Страница:
без надежды любви, которой чувствует себя лишенным, и, выпрашивая ее,
отталкивает навсегда, понимая, что он ее отталкивает.
Гораздо позже Кафка поймет, что причина его страданий заключалась не в
отце, а в нем самом, что при другом отце ничего в его жизни не могло
измениться радикально и что - это самое страшное - он выбрал отца в качестве
громоотвода, отдушины для "спуска пара". "Отныне он может обвинять лишь
самого Создателя"...
Я не Кафка, я Леви - я не сильный, а робкий, записывает он,
противопоставляя воле отца кротость матери.
Свой характер Кафка унаследовал от матери, тоже страдавшей "недостатком
связи с жизнью". Страстный поиск такой связи и невозможность обрести ее -
центральная тема его творчества и его собственных исканий.
Впрочем, его отношения с матерью мало отличались от отношений с отцом.
Может быть, она и была кроткой, но отнюдь не жалостливой. "Как бесит меня
мать", - восклицает Франц. - "Стоит только мне заговорить с ней, и я
раздражаюсь, почти до визга".
"Отец, с одной стороны, мать, с другой, в силу необходимости почти
сломили мою волю". В письме к отцу он характеризует мать, как личность
"бессознательно сыгравшую роль загонщика на охоте".
Сейчас я отправляюсь домой. Но это лишь видимость. В действительности я
поднимаюсь в тюрьму, построенную специально для меня; причем все это
неприятно потому, что выглядит эта тюрьма как обычный дом для буржуа, и
никто, кроме меня, не знает, что это - тюрьма. Поэтому все попытки тщетны.
Нельзя разбить оковы, когда оков не видно.
Здесь нет никого, кто мог бы до конца понять меня. Иметь возле себя
человека, женщину, например, умеющую тебя понять, значило бы почувствовать
почву под ногами, обрести Бога.
Человеку не дано преодолеть свое семя и, может быть, его трагическая
двойственность - плата за эту невозможность. Он так и остался Тонио
Крегером: гениальным художником, разорвавшим путы, но так и не нашедшим сил
сбросить их*. Семья - тяжкий груз, от нее можно отречься, но ее нельзя
преодолеть. Он неоднократно пытался покинуть родителей, начать
самостоятельную жизнь, но все эти попытки потерпели фиаско...
* Тонио Крегер Томаса Манна был любимым героем Кафки, в котором он
видел собственное отражение. Для понимания "феномена Кафки" очень важны
слова признания Крегера: "Я стою между двумя мирами. И ни в одном из них я
не чувствую себя дома. Поэтому я страдаю".
"Одинокая жизнь, - заключает он, - заканчивается только наказанием".
Кафку должна была признать власть, абсолютно не расположенная его
признавать (потому что он раз и навсегда решил, что ей не уступит), а у него
не было никогда даже малейшего намерения ни свергнуть эту власть, ни
бороться с ней. Он не желал бороться с отцом, лишающим его жизненных сил,
однако сам не хотел быть ни отцом, ни взрослым. Он по-своему вел смертельную
битву, чтобы войти в отцовское общество полноправным членом, но согласился
бы на это при одном условии - остаться таким же безответственным ребенком,
как раньше.
До последнего вздоха он неотступно и обреченно боролся. Последняя
надежда была потеряна, оставался единственный выход - вернуться через смерть
в мир отца и расстаться со своими особенностями (прихотями, ребячеством). В
1917 году он сформулировал следующий вывод, многократно повторившийся в его
романах: "Я бы доверился смерти. Остаток веры. Возвращение к отцу. Великий
день
примирения". В свою очередь он мог совершить достойный отца поступок,
женившись. Однако он ускользнул от брака, несмотря на свое стремление к
нему, по вполне уважительным причинам: два раза он разрывал помолвку. Он жил
"обособленно от предыдущих поколений" и "не мог... стать основой для новых".
"Основное препятствие к моей женитьбе, - пишет он в "Письме к отцу", -
это моя уже окончательная уверенность в том, что для обеспечения
существования семьи, и особенно управления ею, необходимы качества, которыми
ты, насколько я знаю, обладаешь...". Нужно - отметим это - быть тем, что ты
есть, и предать то, чем являюсь я.
Феномен Кафки соответствует психоаналитическому явлению puer aeternus -
вечному дитя, неврозу, связанному с неразрешимым противоречием между
реальностью взрослого человека и внутренней зависимостью от "взрослых"
(семьи, женщин, сослуживцев и т.п.). Увы, комплекс "пуэр этернус" не
исчерпывает психологическую ситуацию Кафки.
Будучи евреем и живя в стране, где еврейство всегда испытывало гонения
и преследования, человек ажурной души не мог не страдать комплексом "вечного
жида". Он нигде не был "своим" - и не только из-за иудейской крови. Г.
Андерс в книге Кафка - Pro und contra писал:
Как еврей, он не был полностью своим в христианском мире. Как
индифферентный еврей - а таким он поначалу был, - он не был полностью своим
среди евреев. Как немецкоязычный, не был полностью своим среди чехов. Как
немецкоязычный еврей, не был полностью своим среди богемских немцев. Как
богемец, не был полностью австрийцем. Как служащий по страхованию рабочих,
не полностью принадлежал к буржуазии. Как бюргерский сын, не полностью
относился к рабочим. Но и в канцелярии он не был целиком, ибо чувствовал
себя писателем. Но и писателем он не был, ибо отдавал все силы семье. Но "я
живу в своей семье более чужим, чем самый чужой".
Можно ли после сказанного удивляться самоощущению изгоя, чуждого всем и
всему?
Еврей по национальности, поэт, без сомнения, вольно или невольно принес
с собою нечто из наследия, традиций, образа мыслей и оборотов речи евреев
Праги и вообще Восточной Европы; его религиозность имеет бесспорно еврейские
черты. Но образование, сознательно полученное им, выявляет большее,
по-видимому, значение христиан-
ского и западного, чем еврейского влияния на него; и можно думать, что
особенную свою любовь и пристрастие он отдал не Талмуду и Торе, а Паскалю и
Киркегору. Пожалуй, в кругу киркегоровских вопросов бытия ни одна проблема
не занимала его так долго и глубоко, заставляя страдать и творить, как
проблема понимания. Вся трагедия его - а он весьма и весьма трагический поэт
- есть трагедия непонимания, вернее, ложного понимания человека человеком,
личности - обществом, Бога - человеком.
Мне кажется, ключевая фраза, определяющая ситуацию еврея в мире - то,
что Томас Манн назвал "специфически еврейским чувством", - произнесена
хозяйкой землемера К.: "Вы не из замка, и вы не из деревни, вы - ничто".
Видимо, не случайно Кафка писал Замок в разгар антисемитизма, который,
впрочем, носил хронический характер.
Без этого хронического антисемитизма, время от времени прибегающего к
насилию, творчество Кафки рискует остаться плохо понятым. Перед этой
враждебностью Кафка испытывал не страх и даже не унижение; для этого
необходимо было, чтобы он больше уважал своих противников. Но он чувствует
себя "поставленным вне общества", отрезанным от большинства, отброшенным в
замкнутый мир, в котором ему трудно дышать.
Еврейское происхождение играло определяющую роль как при формировании
личности Кафки, так и его мировидения, так и - дешифровки творчества
писателя. Без преувеличения можно сказать, что Jewish - один из ключей к
Кафке, и он сам не скрывал этого:
Мне свойственны особенности, резко отличающие меня... от всех знакомых
мне людей. Мы знаем множество типичных представителей западных евреев; из
всех них, насколько мне известно, я самый типичный. Это значит, что я не
имею ни секунды покоя, что мне ничего не дано, что мне все нужно приобретать
- не только настоящее и будущее, но и прошлое. Прошлое каждый человек
получает в свой удел даром, но мне и его нужно приобретать, и это, наверное,
самая трудная задача.
М. Брод:
Кафка, как никто другой, описывает наряду с трагедией всего
человечества прежде всего страдания своего несча-
стного народа, бесприютных, блуждающих евреев, бесформенной, бесплотной
массы. Описывает, ни в одной из своих книг не употребив слово "еврей".
"Феномен Кафка" - плод антисемитизма и расизма, результат того, во что
шовинизм превращает людей. Когда ты на каждом шагу слышишь "паршивое
отродье" или "грязный еврей", тогда появляются Замки и Процессы.
Старый, грязный еврейский город внутри нас гораздо реальнее, чем новый,
благоустроенный город вокруг нас. Пробужденные, мы ходим во сне: мы лишь
призраки былых времен.
Кафка - человек разорванного национального сознания: еврей,
подсознательно рвущий с еврейством под давлением жизни, еврей, в равной мере
тяготеющий к своим и чужим, желающий укорениться в собственном народе и...
его гонителях.
Кафка ненавидел службу и держался за нее, конечно же, не по причине
приобретения жизненного опыта. Хотя в одном из писем Милене промелькнуло
признание о бюро как связи с живыми людьми, при богатстве внутреннего мира
Кафки внешний мало влиял на него, исключая отношения с близкими ему людьми.
Бюро было ему необходимо для независимости и защиты. Как человек
страшившийся любых преград, Кафка боялся "высвободить все свое время для
литературы", не желал стать писателем-профессионалом - ведь писал он
исключительно для одного себя, не рассчитывая на признание и материальную
независимость писателя. Бюро защищало его от жизни - поэтому он ненавидел и
ценил его.
Вопреки своим страхам и маниям, щедро даруемым жизнью, чем старше он
становился, тем глубже проникал, тем ярче, богаче и многоплановей становился
его мир, тем больший простор для сотворчества он оставлял нам. Обвинять
гения в парадоксальности - то же, что обвинять его в гениальности. К тому же
гений знает не только, что сказать, но как сказать, чтобы приобщить к
сотворчеству каждого, прикоснувшегося к нему.
Люди с таким мироощущением, как Киркегор, Клейст, Гельдерлин,
Достоевский, Чюрленис, Кафка, пришедшие к нам из будущего, в собственном
настоящем вряд ли могут иметь иную, лучшую биографию, чем данную им Богом.
Чуткость не позволяет. Конечно, бывают примеры, когда апокалиптическое
творчество не исключает земной жизни, но они редко совместимы с бессмертием.
Ведь за вечную жизнь в этом мире обычно расплачиваются мукой.
Главная черта таких людей - содрогание, содрогание пред бытием.
Катаклизмы, сотрясающие мир, оставляют большинство бесчувственным. Но для
таких мельчайшие сотрясения - смертельны... Почему? Потому что все зло мира
они принимают на себя, потому что их собственные недостатки кажутся им
безмерными...
Искусство - это антисудьба, полагал Мальро. Вот почему выходом для
таких становится искусство. Мало веря в успех своего сочинительства, Кафка
видел смысл жизни только в нем. И внес в него, может быть, самое сокровенное
из всего, что когда-нибудь вносилось в искусство человеком: свое трагическое
разорванное мировосприятие, свое одиночество, свою удивительную иронию.
Обернитесь, вглядитесь, содрогнитесь: чудовищный, безотрадный,
абсурдный мир Кафки - разве не в нем мы живем?
Никому не дано уйти от самого себя - даже в раздвоении, даже в безумии.
"Для меня это ужасная двойная жизнь, из которой, возможно, есть только один
выход - безумие". Или - самоубийство, мысль о котором то там, то тут
мелькает в его дневнике. Работа в канцелярии - производительность труда была
ничтожной ("Имей ты об этом представление, ты пришел бы в ужас", - пишет он
отцу) - это одна жизнь. Другая - лихорадочная, спазматическая, урывочная -
работа по ночам, работа, без которой он не мог существовать и которая
истощала его и без того слабый организм.
Мысли о фабрике - это мой бесконечный Судный День.
Раздвоенность порождает болезненное искусство, говорим мы. Еще бы!
Откуда раздвоенность у нас?! Но ведь болезнь, боль, страдание, отчуждение,
насилие над собой - разве не часть жизни? не ее правда?
Как у всех великих, главный герой его произведений - он сам. Он и не
скрывает этого, имена героев свидетельствуют.
Наблюдая самого себя, собственными разверстыми ранами он ощущает, что
он сам и есть первочастица страшного мира. Высшая боль, доступная высшей
чистоте: проклятие, обращенное не к миру, но к самому себе.
Не удивительно, что главную задачу жизни он связывал с автобиографией,
которую так и не написал, но и то, что он написал, есть исповедь.
Я разбился о самого себя.
Ф. Кафка
Какие страдания я должен переносить и причинять.
Ф. Кафка
Нет нужды выходить из дому. Оставайся за своим столом и прислушивайся.
Даже не прислушивайся, жди. Даже не жди, будь неподвижен и одинок. И мир
откроется тебе, он не может иначе...
Ф. Кафка
Весь Кафка - символ, символ одиночества, которое, как он сам писал,
"можно назвать только русским".
Е. Кацева
То, что Адорно сказал о Шенберге - "Натолкнулся на общественный
характер одиночества, так как развил его до предела" - ни к кому не
относится в большей мере, чем к Кафке.
Человек обретает себя лишь в связях с другими. А его связи рвут все -
свои и чужие. Вот почему он так страстно тянется к тем и другим, стонет от
отсутствия тепла и стремится обрести его заклинаниями.
Несмотря на странности, которые я признаю за собой, я не предаю мою
расу... Странен мой характер, но нельзя забывать, что он объясняется
особенностями моей расы.
Меня примут со всеми почестями, меня, который в глубине души всегда
чувствовал себя вне закона, чем-то вроде дикаря, осаждающего городские
стены. Я погружаюсь в желанное тепло, исходящее от всех собак, собравшихся
вокруг меня.
Одиночество... Одиночество, доведенное до экстаза, до болезненных
видений, до абсурда, но не из этого ли абсурда - сверхъестественные реалии
Кафки?..
Бессонная ночь. Третья подряд... Я думаю, эта бессонница происходит
оттого, что я пишу... Видение... Я не могу спать. Только видения, никакого
сна.
Он не верил ни в справедливость, ни в способность человека изменить
свой мир. Одно время он заинтересовался идеями анархизма и социализма, но
быстро осознал их неосуществимость. В конечном итоге он пришел к заключению,
что революционная борьба не способна изменить сущность мирового порядка, что
всегда меняется лишь видимость и, хуже того, болезнь загоняют внутрь. Так
его темой стала внеисторическая несвобода человека, его подчиненность
собственным страстям и Ничто. Он наделил весь мир собственным чувством
страха и, как выяснилось, оказался пророком.
Все первопроходцы чуть-чуть фанатики: без фанатизма нет
провиденциализма. Именно поэтому Кафка увидел нечто большее, чем реальность,
- ее иррациональную сущность, ее тайну, ее зыбкую неустойчивость, ее
беспомощность, фатальность, обреченность - Процесс...
Живя в "обратном пространстве", Кафка страшится одиночества и...
стремится к нему, извлекает из него творческую силу, превращает в источник
существования.
Дневники Кафки полны признаний, воспевающих одиночество. "В сущности,
одиночество - моя единственная цель, мой самый большой соблазн... и несмотря
на это - страх перед тем, что я так люблю". В одном из писем он рассуждает,
что восприятие одиночества как высокого долга и муки - "искусственная
конструкция". Одиночество представляется ему "удовольствием и выгодой". Даже
если принять во внимание исповедальный пафос этого высказывания,
адресованного Фелице, остается признание за одиночеством, а следовательно и
за творчеством, одно с другим у Кафки неразрывно, обыкновенного личностного
истока - удовольствия. Это не только наслаждение отказом, о котором мы
говорили, это наполнение жизни смыслом, в конечном счете, надеждой:
"...молчи и будь в одиночестве. Вселенная сама начнет напрашиваться на
разоблачение...". Одиночество привело Кафку к утверждению обусловленности
творчества личностной необходимостью. Кафка раскрывал в творчестве строгую
подчиненность душевному пространству творящего. "Я даже думаю, что и в
состоянии поглощенности я тоже вовлечен в предел лишь этих узких границ, но
тогда я этого не чувствую из-за увлеченности".
Я не стал бы связывать отношения Кафки с женщинами с какими-либо
сексуальными отклонениями, в частности с импотенцией, как предполагает Дарел
Шарп. Хотя нижеприведенные записи Кафки могут быть интерпретированы как
свидетельства сексуальной несостоятельности, здесь надо иметь в виду скорее
особенно-
сти его психики, чем внутренней секреции, его амбивалентное отношение к
духовной близости и сексу, отношение к женщинам как к повсюду расставленным
тенетам для мужчин...
Что сделал ты с дарованным тебе счастьем быть мужчиной? - Не
получилось, вот и все, что можно сказать.
За исключением времени, проведенного в Цукмантеле, у меня никогда не
было интимных отношений с женщинами. Да еще, пожалуй, встреча со швейцарской
девушкой в Риве. Первая предстала женщиной, а я был несведущ. Вторая была
ребенком, я же оказался в полном замешательстве.
В письме, написанном в последние годы жизни, Кафка рассказывает о своем
первом опыте полового общения с женщиной (проституткой). "В целом опыт
оказался более ужасным, более непристойным". Его отношение к сексу можно
обобщить в одной фразе: "Коитус как кара за счастье быть вместе".
По свидетельству близко знавших его людей, в юности Кафка посещал
публичные дома и сам признавался: "Мой пол гнетет меня, мучает днем и ночью,
я должен преодолевать страх и стыд и даже грусть, чтобы удовлетворить его
потребность".
Тот же мотив при описании встречи с продавщицей из магазина готового
платья в гостинице "Кляйнзайте". У входа в гостиницу его охватывает сложное
чувство "очарования, возбуждения и омерзения":
Когда мы под утро возвращались домой по Карловому мосту, я, конечно,
был счастлив, но счастье это состояло лишь в том, что моя вечно скулящая
плоть наконец-то обрела покой, а самое большое счастье было в том, что все
не оказалось еще более омерзительным, еще более грязным.
Секс Кафка воспринимает как "нож, которым я причиняю себе боль", но
чаще, как нечто грязное, постыдное, отдающее серой ада. Вот его описание
сексуального влечения: "желание маленькой, совершенно определенной мерзости,
чего-то слегка пакостного, постыдного, грязного, и даже в том лучшем, что
мне доставалось на долю, сохранялась частичка этого, некий дурной душок,
толика серы, толика ада. В этой тяге есть что-то от Вечного Жида,
бессмысленно влекомого по бессмысленно грязному миру".
Кафку тянет к женщинам, любовные встречи для него не редкость, особенно
в 1907 - 1909 гг. Сохранились имена некоторых девушек: Хедвига Вайлер, Фанни
Рейс, Маргарет Кирхер, мадам
Чиссик, но последствия этих встреч большей частью - болезненные:
Что за наваждение с девушками - несмотря на головные боли, бессонницу,
седину, отчаяние. Я подсчитал: с прошлого лета (1915 г.) их было не менее
шести. Я не могу устоять, не могу удержаться, чтобы не восхититься достойной
восхищения, и не любить, пока восхищение не будет исчерпано. Я виноват перед
всеми шестью почти только внутренне, но одна из них передавала мне через
кого-то упреки.
Я не могу выносить никакую женщину, которую любил бы.
Я надеялся немного удовлетворить свою любовь букетом цветов, но это был
напрасный труд. Возможны лишь литература или совокупление. Я не пишу об
этом, потому что этого не знал, но предостерегаю, поскольку частые
совокупления хороши лишь, когда о них пишешь.
Клод Давид высказал предположение, что подавленное либидо Кафки связано
с отрицательным влиянием отца, по другой версии - с инцестуальным влечением
к сестре. 15 сентября 1913 г., в день помолвки Валли, с которой он был в
семье наиболее близок, в дневнике появляется странная фраза: "Любовь между
братом и сестрой - повторение любви между матерью и отцом". Комментарий К.
Давида:
Не является ли это признанием в кровосмесительном чувстве? Это было бы
трудно отрицать, тем более, что вскоре эта тема возобновляется в
"Превращении": "в поисках, неизведанной пищи" Грегор Замза хочет наброситься
на свою сестру и "поцеловать ее в шею, которая у нее оставалась обнаженной,
без воротничка или ленты". Подверженный причудливым приступам своей
чувственности, Кафка удивляется им и отмечает это в "Дневнике".
В другом месте К. Давид пишет:
Какова его половая жизнь? Каковы его любовные связи? Дневник сообщает о
посещениях борделей - в Милане, в Париже, но они, можно сказать, вызваны
прежде всего любопытством туриста, а также в Праге в конце сентября 1911
года. Немного позднее образы борделя преследуют его во сне: ему снится, что
он ласкает бедро проститутки и внезапно обнаруживает, что все ее тело
покрыто гнойниками. Этот сон не дает достаточного основания для немедленного
заключения
о его страхе перед плотью. Тем не менее Кафка отмечает в декабре 1911
года в одной из записей полное отсутствие желания: "Прежде, - пишет он, -
мне не удавалось свободно объясняться с людьми, с которыми только что
познакомился, потому что я был бессознательно стеснен присутствием
сексуальных влечений, теперь же меня смущает осознание отсутствия влечения".
На горизонте его мыслей не только нет больше ни одной женщины, теперь он
даже боится разговаривать с девушками, предпочитая видеться с ними только
лишь в присутствии более пожилых женщин: "Если слова, которые спонтанно
срываются с моих уст, не подойдут девушке, они всегда могут быть восприняты
особой постарше, у которой я смогу в случае необходимости найти помощь".
Человек страстной, но угнетенной натуры, Кафка делал предложение трем
из пяти близких ему женщин - Фелице Бауэр (дважды), Юлии Вохрыцек* и Милене
Есенской.
С Гретой Блох, подругой Бауэр, дело до помолвки не дошло, хотя
последняя утверждала, что родила от Кафки ребенка. О браке с Дорой Димант
речь не шла из-за категорического отказа ее отца. Любовь была таким же
спасением для Кафки, как и творческие экстазы, и таким же кошмаром,
неизбежно завершавшимся бегством: "Я совсем не предвидел, возможен ли и что
будет означать для меня брак; этот самый большой кошмар моей жизни обрушился
на меня почти совсем неожиданно".
Кафка тянулся к женщинам и бежал их, он жаждал любви и страшился
несвободы. Нарцисс и мазохист в одном лице, он страстно желал быть любимым и
отвергнутым...
Письма к Фелице - уникальное творение эпистолярного жанра,
"анатомический срез мучений", связанных с любовью, восьмисотстраничное
продолжение сомнений раблезианского Па-нурга.
Франц - Фелице:
Ты принадлежишь мне, я выбрал тебя для себя, не думаю, чтобы в
какой-нибудь сказке за какую-нибудь женщину велась более упорная и отчаянная
борьба, чем во мне за тебя...
Письма к Фелице - виртуозный образец эпистолярного жанра, в котором
открывается новый Кафка, с удовольстви-
*Письмо к отцу написано Кафкой под настроением несостоявшегося брака с
Ю. Вохрыцек.
ем, даже наслаждением погружающийся в несвойственный ему языковый
поток: "Молчун вдруг становится говоруном, но с какой гибкостью в изложении
и с какой восхитительной ясностью! Подобно тому, как в угрюмой
непринужденности писем Флобера с трудом можно узнать строгого автора
"Саламбо", "Письма к Фелице" открывают нового Кафку, который отдается языку
и послушно следует за ним".
Кто была Фелица Бауэр? По правде говоря, мы плохо это знаем,
представить ее можно лишь по письмам, написанным ей Кафкой. И маловероятно,
что когда-нибудь о ней будет известно больше. Похоже, что за время долгого
приключения, в котором она оказалась по воле судьбы, она проявила если не
понимание, то по меньшей мере осторожность и терпение. Лишь значительно
позднее она пыталась, впрочем, безуспешно, вырваться из адского круга, в
который вовлекал ее Кафка. Она знала о гениальности своего одержимого
корреспондента, подавлявшего ее своей любовью: Макс Брод дал ей это понять с
самого начала. Фелица представляла, какую взяла на себя ответственность. Ей
приходилось взвешивать опасности и бедствия, которые мог вызвать каждый
неудачный жест.
По правде говоря, в самой Фелице нет ничего, кроме усердия и
банальности, она не очень интересна. Но столь ли важно, какой она была в
действительности? Для Кафки она была такой, какой он ее однажды встретил и
наудачу впустил в свою судьбу. Черты ее лица, движения ее души ничего не
значили.
Есть много оснований полагать, что Кафке, всегда страшившемуся
реальности, необходима была муза, богиня, идол, и все это он пытался обрести
в малознакомой девушке, которую, в сущности, не знал. Создается впечатление,
что он сознательно держится на расстоянии от "невесты", боясь спугнуть тот
образ, который создал внутри себя, и еще более страшась близости,
разрушительной для неземного образа, питающего его вдохновение. "Я не знаю,
смогу ли я вынести твое присутствие, и в состоянии расстройства, в котором я
нахожусь, заслуживаю ли я встречи с тобой". Он пишет Фелице, что испытывает
потребность в женщине, которую может считать своей, но не горит стремлением
увидеться с ней - гораздо больше она ему необходима, как спасение от себя
самого, от собственного невроза, от одолевающих его маний.
Любимой женщине он может предложить лишь немощную любовь слабого. Она
не смогла бы вынести его и двух дней,
отталкивает навсегда, понимая, что он ее отталкивает.
Гораздо позже Кафка поймет, что причина его страданий заключалась не в
отце, а в нем самом, что при другом отце ничего в его жизни не могло
измениться радикально и что - это самое страшное - он выбрал отца в качестве
громоотвода, отдушины для "спуска пара". "Отныне он может обвинять лишь
самого Создателя"...
Я не Кафка, я Леви - я не сильный, а робкий, записывает он,
противопоставляя воле отца кротость матери.
Свой характер Кафка унаследовал от матери, тоже страдавшей "недостатком
связи с жизнью". Страстный поиск такой связи и невозможность обрести ее -
центральная тема его творчества и его собственных исканий.
Впрочем, его отношения с матерью мало отличались от отношений с отцом.
Может быть, она и была кроткой, но отнюдь не жалостливой. "Как бесит меня
мать", - восклицает Франц. - "Стоит только мне заговорить с ней, и я
раздражаюсь, почти до визга".
"Отец, с одной стороны, мать, с другой, в силу необходимости почти
сломили мою волю". В письме к отцу он характеризует мать, как личность
"бессознательно сыгравшую роль загонщика на охоте".
Сейчас я отправляюсь домой. Но это лишь видимость. В действительности я
поднимаюсь в тюрьму, построенную специально для меня; причем все это
неприятно потому, что выглядит эта тюрьма как обычный дом для буржуа, и
никто, кроме меня, не знает, что это - тюрьма. Поэтому все попытки тщетны.
Нельзя разбить оковы, когда оков не видно.
Здесь нет никого, кто мог бы до конца понять меня. Иметь возле себя
человека, женщину, например, умеющую тебя понять, значило бы почувствовать
почву под ногами, обрести Бога.
Человеку не дано преодолеть свое семя и, может быть, его трагическая
двойственность - плата за эту невозможность. Он так и остался Тонио
Крегером: гениальным художником, разорвавшим путы, но так и не нашедшим сил
сбросить их*. Семья - тяжкий груз, от нее можно отречься, но ее нельзя
преодолеть. Он неоднократно пытался покинуть родителей, начать
самостоятельную жизнь, но все эти попытки потерпели фиаско...
* Тонио Крегер Томаса Манна был любимым героем Кафки, в котором он
видел собственное отражение. Для понимания "феномена Кафки" очень важны
слова признания Крегера: "Я стою между двумя мирами. И ни в одном из них я
не чувствую себя дома. Поэтому я страдаю".
"Одинокая жизнь, - заключает он, - заканчивается только наказанием".
Кафку должна была признать власть, абсолютно не расположенная его
признавать (потому что он раз и навсегда решил, что ей не уступит), а у него
не было никогда даже малейшего намерения ни свергнуть эту власть, ни
бороться с ней. Он не желал бороться с отцом, лишающим его жизненных сил,
однако сам не хотел быть ни отцом, ни взрослым. Он по-своему вел смертельную
битву, чтобы войти в отцовское общество полноправным членом, но согласился
бы на это при одном условии - остаться таким же безответственным ребенком,
как раньше.
До последнего вздоха он неотступно и обреченно боролся. Последняя
надежда была потеряна, оставался единственный выход - вернуться через смерть
в мир отца и расстаться со своими особенностями (прихотями, ребячеством). В
1917 году он сформулировал следующий вывод, многократно повторившийся в его
романах: "Я бы доверился смерти. Остаток веры. Возвращение к отцу. Великий
день
примирения". В свою очередь он мог совершить достойный отца поступок,
женившись. Однако он ускользнул от брака, несмотря на свое стремление к
нему, по вполне уважительным причинам: два раза он разрывал помолвку. Он жил
"обособленно от предыдущих поколений" и "не мог... стать основой для новых".
"Основное препятствие к моей женитьбе, - пишет он в "Письме к отцу", -
это моя уже окончательная уверенность в том, что для обеспечения
существования семьи, и особенно управления ею, необходимы качества, которыми
ты, насколько я знаю, обладаешь...". Нужно - отметим это - быть тем, что ты
есть, и предать то, чем являюсь я.
Феномен Кафки соответствует психоаналитическому явлению puer aeternus -
вечному дитя, неврозу, связанному с неразрешимым противоречием между
реальностью взрослого человека и внутренней зависимостью от "взрослых"
(семьи, женщин, сослуживцев и т.п.). Увы, комплекс "пуэр этернус" не
исчерпывает психологическую ситуацию Кафки.
Будучи евреем и живя в стране, где еврейство всегда испытывало гонения
и преследования, человек ажурной души не мог не страдать комплексом "вечного
жида". Он нигде не был "своим" - и не только из-за иудейской крови. Г.
Андерс в книге Кафка - Pro und contra писал:
Как еврей, он не был полностью своим в христианском мире. Как
индифферентный еврей - а таким он поначалу был, - он не был полностью своим
среди евреев. Как немецкоязычный, не был полностью своим среди чехов. Как
немецкоязычный еврей, не был полностью своим среди богемских немцев. Как
богемец, не был полностью австрийцем. Как служащий по страхованию рабочих,
не полностью принадлежал к буржуазии. Как бюргерский сын, не полностью
относился к рабочим. Но и в канцелярии он не был целиком, ибо чувствовал
себя писателем. Но и писателем он не был, ибо отдавал все силы семье. Но "я
живу в своей семье более чужим, чем самый чужой".
Можно ли после сказанного удивляться самоощущению изгоя, чуждого всем и
всему?
Еврей по национальности, поэт, без сомнения, вольно или невольно принес
с собою нечто из наследия, традиций, образа мыслей и оборотов речи евреев
Праги и вообще Восточной Европы; его религиозность имеет бесспорно еврейские
черты. Но образование, сознательно полученное им, выявляет большее,
по-видимому, значение христиан-
ского и западного, чем еврейского влияния на него; и можно думать, что
особенную свою любовь и пристрастие он отдал не Талмуду и Торе, а Паскалю и
Киркегору. Пожалуй, в кругу киркегоровских вопросов бытия ни одна проблема
не занимала его так долго и глубоко, заставляя страдать и творить, как
проблема понимания. Вся трагедия его - а он весьма и весьма трагический поэт
- есть трагедия непонимания, вернее, ложного понимания человека человеком,
личности - обществом, Бога - человеком.
Мне кажется, ключевая фраза, определяющая ситуацию еврея в мире - то,
что Томас Манн назвал "специфически еврейским чувством", - произнесена
хозяйкой землемера К.: "Вы не из замка, и вы не из деревни, вы - ничто".
Видимо, не случайно Кафка писал Замок в разгар антисемитизма, который,
впрочем, носил хронический характер.
Без этого хронического антисемитизма, время от времени прибегающего к
насилию, творчество Кафки рискует остаться плохо понятым. Перед этой
враждебностью Кафка испытывал не страх и даже не унижение; для этого
необходимо было, чтобы он больше уважал своих противников. Но он чувствует
себя "поставленным вне общества", отрезанным от большинства, отброшенным в
замкнутый мир, в котором ему трудно дышать.
Еврейское происхождение играло определяющую роль как при формировании
личности Кафки, так и его мировидения, так и - дешифровки творчества
писателя. Без преувеличения можно сказать, что Jewish - один из ключей к
Кафке, и он сам не скрывал этого:
Мне свойственны особенности, резко отличающие меня... от всех знакомых
мне людей. Мы знаем множество типичных представителей западных евреев; из
всех них, насколько мне известно, я самый типичный. Это значит, что я не
имею ни секунды покоя, что мне ничего не дано, что мне все нужно приобретать
- не только настоящее и будущее, но и прошлое. Прошлое каждый человек
получает в свой удел даром, но мне и его нужно приобретать, и это, наверное,
самая трудная задача.
М. Брод:
Кафка, как никто другой, описывает наряду с трагедией всего
человечества прежде всего страдания своего несча-
стного народа, бесприютных, блуждающих евреев, бесформенной, бесплотной
массы. Описывает, ни в одной из своих книг не употребив слово "еврей".
"Феномен Кафка" - плод антисемитизма и расизма, результат того, во что
шовинизм превращает людей. Когда ты на каждом шагу слышишь "паршивое
отродье" или "грязный еврей", тогда появляются Замки и Процессы.
Старый, грязный еврейский город внутри нас гораздо реальнее, чем новый,
благоустроенный город вокруг нас. Пробужденные, мы ходим во сне: мы лишь
призраки былых времен.
Кафка - человек разорванного национального сознания: еврей,
подсознательно рвущий с еврейством под давлением жизни, еврей, в равной мере
тяготеющий к своим и чужим, желающий укорениться в собственном народе и...
его гонителях.
Кафка ненавидел службу и держался за нее, конечно же, не по причине
приобретения жизненного опыта. Хотя в одном из писем Милене промелькнуло
признание о бюро как связи с живыми людьми, при богатстве внутреннего мира
Кафки внешний мало влиял на него, исключая отношения с близкими ему людьми.
Бюро было ему необходимо для независимости и защиты. Как человек
страшившийся любых преград, Кафка боялся "высвободить все свое время для
литературы", не желал стать писателем-профессионалом - ведь писал он
исключительно для одного себя, не рассчитывая на признание и материальную
независимость писателя. Бюро защищало его от жизни - поэтому он ненавидел и
ценил его.
Вопреки своим страхам и маниям, щедро даруемым жизнью, чем старше он
становился, тем глубже проникал, тем ярче, богаче и многоплановей становился
его мир, тем больший простор для сотворчества он оставлял нам. Обвинять
гения в парадоксальности - то же, что обвинять его в гениальности. К тому же
гений знает не только, что сказать, но как сказать, чтобы приобщить к
сотворчеству каждого, прикоснувшегося к нему.
Люди с таким мироощущением, как Киркегор, Клейст, Гельдерлин,
Достоевский, Чюрленис, Кафка, пришедшие к нам из будущего, в собственном
настоящем вряд ли могут иметь иную, лучшую биографию, чем данную им Богом.
Чуткость не позволяет. Конечно, бывают примеры, когда апокалиптическое
творчество не исключает земной жизни, но они редко совместимы с бессмертием.
Ведь за вечную жизнь в этом мире обычно расплачиваются мукой.
Главная черта таких людей - содрогание, содрогание пред бытием.
Катаклизмы, сотрясающие мир, оставляют большинство бесчувственным. Но для
таких мельчайшие сотрясения - смертельны... Почему? Потому что все зло мира
они принимают на себя, потому что их собственные недостатки кажутся им
безмерными...
Искусство - это антисудьба, полагал Мальро. Вот почему выходом для
таких становится искусство. Мало веря в успех своего сочинительства, Кафка
видел смысл жизни только в нем. И внес в него, может быть, самое сокровенное
из всего, что когда-нибудь вносилось в искусство человеком: свое трагическое
разорванное мировосприятие, свое одиночество, свою удивительную иронию.
Обернитесь, вглядитесь, содрогнитесь: чудовищный, безотрадный,
абсурдный мир Кафки - разве не в нем мы живем?
Никому не дано уйти от самого себя - даже в раздвоении, даже в безумии.
"Для меня это ужасная двойная жизнь, из которой, возможно, есть только один
выход - безумие". Или - самоубийство, мысль о котором то там, то тут
мелькает в его дневнике. Работа в канцелярии - производительность труда была
ничтожной ("Имей ты об этом представление, ты пришел бы в ужас", - пишет он
отцу) - это одна жизнь. Другая - лихорадочная, спазматическая, урывочная -
работа по ночам, работа, без которой он не мог существовать и которая
истощала его и без того слабый организм.
Мысли о фабрике - это мой бесконечный Судный День.
Раздвоенность порождает болезненное искусство, говорим мы. Еще бы!
Откуда раздвоенность у нас?! Но ведь болезнь, боль, страдание, отчуждение,
насилие над собой - разве не часть жизни? не ее правда?
Как у всех великих, главный герой его произведений - он сам. Он и не
скрывает этого, имена героев свидетельствуют.
Наблюдая самого себя, собственными разверстыми ранами он ощущает, что
он сам и есть первочастица страшного мира. Высшая боль, доступная высшей
чистоте: проклятие, обращенное не к миру, но к самому себе.
Не удивительно, что главную задачу жизни он связывал с автобиографией,
которую так и не написал, но и то, что он написал, есть исповедь.
Я разбился о самого себя.
Ф. Кафка
Какие страдания я должен переносить и причинять.
Ф. Кафка
Нет нужды выходить из дому. Оставайся за своим столом и прислушивайся.
Даже не прислушивайся, жди. Даже не жди, будь неподвижен и одинок. И мир
откроется тебе, он не может иначе...
Ф. Кафка
Весь Кафка - символ, символ одиночества, которое, как он сам писал,
"можно назвать только русским".
Е. Кацева
То, что Адорно сказал о Шенберге - "Натолкнулся на общественный
характер одиночества, так как развил его до предела" - ни к кому не
относится в большей мере, чем к Кафке.
Человек обретает себя лишь в связях с другими. А его связи рвут все -
свои и чужие. Вот почему он так страстно тянется к тем и другим, стонет от
отсутствия тепла и стремится обрести его заклинаниями.
Несмотря на странности, которые я признаю за собой, я не предаю мою
расу... Странен мой характер, но нельзя забывать, что он объясняется
особенностями моей расы.
Меня примут со всеми почестями, меня, который в глубине души всегда
чувствовал себя вне закона, чем-то вроде дикаря, осаждающего городские
стены. Я погружаюсь в желанное тепло, исходящее от всех собак, собравшихся
вокруг меня.
Одиночество... Одиночество, доведенное до экстаза, до болезненных
видений, до абсурда, но не из этого ли абсурда - сверхъестественные реалии
Кафки?..
Бессонная ночь. Третья подряд... Я думаю, эта бессонница происходит
оттого, что я пишу... Видение... Я не могу спать. Только видения, никакого
сна.
Он не верил ни в справедливость, ни в способность человека изменить
свой мир. Одно время он заинтересовался идеями анархизма и социализма, но
быстро осознал их неосуществимость. В конечном итоге он пришел к заключению,
что революционная борьба не способна изменить сущность мирового порядка, что
всегда меняется лишь видимость и, хуже того, болезнь загоняют внутрь. Так
его темой стала внеисторическая несвобода человека, его подчиненность
собственным страстям и Ничто. Он наделил весь мир собственным чувством
страха и, как выяснилось, оказался пророком.
Все первопроходцы чуть-чуть фанатики: без фанатизма нет
провиденциализма. Именно поэтому Кафка увидел нечто большее, чем реальность,
- ее иррациональную сущность, ее тайну, ее зыбкую неустойчивость, ее
беспомощность, фатальность, обреченность - Процесс...
Живя в "обратном пространстве", Кафка страшится одиночества и...
стремится к нему, извлекает из него творческую силу, превращает в источник
существования.
Дневники Кафки полны признаний, воспевающих одиночество. "В сущности,
одиночество - моя единственная цель, мой самый большой соблазн... и несмотря
на это - страх перед тем, что я так люблю". В одном из писем он рассуждает,
что восприятие одиночества как высокого долга и муки - "искусственная
конструкция". Одиночество представляется ему "удовольствием и выгодой". Даже
если принять во внимание исповедальный пафос этого высказывания,
адресованного Фелице, остается признание за одиночеством, а следовательно и
за творчеством, одно с другим у Кафки неразрывно, обыкновенного личностного
истока - удовольствия. Это не только наслаждение отказом, о котором мы
говорили, это наполнение жизни смыслом, в конечном счете, надеждой:
"...молчи и будь в одиночестве. Вселенная сама начнет напрашиваться на
разоблачение...". Одиночество привело Кафку к утверждению обусловленности
творчества личностной необходимостью. Кафка раскрывал в творчестве строгую
подчиненность душевному пространству творящего. "Я даже думаю, что и в
состоянии поглощенности я тоже вовлечен в предел лишь этих узких границ, но
тогда я этого не чувствую из-за увлеченности".
Я не стал бы связывать отношения Кафки с женщинами с какими-либо
сексуальными отклонениями, в частности с импотенцией, как предполагает Дарел
Шарп. Хотя нижеприведенные записи Кафки могут быть интерпретированы как
свидетельства сексуальной несостоятельности, здесь надо иметь в виду скорее
особенно-
сти его психики, чем внутренней секреции, его амбивалентное отношение к
духовной близости и сексу, отношение к женщинам как к повсюду расставленным
тенетам для мужчин...
Что сделал ты с дарованным тебе счастьем быть мужчиной? - Не
получилось, вот и все, что можно сказать.
За исключением времени, проведенного в Цукмантеле, у меня никогда не
было интимных отношений с женщинами. Да еще, пожалуй, встреча со швейцарской
девушкой в Риве. Первая предстала женщиной, а я был несведущ. Вторая была
ребенком, я же оказался в полном замешательстве.
В письме, написанном в последние годы жизни, Кафка рассказывает о своем
первом опыте полового общения с женщиной (проституткой). "В целом опыт
оказался более ужасным, более непристойным". Его отношение к сексу можно
обобщить в одной фразе: "Коитус как кара за счастье быть вместе".
По свидетельству близко знавших его людей, в юности Кафка посещал
публичные дома и сам признавался: "Мой пол гнетет меня, мучает днем и ночью,
я должен преодолевать страх и стыд и даже грусть, чтобы удовлетворить его
потребность".
Тот же мотив при описании встречи с продавщицей из магазина готового
платья в гостинице "Кляйнзайте". У входа в гостиницу его охватывает сложное
чувство "очарования, возбуждения и омерзения":
Когда мы под утро возвращались домой по Карловому мосту, я, конечно,
был счастлив, но счастье это состояло лишь в том, что моя вечно скулящая
плоть наконец-то обрела покой, а самое большое счастье было в том, что все
не оказалось еще более омерзительным, еще более грязным.
Секс Кафка воспринимает как "нож, которым я причиняю себе боль", но
чаще, как нечто грязное, постыдное, отдающее серой ада. Вот его описание
сексуального влечения: "желание маленькой, совершенно определенной мерзости,
чего-то слегка пакостного, постыдного, грязного, и даже в том лучшем, что
мне доставалось на долю, сохранялась частичка этого, некий дурной душок,
толика серы, толика ада. В этой тяге есть что-то от Вечного Жида,
бессмысленно влекомого по бессмысленно грязному миру".
Кафку тянет к женщинам, любовные встречи для него не редкость, особенно
в 1907 - 1909 гг. Сохранились имена некоторых девушек: Хедвига Вайлер, Фанни
Рейс, Маргарет Кирхер, мадам
Чиссик, но последствия этих встреч большей частью - болезненные:
Что за наваждение с девушками - несмотря на головные боли, бессонницу,
седину, отчаяние. Я подсчитал: с прошлого лета (1915 г.) их было не менее
шести. Я не могу устоять, не могу удержаться, чтобы не восхититься достойной
восхищения, и не любить, пока восхищение не будет исчерпано. Я виноват перед
всеми шестью почти только внутренне, но одна из них передавала мне через
кого-то упреки.
Я не могу выносить никакую женщину, которую любил бы.
Я надеялся немного удовлетворить свою любовь букетом цветов, но это был
напрасный труд. Возможны лишь литература или совокупление. Я не пишу об
этом, потому что этого не знал, но предостерегаю, поскольку частые
совокупления хороши лишь, когда о них пишешь.
Клод Давид высказал предположение, что подавленное либидо Кафки связано
с отрицательным влиянием отца, по другой версии - с инцестуальным влечением
к сестре. 15 сентября 1913 г., в день помолвки Валли, с которой он был в
семье наиболее близок, в дневнике появляется странная фраза: "Любовь между
братом и сестрой - повторение любви между матерью и отцом". Комментарий К.
Давида:
Не является ли это признанием в кровосмесительном чувстве? Это было бы
трудно отрицать, тем более, что вскоре эта тема возобновляется в
"Превращении": "в поисках, неизведанной пищи" Грегор Замза хочет наброситься
на свою сестру и "поцеловать ее в шею, которая у нее оставалась обнаженной,
без воротничка или ленты". Подверженный причудливым приступам своей
чувственности, Кафка удивляется им и отмечает это в "Дневнике".
В другом месте К. Давид пишет:
Какова его половая жизнь? Каковы его любовные связи? Дневник сообщает о
посещениях борделей - в Милане, в Париже, но они, можно сказать, вызваны
прежде всего любопытством туриста, а также в Праге в конце сентября 1911
года. Немного позднее образы борделя преследуют его во сне: ему снится, что
он ласкает бедро проститутки и внезапно обнаруживает, что все ее тело
покрыто гнойниками. Этот сон не дает достаточного основания для немедленного
заключения
о его страхе перед плотью. Тем не менее Кафка отмечает в декабре 1911
года в одной из записей полное отсутствие желания: "Прежде, - пишет он, -
мне не удавалось свободно объясняться с людьми, с которыми только что
познакомился, потому что я был бессознательно стеснен присутствием
сексуальных влечений, теперь же меня смущает осознание отсутствия влечения".
На горизонте его мыслей не только нет больше ни одной женщины, теперь он
даже боится разговаривать с девушками, предпочитая видеться с ними только
лишь в присутствии более пожилых женщин: "Если слова, которые спонтанно
срываются с моих уст, не подойдут девушке, они всегда могут быть восприняты
особой постарше, у которой я смогу в случае необходимости найти помощь".
Человек страстной, но угнетенной натуры, Кафка делал предложение трем
из пяти близких ему женщин - Фелице Бауэр (дважды), Юлии Вохрыцек* и Милене
Есенской.
С Гретой Блох, подругой Бауэр, дело до помолвки не дошло, хотя
последняя утверждала, что родила от Кафки ребенка. О браке с Дорой Димант
речь не шла из-за категорического отказа ее отца. Любовь была таким же
спасением для Кафки, как и творческие экстазы, и таким же кошмаром,
неизбежно завершавшимся бегством: "Я совсем не предвидел, возможен ли и что
будет означать для меня брак; этот самый большой кошмар моей жизни обрушился
на меня почти совсем неожиданно".
Кафка тянулся к женщинам и бежал их, он жаждал любви и страшился
несвободы. Нарцисс и мазохист в одном лице, он страстно желал быть любимым и
отвергнутым...
Письма к Фелице - уникальное творение эпистолярного жанра,
"анатомический срез мучений", связанных с любовью, восьмисотстраничное
продолжение сомнений раблезианского Па-нурга.
Франц - Фелице:
Ты принадлежишь мне, я выбрал тебя для себя, не думаю, чтобы в
какой-нибудь сказке за какую-нибудь женщину велась более упорная и отчаянная
борьба, чем во мне за тебя...
Письма к Фелице - виртуозный образец эпистолярного жанра, в котором
открывается новый Кафка, с удовольстви-
*Письмо к отцу написано Кафкой под настроением несостоявшегося брака с
Ю. Вохрыцек.
ем, даже наслаждением погружающийся в несвойственный ему языковый
поток: "Молчун вдруг становится говоруном, но с какой гибкостью в изложении
и с какой восхитительной ясностью! Подобно тому, как в угрюмой
непринужденности писем Флобера с трудом можно узнать строгого автора
"Саламбо", "Письма к Фелице" открывают нового Кафку, который отдается языку
и послушно следует за ним".
Кто была Фелица Бауэр? По правде говоря, мы плохо это знаем,
представить ее можно лишь по письмам, написанным ей Кафкой. И маловероятно,
что когда-нибудь о ней будет известно больше. Похоже, что за время долгого
приключения, в котором она оказалась по воле судьбы, она проявила если не
понимание, то по меньшей мере осторожность и терпение. Лишь значительно
позднее она пыталась, впрочем, безуспешно, вырваться из адского круга, в
который вовлекал ее Кафка. Она знала о гениальности своего одержимого
корреспондента, подавлявшего ее своей любовью: Макс Брод дал ей это понять с
самого начала. Фелица представляла, какую взяла на себя ответственность. Ей
приходилось взвешивать опасности и бедствия, которые мог вызвать каждый
неудачный жест.
По правде говоря, в самой Фелице нет ничего, кроме усердия и
банальности, она не очень интересна. Но столь ли важно, какой она была в
действительности? Для Кафки она была такой, какой он ее однажды встретил и
наудачу впустил в свою судьбу. Черты ее лица, движения ее души ничего не
значили.
Есть много оснований полагать, что Кафке, всегда страшившемуся
реальности, необходима была муза, богиня, идол, и все это он пытался обрести
в малознакомой девушке, которую, в сущности, не знал. Создается впечатление,
что он сознательно держится на расстоянии от "невесты", боясь спугнуть тот
образ, который создал внутри себя, и еще более страшась близости,
разрушительной для неземного образа, питающего его вдохновение. "Я не знаю,
смогу ли я вынести твое присутствие, и в состоянии расстройства, в котором я
нахожусь, заслуживаю ли я встречи с тобой". Он пишет Фелице, что испытывает
потребность в женщине, которую может считать своей, но не горит стремлением
увидеться с ней - гораздо больше она ему необходима, как спасение от себя
самого, от собственного невроза, от одолевающих его маний.
Любимой женщине он может предложить лишь немощную любовь слабого. Она
не смогла бы вынести его и двух дней,