Страница:
средних людей. Не просто служить, но быть вдохновенными исполнителями
Святого Дела. Да что там фашизм! Кого мы сегодня выбираем в органы власти,
зная о десятках миллионов уничтоженных коммунистическим
режимом, о морях пролитой крови, о земле, устланной метровым слоем
человеческих костей?..
А "Доктор Фаустус" подменяет ситуацию общественного подчинения средних
людей - не слишком благородных, не слишком дьявольских - ситуацией одинокого
мыслителя, который мысленно семь раз отмерит, и только тогда шагнет.
Мефистофель Фауста и демон фашизма диаметрально противоположны. Идея
Мефистофеля обусловлена культурной традицией. Это прежде всего разумное,
даже мудрое зло...
Да и мог ли художник масштаба Томаса Манна, сознательно творящий мифы
XX века, признающийся в своей любви к Адриану Леверкюну, "несущему грех
свободной воли и бремя страданий эпохи", предостерегающий от "плоского
понимания", сводить главный свой роман к "моделированию" поворота немецкого
народа к гитлеризму?
"Доктор Фаустус" - из тех книг, которые можно толковать самым разным
образом и толкования брать из самых разных культурных сфер. Одни из них
коснутся роли художника и искусства в современном мире, другие, - антиномии
"красоты и истины" или "этики и эстетики" и т.д. Перечислять можно долго...
"Доктор Фаустус" напоминает, что человек подвергся и подвергается соблазну
темных сил - своего "демона".
С. Лем:
Я отбрасываю аллегорический смысл этого великого романа, потому что он
возвышает кровавую бессмыслицу, стремится разглядеть черты - хоть адского -
величия в чепухе, единственный предмет гордости которой - число жертв. И
поскольку жертвам этим судьба отказала в греческой трагедии, единичной
смерти, гибели во имя ценностей, которые называет и возвеличивает миф, -
приходится отказать в праве на трагедию и палачам. Они не доросли до нее. Не
было в них ничего, кроме тупой, пошлой рутины зла, перечеркивающей
возвышенный миф о категорическом императиве.
Если так велико желание дать Леверкюну социальное и злободневное
звучание, то почему бы не вспомнить одновременное появление романа Доктор
Фаустус и постановления ЦК ВКП(б) от 10 февраля 1948 года "Об опере "Великая
дружба"
В. Мурадели"? В конце концов и там, и здесь речь шла о новой музыке. В
конце концов, бесы, соблазнившие Россию, были не менее зловещи. В конце
концов, Гитлер превозносил Вагнера, а что творил Сталин с Шостаковичем?..
Главное отличительное качество романов Томаса Манна - полифония,
множество голосов, идей, тем, мнений, трактовок. Э. Келлер, характеризуя
самого Манна, писал: "Он был слишком Гермес, чтобы принять какую-либо
односторонность". Да и сам Манн говорил о себе: "Я никогда не опираюсь на
окончательную истину. Вместо этого - бесконечный процесс исправления и
расширения собственных знаний...". А вот свидетельство об отце одного из
сыновей, Голо Манна:
Дискуссия непрерывно происходила в нем самом, внутренняя диалектика,
которая творчески перерабатывалась обычно в каком-нибудь произведении;
взгляды, которые окаменевали в односторонние, субъективные тезы, его не
беспокоили, они принципиально не интересовали Томаса Манна...
Приписывать встрече Леверкюна с чертом единственный, выгодный нам смысл
- значит искажать Манна! Недаром накануне создания сцены с чертом он
подробно штудирует тему двой-ничества у Гофмана, перечитывает Искушения
святого Антония, Историю доктора Джекиля и мистера Хайда, беседу Ивана
Карамазова с чертом.
Мы извратили Доктора Фаустуса, особенно явление лукавого Леверкюну,
пытаясь превратить диалог с бесом в протест против иррациональности и
модернизма. Это - обман!
Здесь нет анафемы. Манн достаточно мудр, дабы предпочесть безрассудство
тотальной рационализации экстремизму иррациональности.
Он знал, что в хаотическом мире, выдаваемом за однозначный, идеологией
может стать все: культ Вагнера, созданный фашизмом, в такой же мере, как
культ Руссо, созданный социализмом. Не удивительно, что в качестве поводыря
он выбрал Адорно. Конечно, коричневая чума наложила свой отпечаток на
мировоззрение - ненависть к фашизму заглушила более тонкие оттенки чувств.
Но она же, чума, обострила чувство времени и обнажила античный трагизм
художника. Может быть и даже наверное Манн не был таким фаталистом и
изоляционистом, как его музыкальный поводырь, но он имел утонченное
художественное чутье, чтобы в споре лукавого с композитором не стать на
сторону идеологии.
В наш век, говорит Леверкюн в своем обвинительном слове, не пройти
правым путем к смиренномудрому; искусству же и вовсе не бывать без попущения
дьявола, без адова огня под котлом. Поистине, в том, что искусство завязло,
отяжелело и само глумится над собой, что все стало так непосильно и
горемычный человек не знает, куда же ему податься, - в том, друга и братья,
виною время.
Леверкюн, часто думающий как Киркегор, сознает, что искусство должно
быть человечно, но - автономно, изолированно от организованного общества и
завербованной им публики. Его парадоксальность - в том, что оно способно
открыть новое, лишь сопротивляясь конформизму, благодаря крайнему уединению,
отказу от общественного. Отчуждение от "всех" - уже не способ существования,
а средство сопротивления организованному обществу, согласию масс с аппаратом
господства. Не "или-или" - любовь к искусству или любовь к людям, но "и -
и": любовь к людям и отказ от человеческой стихии.
Духовная жизнь гениев редко пересекается с общественной и политической
жизнью народа. Об этом свидетельствует весь опыт немецкого народа: фашизм
появился не от глубокомысленной отрешенности гениев от бытия и их отвращения
к политике, а от конформизма и негативных качеств народных масс, от
недостатков самой человеческой природы.
На собственной судьбе Томас Манн испытал силу этой стихии, за которой
стоял не эстетизм художников и не эскапизм безумцев, а мощь стадных чувств.
Когда завершилась самая страшная бойня, которую знала Европа, Манн,
Гессе и другие великие немцы не могли найти себе места, не ответив на
вопрос, как это могло произойти в Германии - стране философов и музыкантов.
Между тем, ответ был уже давно дан. Философия не имеет национальной почвы в
Германии, писал столетием раньше Гельдерлин. Немецкая масса погрязла в
частном интересе, в служении собственному чреву и собственному карману. Кант
и Гельдерлин далеки от нее, немцы бегут от подлинно великого и никакому
Моисею не увести их от египетских горшков с мясом и золотого тельца...
Политические взгляды Томаса Манна лучше всего характеризовать понятием
терпимость, с единственным исключением - фашизма. Что до его отношения к
коммунизму, то здесь спектр оценок широк до взаимоисключительности. Одни
обвиняли его в сочувствии коммунистическим идеям, изображали в виде
"интеллектуального могильщика Запада", другие относили чуть ли не к
антикоммуни-
стам. Симпатии к СССР не мешали ему видеть кровь, которой оплачена идея
коммунизма, и прямо говорить о "суеверном страхе перед коммунизмом как
источником всего мирового бедствия". Дети писателя, прежде всего Эрика Манн,
категорически отвергали симпатии отца социалистической идее. Называя его
"сыном Запада", Эрика во введении к третьему тому писем отца прямо говорит о
его резко отрицательном отношении к коммунизму в семейных разговорах.
Хотя в обширнейшем наследии Т. Манна можно обнаружить свойственную
интеллигенту терпимость к социальным экспериментам, духовный мир коммунизма
претил ему: вульгаризация культуры социалистическим реализмом, уродства
коммунистической бюрократии, уничтожающая критика "литераторами в штатском"
его собственного творчества, просто человеческая проницательность и мудрость
рождали ту настороженность к "прекрасному новому миру", которая усиливалась
с возрастом.
Неужели Павезе думает, что под коммунистическим господством ему будет
разрешено любить моего "Иосифа"? Было бы очень наивно так думать.
Кто не испытал бы сомнений при виде культурно-педагогических усилий
коммунистической бюрократии? Именно эти усилия заставляют меня далеко
держаться от духовного мира коммунизма.
Империализму, воинственности, агрессивности коммунизма Томас Манн
неизменно противопоставлял светлый мир бюргерства, из которого вышел сам,
изобилия и терпимости бюргерской культуры, облагораживающего воздействия
бюргерской ноосферы, достоинства и рассудительности, добродушия и усердия,
душевного изящества и умения владеть собой - качеств, этой культурой
прививаемых. "Этическое в значительной степени совпадает с бюргерским, -
писал он. - Слишком уж тесно сплетена эта жизненная форма с идеей
человечества, гуманизма и вообще человеческого развития, чтобы она могла
оказаться чужеродной и ненужной...".
Томас Манн одним из первых узрел огромное сходство между фашизмом и
коммунизмом и указал на общность корней: "Фашизм, как и коммунизм, исходят
из Гегеля". Он долго не мог простить немецкому народу предательство культуры
и после войны даже не пытался найти общий язык с бывшими согражданами,
плясавшими на фашистком шабаше и прислуживавшими дьяволу. Он любил повторять
строки Гейне: "Как ночью вспомню про Германию, так поскорей спешу опять
заснуть".
Пра-пра-пра-пра - это загадочный звук могилы и засыпанного времени.
Т. Манн
Итак, время Волшебной горы, стремительное или тягучее, наполненное
деятельностью или скукой, содержательное или пустое. Мгновение упоения,
которое не забывается никогда, и годы убожества и пустоты. Время взлета и
время застоя, драгоценный миг и мучительная жизнь. Одухотворение и
прозябание. Время, всегда и для всех разное. Относительное как страдание и
счастье.
Время ожидания и исполнения надежд. Время, рвущееся вперед и текущее
вспять. Время мертвое и живое. Время живота и время духа.
Его нельзя рассказать, его можно лишь пережить.
Говорят, что, когда ждешь, время тянется. Но вместе с тем - и это,
пожалуй, ближе к истине - оно летит даже быстрее, ибо ожидающий проглатывает
большие массы времени, не используя их и не живя ради них самих.
- Ну а каким же органом мы воспринимаем время? Но как можем мы что либо
измерять, если не можем назвать ни одного его свойства! Чтобы измерять его,
оно должно протекать равномерно, а где это сказано, что оно так и протекает?
В восприятиях нашего сознания этого нет, мы лишь допускаем равномерность для
порядка, а наши измерительные единицы - просто условность.
Иллюзия времени - великая идея раннего средневековья. Его течение в
формах причинности и последовательности - лишь восприятие наших органов
чувств, особым образом построенных, истинное же бытие вещей - это
неподвижное "теперь". "Бродил ли он по берегу моря, этот "доктор", которому
впервые пришла подобная мысль, и ощутил ли на губах легкую горечь
вечности?".
Суть жизни - это всегда настоящее, обращение же в прошлое - это уже
суть ее конца, а в будущее - ее начала. "Умереть - это значит утратить время
и выйти из времени, но это значит обрести взамен вечность или ничто".
Время... Неопределенно-предопределенное будущее.
От начала человечества мы отстоим всего лишь на один миг дальше, нежели
шумеры, вавилоняне и египтяне. И даже жители Гондваны и Лемурии - почти наши
современники в колодце времен, уходящем к неандертальцу.
Неизмеримо-глубокий колодец времен человеческой истории. Время Иосифа и
его братьев.
Колодец прошлого.
Берггофский аналитик времени раз за разом обращался к мифу потому, что
он не имеет времени, что его форма не "это было" (es war), а "это есть" (es
ist). За историчностью, изменчивостью поверхности жизни скрывается вечный и
вневременный мир, почти не меняющийся в своей сущности человек, "издревле
заданные формы" характеров и судеб. В И о с и ф е представлен манновский
принцип "стяжения времени" - сосуществования, накладки "в настоящем" разных
эпох - событий XX и XIV веков до нашей эры, времен Иакова и Рахили,
Аменхотепа IV и расцвета Вавилона, гностических ересей и христианских
учителей.
Это свободное смешение времен, мир вне времени и пространства,
существующий всегда и никогда, в любом месте и нигде, мир поминок и
воскрешений - все это до деталей аналогично джойсовской вселенной.
Герои Т. Манна равнодушны к категории времени. Они и в этом отношении
не выделяют себя из общего. Иаков, например, не считал годов, не знал,
"сколько лет ему было при встрече с Лабаном".
Прошлое совершается постоянно в настоящем, жизнь соотносится с
психологией мифологического типа, сверхсущества, а оно не умирает и поэтому
не знает времени. Даже Иосиф Прекрасный вне времени: "В пятьдесят лет он
более, чем всегда, соответствовал своим двадцати". Ибо Иосиф "идет по следу"
мифологических красавцев-богов - и прекрасная праформа реализуется во всех
его делах. В этом романе, как и в "Волшебной горе", Манн виртуозно
использует фактор времени для своих философских целей: время "движется и не
движется".
Как у Ницше или у Джойса, время Манна - великий круговорот,
"обращение", судьба, стирающая противоположности, "преодоление дуализма
между Богом и Миром" в духе гностического предания, круговорот в
взаимопревращение явлений.
Но бывает и деятельное, созидательное время, вынашивающее перемены, но
это исключительное время, не встречающееся
почти никогда. Бывают такие короткие мгновения, которые движут время
вперед. Время тянется, тянется, ничего не меняя - и вдруг несколько
мгновений меняют все. Время словно погружается в воронку, захлебывается,
поворачивается вокруг собственной оси. Одно мгновение связывает в сноп все
остальное время, все это вялое и бесцветное время, заставляет его пройти
через узкую щель одной тревоги, одной радости, одной мысли-молнии.
То, что оно связано с пространством, следует не из формул знаменитых
ученых, а из нашей ленивой, медленно текущей на необъятных пространствах
жизни. Как там у Сеттембрини?
Когда русский говорит "четыре часа", это все равно что кто-нибудь из
нас говорит "один". Разве небрежность этих людей в отношении времени не
связана с безмерностью пространства, которое занимает их страна? Там, где
много пространства, много и времени - недаром про них говорят, что это
народ, у которого есть время и который может ждать.
Так ли это? Не истекло ли наше обилие времени в бесплодие наших
бескрайних пространств? Не растворили ли наши пространства наше время?
Как и джойсово, манново время - это показал Фогель - многослойно Оно
непрерывно суммирует, копит и щедро, по-джойсовски, расточает накопленное.
Всем.
...существо, и трижды и четырежды возрождавшееся во мне, переживало
наяву некие мгновения бытия, ускользнувшие от времени, - мимолетные, хоть
они и принадлежали вечности. И я чувствовал, что только наслаждение,
испытанное в эти минуты экстаза, - пусть оно и нечасто выпадало на мою долю,
- было истинно и плодотворно. М. Пруст
В своих книгах я много раз возвращался к проблеме присутствия личности
писателя в его творчестве, автобиографизма,
приписывания художественным образам собственных черт, тайн, скрытых
движений души. Пруст, искусно овладевший технологией перевоплощений,
отличается от других исповедальных авторов той виртуозностью изображения
внутренних побуждений человека, которая позволяет увидеть в художественном
образе не только авторский, но и собственный лик.
Он так искусно сумел передать форму некоторых явлений внутренней жизни,
которые до того представали перед нами в смутном или обманчивом свете, что
мы сразу же распознаем в них свои собственные переживания и даже удивляемся,
как это нам самим не удавалось в них разобраться... когда "Пруст пишет о
себе, он в то же время пишет и о нас".
Взгляд Пруста неизмеримо острее и пристальнее нашего; когда мы его
читаем, он как бы одалживает нам свое видение. Вещи, на которые он смотрит
(причем настолько естественно, что никогда не замечаешь, как он это делает),
- самые что ни на есть обычные, и оттого нам постоянно кажется, что он дает
нам возможность заглянуть в самих себя; благодаря ему все смутное в нас
отделяется от хаоса, осознает себя, и... мы воображаем... что сами пережили
любую подробность, мы ее узнаем, принимаем, и тем самым обогащается наше
собственное прошлое. Книги Пруста действуют на наполовину покрытые вуалью
фотопластинки наших воспоминаний, словно сильные проявители, на них
неожиданно возникает чье-то лицо, чья-то забытая улыбка - и те переживания,
которые без всех этих мелочей канули бы в Лету.
Сам Пруст прекрасно понимал главную задачу писателя - пробудить в
читателе глубоко спящие в нем чувства, "научить читать в себе":
Лишь в силу привычки, усвоенной из неискреннего языка предисловий и
посвящений, писатель говорит "мой читатель". В действительности всякий
читатель если и читает, то только в себе самом. Само произведение - всего
лишь оптический прибор, предлагаемый читателю, чтобы помочь различить то,
чего без этой книги он, возможно, никогда бы в себе не разглядел. Узнавание
читателем в самом себе того, о чем говорится в книге, - доказательство ее
истинности, и наоборот... ("Обретенное время").
Как я уже говорил, они будут не моими читателями, а своими
собственными, ведь моя книга - всего лишь увеличительное стекло, вроде тех,
что предлагал покупателям продавец очков в Комбре; моя книга научит их
читать в себе самих.
И я не попрошу расхваливать меня или бранить, а только сказать,
насколько мне это удалось, правда ли слова, которые они читают в самих себе,
те же, что я написал (хотя возможные расхождения не всегда объясняются тем,
что я ошибся, возможно, и сам читатель не из тех, кого моя книга научила бы
читать в себе) ("Обретенное время").
При бесспорном автобиографизме Марселя в Поисках, при величайшей
исповедальности романа полное отождествление "двух Марселей" вряд ли
необходимо и оправдано. Во-первых, Марсель-герой отличается от
Марселя-автора тем мифом, о котором уже шла речь и которым автор прятал
многие тайны собственной души, не подлежащие всеобщему обозрению. Во-вторых,
реальная жизнь автора была во многом иной, с иным "подпольем" и иными
конкретными обстоятельствами.
Выходец из зажиточной буржуазной семьи потомственных торговцев,
обосновавшихся в Иллье еще в XVI веке, сын удачливого врача, получившего
образование в Сорбонне, женившегося в 1870-м на дочери богатого еврейского
банкира - Жанне Вейль, Марсель Пруст без особого труда вошел в самые высокие
круги парижского света: титулованные пациенты известного доктора Адриена
Пруста, связи банкиров Вейлей и обычаи дома "тетки Леонии" стали тому
порукой.
Впрочем, Марсель никогда не "выпячивался", "знал свое место" и тому
было множество причин: "сомнительное происхождение", "подполье",
интровертированность, созерцательное отношение к жизни. Он высоко ценил
дружбу с сиятельными особами, был искренне предан приятелям, но всегда
оставался отстраненным наблюдателем, губкой, жадно впитывающей впечатления,
но не "душой" общества, тем более не выскочкой или заводилой, рвущимся
вперед.
Это была жизнь, насыщенная прежде всего эстетическими впечатлениями,
радостями, наслаждениями: театр, концерты, музеи и выставки, и как бы
рожденное музыкой, живописью, литературой, ими продиктованное и ими
поверяемое общение с природой.
Здесь наиболее важно то, что годы внешне праздной жизни Марселя не
прошли даром: это был подготовительный период накопления впечатлений,
поглощения видимого, необходимого для следующего творческого этапа, самим
Прустом определенного как "сознание, что ему предстоит заглянуть далеко за
пределы видимого".
Автобиографичность и психоаналитичность Жана Сантея представляют нам
возможность проследить формирование характера и особенности психического
склада его автора - крайнюю степень эгоцентричности, неуравновешенности,
безрассудства, подверженности приступам немотивированной ярости, стремления
любой ценой и немедленно удовлетворить желание момента...
Вспыльчивый деспотичный подросток из "Жана Сантея", непочтительный и
грубый с родителями, если они ему не угодили, - смягчается в "Сване" и
последующих книгах; рассказчик остается таким же чувствительным, но теперь
он более сдержан и, даже описывая неуравновешенность, сохраняет спокойствие,
которого не хватало герою (и автору) "Жана Сантея".
Но чуткость юного деспота, видимо, подсказывает ему в нужный момент
красивые слова и жесты - домашнего тирана любят. А он нуждается в любви или
хотя бы - в нежной заботе. В "Жане Сантее" Пруст не всегда правильно
рассчитывает время, необходимое в романе для достижения того, чего он в
жизни добивался от других своим обаянием.
Этот свойственный многим детям синтез напора и обаяния, эгоизма и
любви, тирании и нежности не кажется противоестественным, хотя в данном
случае принимает гипертрофированные формы. Марсель склонен к жестокости,
даже садизму, но - вопреки всем этическим императивам - его сердце
отличается нежностью и добротой. Мы не любим признавать правды жизни: что
экзальтация может быть внешним проявлением эгоизма, а за любовью к своему
народу и всему человечеству нередко прячется глубоко затаенная некрофилия. У
юного Марселя было нежное, доброе, чувствительное сердце, требующее любви и
в этом своем вожделении доходящее до крайних степеней деспотии и...
граничащее с расточительностью щедрости.
Пруст высоко ценил человеческую доброту и душевность, считал, что
недобрый писатель не может быть талантлив: "Сердце есть высшее измерение
ума". Это вполне естественно для человека, измеряющего интеллектом тончайшие
движения души, превращающего пылкую чувственность в предмет исследования.
Ключ к Прусту - уникальное сочетание высочайшего интеллектуализма с
уникальной эмоциональностью, парадоксальное сосуществование плотиновской
духовности и десадовской страсти, гедонизма и мазохизма.
В юности у Марселя Пруста была способность наслаждаться Жизнью,
соразмерная его умению страдать - то есть безмерная. Все его органы чувств
(пока он не слишком тяжело болен) участвуют в затянувшемся пиршестве, где
утехи чревоугодия сочетаются с утехами сна, да и с любыми другими. Часто со
многими, а то и со всеми сразу. Он вновь переживает их "В поисках
утраченного времени", где плотские радости, став умозрительными, все же не
утратили сладострастия.
Гедонист, эпикуреец, гурман, "сексуально озабоченный" собственной
"инакостью" жизнелюб, погружен в Сантее в неизведанную стихию удовольствия,
возбуждающую и тлетворную, где вы преисполняетесь отчаянной дерзости, вас
покидают угрызения совести и вы выбрасываете из головы все моральные
обязательства. Юный Жан стремится испить все ощущения до дна, а затем -
испробовав их, - пережить заново, дабы уже в памяти о них обнаружить нечто
неизведанное - "новую стихию удовольствия".
От удовольствия мы перешли к счастью. Это первое указание на то, что
впоследствии предстанет как постоянная составляющая внутренней жизни Марселя
Пруста - и будет воплощено в его романах. Здесь следует отметить оркестровку
единой симфонии удовольствий, возбуждающих разные органы чувств и на взлете
перетекающих в тончайшие движения духа.
Начав с крайних форм нарциссизма и гедонизма, Пруст кончает виртуозным
эстетизмом - будь то просветленная тоска от свидания с картиной Вермеера Вид
Дельфта, очарование сирени или музыкальной темы Вентейля. Дополнить
мгновенное чувственное впечатление живым и глубоким размышлением "по случаю"
- именно это станет художественным методом мастера одухотворения чувств.
Нередко после обильного ужина, слегка навеселе, он садился в экипаж и
ехал в гости. Подобно мужчине, в разгар любовных судорог страстно сжимающему
волосы любовницы, кружева ее платья, попавшийся под руку краешек простыни, в
тот вечер он не мог удержаться... чтобы не касаться дверцы экипажа, а
начавши движение, уже не мог остановиться, боясь прервать и нарушить
мелодию, звеневшую у него внутри; как сладко ему было нечаянно касаться
плечом стенки фиакра, и как сами собой срывались с его губ и разносились
далеко вокруг слова благодарности резвой лошадке, уносившей его к гостям,
вскидывая гордую точеную голову впереди, за окном экипажа ("Жан Сантей").
Нарциссизм Марселя Пруста имел под собой основания: любующийся своими
умом, красотой, обаянием Жан Сантей вызывал подобные чувства и у других
людей... Поэт Фернан Грег, набрасывая его портрет, писал, что большинство
знавших его женщин считали его красивым, но "он более, чем красив, более,
чем изящен и умен; в нем сочетание всего этого...". Анатоль Франс на вопрос
юного Марселя, отчего он так много знает, ответил: "Очень просто, дорогой
Марсель, когда мне было столько же лет, сколько вам, я не был таким
Святого Дела. Да что там фашизм! Кого мы сегодня выбираем в органы власти,
зная о десятках миллионов уничтоженных коммунистическим
режимом, о морях пролитой крови, о земле, устланной метровым слоем
человеческих костей?..
А "Доктор Фаустус" подменяет ситуацию общественного подчинения средних
людей - не слишком благородных, не слишком дьявольских - ситуацией одинокого
мыслителя, который мысленно семь раз отмерит, и только тогда шагнет.
Мефистофель Фауста и демон фашизма диаметрально противоположны. Идея
Мефистофеля обусловлена культурной традицией. Это прежде всего разумное,
даже мудрое зло...
Да и мог ли художник масштаба Томаса Манна, сознательно творящий мифы
XX века, признающийся в своей любви к Адриану Леверкюну, "несущему грех
свободной воли и бремя страданий эпохи", предостерегающий от "плоского
понимания", сводить главный свой роман к "моделированию" поворота немецкого
народа к гитлеризму?
"Доктор Фаустус" - из тех книг, которые можно толковать самым разным
образом и толкования брать из самых разных культурных сфер. Одни из них
коснутся роли художника и искусства в современном мире, другие, - антиномии
"красоты и истины" или "этики и эстетики" и т.д. Перечислять можно долго...
"Доктор Фаустус" напоминает, что человек подвергся и подвергается соблазну
темных сил - своего "демона".
С. Лем:
Я отбрасываю аллегорический смысл этого великого романа, потому что он
возвышает кровавую бессмыслицу, стремится разглядеть черты - хоть адского -
величия в чепухе, единственный предмет гордости которой - число жертв. И
поскольку жертвам этим судьба отказала в греческой трагедии, единичной
смерти, гибели во имя ценностей, которые называет и возвеличивает миф, -
приходится отказать в праве на трагедию и палачам. Они не доросли до нее. Не
было в них ничего, кроме тупой, пошлой рутины зла, перечеркивающей
возвышенный миф о категорическом императиве.
Если так велико желание дать Леверкюну социальное и злободневное
звучание, то почему бы не вспомнить одновременное появление романа Доктор
Фаустус и постановления ЦК ВКП(б) от 10 февраля 1948 года "Об опере "Великая
дружба"
В. Мурадели"? В конце концов и там, и здесь речь шла о новой музыке. В
конце концов, бесы, соблазнившие Россию, были не менее зловещи. В конце
концов, Гитлер превозносил Вагнера, а что творил Сталин с Шостаковичем?..
Главное отличительное качество романов Томаса Манна - полифония,
множество голосов, идей, тем, мнений, трактовок. Э. Келлер, характеризуя
самого Манна, писал: "Он был слишком Гермес, чтобы принять какую-либо
односторонность". Да и сам Манн говорил о себе: "Я никогда не опираюсь на
окончательную истину. Вместо этого - бесконечный процесс исправления и
расширения собственных знаний...". А вот свидетельство об отце одного из
сыновей, Голо Манна:
Дискуссия непрерывно происходила в нем самом, внутренняя диалектика,
которая творчески перерабатывалась обычно в каком-нибудь произведении;
взгляды, которые окаменевали в односторонние, субъективные тезы, его не
беспокоили, они принципиально не интересовали Томаса Манна...
Приписывать встрече Леверкюна с чертом единственный, выгодный нам смысл
- значит искажать Манна! Недаром накануне создания сцены с чертом он
подробно штудирует тему двой-ничества у Гофмана, перечитывает Искушения
святого Антония, Историю доктора Джекиля и мистера Хайда, беседу Ивана
Карамазова с чертом.
Мы извратили Доктора Фаустуса, особенно явление лукавого Леверкюну,
пытаясь превратить диалог с бесом в протест против иррациональности и
модернизма. Это - обман!
Здесь нет анафемы. Манн достаточно мудр, дабы предпочесть безрассудство
тотальной рационализации экстремизму иррациональности.
Он знал, что в хаотическом мире, выдаваемом за однозначный, идеологией
может стать все: культ Вагнера, созданный фашизмом, в такой же мере, как
культ Руссо, созданный социализмом. Не удивительно, что в качестве поводыря
он выбрал Адорно. Конечно, коричневая чума наложила свой отпечаток на
мировоззрение - ненависть к фашизму заглушила более тонкие оттенки чувств.
Но она же, чума, обострила чувство времени и обнажила античный трагизм
художника. Может быть и даже наверное Манн не был таким фаталистом и
изоляционистом, как его музыкальный поводырь, но он имел утонченное
художественное чутье, чтобы в споре лукавого с композитором не стать на
сторону идеологии.
В наш век, говорит Леверкюн в своем обвинительном слове, не пройти
правым путем к смиренномудрому; искусству же и вовсе не бывать без попущения
дьявола, без адова огня под котлом. Поистине, в том, что искусство завязло,
отяжелело и само глумится над собой, что все стало так непосильно и
горемычный человек не знает, куда же ему податься, - в том, друга и братья,
виною время.
Леверкюн, часто думающий как Киркегор, сознает, что искусство должно
быть человечно, но - автономно, изолированно от организованного общества и
завербованной им публики. Его парадоксальность - в том, что оно способно
открыть новое, лишь сопротивляясь конформизму, благодаря крайнему уединению,
отказу от общественного. Отчуждение от "всех" - уже не способ существования,
а средство сопротивления организованному обществу, согласию масс с аппаратом
господства. Не "или-или" - любовь к искусству или любовь к людям, но "и -
и": любовь к людям и отказ от человеческой стихии.
Духовная жизнь гениев редко пересекается с общественной и политической
жизнью народа. Об этом свидетельствует весь опыт немецкого народа: фашизм
появился не от глубокомысленной отрешенности гениев от бытия и их отвращения
к политике, а от конформизма и негативных качеств народных масс, от
недостатков самой человеческой природы.
На собственной судьбе Томас Манн испытал силу этой стихии, за которой
стоял не эстетизм художников и не эскапизм безумцев, а мощь стадных чувств.
Когда завершилась самая страшная бойня, которую знала Европа, Манн,
Гессе и другие великие немцы не могли найти себе места, не ответив на
вопрос, как это могло произойти в Германии - стране философов и музыкантов.
Между тем, ответ был уже давно дан. Философия не имеет национальной почвы в
Германии, писал столетием раньше Гельдерлин. Немецкая масса погрязла в
частном интересе, в служении собственному чреву и собственному карману. Кант
и Гельдерлин далеки от нее, немцы бегут от подлинно великого и никакому
Моисею не увести их от египетских горшков с мясом и золотого тельца...
Политические взгляды Томаса Манна лучше всего характеризовать понятием
терпимость, с единственным исключением - фашизма. Что до его отношения к
коммунизму, то здесь спектр оценок широк до взаимоисключительности. Одни
обвиняли его в сочувствии коммунистическим идеям, изображали в виде
"интеллектуального могильщика Запада", другие относили чуть ли не к
антикоммуни-
стам. Симпатии к СССР не мешали ему видеть кровь, которой оплачена идея
коммунизма, и прямо говорить о "суеверном страхе перед коммунизмом как
источником всего мирового бедствия". Дети писателя, прежде всего Эрика Манн,
категорически отвергали симпатии отца социалистической идее. Называя его
"сыном Запада", Эрика во введении к третьему тому писем отца прямо говорит о
его резко отрицательном отношении к коммунизму в семейных разговорах.
Хотя в обширнейшем наследии Т. Манна можно обнаружить свойственную
интеллигенту терпимость к социальным экспериментам, духовный мир коммунизма
претил ему: вульгаризация культуры социалистическим реализмом, уродства
коммунистической бюрократии, уничтожающая критика "литераторами в штатском"
его собственного творчества, просто человеческая проницательность и мудрость
рождали ту настороженность к "прекрасному новому миру", которая усиливалась
с возрастом.
Неужели Павезе думает, что под коммунистическим господством ему будет
разрешено любить моего "Иосифа"? Было бы очень наивно так думать.
Кто не испытал бы сомнений при виде культурно-педагогических усилий
коммунистической бюрократии? Именно эти усилия заставляют меня далеко
держаться от духовного мира коммунизма.
Империализму, воинственности, агрессивности коммунизма Томас Манн
неизменно противопоставлял светлый мир бюргерства, из которого вышел сам,
изобилия и терпимости бюргерской культуры, облагораживающего воздействия
бюргерской ноосферы, достоинства и рассудительности, добродушия и усердия,
душевного изящества и умения владеть собой - качеств, этой культурой
прививаемых. "Этическое в значительной степени совпадает с бюргерским, -
писал он. - Слишком уж тесно сплетена эта жизненная форма с идеей
человечества, гуманизма и вообще человеческого развития, чтобы она могла
оказаться чужеродной и ненужной...".
Томас Манн одним из первых узрел огромное сходство между фашизмом и
коммунизмом и указал на общность корней: "Фашизм, как и коммунизм, исходят
из Гегеля". Он долго не мог простить немецкому народу предательство культуры
и после войны даже не пытался найти общий язык с бывшими согражданами,
плясавшими на фашистком шабаше и прислуживавшими дьяволу. Он любил повторять
строки Гейне: "Как ночью вспомню про Германию, так поскорей спешу опять
заснуть".
Пра-пра-пра-пра - это загадочный звук могилы и засыпанного времени.
Т. Манн
Итак, время Волшебной горы, стремительное или тягучее, наполненное
деятельностью или скукой, содержательное или пустое. Мгновение упоения,
которое не забывается никогда, и годы убожества и пустоты. Время взлета и
время застоя, драгоценный миг и мучительная жизнь. Одухотворение и
прозябание. Время, всегда и для всех разное. Относительное как страдание и
счастье.
Время ожидания и исполнения надежд. Время, рвущееся вперед и текущее
вспять. Время мертвое и живое. Время живота и время духа.
Его нельзя рассказать, его можно лишь пережить.
Говорят, что, когда ждешь, время тянется. Но вместе с тем - и это,
пожалуй, ближе к истине - оно летит даже быстрее, ибо ожидающий проглатывает
большие массы времени, не используя их и не живя ради них самих.
- Ну а каким же органом мы воспринимаем время? Но как можем мы что либо
измерять, если не можем назвать ни одного его свойства! Чтобы измерять его,
оно должно протекать равномерно, а где это сказано, что оно так и протекает?
В восприятиях нашего сознания этого нет, мы лишь допускаем равномерность для
порядка, а наши измерительные единицы - просто условность.
Иллюзия времени - великая идея раннего средневековья. Его течение в
формах причинности и последовательности - лишь восприятие наших органов
чувств, особым образом построенных, истинное же бытие вещей - это
неподвижное "теперь". "Бродил ли он по берегу моря, этот "доктор", которому
впервые пришла подобная мысль, и ощутил ли на губах легкую горечь
вечности?".
Суть жизни - это всегда настоящее, обращение же в прошлое - это уже
суть ее конца, а в будущее - ее начала. "Умереть - это значит утратить время
и выйти из времени, но это значит обрести взамен вечность или ничто".
Время... Неопределенно-предопределенное будущее.
От начала человечества мы отстоим всего лишь на один миг дальше, нежели
шумеры, вавилоняне и египтяне. И даже жители Гондваны и Лемурии - почти наши
современники в колодце времен, уходящем к неандертальцу.
Неизмеримо-глубокий колодец времен человеческой истории. Время Иосифа и
его братьев.
Колодец прошлого.
Берггофский аналитик времени раз за разом обращался к мифу потому, что
он не имеет времени, что его форма не "это было" (es war), а "это есть" (es
ist). За историчностью, изменчивостью поверхности жизни скрывается вечный и
вневременный мир, почти не меняющийся в своей сущности человек, "издревле
заданные формы" характеров и судеб. В И о с и ф е представлен манновский
принцип "стяжения времени" - сосуществования, накладки "в настоящем" разных
эпох - событий XX и XIV веков до нашей эры, времен Иакова и Рахили,
Аменхотепа IV и расцвета Вавилона, гностических ересей и христианских
учителей.
Это свободное смешение времен, мир вне времени и пространства,
существующий всегда и никогда, в любом месте и нигде, мир поминок и
воскрешений - все это до деталей аналогично джойсовской вселенной.
Герои Т. Манна равнодушны к категории времени. Они и в этом отношении
не выделяют себя из общего. Иаков, например, не считал годов, не знал,
"сколько лет ему было при встрече с Лабаном".
Прошлое совершается постоянно в настоящем, жизнь соотносится с
психологией мифологического типа, сверхсущества, а оно не умирает и поэтому
не знает времени. Даже Иосиф Прекрасный вне времени: "В пятьдесят лет он
более, чем всегда, соответствовал своим двадцати". Ибо Иосиф "идет по следу"
мифологических красавцев-богов - и прекрасная праформа реализуется во всех
его делах. В этом романе, как и в "Волшебной горе", Манн виртуозно
использует фактор времени для своих философских целей: время "движется и не
движется".
Как у Ницше или у Джойса, время Манна - великий круговорот,
"обращение", судьба, стирающая противоположности, "преодоление дуализма
между Богом и Миром" в духе гностического предания, круговорот в
взаимопревращение явлений.
Но бывает и деятельное, созидательное время, вынашивающее перемены, но
это исключительное время, не встречающееся
почти никогда. Бывают такие короткие мгновения, которые движут время
вперед. Время тянется, тянется, ничего не меняя - и вдруг несколько
мгновений меняют все. Время словно погружается в воронку, захлебывается,
поворачивается вокруг собственной оси. Одно мгновение связывает в сноп все
остальное время, все это вялое и бесцветное время, заставляет его пройти
через узкую щель одной тревоги, одной радости, одной мысли-молнии.
То, что оно связано с пространством, следует не из формул знаменитых
ученых, а из нашей ленивой, медленно текущей на необъятных пространствах
жизни. Как там у Сеттембрини?
Когда русский говорит "четыре часа", это все равно что кто-нибудь из
нас говорит "один". Разве небрежность этих людей в отношении времени не
связана с безмерностью пространства, которое занимает их страна? Там, где
много пространства, много и времени - недаром про них говорят, что это
народ, у которого есть время и который может ждать.
Так ли это? Не истекло ли наше обилие времени в бесплодие наших
бескрайних пространств? Не растворили ли наши пространства наше время?
Как и джойсово, манново время - это показал Фогель - многослойно Оно
непрерывно суммирует, копит и щедро, по-джойсовски, расточает накопленное.
Всем.
...существо, и трижды и четырежды возрождавшееся во мне, переживало
наяву некие мгновения бытия, ускользнувшие от времени, - мимолетные, хоть
они и принадлежали вечности. И я чувствовал, что только наслаждение,
испытанное в эти минуты экстаза, - пусть оно и нечасто выпадало на мою долю,
- было истинно и плодотворно. М. Пруст
В своих книгах я много раз возвращался к проблеме присутствия личности
писателя в его творчестве, автобиографизма,
приписывания художественным образам собственных черт, тайн, скрытых
движений души. Пруст, искусно овладевший технологией перевоплощений,
отличается от других исповедальных авторов той виртуозностью изображения
внутренних побуждений человека, которая позволяет увидеть в художественном
образе не только авторский, но и собственный лик.
Он так искусно сумел передать форму некоторых явлений внутренней жизни,
которые до того представали перед нами в смутном или обманчивом свете, что
мы сразу же распознаем в них свои собственные переживания и даже удивляемся,
как это нам самим не удавалось в них разобраться... когда "Пруст пишет о
себе, он в то же время пишет и о нас".
Взгляд Пруста неизмеримо острее и пристальнее нашего; когда мы его
читаем, он как бы одалживает нам свое видение. Вещи, на которые он смотрит
(причем настолько естественно, что никогда не замечаешь, как он это делает),
- самые что ни на есть обычные, и оттого нам постоянно кажется, что он дает
нам возможность заглянуть в самих себя; благодаря ему все смутное в нас
отделяется от хаоса, осознает себя, и... мы воображаем... что сами пережили
любую подробность, мы ее узнаем, принимаем, и тем самым обогащается наше
собственное прошлое. Книги Пруста действуют на наполовину покрытые вуалью
фотопластинки наших воспоминаний, словно сильные проявители, на них
неожиданно возникает чье-то лицо, чья-то забытая улыбка - и те переживания,
которые без всех этих мелочей канули бы в Лету.
Сам Пруст прекрасно понимал главную задачу писателя - пробудить в
читателе глубоко спящие в нем чувства, "научить читать в себе":
Лишь в силу привычки, усвоенной из неискреннего языка предисловий и
посвящений, писатель говорит "мой читатель". В действительности всякий
читатель если и читает, то только в себе самом. Само произведение - всего
лишь оптический прибор, предлагаемый читателю, чтобы помочь различить то,
чего без этой книги он, возможно, никогда бы в себе не разглядел. Узнавание
читателем в самом себе того, о чем говорится в книге, - доказательство ее
истинности, и наоборот... ("Обретенное время").
Как я уже говорил, они будут не моими читателями, а своими
собственными, ведь моя книга - всего лишь увеличительное стекло, вроде тех,
что предлагал покупателям продавец очков в Комбре; моя книга научит их
читать в себе самих.
И я не попрошу расхваливать меня или бранить, а только сказать,
насколько мне это удалось, правда ли слова, которые они читают в самих себе,
те же, что я написал (хотя возможные расхождения не всегда объясняются тем,
что я ошибся, возможно, и сам читатель не из тех, кого моя книга научила бы
читать в себе) ("Обретенное время").
При бесспорном автобиографизме Марселя в Поисках, при величайшей
исповедальности романа полное отождествление "двух Марселей" вряд ли
необходимо и оправдано. Во-первых, Марсель-герой отличается от
Марселя-автора тем мифом, о котором уже шла речь и которым автор прятал
многие тайны собственной души, не подлежащие всеобщему обозрению. Во-вторых,
реальная жизнь автора была во многом иной, с иным "подпольем" и иными
конкретными обстоятельствами.
Выходец из зажиточной буржуазной семьи потомственных торговцев,
обосновавшихся в Иллье еще в XVI веке, сын удачливого врача, получившего
образование в Сорбонне, женившегося в 1870-м на дочери богатого еврейского
банкира - Жанне Вейль, Марсель Пруст без особого труда вошел в самые высокие
круги парижского света: титулованные пациенты известного доктора Адриена
Пруста, связи банкиров Вейлей и обычаи дома "тетки Леонии" стали тому
порукой.
Впрочем, Марсель никогда не "выпячивался", "знал свое место" и тому
было множество причин: "сомнительное происхождение", "подполье",
интровертированность, созерцательное отношение к жизни. Он высоко ценил
дружбу с сиятельными особами, был искренне предан приятелям, но всегда
оставался отстраненным наблюдателем, губкой, жадно впитывающей впечатления,
но не "душой" общества, тем более не выскочкой или заводилой, рвущимся
вперед.
Это была жизнь, насыщенная прежде всего эстетическими впечатлениями,
радостями, наслаждениями: театр, концерты, музеи и выставки, и как бы
рожденное музыкой, живописью, литературой, ими продиктованное и ими
поверяемое общение с природой.
Здесь наиболее важно то, что годы внешне праздной жизни Марселя не
прошли даром: это был подготовительный период накопления впечатлений,
поглощения видимого, необходимого для следующего творческого этапа, самим
Прустом определенного как "сознание, что ему предстоит заглянуть далеко за
пределы видимого".
Автобиографичность и психоаналитичность Жана Сантея представляют нам
возможность проследить формирование характера и особенности психического
склада его автора - крайнюю степень эгоцентричности, неуравновешенности,
безрассудства, подверженности приступам немотивированной ярости, стремления
любой ценой и немедленно удовлетворить желание момента...
Вспыльчивый деспотичный подросток из "Жана Сантея", непочтительный и
грубый с родителями, если они ему не угодили, - смягчается в "Сване" и
последующих книгах; рассказчик остается таким же чувствительным, но теперь
он более сдержан и, даже описывая неуравновешенность, сохраняет спокойствие,
которого не хватало герою (и автору) "Жана Сантея".
Но чуткость юного деспота, видимо, подсказывает ему в нужный момент
красивые слова и жесты - домашнего тирана любят. А он нуждается в любви или
хотя бы - в нежной заботе. В "Жане Сантее" Пруст не всегда правильно
рассчитывает время, необходимое в романе для достижения того, чего он в
жизни добивался от других своим обаянием.
Этот свойственный многим детям синтез напора и обаяния, эгоизма и
любви, тирании и нежности не кажется противоестественным, хотя в данном
случае принимает гипертрофированные формы. Марсель склонен к жестокости,
даже садизму, но - вопреки всем этическим императивам - его сердце
отличается нежностью и добротой. Мы не любим признавать правды жизни: что
экзальтация может быть внешним проявлением эгоизма, а за любовью к своему
народу и всему человечеству нередко прячется глубоко затаенная некрофилия. У
юного Марселя было нежное, доброе, чувствительное сердце, требующее любви и
в этом своем вожделении доходящее до крайних степеней деспотии и...
граничащее с расточительностью щедрости.
Пруст высоко ценил человеческую доброту и душевность, считал, что
недобрый писатель не может быть талантлив: "Сердце есть высшее измерение
ума". Это вполне естественно для человека, измеряющего интеллектом тончайшие
движения души, превращающего пылкую чувственность в предмет исследования.
Ключ к Прусту - уникальное сочетание высочайшего интеллектуализма с
уникальной эмоциональностью, парадоксальное сосуществование плотиновской
духовности и десадовской страсти, гедонизма и мазохизма.
В юности у Марселя Пруста была способность наслаждаться Жизнью,
соразмерная его умению страдать - то есть безмерная. Все его органы чувств
(пока он не слишком тяжело болен) участвуют в затянувшемся пиршестве, где
утехи чревоугодия сочетаются с утехами сна, да и с любыми другими. Часто со
многими, а то и со всеми сразу. Он вновь переживает их "В поисках
утраченного времени", где плотские радости, став умозрительными, все же не
утратили сладострастия.
Гедонист, эпикуреец, гурман, "сексуально озабоченный" собственной
"инакостью" жизнелюб, погружен в Сантее в неизведанную стихию удовольствия,
возбуждающую и тлетворную, где вы преисполняетесь отчаянной дерзости, вас
покидают угрызения совести и вы выбрасываете из головы все моральные
обязательства. Юный Жан стремится испить все ощущения до дна, а затем -
испробовав их, - пережить заново, дабы уже в памяти о них обнаружить нечто
неизведанное - "новую стихию удовольствия".
От удовольствия мы перешли к счастью. Это первое указание на то, что
впоследствии предстанет как постоянная составляющая внутренней жизни Марселя
Пруста - и будет воплощено в его романах. Здесь следует отметить оркестровку
единой симфонии удовольствий, возбуждающих разные органы чувств и на взлете
перетекающих в тончайшие движения духа.
Начав с крайних форм нарциссизма и гедонизма, Пруст кончает виртуозным
эстетизмом - будь то просветленная тоска от свидания с картиной Вермеера Вид
Дельфта, очарование сирени или музыкальной темы Вентейля. Дополнить
мгновенное чувственное впечатление живым и глубоким размышлением "по случаю"
- именно это станет художественным методом мастера одухотворения чувств.
Нередко после обильного ужина, слегка навеселе, он садился в экипаж и
ехал в гости. Подобно мужчине, в разгар любовных судорог страстно сжимающему
волосы любовницы, кружева ее платья, попавшийся под руку краешек простыни, в
тот вечер он не мог удержаться... чтобы не касаться дверцы экипажа, а
начавши движение, уже не мог остановиться, боясь прервать и нарушить
мелодию, звеневшую у него внутри; как сладко ему было нечаянно касаться
плечом стенки фиакра, и как сами собой срывались с его губ и разносились
далеко вокруг слова благодарности резвой лошадке, уносившей его к гостям,
вскидывая гордую точеную голову впереди, за окном экипажа ("Жан Сантей").
Нарциссизм Марселя Пруста имел под собой основания: любующийся своими
умом, красотой, обаянием Жан Сантей вызывал подобные чувства и у других
людей... Поэт Фернан Грег, набрасывая его портрет, писал, что большинство
знавших его женщин считали его красивым, но "он более, чем красив, более,
чем изящен и умен; в нем сочетание всего этого...". Анатоль Франс на вопрос
юного Марселя, отчего он так много знает, ответил: "Очень просто, дорогой
Марсель, когда мне было столько же лет, сколько вам, я не был таким