Страница:
и старики не прочь посмеяться над одиноким и несчастным человеком, не
похожим на остальных. Парни спаивают Пера, чтобы поиздеваться над ним. Везде
господствует стремление к деньгам, к богатству, к грубейшим материальным
успехам.
Пер Гюнт - не просто сатира на норвежский народ, на национальный
самообман и национальное бахвальство, но - это гораздо важней! - гоголевское
изгнание беса из самого себя, са-
моразвенчание, изничтожение идолов, которым служил молодой поэт. Не
случайно он говорил, что позаимствовал черты своего героя в ударах пульса
собственного разума, что он щедро снабдил его всем тем, что ненавидел в себе
самом и в своих соотечественниках. Секрет воздействия этой и других пьес
Ибсена на национальный менталитет - в глубоко скрытой, подсознательной
мысли, которой со времен Паскаля питалась Европа, - "начни с себя!".
Народ мой, ты поднес в глубокой чаше
Мне горькое, бодрящее питье,
И на краю могилы вызвал все
На битву я, чем мир сегодня страшен!
Ты мне велел края покинуть наши,
И тяжко бремя скорбное мое,
Что я влачу, гоним недобрым роком, -
Прими теперь привет мой издалека!
В своих высоких устремлениях молодой Ибсен видел себя не только великим
поэтом, но и вождем нации и проповедником. Он писал, что хочет научить
норвежский народ мыслить гордо.
Но так как он не обладал талантом трибуна, он пошел окольным путем, -
стал писателем. С того момента, как он почувствовал уверенность в своем
искусстве, тон вождя звучит все явственнее. В "Бранде", "Пер Гюнте",
"Столпах общества", "Кукольном доме", "Привидениях", "Враге народа" мы
чувствуем волю вождя и слышим голос проповедника. Мы видим поэта, который
поставил своей целью по крайней мере стать моральным судией и оракулом
нации.
Но это вовсе не проповедь Толстого и не национальные экзальтации
Достоевского - это не "вторая щека", а пощечина, не "всечеловечность", а
"изгнание бесов", не "воспитание нации", а желание пробудить каждого
человека.
Чтобы правильно оценить то огромное влияние, которое оказал "Бранд",
следует помнить, что пьеса появилась в разгар бурного расцвета
индивидуализма в общественной и духовной жизни. "Бранд" сделал отдельного
человека тем центром, вокруг которого должен был вертеться весь мир, и с
такой силой привнес в сознание людей требование к личности, как этого никто
не делал раньше, а совесть отдельного индивида превратил в поле боя, где
предстояло решать все проблемы.
О чем Бранд? Воспроизвести, пересказать поэму и пьесу нельзя, как
нельзя пересказать миф. Главное здесь не внешнее Действие, а подтекст,
обращенный к подсознанию внутренний
диалог автора с самим собой, одновременно самоутверждение долго
подавляемого индивидуального духа и предостережение об опасности "вождизма"
и "заратустризма".
"Бранд" приобретает огромный смысл, если мы представим, как Ибсен
словно бы стукнул по столу и крикнул сам себе: ты так долго шел на поводу у
других, шел наугад, неуверенно, постоянно ощущая опасность, и вот ты
осмелился сделать то-то и то-то; ты так долго вмещал в себя и частицу
большого, и частицу малого, частицу дурного и частицу хорошего. Теперь жизнь
пойдет по-другому! Теперь ты вырвешься вперед и станешь Ибсеном, даже если
Бог и черт объединятся против тебя!
Но это далеко не единственное и далеко не исчерпывающее прочтение! Да,
действительно, в до предела насыщенном диалоге с самим собой, свидетелями
которого мы становимся, в диалоге, делающем всех персонажей внутренними
голосами их творца, мы слышим, что призвание Божие поглощает Бранда целиком,
без остатка. Бранд-Ибсен требует, чтобы и другие жертвовали всем, если Бог -
внутренний голос - подсказывает им это, вместе с тем он, пророк, проповедник
и герой, несет всем несчастье, в том числе самым близким - матери,
возлюбленной, самому себе. Пророчества, проповеди и герои опасны, говорит
Ибсен.
Конечно, Бранд - только часть Ибсена, но очень важная часть, разве что
лишенная той амбивалентности, от которой он пытался избавиться, но, к
счастью, не смог. Бранд лишен ибсеновской парадоксальности, спонтанности,
противоречивости и тем опасен.
Первоначально Ибсен задумал написать Бранда в форме поэмы и создал
первые ее песни - так называемого Эпического Бранда, из которого я привел
введение, обращенное "к совиновным". Затем драматург взял верх над поэтом, и
в результате появилась одна из самых великих пьес, в которой, как в
джойсовском Улиссе, есть гневные филиппики в адрес своего народа; идея
крушения Великих Идей, для осуществления которых не считаются с жизнью и
счастьем других людей, когда цель оправдывает средства; проблема имманентной
зависимости личности от рода, наследования вины, невыполненного долга,
ответственности; широкое символическое изображение мировой истории;
развенчание вождя и толпы и т.д. и т.п.
Каждая отдельная жизнь бесконечными нитями связана с жизнями иных, и
эти глубоко сокрытые взаимосвязи требуют величайшей осторожности и
ответственности - не только за соб-
ственные дела, но и за деяния близких, родителей, детей, окружающих.
Одно преступление неизбежно наслаивается на другое, грань между
унаследованной и собственной виной зыбка и неопределенна.
Своим острием пьеса направлена против идей Ренессанса, Просвещения,
против человека-чистой доски, против доктрины прогресса, против героев и
толпы. Собственно, на переднем плане (а в драме - множество сюжетных
пластов) - столкновение непреклонного проповедника (им мог бы быть вождь,
мудрец, великий художник) и паствы. Цель Бранда - та же, что у Вольтера или
Дидро, разве что в религиозной оболочке: воспитать, вылепить нового,
цельного и последовательного человека, но цель эта абсурдна и недостижима.
Обман - "чистая доска", обман - прогресс, обман - равенство, обман -
безоблачное счастье, обман - всеобщая любовь.
Среди множества символов особое место занимает брандовские "горы и
долины": по Бранду в современном обществе господствует низкий, утилитарный
"дух долины", а "горный дух" присутствует лишь в отдельные моменты душевного
"вознесения", позволяющие мещанину считать себя причастным к высшим сферам
бытия. Между тем цель Бранда состоит именно в том, чтобы уничтожить различие
между "долиной" и "горами". Но это - тоже утопия. Требование
Бранда-Заратустры "все или ничего", моральный абсолютизм не менее опасны,
чем моральный релятивизм. Строя новую церковь, Бранд вносит в нее пороки
старой, лишь меняя внешнюю форму лжи, которой прикрывается современное
общество. В маленькой церкви - маленькая ложь, в большой - большая.
Разлитое по всей драме стремление к чуду и предвкушение чуда как бы
реализуются в финале, причем эта реализация крайне облегчается наличием
эмоционального апогея пьесы в сцене обращения к Народу. Библейский,
"пророческий колорит Бранда" в предшествующих сценах, возвышенный
экстатический тембр позволяют осуществить переход к открыто "пророческим",
мистическим сценам - так сказать, к мистерии - без нарушения художественного
единства пьесы.
Народ узнает от Бранда, что победа достижима лишь как итог целой жизни,
посвященной неустанной борьбе, что никакой непосредственной награды не
предвидится, и он отворачивается от Бранда, побивает его камнями и снова
следует за своими прежними вожаками - пробстом и ловким фогтом.
Таким образом, оказывается, что обычный средний человек не в состоянии
выполнить моральную заповедь Бран-да даже при величайшем, эмоциональном
подъеме. То огромное напряжение толпы, о котором говорили школьный учитель и
кистер и которое действительно разразилось бурей, кончается отрезвлением и
капитуляцией. Бранд остался одиноким. Он не в состоянии переделать мир.
Одна из многих идей Б р а н д а: мир не следует приукрашивать, он
таков, каков есть. Идеализм хорош в сфере духа, утопия хороша как иллюзия,
но ломать жизнь, вести человеческую толпу к "горним высям", пренебрегая
человеческими качествами, бессмысленно и опасно. Люди должны знать правду о
себе, не заблуждаться относительно своих достоинств и пороков, просто быть
собой. Да, человечество надо будить, пробуждать, заставлять думать, но ему
нельзя лгать, его опасно приукрашивать, его безответственно завлекать, его
преступно разлагать ложью о собственном величии.
Ведь близок день мести и день суда
Над ложью, царящей вокруг.
Ханс Хейберг:
Как отрадно все же сознавать, что через три четверти столетия после
выхода в свет "Бранда", когда Норвегия подверглась нападению и захвату
чужеземцами, народ выдержал тягчайшее испытание и сохранил себя как нация!
Мы вправе спросить себя: какую роль сыграл Ибсен, и в немалой степени своим
"Брандом", в духовной жизни Норвегии, в становлении того национального
характера, который не дал себя покорить? В какой мере дух Ибсена вдохновлял
учителей, не желавших склониться перед врагом, или священников и других
столь же мало приметных участников Сопротивления? Трудно с уверенностью
ответить на этот вопрос, но весьма характерно, что, когда Франсис Бюлль,
крупнейший норвежский исследователь Бьернсона и Ибсена, на протяжении долгих
лет заточения в Грини старался вселить мужество в своих товарищей по
заключению, самое сильное на них впечатление производили рассказы об Ибсене.
Они вдохновляли узников, особенно то, что говорил им Бюлль о "Бранде",
вселяли в них бодрость и уверенность.
Ибо, в конце концов, правда побеждает ложь: только народ, знающий
горькую правду, способен одолеть собственное зло.
В речи, произнесенной после почти тридцатилетней эмиграции, Ибсен
сказал, что, возвратившись, обнаружил в Норвегии
значительный прогресс. Но, - продолжал он, - посещение родины принесло
мне и разочарования...
...Я убедился, что насущнейшие права личности до сих пор не обеспечены
так, как следовало бы ожидать от нового государственного порядка.
Правительство в основном не допускает ни свободы совести, ни свободы слова
вне произвольно отведенных границ. В этой области, следовательно, предстоит
еще сделать многое, прежде чем можно будет с уверенностью сказать, что мы
добились подлинной свободы. Но боюсь, что нашей демократии в том виде, как
она сейчас существует, не по плечу эти задачи. В нашу государственную жизнь,
в наше управление и в нашу прессу должен войти новый, я бы сказал,
аристократический элемент.
Я, конечно, имею здесь в виду не аристократию родовую или тем более
денежную и не аристократию талантов или дарований, нет, я говорю об
аристократии, создаваемой характером, волей и всем духовным складом
человека.
Она одна может освободить нас.
А до такого освобождения "иметь Норвегию родиной нелегко...".
В нашей весьма скудной литературе о Норвежском Шекспире, величайшем
драматурге XIX века, доминирует тема "революционности", "демократизма" и
даже анархизма Ибсена. Плеханов прямо говорил о "родстве духа Ибсена с духом
великих революционеров". И это сказано о человеке наиконсервативнейших
взглядов, твердящем о необходимости "нового потопа", восторгающемся
самодержавием в России и тем, "какой там замечательный гнет". Одна из
любимых мыслей Ибсена, многократно и в разных вариантах повторенная,
заключается в том, что "свобода духа и мысли лучше всего процветает при
абсолютизме" - "это доказано примером Франции, а позже Германии и теперь
России". Теперь - это в 1872 году...
Ибсен терпеть не мог либерализма, "который никогда не проникал до
корней зла" (!). Ибсен - не переносил демократию, не желал слушать
разговоров о равенстве. Ибсен останавливался на улице и почтительно и низко
кланялся ландо с королевскими или дворянскими гербами на дверцах, даже
пустым. Ибсен, не переставая, твердил о власти лучших - такой вот
революционер...
Вообще он был глух к политической мышиной возне. Он стучался в сердца
не народов, не классов, не наций, а в сердце каждого человека, требуя "быть
самим собой", быть верным божественному призванию, чутко ощущать миссию,
вложенную
в человека Творцом. Литейщик пуговиц в Пер Гюнте говорит: быть самим
собой означает всегда выражать собой то, что хотел выразить тобой Господь.
Экзистенциализм Ибсена очень глубок, скажем, Комедия любви написана под
непосредственным и мощным влиянием Киркегора и является, можно сказать,
предпоследней ступенью к великому конфликту в Бранде. Почти со страстью
Датского Сократа Норвежский Аристофан разоблачал и развенчивал конформизм
"сплоченного большинства", опасность омассовления человека и стертости
личности. Но с еще большей страстностью, временами доходящей до
экстатичности Климакуса, он пытался постичь абсурд бытия, "страх и трепет",
неумолимость божественного закона. Бранд - это ибсеновский Авраам, в
которого "моя [Киркегора] мысль проникнуть не может", ибо вера начинается
там, где кончается расчет. Ибо "вера значит именно это: потерять разум, чтоб
обрести Бога".
Ибсену духовно близок мрачный пафос, пронизывающий Страх и Трепет, как
ему понятен вызов, бросаемый Несчастнейшим современной эпохе и собственному
народу. Как и "захолустный философ", "захолустный поэт" побаивался
"торжества разума", понимал мощь метафизического зла и тоже впадал в
отчаяние.
Только отчаяние, поскольку оно охватывает всю человеческую личность и
заполняет все ее существование, связывает человека с высшим.
Только отчаяние - ключ к человеческому миру, ибо не осознав глубины
мировой боли и отчаяния, нельзя постичь человека. Отчаяние, страдание, боль
- неотъемлемые составляющие жизни. И никакие ее трансформации не могут
что-либо здесь изменить.
Можно, по-видимому, сказать, что не существует ни одного человека, кто
в конце концов в какой-то степени не ощущал бы отчаяния... Быть в отчаянии -
не исключение, нет, наоборот, редкое, очень редкое исключение составляют те,
кто не в отчаянии... а тот факт, что человек и не подозревает, что его
состояние - отчаяние, не имеет значения, он все равно в отчаянии. - С.
Киркегор.
Лишь уединяясь в страдании, лишь противопоставляя себя миру, человек
сливается с ним. Боль, страдание, отчаяние - вот ступени в развитии духа.
Нельзя быть гуманным, не страдая. Нельзя стать лучше, не осознав мерзости
человеческой. Нельзя понять жизнь, не пережив боли. Тайна жизни - в
страдании. Тайна веры - в деянии Господа, пославшего на крестные муки Сына
Своего...
И замысел, который считают безумным, тоже не мой. Это Божий замысел...
От века Бог не подвигал людей на дела, согласные со смыслом. Это Он
предоставлял им самим. Пускай покупают и продают, исцеляют и владычествуют.
Но вот из сокровеннейших глубин доносится глас: построить корабль на суше,
воссесть на гноище, жениться на блуднице, возложить сына на жертвенный
алтарь. И тогда, если у людей есть вера, рождается нечто новое.
Ибо абсурд, судьба, спасение верой - безмолвные знаки небес,
божественная неумолимость. Законы же разума человеческого...
Для третьей, высшей киркегоровской стадии в развитии человеческой
личности, стадии углубленно-душевной, религиозно-беспощадной, в "Комедии
любви" места нет. Но эта стадия, состоящая в постижении человеком своей
полной обреченности и беспомощности перед абсолютным религиозным началом,
перед неизбежностью страданий и смерти и наиболее полно выраженной в
трактате Киркегора "Страх и Трепет", проступает в ибсеновском "Бранде". Ибо
Бранд хочет ценой любых жертв стать лицом к лицу с крайними, экстремальными
формами человеческого бытия и не только соприкоснуться с ними, но и
подвергнуться их страшному, беспощадному воздействию. Он готов до самого
конца осуществить божественный закон во всей его неумолимости - и более
того, он хочет поднять до этой высоты и других людей, весь народ. Хочет
помочь ему достичь самой высшей стадии в развитии личности, преодолеть свою
прежнюю половинчатость в постижении христианской веры, хочет открыть перед
ним ее глубинный, бесконечно требовательный смысл. И хотя киркегоровская
терминология здесь отсутствует, Бранд фактически стоит именно на той
позиции, которую наметил для своей третьей, высшей стадии Киркегор.
...реальное отношение Бранда к Богу - это отношение страха и трепета,
то самое отношение, которое Киркегор считал единственно естественным для
человека, если его душа отвлечется от всего внешнего и обратится к истинному
трагическому внутреннему движению человеческого существования, которое
неизбежно кончается смертью.
В своем творчестве поэта и драматурга Ибсен в известной степени
занимался тем же, чем Серен Киркегор в своей философии и богоискательстве:
не столько клеймил конформизм масс, обличал поверхностность веры, сколько
стремился обрести Бога и изгнать беса из собственной души. Очиститься верой.
Жизнь и творчество Ибсена связаны неразрывно. В той или иной степени
так можно сказать о любом художнике, но у Ибсена личность и творчество
образуют единое целое. Почему? Потому что он был одинаково велик и как поэт,
и как пророк. Он был проповедник, судия, моралист, мечтатель и
правдоискатель в той же мере, как художник и мастер слова. В его творчестве
слышались призыв к свободе и гневное осуждение, в равной степени касавшиеся
его самого, так и его народа и всего мира. В драме "Борьба за престол" Ибсен
выразил собственные сомнения, и эта же драма помогла ему разрешить некоторые
из них. Когда он, как, например, в "Бранде", изрекал громкие морализаторские
речи, в роли грешника определенно выступал норвежский народ, но в то же
время каким-то таинственным и особым образом грешником становился сам автор.
В "Пер Понте" он вновь бичевал норвежский народ и одновременно искал пути к
отречению от дьявола и изгнанию его из собственной плоти.
Мрачный колорит и героическая патетика драматургии Ибсена - явление не
случайное. Как Толстой в России, Ибсен был скроен из противоречий: огромная
жизненная мощь и вселенское чувство греха, жизнелюбие и святость, жизненная
правда и суровый, беспощадный морализм. Пастернак считал, что Толстой и
Россия - одно, что Толстой - усилитель России. Это можно сказать в отношении
Ибсена и Норвегии.
...если вспомнить пьесы Ибсена, то знакомство всего лишь с несколькими
из них наводит на мысль, что их действие происходит в стране, где долгая
зима и мало солнца. На сцене полумрак, а за окном дождь, слякоть, снег.
...нам открывается суровая и угрюмая, мятущаяся и замкнутая душа
скандинава, разум, скованный зимней стужей. Всеми возможными способами
раскрывается своеобразие этой души, пуританской трактовки этики, ощущаемой
всегда, хотя сам поэт и ратует за "жизнерадостных благородных людей".
Если обозреть творчество Ибсена в целом, то поражает мысль, что оно
такое же мрачное, как и поздняя северная осень. В нем слишком мало радости
бытия, зато много страха перед жизнью, глубокого раскаяния, рвения,
возмездия и кары. Той больной совестливости, о которой говорится в
"Строителе Сольнесе".
Облик Ибсена оставляет, в сущности, то же впечатление, что и его
произведения. Человек, пытающийся доказать, что в компании Ибсен мог быть и
веселым, лишь подтверждает
тот факт, что в целом поэт был замкнут, стеснителен, необщителен,
сдержан. У него не было ничего общего с энергичной уверенностью Бьернсона и
его верой в собственную неотразимость. Приобретая с годами жизненный опыт,
возносясь на пьедестал славы, Ибсен научился прятать свою стеснительность за
суровым обликом; однако робость и неуверенность в обществе были ему присущи
до последнего дня жизни.
Герои Ибсена тяжелы. Слова их косноязычны. Всегда они говорят о внешних
предметах и отношениях. А когда придают этим отношениям символический смысл,
это всегда выходит так прямо, так явно. Нигде не прорвется у Ибсена внешний
мир, но отчего так сильны эти явления, почти воплощенные символы? Почему мы
дрожим, когда Боркман берет палку и идет бороться с жизнью? И, наоборот, не
потрясают у Достоевского страшные слова Кириллова: "Бывают ли у вас, Шатов,
минуты вечной гармонии?".
Творчество Ибсена не только призыв к ледникам или изображение падений в
пропасть, но и наука о горном пути: инженерное искусство строить мосты и
взрывать граниты. Пусть забыта цель восхождения. Когда будут изучены
средства, цель откроется и разорвется туман блужданий.
Сравнивая Ибсена с Достоевским, Андрей Белый считал, что двух колоссов
роднит видение будущего, прокладывание путей в него.
Достоевский - мечтатель-провидец. Ибсен - искусный инженер и механик;
по мере возможности он приводит в исполнение хотя бы часть гениального, но
пока беспочвенного плана Достоевского и впервые намечает в душе низины и
горы, и тем дает воздушную перспективу безвоздушным широким плоскостям
Достоевского.
Ибсен регулирует хаос души. Вот почему он дает пространство, регулируя
хаос.
И, как горный инженер не терпит широты кругозора, он намеренно упрощает
и суживает окружающее, приводя его к определенному, данному построению. Вот
почему он ограниченней Достоевского.
Ибсен благороднее, но уже Достоевского, Достоевский - низменнее, но
шире Ибсена. Ибсен - аристократ, Достоевский - мещанин. Герои Ибсена, как и
герои Достоевского, устремлены к небу, но одновременно следят, как бы не
провалиться в пропасть.
Творчество Ибсена - горный подъем, занавешенный туманом... Герои Ибсена
всегда уходят в горы. Это значит - они стремятся к солнцу. Герои
Достоевского говорят о солнечном городе так, как будто побывали в нем, и при
этом не выходят из комнат. Герои Ибсена твердо гибнут в горах, не разболтав
того, о чем иные кричат в дрянненьких трактирах. Счастье волнует их сердце,
но, взволнованные, они не забывают о трудностях подвига; они знают, что
экстаз не зальет своим пламенем горные пути благородных восхождений.
Характер Ибсена складывался из "северных льдов" и тяжелых драм детства
и юности, оставивших множество рубцов на болезненно впечатлительной душе.
Внезапное банкротство и ранняя смерть отца, оставшаяся без средств к
существованию семья, жестокость, злопамятство матери, горечь нищенства,
лишений, унижений, неудачи всех начинаний - все это, хотя и не сделало его
"человеком с искалеченной психикой", но наложило определенный отпечаток на
его характер и всю последующую жизнь. Здесь истоки болезненной
чувствительности, замкнутости и холодности, нелюдимости и несдержанности, но
вместе с тем - предельной обостренности чувств, несгибаемой воли и огромной
трудоспособности, крайней степени индивидуализма. Доходящее до тщеславия
честолюбие, вспыльчивость, граничащая с сумасбродством, высокомерие, мало
совместимое с нелюдимостью, - все это было результатом не столько успеха
Бранда и Пер Гюнта, внезапно нагрянувшей славы, сколько все той же реакцией
на вынесенные унижения первой половины жизни.
В год учения у аптекаря Реймана плата ограничивалась обедами, юноша
совсем обносился и его костюм, вытершись, стал блестеть, как "кафельная
печь". У него не было ни носок, ни ботинок, и жители Гримстада долго
вспоминали, что зимой он ходил в одних резиновых калошах. С годами положение
Генрика становилось все плачевнее: его друг Кристофер Дюэ вспоминал, как был
поражен закаленностью молодого человека, не носившего зимой нижнего белья и
ходившего на босу ногу. "Если вспомнить, что Генрик родился в зажиточной
семье, если иметь в виду его суетное тщеславие в более поздние годы, можно
представить, чего ему это стоило".
Ибсену не удалось получить высшего образования, он с трудом сдал
выпускные экзамены в школе Хельтберга. Вся жизнь до эмиграции в 1864 году
представляла сплошную цепочку жизненных катастроф, издевательств, ударов по
болезненному честолюбию. Бесконечные кредиторы, крах театра, банкротство,
продажа жалкого скарба с молотка, отказ стортинга в материальной поддержке,
отчаяние после изгнания из театра, сборы подаяния для
попавшей в нищенство семьи - все это, по словам Герхарда Грана,
напоминало мучительное прохождение штрафника "сквозь строй". Как позже
Джойс, Ибсен пытался найти забвение в вине...
Тесный столичный мирок усердно фиксировал в своих дневниках, что внешне
драматург становился все более неряшливым, он запустил свою работу, не
являлся на заседания дирекции. Случалось, до чопорных господ из правления
театра доходили вести о том, что подвыпивший Ибсен сидит в одном из кабачков
в то самое время, когда ему надлежало выступать с отчетом на заседании
правления. Тогда, прихватив котелки и палки с серебряными набалдашниками,
они направлялись в кабачок, где в одиночестве сидел Ибсен - в пальто, "в
котором он жил", и фетровой шляпе, - ставили его "в угол", как
провинившегося школьника, и ему приходилось выслушивать нотации учителей.
Ко всему прочему Генрик Ибсен был болен. В то время его болезнь
толковали по-разному, чаще всего упоминалась нервная лихорадка; сейчас нам
ясно: это была депрессия, тяжелая, угнетающая депрессия. Рассказывают, что
похожим на остальных. Парни спаивают Пера, чтобы поиздеваться над ним. Везде
господствует стремление к деньгам, к богатству, к грубейшим материальным
успехам.
Пер Гюнт - не просто сатира на норвежский народ, на национальный
самообман и национальное бахвальство, но - это гораздо важней! - гоголевское
изгнание беса из самого себя, са-
моразвенчание, изничтожение идолов, которым служил молодой поэт. Не
случайно он говорил, что позаимствовал черты своего героя в ударах пульса
собственного разума, что он щедро снабдил его всем тем, что ненавидел в себе
самом и в своих соотечественниках. Секрет воздействия этой и других пьес
Ибсена на национальный менталитет - в глубоко скрытой, подсознательной
мысли, которой со времен Паскаля питалась Европа, - "начни с себя!".
Народ мой, ты поднес в глубокой чаше
Мне горькое, бодрящее питье,
И на краю могилы вызвал все
На битву я, чем мир сегодня страшен!
Ты мне велел края покинуть наши,
И тяжко бремя скорбное мое,
Что я влачу, гоним недобрым роком, -
Прими теперь привет мой издалека!
В своих высоких устремлениях молодой Ибсен видел себя не только великим
поэтом, но и вождем нации и проповедником. Он писал, что хочет научить
норвежский народ мыслить гордо.
Но так как он не обладал талантом трибуна, он пошел окольным путем, -
стал писателем. С того момента, как он почувствовал уверенность в своем
искусстве, тон вождя звучит все явственнее. В "Бранде", "Пер Гюнте",
"Столпах общества", "Кукольном доме", "Привидениях", "Враге народа" мы
чувствуем волю вождя и слышим голос проповедника. Мы видим поэта, который
поставил своей целью по крайней мере стать моральным судией и оракулом
нации.
Но это вовсе не проповедь Толстого и не национальные экзальтации
Достоевского - это не "вторая щека", а пощечина, не "всечеловечность", а
"изгнание бесов", не "воспитание нации", а желание пробудить каждого
человека.
Чтобы правильно оценить то огромное влияние, которое оказал "Бранд",
следует помнить, что пьеса появилась в разгар бурного расцвета
индивидуализма в общественной и духовной жизни. "Бранд" сделал отдельного
человека тем центром, вокруг которого должен был вертеться весь мир, и с
такой силой привнес в сознание людей требование к личности, как этого никто
не делал раньше, а совесть отдельного индивида превратил в поле боя, где
предстояло решать все проблемы.
О чем Бранд? Воспроизвести, пересказать поэму и пьесу нельзя, как
нельзя пересказать миф. Главное здесь не внешнее Действие, а подтекст,
обращенный к подсознанию внутренний
диалог автора с самим собой, одновременно самоутверждение долго
подавляемого индивидуального духа и предостережение об опасности "вождизма"
и "заратустризма".
"Бранд" приобретает огромный смысл, если мы представим, как Ибсен
словно бы стукнул по столу и крикнул сам себе: ты так долго шел на поводу у
других, шел наугад, неуверенно, постоянно ощущая опасность, и вот ты
осмелился сделать то-то и то-то; ты так долго вмещал в себя и частицу
большого, и частицу малого, частицу дурного и частицу хорошего. Теперь жизнь
пойдет по-другому! Теперь ты вырвешься вперед и станешь Ибсеном, даже если
Бог и черт объединятся против тебя!
Но это далеко не единственное и далеко не исчерпывающее прочтение! Да,
действительно, в до предела насыщенном диалоге с самим собой, свидетелями
которого мы становимся, в диалоге, делающем всех персонажей внутренними
голосами их творца, мы слышим, что призвание Божие поглощает Бранда целиком,
без остатка. Бранд-Ибсен требует, чтобы и другие жертвовали всем, если Бог -
внутренний голос - подсказывает им это, вместе с тем он, пророк, проповедник
и герой, несет всем несчастье, в том числе самым близким - матери,
возлюбленной, самому себе. Пророчества, проповеди и герои опасны, говорит
Ибсен.
Конечно, Бранд - только часть Ибсена, но очень важная часть, разве что
лишенная той амбивалентности, от которой он пытался избавиться, но, к
счастью, не смог. Бранд лишен ибсеновской парадоксальности, спонтанности,
противоречивости и тем опасен.
Первоначально Ибсен задумал написать Бранда в форме поэмы и создал
первые ее песни - так называемого Эпического Бранда, из которого я привел
введение, обращенное "к совиновным". Затем драматург взял верх над поэтом, и
в результате появилась одна из самых великих пьес, в которой, как в
джойсовском Улиссе, есть гневные филиппики в адрес своего народа; идея
крушения Великих Идей, для осуществления которых не считаются с жизнью и
счастьем других людей, когда цель оправдывает средства; проблема имманентной
зависимости личности от рода, наследования вины, невыполненного долга,
ответственности; широкое символическое изображение мировой истории;
развенчание вождя и толпы и т.д. и т.п.
Каждая отдельная жизнь бесконечными нитями связана с жизнями иных, и
эти глубоко сокрытые взаимосвязи требуют величайшей осторожности и
ответственности - не только за соб-
ственные дела, но и за деяния близких, родителей, детей, окружающих.
Одно преступление неизбежно наслаивается на другое, грань между
унаследованной и собственной виной зыбка и неопределенна.
Своим острием пьеса направлена против идей Ренессанса, Просвещения,
против человека-чистой доски, против доктрины прогресса, против героев и
толпы. Собственно, на переднем плане (а в драме - множество сюжетных
пластов) - столкновение непреклонного проповедника (им мог бы быть вождь,
мудрец, великий художник) и паствы. Цель Бранда - та же, что у Вольтера или
Дидро, разве что в религиозной оболочке: воспитать, вылепить нового,
цельного и последовательного человека, но цель эта абсурдна и недостижима.
Обман - "чистая доска", обман - прогресс, обман - равенство, обман -
безоблачное счастье, обман - всеобщая любовь.
Среди множества символов особое место занимает брандовские "горы и
долины": по Бранду в современном обществе господствует низкий, утилитарный
"дух долины", а "горный дух" присутствует лишь в отдельные моменты душевного
"вознесения", позволяющие мещанину считать себя причастным к высшим сферам
бытия. Между тем цель Бранда состоит именно в том, чтобы уничтожить различие
между "долиной" и "горами". Но это - тоже утопия. Требование
Бранда-Заратустры "все или ничего", моральный абсолютизм не менее опасны,
чем моральный релятивизм. Строя новую церковь, Бранд вносит в нее пороки
старой, лишь меняя внешнюю форму лжи, которой прикрывается современное
общество. В маленькой церкви - маленькая ложь, в большой - большая.
Разлитое по всей драме стремление к чуду и предвкушение чуда как бы
реализуются в финале, причем эта реализация крайне облегчается наличием
эмоционального апогея пьесы в сцене обращения к Народу. Библейский,
"пророческий колорит Бранда" в предшествующих сценах, возвышенный
экстатический тембр позволяют осуществить переход к открыто "пророческим",
мистическим сценам - так сказать, к мистерии - без нарушения художественного
единства пьесы.
Народ узнает от Бранда, что победа достижима лишь как итог целой жизни,
посвященной неустанной борьбе, что никакой непосредственной награды не
предвидится, и он отворачивается от Бранда, побивает его камнями и снова
следует за своими прежними вожаками - пробстом и ловким фогтом.
Таким образом, оказывается, что обычный средний человек не в состоянии
выполнить моральную заповедь Бран-да даже при величайшем, эмоциональном
подъеме. То огромное напряжение толпы, о котором говорили школьный учитель и
кистер и которое действительно разразилось бурей, кончается отрезвлением и
капитуляцией. Бранд остался одиноким. Он не в состоянии переделать мир.
Одна из многих идей Б р а н д а: мир не следует приукрашивать, он
таков, каков есть. Идеализм хорош в сфере духа, утопия хороша как иллюзия,
но ломать жизнь, вести человеческую толпу к "горним высям", пренебрегая
человеческими качествами, бессмысленно и опасно. Люди должны знать правду о
себе, не заблуждаться относительно своих достоинств и пороков, просто быть
собой. Да, человечество надо будить, пробуждать, заставлять думать, но ему
нельзя лгать, его опасно приукрашивать, его безответственно завлекать, его
преступно разлагать ложью о собственном величии.
Ведь близок день мести и день суда
Над ложью, царящей вокруг.
Ханс Хейберг:
Как отрадно все же сознавать, что через три четверти столетия после
выхода в свет "Бранда", когда Норвегия подверглась нападению и захвату
чужеземцами, народ выдержал тягчайшее испытание и сохранил себя как нация!
Мы вправе спросить себя: какую роль сыграл Ибсен, и в немалой степени своим
"Брандом", в духовной жизни Норвегии, в становлении того национального
характера, который не дал себя покорить? В какой мере дух Ибсена вдохновлял
учителей, не желавших склониться перед врагом, или священников и других
столь же мало приметных участников Сопротивления? Трудно с уверенностью
ответить на этот вопрос, но весьма характерно, что, когда Франсис Бюлль,
крупнейший норвежский исследователь Бьернсона и Ибсена, на протяжении долгих
лет заточения в Грини старался вселить мужество в своих товарищей по
заключению, самое сильное на них впечатление производили рассказы об Ибсене.
Они вдохновляли узников, особенно то, что говорил им Бюлль о "Бранде",
вселяли в них бодрость и уверенность.
Ибо, в конце концов, правда побеждает ложь: только народ, знающий
горькую правду, способен одолеть собственное зло.
В речи, произнесенной после почти тридцатилетней эмиграции, Ибсен
сказал, что, возвратившись, обнаружил в Норвегии
значительный прогресс. Но, - продолжал он, - посещение родины принесло
мне и разочарования...
...Я убедился, что насущнейшие права личности до сих пор не обеспечены
так, как следовало бы ожидать от нового государственного порядка.
Правительство в основном не допускает ни свободы совести, ни свободы слова
вне произвольно отведенных границ. В этой области, следовательно, предстоит
еще сделать многое, прежде чем можно будет с уверенностью сказать, что мы
добились подлинной свободы. Но боюсь, что нашей демократии в том виде, как
она сейчас существует, не по плечу эти задачи. В нашу государственную жизнь,
в наше управление и в нашу прессу должен войти новый, я бы сказал,
аристократический элемент.
Я, конечно, имею здесь в виду не аристократию родовую или тем более
денежную и не аристократию талантов или дарований, нет, я говорю об
аристократии, создаваемой характером, волей и всем духовным складом
человека.
Она одна может освободить нас.
А до такого освобождения "иметь Норвегию родиной нелегко...".
В нашей весьма скудной литературе о Норвежском Шекспире, величайшем
драматурге XIX века, доминирует тема "революционности", "демократизма" и
даже анархизма Ибсена. Плеханов прямо говорил о "родстве духа Ибсена с духом
великих революционеров". И это сказано о человеке наиконсервативнейших
взглядов, твердящем о необходимости "нового потопа", восторгающемся
самодержавием в России и тем, "какой там замечательный гнет". Одна из
любимых мыслей Ибсена, многократно и в разных вариантах повторенная,
заключается в том, что "свобода духа и мысли лучше всего процветает при
абсолютизме" - "это доказано примером Франции, а позже Германии и теперь
России". Теперь - это в 1872 году...
Ибсен терпеть не мог либерализма, "который никогда не проникал до
корней зла" (!). Ибсен - не переносил демократию, не желал слушать
разговоров о равенстве. Ибсен останавливался на улице и почтительно и низко
кланялся ландо с королевскими или дворянскими гербами на дверцах, даже
пустым. Ибсен, не переставая, твердил о власти лучших - такой вот
революционер...
Вообще он был глух к политической мышиной возне. Он стучался в сердца
не народов, не классов, не наций, а в сердце каждого человека, требуя "быть
самим собой", быть верным божественному призванию, чутко ощущать миссию,
вложенную
в человека Творцом. Литейщик пуговиц в Пер Гюнте говорит: быть самим
собой означает всегда выражать собой то, что хотел выразить тобой Господь.
Экзистенциализм Ибсена очень глубок, скажем, Комедия любви написана под
непосредственным и мощным влиянием Киркегора и является, можно сказать,
предпоследней ступенью к великому конфликту в Бранде. Почти со страстью
Датского Сократа Норвежский Аристофан разоблачал и развенчивал конформизм
"сплоченного большинства", опасность омассовления человека и стертости
личности. Но с еще большей страстностью, временами доходящей до
экстатичности Климакуса, он пытался постичь абсурд бытия, "страх и трепет",
неумолимость божественного закона. Бранд - это ибсеновский Авраам, в
которого "моя [Киркегора] мысль проникнуть не может", ибо вера начинается
там, где кончается расчет. Ибо "вера значит именно это: потерять разум, чтоб
обрести Бога".
Ибсену духовно близок мрачный пафос, пронизывающий Страх и Трепет, как
ему понятен вызов, бросаемый Несчастнейшим современной эпохе и собственному
народу. Как и "захолустный философ", "захолустный поэт" побаивался
"торжества разума", понимал мощь метафизического зла и тоже впадал в
отчаяние.
Только отчаяние, поскольку оно охватывает всю человеческую личность и
заполняет все ее существование, связывает человека с высшим.
Только отчаяние - ключ к человеческому миру, ибо не осознав глубины
мировой боли и отчаяния, нельзя постичь человека. Отчаяние, страдание, боль
- неотъемлемые составляющие жизни. И никакие ее трансформации не могут
что-либо здесь изменить.
Можно, по-видимому, сказать, что не существует ни одного человека, кто
в конце концов в какой-то степени не ощущал бы отчаяния... Быть в отчаянии -
не исключение, нет, наоборот, редкое, очень редкое исключение составляют те,
кто не в отчаянии... а тот факт, что человек и не подозревает, что его
состояние - отчаяние, не имеет значения, он все равно в отчаянии. - С.
Киркегор.
Лишь уединяясь в страдании, лишь противопоставляя себя миру, человек
сливается с ним. Боль, страдание, отчаяние - вот ступени в развитии духа.
Нельзя быть гуманным, не страдая. Нельзя стать лучше, не осознав мерзости
человеческой. Нельзя понять жизнь, не пережив боли. Тайна жизни - в
страдании. Тайна веры - в деянии Господа, пославшего на крестные муки Сына
Своего...
И замысел, который считают безумным, тоже не мой. Это Божий замысел...
От века Бог не подвигал людей на дела, согласные со смыслом. Это Он
предоставлял им самим. Пускай покупают и продают, исцеляют и владычествуют.
Но вот из сокровеннейших глубин доносится глас: построить корабль на суше,
воссесть на гноище, жениться на блуднице, возложить сына на жертвенный
алтарь. И тогда, если у людей есть вера, рождается нечто новое.
Ибо абсурд, судьба, спасение верой - безмолвные знаки небес,
божественная неумолимость. Законы же разума человеческого...
Для третьей, высшей киркегоровской стадии в развитии человеческой
личности, стадии углубленно-душевной, религиозно-беспощадной, в "Комедии
любви" места нет. Но эта стадия, состоящая в постижении человеком своей
полной обреченности и беспомощности перед абсолютным религиозным началом,
перед неизбежностью страданий и смерти и наиболее полно выраженной в
трактате Киркегора "Страх и Трепет", проступает в ибсеновском "Бранде". Ибо
Бранд хочет ценой любых жертв стать лицом к лицу с крайними, экстремальными
формами человеческого бытия и не только соприкоснуться с ними, но и
подвергнуться их страшному, беспощадному воздействию. Он готов до самого
конца осуществить божественный закон во всей его неумолимости - и более
того, он хочет поднять до этой высоты и других людей, весь народ. Хочет
помочь ему достичь самой высшей стадии в развитии личности, преодолеть свою
прежнюю половинчатость в постижении христианской веры, хочет открыть перед
ним ее глубинный, бесконечно требовательный смысл. И хотя киркегоровская
терминология здесь отсутствует, Бранд фактически стоит именно на той
позиции, которую наметил для своей третьей, высшей стадии Киркегор.
...реальное отношение Бранда к Богу - это отношение страха и трепета,
то самое отношение, которое Киркегор считал единственно естественным для
человека, если его душа отвлечется от всего внешнего и обратится к истинному
трагическому внутреннему движению человеческого существования, которое
неизбежно кончается смертью.
В своем творчестве поэта и драматурга Ибсен в известной степени
занимался тем же, чем Серен Киркегор в своей философии и богоискательстве:
не столько клеймил конформизм масс, обличал поверхностность веры, сколько
стремился обрести Бога и изгнать беса из собственной души. Очиститься верой.
Жизнь и творчество Ибсена связаны неразрывно. В той или иной степени
так можно сказать о любом художнике, но у Ибсена личность и творчество
образуют единое целое. Почему? Потому что он был одинаково велик и как поэт,
и как пророк. Он был проповедник, судия, моралист, мечтатель и
правдоискатель в той же мере, как художник и мастер слова. В его творчестве
слышались призыв к свободе и гневное осуждение, в равной степени касавшиеся
его самого, так и его народа и всего мира. В драме "Борьба за престол" Ибсен
выразил собственные сомнения, и эта же драма помогла ему разрешить некоторые
из них. Когда он, как, например, в "Бранде", изрекал громкие морализаторские
речи, в роли грешника определенно выступал норвежский народ, но в то же
время каким-то таинственным и особым образом грешником становился сам автор.
В "Пер Понте" он вновь бичевал норвежский народ и одновременно искал пути к
отречению от дьявола и изгнанию его из собственной плоти.
Мрачный колорит и героическая патетика драматургии Ибсена - явление не
случайное. Как Толстой в России, Ибсен был скроен из противоречий: огромная
жизненная мощь и вселенское чувство греха, жизнелюбие и святость, жизненная
правда и суровый, беспощадный морализм. Пастернак считал, что Толстой и
Россия - одно, что Толстой - усилитель России. Это можно сказать в отношении
Ибсена и Норвегии.
...если вспомнить пьесы Ибсена, то знакомство всего лишь с несколькими
из них наводит на мысль, что их действие происходит в стране, где долгая
зима и мало солнца. На сцене полумрак, а за окном дождь, слякоть, снег.
...нам открывается суровая и угрюмая, мятущаяся и замкнутая душа
скандинава, разум, скованный зимней стужей. Всеми возможными способами
раскрывается своеобразие этой души, пуританской трактовки этики, ощущаемой
всегда, хотя сам поэт и ратует за "жизнерадостных благородных людей".
Если обозреть творчество Ибсена в целом, то поражает мысль, что оно
такое же мрачное, как и поздняя северная осень. В нем слишком мало радости
бытия, зато много страха перед жизнью, глубокого раскаяния, рвения,
возмездия и кары. Той больной совестливости, о которой говорится в
"Строителе Сольнесе".
Облик Ибсена оставляет, в сущности, то же впечатление, что и его
произведения. Человек, пытающийся доказать, что в компании Ибсен мог быть и
веселым, лишь подтверждает
тот факт, что в целом поэт был замкнут, стеснителен, необщителен,
сдержан. У него не было ничего общего с энергичной уверенностью Бьернсона и
его верой в собственную неотразимость. Приобретая с годами жизненный опыт,
возносясь на пьедестал славы, Ибсен научился прятать свою стеснительность за
суровым обликом; однако робость и неуверенность в обществе были ему присущи
до последнего дня жизни.
Герои Ибсена тяжелы. Слова их косноязычны. Всегда они говорят о внешних
предметах и отношениях. А когда придают этим отношениям символический смысл,
это всегда выходит так прямо, так явно. Нигде не прорвется у Ибсена внешний
мир, но отчего так сильны эти явления, почти воплощенные символы? Почему мы
дрожим, когда Боркман берет палку и идет бороться с жизнью? И, наоборот, не
потрясают у Достоевского страшные слова Кириллова: "Бывают ли у вас, Шатов,
минуты вечной гармонии?".
Творчество Ибсена не только призыв к ледникам или изображение падений в
пропасть, но и наука о горном пути: инженерное искусство строить мосты и
взрывать граниты. Пусть забыта цель восхождения. Когда будут изучены
средства, цель откроется и разорвется туман блужданий.
Сравнивая Ибсена с Достоевским, Андрей Белый считал, что двух колоссов
роднит видение будущего, прокладывание путей в него.
Достоевский - мечтатель-провидец. Ибсен - искусный инженер и механик;
по мере возможности он приводит в исполнение хотя бы часть гениального, но
пока беспочвенного плана Достоевского и впервые намечает в душе низины и
горы, и тем дает воздушную перспективу безвоздушным широким плоскостям
Достоевского.
Ибсен регулирует хаос души. Вот почему он дает пространство, регулируя
хаос.
И, как горный инженер не терпит широты кругозора, он намеренно упрощает
и суживает окружающее, приводя его к определенному, данному построению. Вот
почему он ограниченней Достоевского.
Ибсен благороднее, но уже Достоевского, Достоевский - низменнее, но
шире Ибсена. Ибсен - аристократ, Достоевский - мещанин. Герои Ибсена, как и
герои Достоевского, устремлены к небу, но одновременно следят, как бы не
провалиться в пропасть.
Творчество Ибсена - горный подъем, занавешенный туманом... Герои Ибсена
всегда уходят в горы. Это значит - они стремятся к солнцу. Герои
Достоевского говорят о солнечном городе так, как будто побывали в нем, и при
этом не выходят из комнат. Герои Ибсена твердо гибнут в горах, не разболтав
того, о чем иные кричат в дрянненьких трактирах. Счастье волнует их сердце,
но, взволнованные, они не забывают о трудностях подвига; они знают, что
экстаз не зальет своим пламенем горные пути благородных восхождений.
Характер Ибсена складывался из "северных льдов" и тяжелых драм детства
и юности, оставивших множество рубцов на болезненно впечатлительной душе.
Внезапное банкротство и ранняя смерть отца, оставшаяся без средств к
существованию семья, жестокость, злопамятство матери, горечь нищенства,
лишений, унижений, неудачи всех начинаний - все это, хотя и не сделало его
"человеком с искалеченной психикой", но наложило определенный отпечаток на
его характер и всю последующую жизнь. Здесь истоки болезненной
чувствительности, замкнутости и холодности, нелюдимости и несдержанности, но
вместе с тем - предельной обостренности чувств, несгибаемой воли и огромной
трудоспособности, крайней степени индивидуализма. Доходящее до тщеславия
честолюбие, вспыльчивость, граничащая с сумасбродством, высокомерие, мало
совместимое с нелюдимостью, - все это было результатом не столько успеха
Бранда и Пер Гюнта, внезапно нагрянувшей славы, сколько все той же реакцией
на вынесенные унижения первой половины жизни.
В год учения у аптекаря Реймана плата ограничивалась обедами, юноша
совсем обносился и его костюм, вытершись, стал блестеть, как "кафельная
печь". У него не было ни носок, ни ботинок, и жители Гримстада долго
вспоминали, что зимой он ходил в одних резиновых калошах. С годами положение
Генрика становилось все плачевнее: его друг Кристофер Дюэ вспоминал, как был
поражен закаленностью молодого человека, не носившего зимой нижнего белья и
ходившего на босу ногу. "Если вспомнить, что Генрик родился в зажиточной
семье, если иметь в виду его суетное тщеславие в более поздние годы, можно
представить, чего ему это стоило".
Ибсену не удалось получить высшего образования, он с трудом сдал
выпускные экзамены в школе Хельтберга. Вся жизнь до эмиграции в 1864 году
представляла сплошную цепочку жизненных катастроф, издевательств, ударов по
болезненному честолюбию. Бесконечные кредиторы, крах театра, банкротство,
продажа жалкого скарба с молотка, отказ стортинга в материальной поддержке,
отчаяние после изгнания из театра, сборы подаяния для
попавшей в нищенство семьи - все это, по словам Герхарда Грана,
напоминало мучительное прохождение штрафника "сквозь строй". Как позже
Джойс, Ибсен пытался найти забвение в вине...
Тесный столичный мирок усердно фиксировал в своих дневниках, что внешне
драматург становился все более неряшливым, он запустил свою работу, не
являлся на заседания дирекции. Случалось, до чопорных господ из правления
театра доходили вести о том, что подвыпивший Ибсен сидит в одном из кабачков
в то самое время, когда ему надлежало выступать с отчетом на заседании
правления. Тогда, прихватив котелки и палки с серебряными набалдашниками,
они направлялись в кабачок, где в одиночестве сидел Ибсен - в пальто, "в
котором он жил", и фетровой шляпе, - ставили его "в угол", как
провинившегося школьника, и ему приходилось выслушивать нотации учителей.
Ко всему прочему Генрик Ибсен был болен. В то время его болезнь
толковали по-разному, чаще всего упоминалась нервная лихорадка; сейчас нам
ясно: это была депрессия, тяжелая, угнетающая депрессия. Рассказывают, что