Страница:
Просвещение, эпоха "торжества разума" - не что иное, как последовательные
стадии разрушения человеческого сознания, утраты духовных идеалов,
постепенной деморализации. Смерть Вергилия - книга не о закате Рима, а о
эпохе масс, ликующей черни, угрожающей существованию самой культуры,
восставшей против труда. Когда держава становится выше человеческой
личности, предупреждает Брох, катастрофа неизбежна. Рим потому и рухнул, что
блестящая "эпоха Августа" пренебрегла человеком, христианство потому и
восторжествовало, что поставило личность выше идеи.
Почти все, что Брох написал об Улиссе, можно написать о его творчестве,
а некоторые главы Невиновных, вобравшие броховские искания, содержательно и
стилистически перекликаются с романами Кафки:
Нужно было решаться. Направо лестница вела вверх, и, будто для пробы,
как бы проверяя, выдержит ли, он поставил ногу на первую ступень. Но он
просто не мог не оглянуться еще раз на ту маленькую дверь, которая теперь
была слева: казалось, оттуда можно было ожидать еще большего соблазна. За
грязными стеклами слепила глаза белая стена, залитая нещадным солнцем. Что
же, там снова двор, а за ним еще, и так далее - один за другим, один за
другим, целый город дворов? Внезапно горизонтальная протяженность опротивела
ему, словно в горизонтальности и прячется подоплека всякого страха, как в
лабиринте.
Тут за чьей-то дверью осы роились как стражи, чтобы никто не проник в
сад. Разве щелканье и гул над лабиринтом города не то же самое, что жужжание
насекомых над навозной кучей? Шум, который поднимает прокаженный страж,
отпугивая прохожего и вынуждая идти окольными путями.
Значит, он их перехитрил, когда стал подниматься по лестнице, так
сказать, обошел стражу; и с этой мыслью он ускорил шаг, двинулся наверх и на
каждом этаже видел длинный коридор, тянувшийся в обе стороны от лестницы, а
в нем - ряды крашеных светло-коричневых дверей и зарешеченных кухонных окон;
он прислушался, не слышно ли за дверьми каких-либо звуков. Но слышно ничего
не было, а если что-то и шелестело, так ведь это могли быть мыши или даже
крысы. Конечно, тишину можно было объяснить полуденным часом, когда и
человек, и зверь засыпают под неусыпной охраной ос и мух, но не стоило даже
заходить в предположениях так далеко, скорей всего, эти квартиры постепенно
превратились в задние помещения больших контор, правда малоиспользуемые,
снятые вместе с остальными только ввиду будущего расширения дела и из-за их
дешевизны; сюда лишь изредка забредал кто-нибудь из слуг.
Д. Затонский:
Новелла "Легкое разочарование" [романа "Невиновные], в которой Мелита
появляется впервые, - это произведение еще более кафкианское, чем "Каменный
гость". Ее главные герои - лабиринты, дом-лабиринт и лабиринт-сад,
отрешенные от прочего города и связанные с ним неожиданными проходами. И все
это столь же абсурдно и столь же естественно, непреложно, как у Кафки.
Они не выпрямлялись совсем, а стояли сгорбленные, как нищие. К., поджав
идущего сзади курьера, тихо сказал:
- До какой степени они унижены!
- Да, - ответил курьер, - это ведь обвиняемые...
Ф. Кафка
Да, это верно: все его творчество - работа в глубокой шахте. Он
разрабатывал подземные пласты жизни, разрывал норы, никогда не выходя на
поверхность. А здесь, в кромешной тьме, нет места подвигу, героизму, порыву,
даже понятий этих не существует. Зато здесь исчезает утопический вымысел.
Естественно, на этом горизонте жизнь не раскрывается во всей своей полноте -
ее цветы отсюда не видны, - зато хорошо видны корни...
Т. Манн окрестил его искусство поэзией сновидений, но это поэтическое
преувеличение: сновидениями живем мы, на поверхности. Он же писал ту
подпольную жизнь, которая всех касается, но которую вовсе не хотят замечать.
Мы люди здравого смысла, антиздравость жизни - не про нас.
Но почему-то именно в этом подземном мире легко узреть, что за статьями
закона скрывается грубейшее, построенное на круговой поруке беззаконие, за
равенством и справедливостью скрываются извечные кастовость и иерархия, за
святой правдой - ложь и что вообще этот человек, для и ради которого все у
нас делается, - самое ненужное, мешающее, подлежащее жестокому подавлению
существо.
Если учесть, что Процесс и Замок создавались в годы крупнейших мировых
катаклизмов и взрыва активности масс, то тотальная пассивность их героев
видится в новом ракурсе; не как свидетельство его слепоты, а как
доказательство его сверхзрячести. В то время как "всевидящие"
демонстрировали свои солидарность и героизм, Кафка в своей норе исследовал
корни - разобщенность и страх, то всеобщее безразличие, равнодушие, эгоизм и
личный интерес, которые все сильнее высвечивались этими катаклизмами и этой
активностью. Ведь самый неумолимый процесс - революция масс: они, может быть
и солидарны, но окончательный приговор истории неумолим...
К сожалению, потребовалось слишком много нечеловеческих страданий,
граничащих с уже не вымышленным экзистенциальным, а - реальным абсурдом,
чтобы осознать то, что знал Кафка: в герое живет порабощенный собственными
страстями, беззащитный и бессильный, отчужденный от всех и неприспособленный
к нормальной жизни, зверствующий и ничтожный перст божий - человек. Нет, -
мнимость человека, чудовище, способное на все.
Нет, он не был певцом зла - зло сделало его отпевалыциком. Бывают
люди-гальванометры, люди-камертоны, люди-медиумы. Они - великая редкость.
Ведь не чувствует же эвримен могучей, всепроникающей радиации мировой воли.
Он же был тем счетчиком, который не просто фиксировал микродозы, но уже в
микродозах ощущал мощь этой грозной стихии.
Он ощущал бессмысленность борьбы или неспособность человека вмешаться в
то, что им движет, а, может быть, слишком хорошо понимал последствия такого
вмешательства. Отсюда - позиция созерцателя, страшащегося собственных
страхов и своей причастности ко всему.
Что общего у меня с евреями? У меня едва ли есть что-либо общее и с
самим собой, я только и способен тихохонько, радуясь тому, что дышу,
забиться в угол...
Он знал, что темная жизнь не поддается ни рассудочному анализу, ни
упорядочению, ни рациональному закону. Она беспорядочна, алогична,
бессвязна. За темной волей, стремлением, усилием скрывается страшная,
разрушительная стихия, хаос, тайна. Здесь вместо единства царит
разорванность, вместо связи - изоляция, вместо определенности -
неуловимость. Сколько бы мы не знали о человеке, ни одно его действие не
поддается обобщению.
У каждой эпохи свой герой. Античный бог, Святой Антоний, Гаргантюа и
Пантагрюэль, галантный рыцарь куртуазной литературы, страждущий Вертер,
байроновский бунтарь, мечтатель, отвергающий бунт, маленький человек,
безжалостно преследуемый цивилизацией, житель норы. В этом переходе от Бога
к норе - трагический символ нашей культуры, это и есть тот закат, о котором
вещал Шпенглер, даже если его прогнозы и не сбылись.
Герои Кафки - Карл Россман, Грегор Замза, Йозеф К., землемер К. -
каждый "один против всех". И не потому, что они особенные, просто так
устроен этот мир: любой из массы - один, все остальные - все. Все его
творчество - персонофикация категории отчуждения, но не временного и
преходящего, взятого из трудов наших демиургов, а абсолютного,
отчуждения-эйдоса, отчуждения-сути человеческой трагедии, когда один всегда
против всех.
Орсон Уэллс визуализировал это кафкианское отчуждение, это расщепленное
сознание, эту неопределенность человеческого бытия.
Анализируя природу визионерских переживаний, Олдос Хаксли высказал
предположение, что наряду с видениями Рая существуют инфернальные,
негативные видения - визионерский ад, "зримая тьма" Мильтона, "дымный свет"
Тибетской книги мертвых, ужас Жерико. Кафка - типичный негативный визионер,
терзаемый зловещими видениями, Непреходящим Ужасом, комплексом вины и
наказания. Тексты Кафки, творимые в пограничном состоянии "зримой тьмы",
действительно отвечают диагностике Хаксли, скажем, герой Превращения
соответствует следующему описанию состояния сознания негативного визионера:
Негативное визионерское переживание зачастую сопровождается
специфическими и весьма характерными телесными
ощущениями. Блаженные видения в основном ассоциируются с чувством
отделения от тела, ощущением деиндивидуализации.
Когда же визионерское переживание чудовищно, а мир преображается в
худшую сторону, то усиливается индивидуализация, и негативный визионер
обнаруживает себя связанным с телом, которое начинает казаться ему все более
твердым, более плотным, пока он, наконец, не обнаруживает себя сведенным до
истерзанного сознания некоего сгустка материи - не больше камешка, который
можно зажать в кулаке.
Другая важнейшая категория поэтики Кафки - вина. Не чья-то вина, а
личная, не абстрактное понятие, а самоотрицание, ненависть к злу в себе.
Только самым высоким, самым одухотворенным присущ этот уникальный вид
экстремизма: чувство первородного греха в сфере собственного сознания.
Как никто другой, Кафка проникся главной мыслью Датского Сократа:
требования религии и логики несовместимы. Его мифология глубоко теологична:
это и новое прочтение библейских текстов и неожиданный комментарий к ним. В
сущности Процесс - парафраза к мифологеме Иова - невинного страдальца в
руках "Отца". Как и бедный Иов, Иозеф К. не знает, что справедливость "Отца"
выше понимания сына. Можно обнаружить множество прямых и косвенных
параллелей: Йозеф К. - Иов, судебные исполнители, признающие справедливость
закона, - друзья Иова, банк - мир материи и т.д., и т.п. Отличается лишь
финал: в отличие от Иова Йозеф К. завершает свою инициацию саморазрушением.
Религиозные мотивы творчества Кафки явно недооценены. Можно сказать, он
не только "дописывал" Апокалипсис, но и творил покаянную книгу человечества,
рисуя дьявольский перечень человеческих соблазнов и грехов. Макс Брод,
видевший в канцеляриях Замка "промежуточные инстанции" между человеком и
Богом, выразился неточно: канцелярии - земной Лимб, место "отбора"...
Лишь сравнительно недавно обратили внимание на то, что эмоциональным
фоном творчества Кафки является травестия иудаистского мифа, столь глубоко
спрятанная автором, что для обнаружения этого факта потребовалась мощь
современного структурализма.
Все творчество Кафки - модернистское богоискательство человека, который
мог любить "лишь то, что мог поставить недосягаемо высоко над собой":
Я никогда не был неверующим в этом смысле (предшествующий фрагмент
письма, к несчастью, утерян), но удивлен, обеспокоен, в голове столько
вопросов, сколько мошкары на этой лужайке. Я примерно в той же самой
ситуации, что цветок рядом со мной, который не слишком хорошо себя
чувствует, который, конечно, тянет головку к солнцу - кто бы поступил иначе?
- но который полон тайного беспокойства по причине болезненно проистекающих
в его корнях и в его соке явлений; там что-то случилось, там продолжает
что-то происходить, но он получает лишь смутные новости, болезненно-смутные,
и он не может тем не менее наклониться и разрыть почву, чтобы посмотреть
туда, а ему остается вести себя, как другие, и держать высоко головку, что
он и делает, но делает с усталостью и безразличием.
Перед нами богоискатель, терзаемый ностальгией по вере, вечно
размышляющий об абсолюте, о содержащемся в нас "неразрушимом", о цели и
смысле человеческого существования.
Вера - это присутствие неразрушимого внутри себя, познание - движение
сознания, направленное на его поиск, затрудненное множеством ошибок,
заблуждений, ложных мотиваций, уводящих от искомого: "Зло - это все, что
отвлекает".
Вера может быть только живой, будоражащей, просветляющей. Кафка далек
от иудаистской ортодоксии, но Талмуд влечет его будоражащей мистикой
богоприсутствия.
"До чего же коротка жизнь! Когда я вспоминаю прожитое, все так тесно
сдвигается передо мной, что мне трудно понять, как молодой человек
отваживается ну хотя бы поехать верхом в соседнюю деревню, не боясь, я уже
не говорю - несчастного случая, но и того, что обычной, даже вполне
благополучной жизни далеко не хватит ему для такой прогулки". Эти идеи,
перенесенные в свободную теологию Кафки, приводят к выводам, которые
неожиданно опрокидывают всякие перспективы. Так, изгнание из рая, описанное
в Бытии, не могло происходить в какой-либо момент истории. В реальности речь
идет о вечном мгновении. Мы не перестаем находиться в каждый момент у ворот
рая - это еще можно понять. Но эта же фраза в то же время значит, что мы его
никогда по-настоящему не покидали; мы находимся еще в раю, но мы его забыли.
Рай не является отдельным местом, где будут компенсированы земные несчастья.
Существует только один мир, и, кроме него, нет никакого другого, чтобы
открыть новую реальность. Вся реальность нам дана с самого начала, и только
мы сами не умеем ее ухватить.
Бог изгнал человека из рая не для того, чтобы запретить познание,
которое может привести только к нему его творение, а чтобы не позволить
последнему испробовать от древа жизни. Он запретил людям участвовать в
жизни. И если этим он не захотел наказать непослушание, то это значит, что
он так решил независимым постановлением. Он нас лишил жизни, чтобы мы не
перестали взирать на него. Потому что земное существование, столь печальное,
столь тягостное, содержит в себе силу убеждения, от которой нельзя
избавиться: "Ведь нельзя же не жить". Именно в этом "нельзя же" заключена
безумная сила веры; именно в этом отрицании она получает облик".
Даже практикуя отречение, Кафка не проповедует мораль, он не обучает
искусству жить; он описывает религиозный опыт. Нам не дано разрушить мир:
во-первых, потому что мы это не сможем сделать, и, во-вторых, потому что
данный нам мир неразрушим в себе самом и желаем как таковой. Только доведя
его до пределов его возможностей, мы взорвем его бесцельность и сможем от
него освободиться.
"Делать отрицательное, - пишет Кафка, - это для нас еще возможно;
положительное дано нам уже". Значит, для достижения этой цели у нас нет
лучшего оружия, чем страдание. "То, что называется страданием в этом мире,
становится блаженством в другом мире, без всякого изменения, освободившись
лишь от своей противоположности".
Существующие религии придуманы, чтобы успокаивать, та же, которую
желает он, должна походить на резак. Обычные религии - языковые системы,
рано утратившие силу убеждения; истины, о которых в них идет речь,
невыразимы, а те, которые провозглашаются, уже сомнительны: "Выражение, -
говорит он, - не значит, в принципе, ослабление убеждения, а - тут не место
об этом плакать - слабость убеждения". Истинные убеждения - это бесплатный
дар, это озарения, которых невозможно ни домогаться, ни заслужить; "Кто
ищет, не находит, кто не ищет, найдет".
Мы вошли, что хорошо видно, в область мистики, и мистические формулы
следуют одна за другой: "Верить - значит освободить неразрушимое в себе, или
лучше, освободиться, или лучше: быть неразрушимым, или лучше: быть". В тот
же день: "Слово быть (sein) обозначает на немецком языке и существование и
принадлежность кому-то". Или еще: "Иметь" не существует, есть только "быть",
быть, которое испаряется, ищет удушья". И еще рано утром 25 января 1918
года: "Прежде чем ступить на порог Святая Святых, ты должен снять обувь, и
не только обувь, а все - твой дорожный костюм и багаж,
и твою обнаженность, которая под ним, и все то, что скрывается под
обнаженностью, и все, что находится дальше, затем ядро и ядро ядра, и то,
что остается, затем остаток и затем еще искру вечного огня. Только сам огонь
поглощается Святая Святых и позволяет себя им поглощать; один не может
противостоять другому". Чтобы дойти до этого состояния крайнего обнажения,
нужно ждать, оставаться пассивным: "Только деятельность, происходящая от
созерцания, или, скорее, та, которая к нему возвращает, является истиной".
Бог Кафки носит все признаки иудаистского Яхве, бог Книги Бытия, без
каких-либо следов антропорфизма - надмирная сила, могущество, лишенное
формы, определений, лица, желания. Впрочем, такой человек, как Кафка, не
может быть ортодоксом. Хотя в Израиле о нем часто говорят как об обновителе
Каббалы, он далек от проторенных религиозных путей. Свидетельство тому - его
собственное сокровенное признание, затерявшееся в томике Свадебных
приготовлений в деревне, уникальность которого в финальном признании,
типичном для пророков:
Не инертность, не злая воля, не неумелость... заставили меня потерпеть
неудачу во всем или даже позволили мне потерпеть неудачу, а отсутствие
почвы, воздуха, закона. Моя задача состояла в том, чтобы создать их, и не
потому, что я мог бы когда-нибудь получить все, чего мне недоставало, а я
хотел по крайней мере ничего не упустить, и эта задача стоила того. Это
самая простая из всех задач или всего лишь малейший их отблеск... Это,
впрочем, не исключительная задача, она, конечно же, часто стояла и перед
другими. Однако была ли она когда-нибудь таких размеров? Я не знаю... Меня
не вела по жизни, по правде говоря, уже трясущая рука христианства, как
Киркегора, и я не смог ухватиться за кончик ускользающего еврейского плаща,
как это сделали сионисты. Я конец или начало.
Как религиозный писатель и последователь Киркегора, усвоивший идею
абсурда человеческого существования и божественную непостижимость, Кафка не
мог пройти мимо старозаветных историй жертвоприношения Авраама и испытаний
Иова, модернистская версия которых является одним из подтекстов Процесса,
Замка и Превращения.
Ф. Дюрренматт:
Подобно другим религиозным писателям, смысл этого мира он полагает в
Боге. Но вне мира. Поэтому для Кафки
смысл этого мира непостижим. Все, что есть Бог, невольно предстает
лишенным смысла - бессмысленна справедливость, бессмысленна небесная
милость. Человек не знает, почему он виновен, почему над ним устроен
процесс, почему он приговорен к смерти и казнен и каким образом можно
обрести милость. Кафка отклоняет не веру в Бога, но веру в возможность его
постижения. Поэтому для него не имеет смысла вопрос, справедлив Бог или
несправедлив, милостив или нет, так же как и вопрос, бессмыслен ли этот мир
или исполнен смысла. Человек должен подчиниться абсурдности Бога, или он
обречен на то, чтобы задавать бессмысленные вопросы, на которые нет ответа.
В Процессе сказанное выражено более кратко - в вопросе, заданном
прокуристу К.: как ты можешь утверждать, что невиновен, когда не знаешь, по
какому закону тебя судят? Как зло и добро, вина и невиновность не
противостоят друг другу, но являются двумя взаимосвязанными и
взаимообусловленными неотделимыми друг от друга реалиями человеческого
существования. Вина - суть существования, у Кафки есть даже выражение:
"дьявольский в своей невиновности", означающее, что в человеке нет ничего,
что могло бы прельстить дьявола...
В притче об Иове выражена убежденность европейского человека,
воспитанного в иудео-христианской религиозной традиции в том, что
происходящее в мире имеет свой смысл на метафизическом уровне. Это убеждение
может воплощаться в наивной вере в то, что Бог воздает человеку по внятным
последнему меркам справедливости. Отсюда убеждение друзей Иова, пришедших
его утешить в реальной вине Иова. Из этой убежденности фактически возникает
проблема теодицеи - оправдания Бога в том зле, которое он допускает в мире
[ведь в мире без зла сама необходимость Бога проблематична]. Прототипная
Иов-ситуация в Библии разрешается отнюдь не на пути теодицеи - ситуация
приобретает смысл, когда Бог вступает в разговор с Иовом, и тот не только
перестает ощущать свою богооставленность, но и получает подтверждение
правомерности своих вопрошаний.
Радикальное отличие Йозефа К. от Иова в том, что ему не хватило сил
"достучаться до Бога". Самая замечательная, центральная сцена Процесса -
рассказ священника пришедшему в собор Йозефу о стражнике, не пропустившем
поселянина через врата закона. Поселянин так и этак уговаривает пропустить
его через врата, подкупает, льстит, но так и не может дождаться заветного
"Проходи!". Стражник ведет долгий разговор с поселянином, уговаривая
того в бессмысленности затеи, не препятствуя, однако, пройти через
ворота силой. Когда, отчаявшись добиться разрешения, поселянин оказывается
на пороге смерти, стражник говорит: "Я сейчас уйду, потому что я тут стоял в
воротах, которые были предназначены для тебя. Это были ворота только для
тебя, больше они никому были не нужны". Иными словами, поселянин не смог
воспользоваться единственным путем, данным ему Богом, не достучался, как
Иов, не воспользовался наставлением Писания: "Стучите и отверзется вам".
Йозеф К. тоже не исполняет евангельскую заповедь. Он ищет оправдания
поселянину: "Ведь привратник обманул поселянина, он не сказал ему главного".
Но ведь он не сказал поселянину и "уходи прочь!".
У Йозефа К. происходит странное отождествление. Он отождествляет
мысленно себя с поселянином, а привратника со священником. И тем самым, раз
привратник обманщик, то и священник обманщик. Йозеф К. говорит это в лицо
священнику, хотя священник пытается ему говорить о вине, о вине
метафизической, а не только о вине, по которой возможен процесс. Потому что
здесь грозит наказание не только за конкретную, совершенную им юридическую
вину, а здесь речь идет о некой метафизической вине, вине не перед людьми, о
вине перед истоками бытия.
Среди множества прочтений Процесса - процесса, идущего в душе самого
Кафки, есть и такое: мир абсурден, пока в нем нет Бога, пока человек не
способен достучаться до него. Но поскольку Процесс автобиографичен,
поскольку он идет в душе, поскольку он - исповедь, то смысл исповеди - в
недостатке у героя дерзновения, в согласии на абсурд бытия. Процесс потому
столь близок всем нам, что в сталинские времена все были Йозефами К., со
всеми "происходил абсурд", все рассуждали одинаково: "С другими происходит
правильно, но вот я-то не виноват".
В Библии про Иова заранее говорится, что "был человек этот непорочен,
справедлив и богобоязнен, и удалялся от зла". Невиновность в данном случае
означает больше, чем отсутствие дурных поступков, - это еще и справедливость
к окружающим и почитание Бога. В отношении Иозефа К. можно сказать только
то, что дурного за ним не числилось. Невинно пострадавшим часто чувствует
себя тот, кто уверен, что он не хуже других.
С психологической точки зрения существенно лишь то, считает ли себя
действующее лицо невинно страдающим. Но с теологической позиции смысл
ситуации зависит от того, является ли ее субъект праведником или на нем
лежит определенная вина?
В первом случае речь идет об испытании субъекта, во втором - о
наказании и одновременно предупреждении. Библейскому Иову окончательный
вердикт выносит тюремный капеллан, решительно отвергающий правоту суждений
героя. Верное суждение героя о собственной ситуации засчитывается ему в
оправдание, а ложное - вменяется в вину. Итак, осознание и оценка героем
своего положения есть важный компонент ситуации, в которую тот попал. Этот
смысл доносят до читателя библейская притча и ее рефрен, созданный Ф.
Кафкой. Иначе говоря, мало быть праведником в поступках и помыслах, надо еще
быть верным в рефлексивной оценке того и другого. Пока нет верной оценки
происходящего, нет и обретения смысла, экзистенциальная ситуация
неразрешима, а вопрошаниям суждено остаться безответными. Таков общий итог
библейского и кафкианского повествований.
Итог, не исчерпывающий и далеко не единственный... Рационализация
абсурда не ликвидирует его, судьба, будучи проясненной, перестает быть
судьбой.
X. Л. Борхес:
Сюжет, как обычно у Кафки, ужасающе прост. Герой, подавленный
непонятным ему бессмысленным процессом, не может ни выяснить, в чем он
обвинен, ни даже встретиться с неуловимыми судьями, которым предстоит судить
его; суд же, без предварительного рассмотрения дела, приговаривает его к
обезглавливанию. В другом романе Кафки герой - землемер - вызван в замок, но
ему не удается ни проникнуть в замок, ни познакомиться с теми, кто замком
управляет.
В одном из рассказов Кафки речь идет об императорском послании, которое
не доходит до адресата из-за того, что люди задерживают гонца; в другом -
человек умирает, не сумев выбраться в ближайшее селение...
Никто еще не догадался, что произведения Кафки - кошмары, кошмары
вплоть до безумных подробностей. Например, человек, который в первой главе
"Процесса" задерживает Йозефа К., одет в превосходно пригнанный черный
костюм, "снабженный различными пряжками, петлями, пуговицами, кармашками и
поясом, что придавало ему очень практичный вид, хотя было непонятно, что для
чего могло служить". Например, зал заседаний суда с таким низким сводом, что
люди, переполняющие галереи, кажутся горбатыми, "а некоторые берут с собой
стадии разрушения человеческого сознания, утраты духовных идеалов,
постепенной деморализации. Смерть Вергилия - книга не о закате Рима, а о
эпохе масс, ликующей черни, угрожающей существованию самой культуры,
восставшей против труда. Когда держава становится выше человеческой
личности, предупреждает Брох, катастрофа неизбежна. Рим потому и рухнул, что
блестящая "эпоха Августа" пренебрегла человеком, христианство потому и
восторжествовало, что поставило личность выше идеи.
Почти все, что Брох написал об Улиссе, можно написать о его творчестве,
а некоторые главы Невиновных, вобравшие броховские искания, содержательно и
стилистически перекликаются с романами Кафки:
Нужно было решаться. Направо лестница вела вверх, и, будто для пробы,
как бы проверяя, выдержит ли, он поставил ногу на первую ступень. Но он
просто не мог не оглянуться еще раз на ту маленькую дверь, которая теперь
была слева: казалось, оттуда можно было ожидать еще большего соблазна. За
грязными стеклами слепила глаза белая стена, залитая нещадным солнцем. Что
же, там снова двор, а за ним еще, и так далее - один за другим, один за
другим, целый город дворов? Внезапно горизонтальная протяженность опротивела
ему, словно в горизонтальности и прячется подоплека всякого страха, как в
лабиринте.
Тут за чьей-то дверью осы роились как стражи, чтобы никто не проник в
сад. Разве щелканье и гул над лабиринтом города не то же самое, что жужжание
насекомых над навозной кучей? Шум, который поднимает прокаженный страж,
отпугивая прохожего и вынуждая идти окольными путями.
Значит, он их перехитрил, когда стал подниматься по лестнице, так
сказать, обошел стражу; и с этой мыслью он ускорил шаг, двинулся наверх и на
каждом этаже видел длинный коридор, тянувшийся в обе стороны от лестницы, а
в нем - ряды крашеных светло-коричневых дверей и зарешеченных кухонных окон;
он прислушался, не слышно ли за дверьми каких-либо звуков. Но слышно ничего
не было, а если что-то и шелестело, так ведь это могли быть мыши или даже
крысы. Конечно, тишину можно было объяснить полуденным часом, когда и
человек, и зверь засыпают под неусыпной охраной ос и мух, но не стоило даже
заходить в предположениях так далеко, скорей всего, эти квартиры постепенно
превратились в задние помещения больших контор, правда малоиспользуемые,
снятые вместе с остальными только ввиду будущего расширения дела и из-за их
дешевизны; сюда лишь изредка забредал кто-нибудь из слуг.
Д. Затонский:
Новелла "Легкое разочарование" [романа "Невиновные], в которой Мелита
появляется впервые, - это произведение еще более кафкианское, чем "Каменный
гость". Ее главные герои - лабиринты, дом-лабиринт и лабиринт-сад,
отрешенные от прочего города и связанные с ним неожиданными проходами. И все
это столь же абсурдно и столь же естественно, непреложно, как у Кафки.
Они не выпрямлялись совсем, а стояли сгорбленные, как нищие. К., поджав
идущего сзади курьера, тихо сказал:
- До какой степени они унижены!
- Да, - ответил курьер, - это ведь обвиняемые...
Ф. Кафка
Да, это верно: все его творчество - работа в глубокой шахте. Он
разрабатывал подземные пласты жизни, разрывал норы, никогда не выходя на
поверхность. А здесь, в кромешной тьме, нет места подвигу, героизму, порыву,
даже понятий этих не существует. Зато здесь исчезает утопический вымысел.
Естественно, на этом горизонте жизнь не раскрывается во всей своей полноте -
ее цветы отсюда не видны, - зато хорошо видны корни...
Т. Манн окрестил его искусство поэзией сновидений, но это поэтическое
преувеличение: сновидениями живем мы, на поверхности. Он же писал ту
подпольную жизнь, которая всех касается, но которую вовсе не хотят замечать.
Мы люди здравого смысла, антиздравость жизни - не про нас.
Но почему-то именно в этом подземном мире легко узреть, что за статьями
закона скрывается грубейшее, построенное на круговой поруке беззаконие, за
равенством и справедливостью скрываются извечные кастовость и иерархия, за
святой правдой - ложь и что вообще этот человек, для и ради которого все у
нас делается, - самое ненужное, мешающее, подлежащее жестокому подавлению
существо.
Если учесть, что Процесс и Замок создавались в годы крупнейших мировых
катаклизмов и взрыва активности масс, то тотальная пассивность их героев
видится в новом ракурсе; не как свидетельство его слепоты, а как
доказательство его сверхзрячести. В то время как "всевидящие"
демонстрировали свои солидарность и героизм, Кафка в своей норе исследовал
корни - разобщенность и страх, то всеобщее безразличие, равнодушие, эгоизм и
личный интерес, которые все сильнее высвечивались этими катаклизмами и этой
активностью. Ведь самый неумолимый процесс - революция масс: они, может быть
и солидарны, но окончательный приговор истории неумолим...
К сожалению, потребовалось слишком много нечеловеческих страданий,
граничащих с уже не вымышленным экзистенциальным, а - реальным абсурдом,
чтобы осознать то, что знал Кафка: в герое живет порабощенный собственными
страстями, беззащитный и бессильный, отчужденный от всех и неприспособленный
к нормальной жизни, зверствующий и ничтожный перст божий - человек. Нет, -
мнимость человека, чудовище, способное на все.
Нет, он не был певцом зла - зло сделало его отпевалыциком. Бывают
люди-гальванометры, люди-камертоны, люди-медиумы. Они - великая редкость.
Ведь не чувствует же эвримен могучей, всепроникающей радиации мировой воли.
Он же был тем счетчиком, который не просто фиксировал микродозы, но уже в
микродозах ощущал мощь этой грозной стихии.
Он ощущал бессмысленность борьбы или неспособность человека вмешаться в
то, что им движет, а, может быть, слишком хорошо понимал последствия такого
вмешательства. Отсюда - позиция созерцателя, страшащегося собственных
страхов и своей причастности ко всему.
Что общего у меня с евреями? У меня едва ли есть что-либо общее и с
самим собой, я только и способен тихохонько, радуясь тому, что дышу,
забиться в угол...
Он знал, что темная жизнь не поддается ни рассудочному анализу, ни
упорядочению, ни рациональному закону. Она беспорядочна, алогична,
бессвязна. За темной волей, стремлением, усилием скрывается страшная,
разрушительная стихия, хаос, тайна. Здесь вместо единства царит
разорванность, вместо связи - изоляция, вместо определенности -
неуловимость. Сколько бы мы не знали о человеке, ни одно его действие не
поддается обобщению.
У каждой эпохи свой герой. Античный бог, Святой Антоний, Гаргантюа и
Пантагрюэль, галантный рыцарь куртуазной литературы, страждущий Вертер,
байроновский бунтарь, мечтатель, отвергающий бунт, маленький человек,
безжалостно преследуемый цивилизацией, житель норы. В этом переходе от Бога
к норе - трагический символ нашей культуры, это и есть тот закат, о котором
вещал Шпенглер, даже если его прогнозы и не сбылись.
Герои Кафки - Карл Россман, Грегор Замза, Йозеф К., землемер К. -
каждый "один против всех". И не потому, что они особенные, просто так
устроен этот мир: любой из массы - один, все остальные - все. Все его
творчество - персонофикация категории отчуждения, но не временного и
преходящего, взятого из трудов наших демиургов, а абсолютного,
отчуждения-эйдоса, отчуждения-сути человеческой трагедии, когда один всегда
против всех.
Орсон Уэллс визуализировал это кафкианское отчуждение, это расщепленное
сознание, эту неопределенность человеческого бытия.
Анализируя природу визионерских переживаний, Олдос Хаксли высказал
предположение, что наряду с видениями Рая существуют инфернальные,
негативные видения - визионерский ад, "зримая тьма" Мильтона, "дымный свет"
Тибетской книги мертвых, ужас Жерико. Кафка - типичный негативный визионер,
терзаемый зловещими видениями, Непреходящим Ужасом, комплексом вины и
наказания. Тексты Кафки, творимые в пограничном состоянии "зримой тьмы",
действительно отвечают диагностике Хаксли, скажем, герой Превращения
соответствует следующему описанию состояния сознания негативного визионера:
Негативное визионерское переживание зачастую сопровождается
специфическими и весьма характерными телесными
ощущениями. Блаженные видения в основном ассоциируются с чувством
отделения от тела, ощущением деиндивидуализации.
Когда же визионерское переживание чудовищно, а мир преображается в
худшую сторону, то усиливается индивидуализация, и негативный визионер
обнаруживает себя связанным с телом, которое начинает казаться ему все более
твердым, более плотным, пока он, наконец, не обнаруживает себя сведенным до
истерзанного сознания некоего сгустка материи - не больше камешка, который
можно зажать в кулаке.
Другая важнейшая категория поэтики Кафки - вина. Не чья-то вина, а
личная, не абстрактное понятие, а самоотрицание, ненависть к злу в себе.
Только самым высоким, самым одухотворенным присущ этот уникальный вид
экстремизма: чувство первородного греха в сфере собственного сознания.
Как никто другой, Кафка проникся главной мыслью Датского Сократа:
требования религии и логики несовместимы. Его мифология глубоко теологична:
это и новое прочтение библейских текстов и неожиданный комментарий к ним. В
сущности Процесс - парафраза к мифологеме Иова - невинного страдальца в
руках "Отца". Как и бедный Иов, Иозеф К. не знает, что справедливость "Отца"
выше понимания сына. Можно обнаружить множество прямых и косвенных
параллелей: Йозеф К. - Иов, судебные исполнители, признающие справедливость
закона, - друзья Иова, банк - мир материи и т.д., и т.п. Отличается лишь
финал: в отличие от Иова Йозеф К. завершает свою инициацию саморазрушением.
Религиозные мотивы творчества Кафки явно недооценены. Можно сказать, он
не только "дописывал" Апокалипсис, но и творил покаянную книгу человечества,
рисуя дьявольский перечень человеческих соблазнов и грехов. Макс Брод,
видевший в канцеляриях Замка "промежуточные инстанции" между человеком и
Богом, выразился неточно: канцелярии - земной Лимб, место "отбора"...
Лишь сравнительно недавно обратили внимание на то, что эмоциональным
фоном творчества Кафки является травестия иудаистского мифа, столь глубоко
спрятанная автором, что для обнаружения этого факта потребовалась мощь
современного структурализма.
Все творчество Кафки - модернистское богоискательство человека, который
мог любить "лишь то, что мог поставить недосягаемо высоко над собой":
Я никогда не был неверующим в этом смысле (предшествующий фрагмент
письма, к несчастью, утерян), но удивлен, обеспокоен, в голове столько
вопросов, сколько мошкары на этой лужайке. Я примерно в той же самой
ситуации, что цветок рядом со мной, который не слишком хорошо себя
чувствует, который, конечно, тянет головку к солнцу - кто бы поступил иначе?
- но который полон тайного беспокойства по причине болезненно проистекающих
в его корнях и в его соке явлений; там что-то случилось, там продолжает
что-то происходить, но он получает лишь смутные новости, болезненно-смутные,
и он не может тем не менее наклониться и разрыть почву, чтобы посмотреть
туда, а ему остается вести себя, как другие, и держать высоко головку, что
он и делает, но делает с усталостью и безразличием.
Перед нами богоискатель, терзаемый ностальгией по вере, вечно
размышляющий об абсолюте, о содержащемся в нас "неразрушимом", о цели и
смысле человеческого существования.
Вера - это присутствие неразрушимого внутри себя, познание - движение
сознания, направленное на его поиск, затрудненное множеством ошибок,
заблуждений, ложных мотиваций, уводящих от искомого: "Зло - это все, что
отвлекает".
Вера может быть только живой, будоражащей, просветляющей. Кафка далек
от иудаистской ортодоксии, но Талмуд влечет его будоражащей мистикой
богоприсутствия.
"До чего же коротка жизнь! Когда я вспоминаю прожитое, все так тесно
сдвигается передо мной, что мне трудно понять, как молодой человек
отваживается ну хотя бы поехать верхом в соседнюю деревню, не боясь, я уже
не говорю - несчастного случая, но и того, что обычной, даже вполне
благополучной жизни далеко не хватит ему для такой прогулки". Эти идеи,
перенесенные в свободную теологию Кафки, приводят к выводам, которые
неожиданно опрокидывают всякие перспективы. Так, изгнание из рая, описанное
в Бытии, не могло происходить в какой-либо момент истории. В реальности речь
идет о вечном мгновении. Мы не перестаем находиться в каждый момент у ворот
рая - это еще можно понять. Но эта же фраза в то же время значит, что мы его
никогда по-настоящему не покидали; мы находимся еще в раю, но мы его забыли.
Рай не является отдельным местом, где будут компенсированы земные несчастья.
Существует только один мир, и, кроме него, нет никакого другого, чтобы
открыть новую реальность. Вся реальность нам дана с самого начала, и только
мы сами не умеем ее ухватить.
Бог изгнал человека из рая не для того, чтобы запретить познание,
которое может привести только к нему его творение, а чтобы не позволить
последнему испробовать от древа жизни. Он запретил людям участвовать в
жизни. И если этим он не захотел наказать непослушание, то это значит, что
он так решил независимым постановлением. Он нас лишил жизни, чтобы мы не
перестали взирать на него. Потому что земное существование, столь печальное,
столь тягостное, содержит в себе силу убеждения, от которой нельзя
избавиться: "Ведь нельзя же не жить". Именно в этом "нельзя же" заключена
безумная сила веры; именно в этом отрицании она получает облик".
Даже практикуя отречение, Кафка не проповедует мораль, он не обучает
искусству жить; он описывает религиозный опыт. Нам не дано разрушить мир:
во-первых, потому что мы это не сможем сделать, и, во-вторых, потому что
данный нам мир неразрушим в себе самом и желаем как таковой. Только доведя
его до пределов его возможностей, мы взорвем его бесцельность и сможем от
него освободиться.
"Делать отрицательное, - пишет Кафка, - это для нас еще возможно;
положительное дано нам уже". Значит, для достижения этой цели у нас нет
лучшего оружия, чем страдание. "То, что называется страданием в этом мире,
становится блаженством в другом мире, без всякого изменения, освободившись
лишь от своей противоположности".
Существующие религии придуманы, чтобы успокаивать, та же, которую
желает он, должна походить на резак. Обычные религии - языковые системы,
рано утратившие силу убеждения; истины, о которых в них идет речь,
невыразимы, а те, которые провозглашаются, уже сомнительны: "Выражение, -
говорит он, - не значит, в принципе, ослабление убеждения, а - тут не место
об этом плакать - слабость убеждения". Истинные убеждения - это бесплатный
дар, это озарения, которых невозможно ни домогаться, ни заслужить; "Кто
ищет, не находит, кто не ищет, найдет".
Мы вошли, что хорошо видно, в область мистики, и мистические формулы
следуют одна за другой: "Верить - значит освободить неразрушимое в себе, или
лучше, освободиться, или лучше: быть неразрушимым, или лучше: быть". В тот
же день: "Слово быть (sein) обозначает на немецком языке и существование и
принадлежность кому-то". Или еще: "Иметь" не существует, есть только "быть",
быть, которое испаряется, ищет удушья". И еще рано утром 25 января 1918
года: "Прежде чем ступить на порог Святая Святых, ты должен снять обувь, и
не только обувь, а все - твой дорожный костюм и багаж,
и твою обнаженность, которая под ним, и все то, что скрывается под
обнаженностью, и все, что находится дальше, затем ядро и ядро ядра, и то,
что остается, затем остаток и затем еще искру вечного огня. Только сам огонь
поглощается Святая Святых и позволяет себя им поглощать; один не может
противостоять другому". Чтобы дойти до этого состояния крайнего обнажения,
нужно ждать, оставаться пассивным: "Только деятельность, происходящая от
созерцания, или, скорее, та, которая к нему возвращает, является истиной".
Бог Кафки носит все признаки иудаистского Яхве, бог Книги Бытия, без
каких-либо следов антропорфизма - надмирная сила, могущество, лишенное
формы, определений, лица, желания. Впрочем, такой человек, как Кафка, не
может быть ортодоксом. Хотя в Израиле о нем часто говорят как об обновителе
Каббалы, он далек от проторенных религиозных путей. Свидетельство тому - его
собственное сокровенное признание, затерявшееся в томике Свадебных
приготовлений в деревне, уникальность которого в финальном признании,
типичном для пророков:
Не инертность, не злая воля, не неумелость... заставили меня потерпеть
неудачу во всем или даже позволили мне потерпеть неудачу, а отсутствие
почвы, воздуха, закона. Моя задача состояла в том, чтобы создать их, и не
потому, что я мог бы когда-нибудь получить все, чего мне недоставало, а я
хотел по крайней мере ничего не упустить, и эта задача стоила того. Это
самая простая из всех задач или всего лишь малейший их отблеск... Это,
впрочем, не исключительная задача, она, конечно же, часто стояла и перед
другими. Однако была ли она когда-нибудь таких размеров? Я не знаю... Меня
не вела по жизни, по правде говоря, уже трясущая рука христианства, как
Киркегора, и я не смог ухватиться за кончик ускользающего еврейского плаща,
как это сделали сионисты. Я конец или начало.
Как религиозный писатель и последователь Киркегора, усвоивший идею
абсурда человеческого существования и божественную непостижимость, Кафка не
мог пройти мимо старозаветных историй жертвоприношения Авраама и испытаний
Иова, модернистская версия которых является одним из подтекстов Процесса,
Замка и Превращения.
Ф. Дюрренматт:
Подобно другим религиозным писателям, смысл этого мира он полагает в
Боге. Но вне мира. Поэтому для Кафки
смысл этого мира непостижим. Все, что есть Бог, невольно предстает
лишенным смысла - бессмысленна справедливость, бессмысленна небесная
милость. Человек не знает, почему он виновен, почему над ним устроен
процесс, почему он приговорен к смерти и казнен и каким образом можно
обрести милость. Кафка отклоняет не веру в Бога, но веру в возможность его
постижения. Поэтому для него не имеет смысла вопрос, справедлив Бог или
несправедлив, милостив или нет, так же как и вопрос, бессмыслен ли этот мир
или исполнен смысла. Человек должен подчиниться абсурдности Бога, или он
обречен на то, чтобы задавать бессмысленные вопросы, на которые нет ответа.
В Процессе сказанное выражено более кратко - в вопросе, заданном
прокуристу К.: как ты можешь утверждать, что невиновен, когда не знаешь, по
какому закону тебя судят? Как зло и добро, вина и невиновность не
противостоят друг другу, но являются двумя взаимосвязанными и
взаимообусловленными неотделимыми друг от друга реалиями человеческого
существования. Вина - суть существования, у Кафки есть даже выражение:
"дьявольский в своей невиновности", означающее, что в человеке нет ничего,
что могло бы прельстить дьявола...
В притче об Иове выражена убежденность европейского человека,
воспитанного в иудео-христианской религиозной традиции в том, что
происходящее в мире имеет свой смысл на метафизическом уровне. Это убеждение
может воплощаться в наивной вере в то, что Бог воздает человеку по внятным
последнему меркам справедливости. Отсюда убеждение друзей Иова, пришедших
его утешить в реальной вине Иова. Из этой убежденности фактически возникает
проблема теодицеи - оправдания Бога в том зле, которое он допускает в мире
[ведь в мире без зла сама необходимость Бога проблематична]. Прототипная
Иов-ситуация в Библии разрешается отнюдь не на пути теодицеи - ситуация
приобретает смысл, когда Бог вступает в разговор с Иовом, и тот не только
перестает ощущать свою богооставленность, но и получает подтверждение
правомерности своих вопрошаний.
Радикальное отличие Йозефа К. от Иова в том, что ему не хватило сил
"достучаться до Бога". Самая замечательная, центральная сцена Процесса -
рассказ священника пришедшему в собор Йозефу о стражнике, не пропустившем
поселянина через врата закона. Поселянин так и этак уговаривает пропустить
его через врата, подкупает, льстит, но так и не может дождаться заветного
"Проходи!". Стражник ведет долгий разговор с поселянином, уговаривая
того в бессмысленности затеи, не препятствуя, однако, пройти через
ворота силой. Когда, отчаявшись добиться разрешения, поселянин оказывается
на пороге смерти, стражник говорит: "Я сейчас уйду, потому что я тут стоял в
воротах, которые были предназначены для тебя. Это были ворота только для
тебя, больше они никому были не нужны". Иными словами, поселянин не смог
воспользоваться единственным путем, данным ему Богом, не достучался, как
Иов, не воспользовался наставлением Писания: "Стучите и отверзется вам".
Йозеф К. тоже не исполняет евангельскую заповедь. Он ищет оправдания
поселянину: "Ведь привратник обманул поселянина, он не сказал ему главного".
Но ведь он не сказал поселянину и "уходи прочь!".
У Йозефа К. происходит странное отождествление. Он отождествляет
мысленно себя с поселянином, а привратника со священником. И тем самым, раз
привратник обманщик, то и священник обманщик. Йозеф К. говорит это в лицо
священнику, хотя священник пытается ему говорить о вине, о вине
метафизической, а не только о вине, по которой возможен процесс. Потому что
здесь грозит наказание не только за конкретную, совершенную им юридическую
вину, а здесь речь идет о некой метафизической вине, вине не перед людьми, о
вине перед истоками бытия.
Среди множества прочтений Процесса - процесса, идущего в душе самого
Кафки, есть и такое: мир абсурден, пока в нем нет Бога, пока человек не
способен достучаться до него. Но поскольку Процесс автобиографичен,
поскольку он идет в душе, поскольку он - исповедь, то смысл исповеди - в
недостатке у героя дерзновения, в согласии на абсурд бытия. Процесс потому
столь близок всем нам, что в сталинские времена все были Йозефами К., со
всеми "происходил абсурд", все рассуждали одинаково: "С другими происходит
правильно, но вот я-то не виноват".
В Библии про Иова заранее говорится, что "был человек этот непорочен,
справедлив и богобоязнен, и удалялся от зла". Невиновность в данном случае
означает больше, чем отсутствие дурных поступков, - это еще и справедливость
к окружающим и почитание Бога. В отношении Иозефа К. можно сказать только
то, что дурного за ним не числилось. Невинно пострадавшим часто чувствует
себя тот, кто уверен, что он не хуже других.
С психологической точки зрения существенно лишь то, считает ли себя
действующее лицо невинно страдающим. Но с теологической позиции смысл
ситуации зависит от того, является ли ее субъект праведником или на нем
лежит определенная вина?
В первом случае речь идет об испытании субъекта, во втором - о
наказании и одновременно предупреждении. Библейскому Иову окончательный
вердикт выносит тюремный капеллан, решительно отвергающий правоту суждений
героя. Верное суждение героя о собственной ситуации засчитывается ему в
оправдание, а ложное - вменяется в вину. Итак, осознание и оценка героем
своего положения есть важный компонент ситуации, в которую тот попал. Этот
смысл доносят до читателя библейская притча и ее рефрен, созданный Ф.
Кафкой. Иначе говоря, мало быть праведником в поступках и помыслах, надо еще
быть верным в рефлексивной оценке того и другого. Пока нет верной оценки
происходящего, нет и обретения смысла, экзистенциальная ситуация
неразрешима, а вопрошаниям суждено остаться безответными. Таков общий итог
библейского и кафкианского повествований.
Итог, не исчерпывающий и далеко не единственный... Рационализация
абсурда не ликвидирует его, судьба, будучи проясненной, перестает быть
судьбой.
X. Л. Борхес:
Сюжет, как обычно у Кафки, ужасающе прост. Герой, подавленный
непонятным ему бессмысленным процессом, не может ни выяснить, в чем он
обвинен, ни даже встретиться с неуловимыми судьями, которым предстоит судить
его; суд же, без предварительного рассмотрения дела, приговаривает его к
обезглавливанию. В другом романе Кафки герой - землемер - вызван в замок, но
ему не удается ни проникнуть в замок, ни познакомиться с теми, кто замком
управляет.
В одном из рассказов Кафки речь идет об императорском послании, которое
не доходит до адресата из-за того, что люди задерживают гонца; в другом -
человек умирает, не сумев выбраться в ближайшее селение...
Никто еще не догадался, что произведения Кафки - кошмары, кошмары
вплоть до безумных подробностей. Например, человек, который в первой главе
"Процесса" задерживает Йозефа К., одет в превосходно пригнанный черный
костюм, "снабженный различными пряжками, петлями, пуговицами, кармашками и
поясом, что придавало ему очень практичный вид, хотя было непонятно, что для
чего могло служить". Например, зал заседаний суда с таким низким сводом, что
люди, переполняющие галереи, кажутся горбатыми, "а некоторые берут с собой