб рифмачей", поэты Савоя и Желтой книги: Л.
Джонсон, А. Саймонз, Э. Доусон, О. Бердсли, О. Уайльд, В. Пларр, Т.
Роллестоун. Большинство из них считали, что "поэзия имеет конец в себе, у
нее нет ничего общего с мечтою, с философией, с жизнью, ничего общего ни с
чем, кроме
* По свидетельству Э. Хемингуэя, это выражение - generation perdue
(потерянное поколение) подслушано Г. Стайн в гараже, хозяин которого,
упрекая нерадивого работника, кинул: "Все вы - generation perdue!".
музыки каденций". Йитс не разделял их эстетику декаданса, но именно они
приобщили его к поэзии европейского символизма, к Бодлеру, Верлену и Рембо.
Хотя поздняя поэзия Йитса несет на себе явный отпечаток имажистов, в ней
видны следы и античной классики, и европейского, особенно, испанского
барокко, и ирландских традиций, и модернизма Паунда и Элиота, связующим
звеном между которыми он стал. Одно время Паунд был секретарем Йитса, и они
долгие годы сохраняли добрые отношения, порой впадая в одни и те же
заблуждения. На короткое время Йитс попался в тенета фашистской демагогии и
даже написал для ирландских фашистов Три песни в темпе марша, однако быстро
разобрался и откровенно признался в своем заблуждении.
Здесь сказалась существенная черта его характера: резкие переходы,
обретения и отказы, вечная неудовлетворенность достигнутым, то будоражащее
состояние духа, которое свойственно творческим натурам и которое делает их
метания непредсказуемыми. Йитс испытал не один кризис, и его долгий
творческий путь, как и его философские и политические искания, нельзя
уложить в прокрустово ложе какой-либо одной концепции. Он действительно
давал повод для взаимоисключающих суждений критиков, представлявших его то
революционером, то фашиствующим реакционером, то традиционалистом, то
модернистом. На самом деле все эти "маски", эти резкие переходы, отказы от
сделанного ранее были бесконечным поиском, заставлявшим его постоянно
изменять собственные произведения. Даже марш, написанный для фашистов, он
переделал в Три песни на один мотив, "усилив в них фантазию,
экстравагантность, неопределенность, чтобы никакая партия не могла их
петь"...
Но при всех метаниях Йитс никогда не был тем, кем его представляют наши
- народником, реалистом, революционером. Т. С. Элиот и С. Спендер правы:
Йитс - один из родоначальников модернизма. Хотя бы потому, что великая
поэзия - всегда модернизм.
Попытки наших представить Йитса чуть ли не социальным революционером,
активным борцом за независимость и ура-патриотом лишены каких бы то ни было
оснований. Патриотизм Йитса сродни джойсовскому: не слепая тютчевская вера в
свою страну, но диагностика хворей и пороков свиньи-родины. Он сам - вполне
в духе Джойса - признается в неразличимости любви и ненависти к
соотечественникам, в недоверии к нравственности общественных движений и
сожалеет об иссушающем действии политической борьбы на человеческую душу и
красоту.
Далекий от ирландского национализма, он признавался, что его душу
создали Шекспир, Спенсер, Блейк, Уильям Моррис и английский язык.
Подобно многим интеллектуалам начала века, Йитс испытал на себе мощную
иррадиацию идей Фридриха Ницше - переоценки всех ценностей, сильной
личности, творящей себе законы и нравственность, наделенной мощной волей к
действию и преобразующей духовную жизнь. Отсюда его императив "больше
эмоциональности и страсти", культ яркой индивидуальности и интенсивной
жизни:
Я все время прихожу к одному несомненному выводу: естественных людей в
искусстве трогает то же самое, что и в жизни, а это - интенсивность жизни
личности, это интонации, раскрывающие - в книге или в пьесе - силу,
значительность такого человека, который произвел бы впечатление и на рынке
или во врачебном кабинете. Они должны выходить из театра с ощущением, что их
собственная сила возросла от созерцания страсти, которая могла бы,
независимо от избранной ею сферы бытия, сразить врага, набить деньгами
длинный чулок или тронуть сердце девушки.
Йитс нигде не произносит "живи опасно!", но эта идея как бы живет в
подтексте его творчества и его жизни: внутренний протест против гармонии и
бесконфликтности, сила чувств, "новая вера"... В статье Личность и духовные
сущности поэт бросает упрек вырождающейся эпохе, ставящей Шелли над
обуреваемым страстями Вийоном. В собственной драматургии-мифотворчестве
приоритет отдан яркой и сильной личности, предпочитающей опасности и новизну
жизни. "Шекспиризацию" он теперь понимает как культ сильной личности. В
статье Эмоции масс Йитс признается, что главное для него заключено не во
вторичных персонажах, но в фигуре героя. Глубина жизни - в "духовных
сущностях", символизируемых сильной личностью. Йитс требует не копировать
жизнь, не стремиться к "объективности", делающей "наших актеров, в лучшем
случае, великолепными исполнителями комедии", но выражать глубины жизни,
быть предельно субъективными, утверждать персональное "я" - эти его
претензии к Театру Аббатства несут на себя следы ницшеанских штудий поэта.
Образ Кухулина, сопровождавший творческие искания поэта на протяжении всей
жизни, стал символом свободы и полноты натуры, жизненной силы в духе Ницше.
Будучи по природе искателем, усвоив ницшеанский принцип переоценки всех
ценностей, Йитс на протяжении всей жизни стремился к открытию новых
художественных средств и форм, по словам Т. С. Элиота, постоянно проводил
параллели между современностью и древностью, тяготел к постижению жизни на
самых глубоких, мистически-эзотерических уровнях, жадно впитывал
разнообразные театральные впечатления в надежде обре-
сти "свой" театр. Самые совершенные произведения он создал уже на
пороге старости.
Даже проза Йитса - поэтична, мифологична, глубоко сим-волична. Как и в
поэзии, в сборнике Рыжий Ханраханон широко пользуется мотивами кельтских
легенд и мифологемами друидов. История сельского учителя и поэта Рыжего
Ханрахана - это символический путь человека, обреченного на вечное
странствие и вечное беспокойство, это надежда Ирландии и путь к ее
возрождению.
Шесть рассказов-эпизодов показывают Ханрахана в различные моменты его
жизни - от молодости до смерти; все ситуации имеют аллегоричный смысл, а
герой - в соответствии с концепцией Йитса - скорее символ, чем человеческий
образ. Ключевым моментом в жизни Ханрахана является встреча с четырьмя
предметами символического значения - мечом, котлом, булыжником и копьем, -
которая происходит дважды: на пороге молодости и в конце жизненного пути. В
первый раз Ханрахан молчит, полный опасений и смущения; вторая встреча
происходит перед смертью в убогой мазанке сумасшедшей Винны, где Ханрахан
нашел убежище. Среди домашней рухляди Ханрахан внезапно узнает символические
предметы своего юношеского видения и на сей раз задает вопрос об их сути и
назначении. По ирландской традиции предметы эти связаны с дананианами -
легендарным родом героев, когда-то живших в Ирландии. Возвращение символам
прежних значений означало бы воскрешение давней мощи Ирландии. Следует
отметить, что в ритуале Закона Таинств Кельтских именно эти символы были
наиболее важны, и Йитс приписывал им мистические значения.
Мотив героического прошлого связан с актуальным политическим мотивом. В
ключевом рассказе, который является кульминационным пунктом всего цикла,
Ханрахан поет песнь о Катлин, дочери Хоулихана, символизирующего Ирландию.
Огонь из очей Катлин зажигает сердца ирландцев, которые склоняются к ее
ногам. Обращаясь к этому символу, Ханрахан будит в слушателях чувство
принадлежности к единому народу и сознание ответственности за его судьбы.
Аудитория Ханрахана не случайно состоит из бродяг, нищих и проституток: эти
презираемые маргиналы - тоже дети Ирландии, они не будут отвергнуты, когда
их родина станет независимой.
Как и Элиот, Йитс склонен к эзотерии, мечтает о поэзии и даже театре
для "избранных", аристократов духа, хранителей древней культуры.
Не, too, has resigned his part
In the casual comedy;
He, too, has been changed in his turn,
Transformed utterly:
A terrible beauty is born.
Hearts with one purpose alone
Through summer and winter seem
Enchanted to a stone
To trouble the living stream.
Он тоже по мере сил
Отверг повседневный бред
И снял шутовские цвета,
Когда рождалась на свет
Угрожающая красота.
Удел одержимых одной
Целью сердец, жесток:
Став камнем, в стужу и в зной
Преграждать бытия поток.
Наши пытаются представить Йитса как антагониста Паунда и Элиота, но на
самом деле он просто искал свои пути, свой стиль, свою парадигму. Все они
видели главное зло в утрате единства бытия и в его рационализации
Просвещением, "когда человек стал пассивным перед лицом механизированной
природы". Йитс считал Элиота великим преобразователем стиха и стиля, не
разделяя, однако, его "социальной горечи". Ему казалось, что Элиоту не
хватает чувства, страсти, которые компенсируются мощью интеллекта, однако,
представляется, что здесь содержится противоречие: разве горечь Полых людей
и Бесплодной земли не есть выражение чувства и страсти?.. Разве сам Йитс не
ратовал за "преображенный при помощи эмоций интеллект"?..
Главная особенность поэтики Йитса, сближающая ее с элиотовской, -
синтез символизма с реальностью, подсознательности - с интеллектуализмом,
небесных знамений - с земной правдой, соками земли; "...торжественная
интонация чередуется с разговорной, одические строфы - с уличной песней и
балладой".
Как все модернисты, Йитс - мастер контрастов: в Плавании в Византию он
просит святых и мудрецов быть его "учителями пения", в сборнике Слова,
возможно, для музыки * с подобной просьбой он обращается к юродивым и
шлюхам. Впрочем, и там и здесь речь идет о времени и вечности, старости
и юности, сексе и смерти, двойственности человеческого существования,
родстве между грязью и высью:
* Недавно Г. Кружков обнаружил ряд параллелей у Йитса и нашего обэриута
Александра Введенского, в частности с его поэмой-мистерией Кругом возможно
Бог.
А грязь и высь - они родня,
Без грязи выси нет!
Спроси могилу и постель - У них один ответ:
Из плоти может выйти смрад,
Из тела только свет.
В творчестве Йитса органически сочетается глубокий лиризм с напряженным
драматизмом, богатство воображения с тонкой наблюдательностью, живописная
яркость с подлинно философской глубиной.
Символы Йитса - мосты между реальным миром и миром идей, между плотью и
духом, между жизнью и смертью. Его символика многопланова, многослойна, то
философична, то лирична, то иронична. Символы образуют узоры, складываются в
фантастические нагромождения, перетекают друг в друга. Не случайно пишущие о
Йитсе нередко представляют его самого как бы состоящим из собственных
символов, обрамленным ими - как печального, чуть скептического мечтателя,
влюбленного в мистическую розу, уединившегося в башне, чтобы созерцать
холодное мерцание звезд, размышлять о Великом Круге, ловить в дуновении
ветра голос Вечности и молиться Непостижимой Красоте. Бледные волны, белые
звезды, туманное море, заброшенное озеро, белые птицы, одинокие ветры, серые
сумерки - это не только знаки жизни, но ее глубинные сущности, знаки души,
существующие вне времени и пространства, сокровенный язык бытия.
По мере роста мастерства углубляется и символизм Йитса. Ключевые образы
сборников Башня и Винтовая лестница, определяемые их названиями, - это и дом
поэта, и реальная старинная башня, высящаяся неподалеку от Кула, в которой
поселился он сам, и маяк, воплощающий силу человеческого разума, и символ
одиночества человека, и знак ночи. Медленно разрушающаяся эта башня -
старение, гибнущие цивилизации и культуры, вырождающиеся нации. Винтовая
лестница - творчество, культурная связь времен, стремление человека достичь
небес духа, "ступени, ведущие к моим предкам"... Символика эта чуть тронута
чувством печали: небеса недостижимы, время безжалостно, жизнь зла.
Символизм Йитса приобретает ироническую окраску. С особенной остротой
это сказалось в стихотворении "Символы" (сб. "Винтовая лестница"). Три
главных образа: башня - символ мудрости, меч - символ мужества, расшитая
золотом ткань - символ красоты предстают в сочетании, кото-
рое сводит на нет их высокий смысл: мудрость приходит лишь к слепому,
мужество заключено в мече, который находится в руках глупца, любовь
соединяет красоту и глупость.
Центральными символами зрелого Йитса становятся "кровь", "смерть и
бессмертие", "время", "Великое Колесо".
Образ кровавого потока (the blood-dimmed tide) становится символом зла,
затопившего мир, и самой вздыбившейся жизни. Он лейтмотивом проходит через
многие стихотворения Йитса 20-30-х годов. Поэт говорит о "that raving tide"
* в "Фазах Луны", об "odour of blood when Christ was born" ** в "Двух песнях
из одной пьесы", о "the fury and mire of human viens" *** в "Византии". От
стихотворения к стихотворению главный образ - кровь - обрастает новыми
оттенками значения, но при этом через него устанавливается связь между
стихами, начинает работать сила сцепления...
* Неистовствующий морской прилив (англ.).
** Потоки крови при рождении Христа (англ.).
*** Бешенство и грязь человеческих порывов (англ.).
Тема смерти и бессмертия, затронутая в Византии, открывающей сборник
Башня, становится центральной в Видении, - книге, приводящей в систему
философию-мифологию Йитса и в то же время - пророческой. Истолковывая время
как "цепь времен", в которой настоящее, будущее и прошедшее - звенья, говоря
о возвращении истории "на круги своя" и завершении Великим Колесом
двухтысячелетнего круга, не доживший до Второй мировой войны Йитс уже
"видит" "потоки крови", что "бессмысленно пятнают Землю".
Мир распадается; не держит стержень;
Анархия над миром воцарилась...
Безверьем скован лучший дух, когда
Вся дрянь кипит горячкой страсти.
Грядет чудовищный зверь:
Тварь с телом льва и человечьей головой -