Страница:
такой же злой с тобой, или вернее назвать злым то, что стоит за мной и
травит, терзает меня? Но я даже не отваживаюсь назвать его злым; только
когда я пишу тебе, мне так кажется, и я это говорю.
А вообще все так и есть, как я написал. Когда я пишу тебе, о сне и
мечтать не приходится - ни до, ни после; когда не пишу, то, по крайней мере,
могу заснуть - самым хрупким сном, на час, не больше. Когда я не пишу, я
чувствую только усталость, печаль и тяжесть на душе; когда пишу, меня
терзают беспокойство и страх. Мы ведь умоляем друг друга о сострадании: я
молю тебя позволить мне укрыться, забиться куда-нибудь, а ты меня - но сама
эта возможность безумна, ужасно абсурдна.
Ты спрашиваешь: как же это возможно? Чего я хочу? Что я делаю?
Отвечу примерно так: я, зверь лесной, был тогда едва ли даже и в лесу,
лежал где-то в грязной берлоге (грязной только из-за моего присутствия,
разумеется) - и вдруг увидел тебя там, на просторе, чудо из всех чудес,
виденных мною, и все забыл, себя самого забыл, поднялся, подошел ближе, -
еще робея этой новой, но и такой родной свободы. Я все же подошел,
приблизился вплотную к тебе, а ты была так добра, и я съежился перед тобой в
комочек, будто мне это дозволено, уткнулся лицом в твои ладони и был так
счастлив, так горд, так свободен, так могуч, будто обрел наконец дом -
неотступна эта мысль: обрел дом, - но по сути-то я оставался зверем, чей дом
- лес, и только лес, а на этом просторе я жил одной лишь милостью твоей,
читал,
сам того не осознавая (ведь я все забыл), свою судьбу в твоих глазах.
Долго продолжаться это не могло. Даже если ты и гладила меня нежнейшей из
нежнейших рукой, ты не могла не углядеть странностей, указывавших на лес, на
эту мою колыбель, мою истинную родину, и начались неизбежные неизбежно
повторявшиеся разговоры о "страхе", они терзали мне (и тебе, но тебе
незаслуженно) душу, каждый мой обнаженный нерв, и мне становилось все ясней,
какой нечистой мукой, какой вездесущей помехой я был для тебя...
Милена, зачем ты пишешь о нашем совместном будущем, ведь оно никогда не
наступит, - или потому ты о нем и пишешь? Однажды вечером мы в Вене вскользь
об этом заговорили - и уже тогда у меня было чувство, что мы ищем кого-то
хорошо нам знакомого, без кого мы скучаем, мы зовем его, называем самыми
ласковыми именами, а ответа нет; да и как он мог ответить, его ведь не было
ни рядом, ни далеко окрест.
Мало есть несомненных истин в мире, но вот эта из их числа: никогда мы
не будем жить вместе, в общей квартире, бок о бок, с общим столом - никогда;
даже общего города у нас не будет. Я сейчас чуть не сказал, что так же в
этом уверен, как и в том, что завтра утром не встану с постели (вставать
одному! Я сразу вижу себя под самим собой как под тяжелым крестом, он
придавил меня, я распластан ничком, и какая тяжкая предстоит работа, прежде
чем я смогу хоть немного прогнуться и приподнять навалившийся на меня труп)
и не пойду в бюро. И так оно и есть - я наверняка не встану, но если, для
того, чтоб встать, понадобится усилие лишь чуть большее, чем это в
человеческих силах, я его, пожалуй, и сделаю - чуть выше сил человеческих я
уж как-нибудь поднимусь.
Но ты все эти рассуждения - насчет того, чтоб подняться, - не
воспринимай буквально, на самом деле не так уж все плохо; в том, что я
завтра утром встану, я уверен все-таки больше, чем в самой даже отдаленной
возможности нашей совместной жизни.
Тебя страшит мысль о смерти? А я только ужасно боюсь боли. Это дурной
признак. Желать смерти, а боли не желать - дурной признак. А в остальном -
можно рискнуть на смерть. Тебя выслали в мир, как библейскую голубку, ты не
нашел зеленой ветки и снова заползаешь в темный ковчег.
Я бы так хотел поехать куда-нибудь в деревню - а еще лучше остаться в
Праге и научиться какому-нибудь ремеслу; в санаторий мне меньше всего
хочется. Чего я там не видел? Зажмет тебя главный врач промеж колен - и
давись кусками мяса, которые он будет засовывать тебе карболовыми пальцами в
рот и потом протискивать их вдоль горла в желудок.
Все послеобеденные часы провожу теперь на улицах и купаюсь в волнах
юдофобства*. Сам слышал, как кто-то назвал евреев "praSive plemeno"**. Как
тут не понять того, кто уезжает из страны, где его так ненавидят (и для
этого вовсе нет нужды ни в каком сионизме или в чувстве народной общности).
Геройство, выражающееся в том, что человек все-таки остается, - это
геройство тараканов, которых тоже никакими силами не вытравишь из ванной.
* Речь идет о волне антисемитских демонстраций в Праге (1920 г.).
** "Пархатое отродье" (чешск.).
Только что выглянул в окно: конная полиция, жандармы со штыками
наперевес, разбегающаяся орущая толпа - а здесь наверху, у окна,
омерзительное чувство стыда за то, что ты живешь под постоянной охраной.
Я не могу объяснить ни тебе, ни кому-либо другому, что во мне
происходит. Да и как я смог бы это сделать, когда я даже себе не могу этого
объяснить. Но не это главное; главное вот в чем - и тут все ясно: в
пространстве вокруг меня невозможно жить по-человечески. Ты это видишь - и
все еще не хочешь этому верить?
Если это не к лучшему - прекратить нашу переписку, - значит, я ужасно
заблуждаюсь. Но я не заблуждаюсь, Милена.
Не буду говорить о тебе - не потому что это не мое дело; дело-то мое,
просто не хочу об этом говорить.
Итак, только о себе: того, что ты для меня значишь, Милена, значишь в
целом этом мире, в котором мы живем, ты не найдешь на тех ежедневных клочках
бумаги, что я тебе посылал. Эти письма - такие, как они есть, - способны
только мучить, а если они не мучат, то это еще хуже.
Хотел это письмо порвать, не отсылать и на телеграмму не отвечать,
телеграммы так двусмысленны, но вот пришла открытка и письмо - эта открытка,
это письмо! Но даже и после них, Милена, и даже если мне придется искусать в
кровь мой жаждущий высказаться язык, как могу я поверить, что ты - сейчас! -
нуждаешься в моих письмах, когда единственное, в чем ты нуждаешься, - это
покой, и ты это сама не раз говорила, пусть и почти бессознательно. А эти
письма - одна только мука, они рождены мукой, неизбывной мукой и причиняют
лишь муку, неизбывную муку, и к чему все это - да оно еще может и усилиться
- в эту зиму? Затихнуть - вот единственное средство выжить, и здесь и там.
Печально, да, ну и что из того? Только сон будет невинней и глубже - как у
ребенка. А вот эта мука - этот плуг, бороздящий и сон и день, - вот что
невыносимо.
Во всяком случае, и думать и писать мне становилось все трудней, иной
раз при письме рука бежала вхолостую по бумаге, вот и сейчас так, о мысли я
уже не говорю (снова и снова я восхищаюсь молниеносностью Вашей мысли: мысли
сгущаются, сгущаются - и ударяет молния); во всяком случае, наберитесь
терпения, эта почка раскрывается медленно, да и почка она лишь потому, что
почкой называют нечто наглухо закрытое.
Хуже всего в данный момент (даже я этого не ожидал), что я не могу
продолжать это письмо - даже такое важное письмо. Злые демоны переписки
обступают меня и разрушают мои ночи, которые уже и сами по себе разрушаются,
все больше и больше. Я должен прекратить, я больше не могу. Ах, Ваша
бессонница не то, что моя. Пожалуйста, не пишите мне больше.
Дорогая Милена, уже давно лежит у меня начатое Вам письмо, но никак не
могу его продолжить - старые мои хвори настигли меня и здесь, напали и
слегка скрутили, все дается мне теперь с трудом, каждый росчерк пера, все,
что я пишу, кажется теперь слишком высокопарным, будто я взялся за что-то
непосильное, и если я пишу: "С дружеским приветом" - в самом ли деле у этих
моих приветов достаточно сил, чтобы добраться до шумной, суматошной, серой,
такой городской Лерхенфель-дерштрассе, где я и все мое не смогли бы даже
дышать. Лучше уж вообще не писать, подождать лучших или худших времен - а в
остальном мне тут хорошо...
Я не могу ограничиться письмами Кафки к Милене, которую сам он называл
"бесстрашной" и от которой действительно исходила энергия и сила, ощущаемая
знавшими ее людьми. Эту героическую женщину постигла страшная судьба, о
которой повествуется в книге Маргареты Бубер-Нойманн Пленница Сталина и
Гитлера - ее ждала мучительная смерть в концлагере *.
* Милена погибла в Равенсбрюке.
Приведу несколько отрывков из писем Милены к Максу Броду, дополняющих
портрет Кафки и дающих представление о самой Милене, до конца жизни
мучившейся вопросом: "виновата ли она?".
... весь этот мир есть и остается для него загадочным. Мистическая
тайна. Нечто, чего он не может достигнуть и что с трогательной чистой
наивностью высоко ценит, потому что оно является для него "деловым". Когда я
рассказывала ему о своем муже, изменяющем мне сотню раз в году, держащем
словно в плену меня и многих других женщин, его
лицо светилось той же почтительностью, как и тогда, когда он говорил о
своем директоре, так быстро печатающем на машинке и поэтому столь
замечательном человеке, и как тогда, когда рассказывал о своей невесте,
которая была такой "деловой". Все это является для него чем-то необычным.
Человек, быстро печатающий на машинке, и некто, имеющий четырех любовниц,
столь же непостижимы для него, как и крона на почтамте и крона у нищей,
непостижимы потому, что полны жизни. Франк же не может жить. Франк не
способен жить. Франк никогда не выздоровеет. Франк скоро умрет.
Несомненно, мы все способны жить, потому что всем нам когда-то удалось
найти убежище во лжи, в слепоте, в восторге, в оптимизме, в убеждении, в
пессимизме либо в чем-то еще. Он же никогда не скрывался в спасительном
убежище, ни в одном из них. Он абсолютно не способен лгать, как и не
способен напиться. Он лишен всякого приюта, крова. Поэтому он во власти
того, от чего мы защищены. Он - как голый среди одетых людей. Все то, что он
говорит, что он собой представляет и чем живет, не является даже истиной.
Это - детерминированное бытие само по себе, лишенное всяких примесей,
способных помочь ему исказить жизнь - в сторону красоты или убогости -
безразлично. И его аскетизм вовсе не героический - а потому, разумеется, тем
глубже и сильнее. Любой "героизм" - это ложь и трусость. Франк не тот
человек, который делает свой аскетизм средством достижения некой цели, это -
человек, которого принуждают к аскетизму его ужасающая прозорливость,
чистота и неспособность к компромиссу.
Существуют очень разумные люди, также не желающие идти на компромисс.
Но они надевают волшебные очки, сквозь которые видят все в ином свете.
Поэтому им не нужны компромиссы. Тогда они могут быстро печатать на машинке
и иметь женщин. Он стоит рядом с ними и с удивлением смотрит на них, на все,
и на эту пишущую машинку, и на этих женщин. Никогда ему не понять этого.
Что представляет собой его страх, я ощущаю всеми своими нервами. Он
постоянно испытывал страх передо мной, пока не знал меня. Я узнала его страх
прежде, чем узнала его самого. Осознав его, я оделась в броню, чтобы
защитить себя от него. В течение четырех дней, когда Франк был со мной, он
утратил его. Мы смеялись над этим страхом. Я точно знаю, ни одному санаторию
не удастся излечить его. Он никогда не будет здоровым, Макс, пока будет
испытывать этот страх. И никакое укрепление психики не сможет преодолеть
этот страх, ибо страх препятствует этому укреплению. Этот страх касается не
только меня, но и всего, что
существует, потеряв всякий стыд, например, плоти. Плоть слишком
обнажена, для него непереносимо видеть ее. Тогда я смогла справиться с этим.
Ощущая этот страх, он смотрел мне в глаза, мы ждали какое-то время, так,
словно не могли отдышаться или у нас болели ноги, и немного погодя все
проходило. Не требовалось ни малейшего усилия, все было просто и ясно, я
таскала его по холмам на окраине Вены, я убегала вперед, потому что он шел
медленно, двигался за мной, тяжело ступая, и, закрывая глаза, я и сейчас
вижу его белую рубашку и обгоревшую шею, и как он старается. Он бегал целый
день, вверх, вниз, бродил под солнцем, ни разу не кашлял, ужасающе много ел
и спал словно сурок, просто он был здоров, и его болезнь в эти дни
воспринималась нами словно легкая простуда. Если бы тогда я уехала с ним в
Прагу, то осталась бы для него тем, кем была для него. Но я обеими ногами
беспредельно прочно вросла в эту землю, я не могла оставить своего мужа и,
возможно, была слишком женщиной, чтобы иметь силу обречь себя на жизнь,
которая, как мне было известно, означала бы строжайший аскетизм, навечно. Во
мне же живет неистребимая жажда, даже неистовая жажда совсем иной жизни,
нежели та, которой я живу и которой, пожалуй, буду когда-нибудь жить, жизни
с ребенком, жизни, очень близкой земле. И это победило во мне, пожалуй, все
остальное, любовь, любовь к полету, восхищение и еще раз любовь. Впрочем,
что тут ни скажи, все будет только ложью. И эта, возможно, еще наименьшая. А
тогда ведь было уже слишком поздно. Тогда эта борьба во мне стала слишком
явной, и это испугало его. Ведь это именно то, против чего он всю свою жизнь
боролся, с другого боку. У меня он мог отдохнуть. Но потом это начало
преследовать его и со мной. Против моей воли. Я очень хорошо сознавала, что
случилось нечто, чего уже нельзя устранить. Я была слишком слаба, чтобы
сделать и осуществить то, что, как мне было известно, помогло бы ему. Это и
есть моя вина. И Вы тоже знаете, что в этом моя вина. То, что относят на
счет ненормальности Франка, является как раз его достоинством. Женщины, с
которыми он сходился, были обычными женщинами и не умели жить иначе, нежели
просто женщины. Скорее я думаю, что все мы, весь мир и все люди больны, а он
единственный здоров и правильно понимает, и правильно чувствует,
единственный чистый человек. Я знаю, что он обороняется не от жизни, а
только от такого рода жизни здесь обороняется он. Если бы я была в состоянии
пойти с ним, он смог бы жить счастливо со мной. Но это я знаю только
сегодня, все это. Тогда я была обычной женщиной, как все женщины на свете,
маленькой, движимой
инстинктами самочкой. И отсюда возник его страх. Он был справедлив.
Разве возможно, чтобы то, что чувствовал этот человек, было несправедливо?
Он знает о мире в десять тысяч раз больше, нежели все люди мира. Этот его
страх был справедлив. И Вы ошибаетесь, Франк не будет мне писать о себе. Нет
ничего, что он мог бы написать мне. Нет, действительно, ни
одного-единственного слова, которое он мог бы сказать мне в состоянии этого
страха. Что он любит меня, я знаю. Он слишком добр и совестлив, чтобы
перестать любить меня. Он считал бы это своей виной. Он ведь всегда считает
себя виноватым и слабым. И при этом на всем свете нет другого такого
человека, который обладал бы его неслыханной силой: этой абсолютной,
бесспорной тягой к совершенству, к чистоте и к правде.
М. Брод:
Два последних письма Милены написаны уже в месяцы, последовавшие за
смертью Кафки. Фактически встречами с Миленой можно считать только те
"четыре дня" в Вене и то коротенькое злополучное свидание в Гмюнде, после
которого началось уже их отдаление. И в романе о "Замке" доброе согласие
между обоими возлюбленными непродолжительно. И после первой ночи любви
говорится: "Слишком счастлив был он, держа в своих объятиях Фриду, и слишком
пугающе счастлив, ведь ему казалось, если Фрида покинет его, его покинет
все, что у него есть".
Смерть Кафки прошла незамеченной литературным миром. Единственным
откликом на нее стал некролог, опубликованный Миленой в пражской газете
Народни листы. Возможно, это самые простые и самые лучшие слова, сказанные
когда-нибудь об этом писателе:
/.../ Немногие знали его здесь, поскольку он шел сам своей дорогой,
исполненный правды, испуганный миром. [Его болезнь] придала ему почти
невероятную хрупкость и бескомпромиссную, почти устрашающую интеллектуальную
изысканность /.../. Он был застенчив, беспокоен, нежен и добр, но написанные
им книги жестоки и болезненны. Он видел мир, наполненный незримыми демонами,
рвущими и уничтожающими беззащитного человека. Он был слишком прозорлив,
слишком мудр, чтобы смочь жить, слишком слаб, чтобы бороться, слаб, как
бывают существа прекрасные и благородные, не способные ввязаться в битву со
страхом, испытывающие непонимание, отсутствие доброты, интеллектуальную
ложь, потому что они знают наперед, что борьба напрасна и что побежденный
противник покроет к тому же
своимим позором победителя /.../. Его книги наполнены жесткой иронией и
чутким восприятием человека, видевшего мир столь ясно, что он не мог его
выносить, и он должен был умереть, если не хотел подобно другим делать
уступки и искать оправдания, даже самые благородные, в самых различных
ошибках разума и подсознания /.../. Он был художником и человеком со столь
чуткой совестью, что слышал даже там, где глухие ошибочно считали себя в
безопасности.
Уникальный феномен: величайшая культура призрачной диффузной страны,
непрестанно меняющей свои очертания, - еще одной Римской империи, отрицаемой
большинством своего населения державы, не сумевшей переварить самое себя.
Знатоки скажут: гибель - судьба всех государств-монстров, не знавших удержу
в своей экспансии, всех этих колоссов на глиняных ногах, всех
империй-спрутов, всосавших десятки стран и народов. Но почему великая
культура? Откуда?
Ведь именно эта страна дала миру музыку Гайдна и Глюка, Моцарта и
Шуберта, Брукнера и Брамса, Штрауса и Малера, Шенберга и Веберна, Шрекера и
Берга, поэзию Рильке, живопись Кокошки, Либермана, Коринта, Слефогта,
Климта, Куба-на, психологию Фрейда, философию Маха, Менгера, Брентано,
Мейнонга, Витгенштейна, Шлика, Бубера, Эбнера, Шпанна, Поппера, Фейерабенда,
науку Больцмана, Допплера, Менделя, Шредингера, Зюсса, Пирке.
тес
Вальтер фон дер Фогельвейде и Генрих Тейхнер, Конрад Цель-тес и
Вольфганг Шмельцль, Алоис Блумауэр и Ленау, Гальма и Бек, Раймунд и Фогль,
Нестрой и Кюрнберге, Бар и Альтенберг, Артур Шницлер и Гуго фон Гофмансталь,
Верфель и Рот, Брох и Музиль, Цвейг и Мейринк, Краус и Базиль, Жан Поль,
Штиф-тер, Грильпарцер, Шаукаль, Вильдганс, Эдшмит, Захер-Мазох, Винер,
Браун, Додерер, Хандке, Тракл, Йонке, Гютерсло, Берн-хард, "Венская группа"
- Артман, Байер, Рюм, Яндль...
Австрия начала XX века... "Затонувшая империя"... Легкомыслие Вены, -
констатировал Кафка; "лучшие австрийцы живут за границей", - острили
зубоскалы и притом - какой-то взрыв культуры, целое небо "сверхновых" первой
величины, смелость и размах философской мысли, какая-то одержимость театром,
музыкой, литературой. Встреча и конкуренция культур, сотни и тысячи
пересекающихся точек зрения, процесс демаркации знания. Витгенштейн против
Фрейда - в итоге два величественных здания мысли. Впрочем, там, где
Фрейд конкурирует с Витгенштейном, может ли быть иначе? Бьющая ключом
культурная жизнь. Десятки, сотни художественных, поэтических, театральных,
музыкальных союзов, школ, групп. Спектакли. Выставки. Импрессионисты.
Экспрессионисты. Новые течения. Стиль модерн. "Сецессион".
Союз творческих музыкантов, новая венская школа. На поэтических вечерах
утонченная, тонко нюансированная лирика Гуго фон Гофмансталя, Арно Гольца,
Рихарда Демеля. Рильке. Гауптман. Эксцессы в концертных залах. Мерцающие
краски росписей Климта. Воццек и Лулу Берга. Последние дни человечества
Карла Крауса. Полупечальный скепсис Шницлера. Зарисовки сновидений Кубана.
Амок и Смятение чувств Цвейга. Кокошка со своим Тигрольвом. Везде -
фанатическая одержимость искусством.
И хотя все они, живущие в Вене, яростно порицали ее - Грильпарцер,
Брамс, Брукнер, Вольф, Вагнер, - хотя считали, что родиться австрийцем -
несчастье, хотя страдали в ханжеской атмосфере и яростно боролись с
конформизмом - "поддельная история, поддельная наука, поддельная
религия...", - все они творили великую неподдельную культуру: зоркое,
прозорливое, сверхчувствительное к боли искусство.
Грильпарцер и Карл Краус сатирически травестировали пассивность и
снобизм бюргерства и монархии, фразерство и ложь интеллигенции, словоблудие
печати, музыканты создавали звуковые эквиваленты притч Кафки, Фрейд
исследовал бессознательное и пересматривал культурологию.
Говорят: великая многонациональная культура. Римофикация. Колонизация.
Пройдет время, развалится империя, останутся споры: а существовала ли
имперская культура как нечто самостоятельное? Где родина Песни о Нибелунгах?
Что такое имперские национальные традиции? Какой культуре служили такие
пришельцы как Глюк, Геббель, Гайдн, Моцарт или Бетховен? Были ли
"австрийцами" Ян Неруда или Иван Франко? Итало Свево? Мирослав Крлежи?
Ладислав Фукс? Карел Чапек? Мейринк? Вайс? Верфель? Еврей Кафка, живущий в
Праге и пишущий по-немецки?
И вот когда надо отвечать на все эти не имеющие ответов каверзные
вопросы, ничего не остается, кроме националистического: "Если бы австрийской
империи не существовало, ее следовало бы выдумать...".
Но как бы ни относиться к экспансии, одного у нее не отнять -
культуротворчества, культурных влияний, обновления
культуры, новой крови, имперской культурной силы. И в том, что сегодня
крохотная Австрия имеет столь мощный культурный фундамент, она обязана и
экспансионизму Габсбургов, и Священной Римской империи, и всей европейской
культуре, влившей в нее свое семя.
Но как бы ни относиться к реакции и консерватизму, именно в их затхлой
атмосфере зрели и давали великолепные плоды поэзия и драматургия
Грильпарцера, проза Штифтера, театр Раймунда и Нестроя, музыка нововенцев,
космос Музиля. Именно здесь художники видели гораздо острее, с
фотографической точностью описывая события, которые произойдут много лет
спустя.
В этом заключен некий символ: эпохи "расцвета" рождают сплошную ложь о
человеке и государстве, эпохи упадка - гениальную правду о них. Именно на
излете культур создаются апокалиптические версии, которые оказываются
окончательными.
Перу Грильпарцера принадлежит первый вариант дюрренматтовского Ромула
Великого - Вражда братьев в Габсбургском доме, мифологический смысл
которого: неизбежность гибели и величие смирения.
Как некогда последний венценосец Римской империи, бездействующий при
приближении гуннов, император Рудольф абсолютно пассивен по причине "в
разное время проявляющегося слабоумия". И вот оказывается, что именно его
правление - золотой век королевства. Потому что слабоумие и самоизоляция
императора - зрелая политика мудреца:
Я умным видел мир, он - не таков. Терзаясь мыслями об угрожающем
грядущем, я время почитал пронзенным тем же страхом и в колебаньи мудром
усматривал к спасенью путь.
Это не просто мифологема: "Барахтающийся в болоте - быстрее утонет".
Это консервативность, это австрийский образ мысли, это смысл музилевского
Человека без свойств, это, наконец, историческая правда. При самом
консервативном императоре Франце-Иосифе, единственной целью которого было
избежать перемен, расцветают австрийская музыка и словесность, театр и
поэзия, и вряд ли в истории империи можно найти другую такую эпоху, которая
сравнится с этой по мощи культуротворчества.
И не только странные метаморфозы искусства - какому патриоту и
монархисту эпохи царствования Франца Иосифа пришла бы в голову шальная
мысль, что он живет в самом либеральном, просвещенном и передовом
государстве мира? Думал ли Стефан
Цвейг, живя в императорской Вене, что тридцать лет спустя, незадолго до
самоубийства, он напишет о том времени как о золотом веке надежности? И,
действительно, когда в этой-самой Европе воцарился уже не веселый, а
настоящий Апокалипсис, почти дословно соответствующий Откровению Иоанна
Богослова, как иначе должны были вечно и всем недовольные интеллигенты
воспринимать разложившуюся империю, надежно гарантирующую покой и отсутствие
перемен?
Конечно, можно сказать, что барочное миросозерцание порождает
консервативно-реакционное видение мира, но ведь речь идет не о сознании, а о
бытии - а бытие, не грильпарцеровское и не францевское, - мое бытие
просто-таки вопит: когда дело идет к закату - сиди и не трепыхайся, дабы
преждевременно не засмердеть... Благо, разложение империй медленный процесс,
если утрачена бравада и эрекция.
В Грильпарцере уже жили все составляющие кафкианского мироощущения:
недоверие к прогрессу, сознание неизбежности гибели империи, унизительное
чувство вселенского стыда. "Дух человека и поступь мира при всех
обстоятельствах и во все времена столь равны самим себе, что истинное редко
оказывается вполне новым, а новое - вполне истинным".
Задолго до Кафки австрийская культурная традиция была бегством от мира
в его недра. Даже уход Раймунда, Нестроя и Штифтера в идиллию на поверку
оказывался катастрофичным. Айзенрайх так и говорил: Штифтер не был
идилликом, он накладывал языковые скрепы на распадающийся вещный мир.
Т. Манн:
Часто подчеркивали противоречие между кроваво-самоубийственным концом
Штифтера и благородной умиротворенностью его поэтического творчества. Но
куда реже замечали, что за спокойной, вдумчивой пристальностью как раз и
травит, терзает меня? Но я даже не отваживаюсь назвать его злым; только
когда я пишу тебе, мне так кажется, и я это говорю.
А вообще все так и есть, как я написал. Когда я пишу тебе, о сне и
мечтать не приходится - ни до, ни после; когда не пишу, то, по крайней мере,
могу заснуть - самым хрупким сном, на час, не больше. Когда я не пишу, я
чувствую только усталость, печаль и тяжесть на душе; когда пишу, меня
терзают беспокойство и страх. Мы ведь умоляем друг друга о сострадании: я
молю тебя позволить мне укрыться, забиться куда-нибудь, а ты меня - но сама
эта возможность безумна, ужасно абсурдна.
Ты спрашиваешь: как же это возможно? Чего я хочу? Что я делаю?
Отвечу примерно так: я, зверь лесной, был тогда едва ли даже и в лесу,
лежал где-то в грязной берлоге (грязной только из-за моего присутствия,
разумеется) - и вдруг увидел тебя там, на просторе, чудо из всех чудес,
виденных мною, и все забыл, себя самого забыл, поднялся, подошел ближе, -
еще робея этой новой, но и такой родной свободы. Я все же подошел,
приблизился вплотную к тебе, а ты была так добра, и я съежился перед тобой в
комочек, будто мне это дозволено, уткнулся лицом в твои ладони и был так
счастлив, так горд, так свободен, так могуч, будто обрел наконец дом -
неотступна эта мысль: обрел дом, - но по сути-то я оставался зверем, чей дом
- лес, и только лес, а на этом просторе я жил одной лишь милостью твоей,
читал,
сам того не осознавая (ведь я все забыл), свою судьбу в твоих глазах.
Долго продолжаться это не могло. Даже если ты и гладила меня нежнейшей из
нежнейших рукой, ты не могла не углядеть странностей, указывавших на лес, на
эту мою колыбель, мою истинную родину, и начались неизбежные неизбежно
повторявшиеся разговоры о "страхе", они терзали мне (и тебе, но тебе
незаслуженно) душу, каждый мой обнаженный нерв, и мне становилось все ясней,
какой нечистой мукой, какой вездесущей помехой я был для тебя...
Милена, зачем ты пишешь о нашем совместном будущем, ведь оно никогда не
наступит, - или потому ты о нем и пишешь? Однажды вечером мы в Вене вскользь
об этом заговорили - и уже тогда у меня было чувство, что мы ищем кого-то
хорошо нам знакомого, без кого мы скучаем, мы зовем его, называем самыми
ласковыми именами, а ответа нет; да и как он мог ответить, его ведь не было
ни рядом, ни далеко окрест.
Мало есть несомненных истин в мире, но вот эта из их числа: никогда мы
не будем жить вместе, в общей квартире, бок о бок, с общим столом - никогда;
даже общего города у нас не будет. Я сейчас чуть не сказал, что так же в
этом уверен, как и в том, что завтра утром не встану с постели (вставать
одному! Я сразу вижу себя под самим собой как под тяжелым крестом, он
придавил меня, я распластан ничком, и какая тяжкая предстоит работа, прежде
чем я смогу хоть немного прогнуться и приподнять навалившийся на меня труп)
и не пойду в бюро. И так оно и есть - я наверняка не встану, но если, для
того, чтоб встать, понадобится усилие лишь чуть большее, чем это в
человеческих силах, я его, пожалуй, и сделаю - чуть выше сил человеческих я
уж как-нибудь поднимусь.
Но ты все эти рассуждения - насчет того, чтоб подняться, - не
воспринимай буквально, на самом деле не так уж все плохо; в том, что я
завтра утром встану, я уверен все-таки больше, чем в самой даже отдаленной
возможности нашей совместной жизни.
Тебя страшит мысль о смерти? А я только ужасно боюсь боли. Это дурной
признак. Желать смерти, а боли не желать - дурной признак. А в остальном -
можно рискнуть на смерть. Тебя выслали в мир, как библейскую голубку, ты не
нашел зеленой ветки и снова заползаешь в темный ковчег.
Я бы так хотел поехать куда-нибудь в деревню - а еще лучше остаться в
Праге и научиться какому-нибудь ремеслу; в санаторий мне меньше всего
хочется. Чего я там не видел? Зажмет тебя главный врач промеж колен - и
давись кусками мяса, которые он будет засовывать тебе карболовыми пальцами в
рот и потом протискивать их вдоль горла в желудок.
Все послеобеденные часы провожу теперь на улицах и купаюсь в волнах
юдофобства*. Сам слышал, как кто-то назвал евреев "praSive plemeno"**. Как
тут не понять того, кто уезжает из страны, где его так ненавидят (и для
этого вовсе нет нужды ни в каком сионизме или в чувстве народной общности).
Геройство, выражающееся в том, что человек все-таки остается, - это
геройство тараканов, которых тоже никакими силами не вытравишь из ванной.
* Речь идет о волне антисемитских демонстраций в Праге (1920 г.).
** "Пархатое отродье" (чешск.).
Только что выглянул в окно: конная полиция, жандармы со штыками
наперевес, разбегающаяся орущая толпа - а здесь наверху, у окна,
омерзительное чувство стыда за то, что ты живешь под постоянной охраной.
Я не могу объяснить ни тебе, ни кому-либо другому, что во мне
происходит. Да и как я смог бы это сделать, когда я даже себе не могу этого
объяснить. Но не это главное; главное вот в чем - и тут все ясно: в
пространстве вокруг меня невозможно жить по-человечески. Ты это видишь - и
все еще не хочешь этому верить?
Если это не к лучшему - прекратить нашу переписку, - значит, я ужасно
заблуждаюсь. Но я не заблуждаюсь, Милена.
Не буду говорить о тебе - не потому что это не мое дело; дело-то мое,
просто не хочу об этом говорить.
Итак, только о себе: того, что ты для меня значишь, Милена, значишь в
целом этом мире, в котором мы живем, ты не найдешь на тех ежедневных клочках
бумаги, что я тебе посылал. Эти письма - такие, как они есть, - способны
только мучить, а если они не мучат, то это еще хуже.
Хотел это письмо порвать, не отсылать и на телеграмму не отвечать,
телеграммы так двусмысленны, но вот пришла открытка и письмо - эта открытка,
это письмо! Но даже и после них, Милена, и даже если мне придется искусать в
кровь мой жаждущий высказаться язык, как могу я поверить, что ты - сейчас! -
нуждаешься в моих письмах, когда единственное, в чем ты нуждаешься, - это
покой, и ты это сама не раз говорила, пусть и почти бессознательно. А эти
письма - одна только мука, они рождены мукой, неизбывной мукой и причиняют
лишь муку, неизбывную муку, и к чему все это - да оно еще может и усилиться
- в эту зиму? Затихнуть - вот единственное средство выжить, и здесь и там.
Печально, да, ну и что из того? Только сон будет невинней и глубже - как у
ребенка. А вот эта мука - этот плуг, бороздящий и сон и день, - вот что
невыносимо.
Во всяком случае, и думать и писать мне становилось все трудней, иной
раз при письме рука бежала вхолостую по бумаге, вот и сейчас так, о мысли я
уже не говорю (снова и снова я восхищаюсь молниеносностью Вашей мысли: мысли
сгущаются, сгущаются - и ударяет молния); во всяком случае, наберитесь
терпения, эта почка раскрывается медленно, да и почка она лишь потому, что
почкой называют нечто наглухо закрытое.
Хуже всего в данный момент (даже я этого не ожидал), что я не могу
продолжать это письмо - даже такое важное письмо. Злые демоны переписки
обступают меня и разрушают мои ночи, которые уже и сами по себе разрушаются,
все больше и больше. Я должен прекратить, я больше не могу. Ах, Ваша
бессонница не то, что моя. Пожалуйста, не пишите мне больше.
Дорогая Милена, уже давно лежит у меня начатое Вам письмо, но никак не
могу его продолжить - старые мои хвори настигли меня и здесь, напали и
слегка скрутили, все дается мне теперь с трудом, каждый росчерк пера, все,
что я пишу, кажется теперь слишком высокопарным, будто я взялся за что-то
непосильное, и если я пишу: "С дружеским приветом" - в самом ли деле у этих
моих приветов достаточно сил, чтобы добраться до шумной, суматошной, серой,
такой городской Лерхенфель-дерштрассе, где я и все мое не смогли бы даже
дышать. Лучше уж вообще не писать, подождать лучших или худших времен - а в
остальном мне тут хорошо...
Я не могу ограничиться письмами Кафки к Милене, которую сам он называл
"бесстрашной" и от которой действительно исходила энергия и сила, ощущаемая
знавшими ее людьми. Эту героическую женщину постигла страшная судьба, о
которой повествуется в книге Маргареты Бубер-Нойманн Пленница Сталина и
Гитлера - ее ждала мучительная смерть в концлагере *.
* Милена погибла в Равенсбрюке.
Приведу несколько отрывков из писем Милены к Максу Броду, дополняющих
портрет Кафки и дающих представление о самой Милене, до конца жизни
мучившейся вопросом: "виновата ли она?".
... весь этот мир есть и остается для него загадочным. Мистическая
тайна. Нечто, чего он не может достигнуть и что с трогательной чистой
наивностью высоко ценит, потому что оно является для него "деловым". Когда я
рассказывала ему о своем муже, изменяющем мне сотню раз в году, держащем
словно в плену меня и многих других женщин, его
лицо светилось той же почтительностью, как и тогда, когда он говорил о
своем директоре, так быстро печатающем на машинке и поэтому столь
замечательном человеке, и как тогда, когда рассказывал о своей невесте,
которая была такой "деловой". Все это является для него чем-то необычным.
Человек, быстро печатающий на машинке, и некто, имеющий четырех любовниц,
столь же непостижимы для него, как и крона на почтамте и крона у нищей,
непостижимы потому, что полны жизни. Франк же не может жить. Франк не
способен жить. Франк никогда не выздоровеет. Франк скоро умрет.
Несомненно, мы все способны жить, потому что всем нам когда-то удалось
найти убежище во лжи, в слепоте, в восторге, в оптимизме, в убеждении, в
пессимизме либо в чем-то еще. Он же никогда не скрывался в спасительном
убежище, ни в одном из них. Он абсолютно не способен лгать, как и не
способен напиться. Он лишен всякого приюта, крова. Поэтому он во власти
того, от чего мы защищены. Он - как голый среди одетых людей. Все то, что он
говорит, что он собой представляет и чем живет, не является даже истиной.
Это - детерминированное бытие само по себе, лишенное всяких примесей,
способных помочь ему исказить жизнь - в сторону красоты или убогости -
безразлично. И его аскетизм вовсе не героический - а потому, разумеется, тем
глубже и сильнее. Любой "героизм" - это ложь и трусость. Франк не тот
человек, который делает свой аскетизм средством достижения некой цели, это -
человек, которого принуждают к аскетизму его ужасающая прозорливость,
чистота и неспособность к компромиссу.
Существуют очень разумные люди, также не желающие идти на компромисс.
Но они надевают волшебные очки, сквозь которые видят все в ином свете.
Поэтому им не нужны компромиссы. Тогда они могут быстро печатать на машинке
и иметь женщин. Он стоит рядом с ними и с удивлением смотрит на них, на все,
и на эту пишущую машинку, и на этих женщин. Никогда ему не понять этого.
Что представляет собой его страх, я ощущаю всеми своими нервами. Он
постоянно испытывал страх передо мной, пока не знал меня. Я узнала его страх
прежде, чем узнала его самого. Осознав его, я оделась в броню, чтобы
защитить себя от него. В течение четырех дней, когда Франк был со мной, он
утратил его. Мы смеялись над этим страхом. Я точно знаю, ни одному санаторию
не удастся излечить его. Он никогда не будет здоровым, Макс, пока будет
испытывать этот страх. И никакое укрепление психики не сможет преодолеть
этот страх, ибо страх препятствует этому укреплению. Этот страх касается не
только меня, но и всего, что
существует, потеряв всякий стыд, например, плоти. Плоть слишком
обнажена, для него непереносимо видеть ее. Тогда я смогла справиться с этим.
Ощущая этот страх, он смотрел мне в глаза, мы ждали какое-то время, так,
словно не могли отдышаться или у нас болели ноги, и немного погодя все
проходило. Не требовалось ни малейшего усилия, все было просто и ясно, я
таскала его по холмам на окраине Вены, я убегала вперед, потому что он шел
медленно, двигался за мной, тяжело ступая, и, закрывая глаза, я и сейчас
вижу его белую рубашку и обгоревшую шею, и как он старается. Он бегал целый
день, вверх, вниз, бродил под солнцем, ни разу не кашлял, ужасающе много ел
и спал словно сурок, просто он был здоров, и его болезнь в эти дни
воспринималась нами словно легкая простуда. Если бы тогда я уехала с ним в
Прагу, то осталась бы для него тем, кем была для него. Но я обеими ногами
беспредельно прочно вросла в эту землю, я не могла оставить своего мужа и,
возможно, была слишком женщиной, чтобы иметь силу обречь себя на жизнь,
которая, как мне было известно, означала бы строжайший аскетизм, навечно. Во
мне же живет неистребимая жажда, даже неистовая жажда совсем иной жизни,
нежели та, которой я живу и которой, пожалуй, буду когда-нибудь жить, жизни
с ребенком, жизни, очень близкой земле. И это победило во мне, пожалуй, все
остальное, любовь, любовь к полету, восхищение и еще раз любовь. Впрочем,
что тут ни скажи, все будет только ложью. И эта, возможно, еще наименьшая. А
тогда ведь было уже слишком поздно. Тогда эта борьба во мне стала слишком
явной, и это испугало его. Ведь это именно то, против чего он всю свою жизнь
боролся, с другого боку. У меня он мог отдохнуть. Но потом это начало
преследовать его и со мной. Против моей воли. Я очень хорошо сознавала, что
случилось нечто, чего уже нельзя устранить. Я была слишком слаба, чтобы
сделать и осуществить то, что, как мне было известно, помогло бы ему. Это и
есть моя вина. И Вы тоже знаете, что в этом моя вина. То, что относят на
счет ненормальности Франка, является как раз его достоинством. Женщины, с
которыми он сходился, были обычными женщинами и не умели жить иначе, нежели
просто женщины. Скорее я думаю, что все мы, весь мир и все люди больны, а он
единственный здоров и правильно понимает, и правильно чувствует,
единственный чистый человек. Я знаю, что он обороняется не от жизни, а
только от такого рода жизни здесь обороняется он. Если бы я была в состоянии
пойти с ним, он смог бы жить счастливо со мной. Но это я знаю только
сегодня, все это. Тогда я была обычной женщиной, как все женщины на свете,
маленькой, движимой
инстинктами самочкой. И отсюда возник его страх. Он был справедлив.
Разве возможно, чтобы то, что чувствовал этот человек, было несправедливо?
Он знает о мире в десять тысяч раз больше, нежели все люди мира. Этот его
страх был справедлив. И Вы ошибаетесь, Франк не будет мне писать о себе. Нет
ничего, что он мог бы написать мне. Нет, действительно, ни
одного-единственного слова, которое он мог бы сказать мне в состоянии этого
страха. Что он любит меня, я знаю. Он слишком добр и совестлив, чтобы
перестать любить меня. Он считал бы это своей виной. Он ведь всегда считает
себя виноватым и слабым. И при этом на всем свете нет другого такого
человека, который обладал бы его неслыханной силой: этой абсолютной,
бесспорной тягой к совершенству, к чистоте и к правде.
М. Брод:
Два последних письма Милены написаны уже в месяцы, последовавшие за
смертью Кафки. Фактически встречами с Миленой можно считать только те
"четыре дня" в Вене и то коротенькое злополучное свидание в Гмюнде, после
которого началось уже их отдаление. И в романе о "Замке" доброе согласие
между обоими возлюбленными непродолжительно. И после первой ночи любви
говорится: "Слишком счастлив был он, держа в своих объятиях Фриду, и слишком
пугающе счастлив, ведь ему казалось, если Фрида покинет его, его покинет
все, что у него есть".
Смерть Кафки прошла незамеченной литературным миром. Единственным
откликом на нее стал некролог, опубликованный Миленой в пражской газете
Народни листы. Возможно, это самые простые и самые лучшие слова, сказанные
когда-нибудь об этом писателе:
/.../ Немногие знали его здесь, поскольку он шел сам своей дорогой,
исполненный правды, испуганный миром. [Его болезнь] придала ему почти
невероятную хрупкость и бескомпромиссную, почти устрашающую интеллектуальную
изысканность /.../. Он был застенчив, беспокоен, нежен и добр, но написанные
им книги жестоки и болезненны. Он видел мир, наполненный незримыми демонами,
рвущими и уничтожающими беззащитного человека. Он был слишком прозорлив,
слишком мудр, чтобы смочь жить, слишком слаб, чтобы бороться, слаб, как
бывают существа прекрасные и благородные, не способные ввязаться в битву со
страхом, испытывающие непонимание, отсутствие доброты, интеллектуальную
ложь, потому что они знают наперед, что борьба напрасна и что побежденный
противник покроет к тому же
своимим позором победителя /.../. Его книги наполнены жесткой иронией и
чутким восприятием человека, видевшего мир столь ясно, что он не мог его
выносить, и он должен был умереть, если не хотел подобно другим делать
уступки и искать оправдания, даже самые благородные, в самых различных
ошибках разума и подсознания /.../. Он был художником и человеком со столь
чуткой совестью, что слышал даже там, где глухие ошибочно считали себя в
безопасности.
Уникальный феномен: величайшая культура призрачной диффузной страны,
непрестанно меняющей свои очертания, - еще одной Римской империи, отрицаемой
большинством своего населения державы, не сумевшей переварить самое себя.
Знатоки скажут: гибель - судьба всех государств-монстров, не знавших удержу
в своей экспансии, всех этих колоссов на глиняных ногах, всех
империй-спрутов, всосавших десятки стран и народов. Но почему великая
культура? Откуда?
Ведь именно эта страна дала миру музыку Гайдна и Глюка, Моцарта и
Шуберта, Брукнера и Брамса, Штрауса и Малера, Шенберга и Веберна, Шрекера и
Берга, поэзию Рильке, живопись Кокошки, Либермана, Коринта, Слефогта,
Климта, Куба-на, психологию Фрейда, философию Маха, Менгера, Брентано,
Мейнонга, Витгенштейна, Шлика, Бубера, Эбнера, Шпанна, Поппера, Фейерабенда,
науку Больцмана, Допплера, Менделя, Шредингера, Зюсса, Пирке.
тес
Вальтер фон дер Фогельвейде и Генрих Тейхнер, Конрад Цель-тес и
Вольфганг Шмельцль, Алоис Блумауэр и Ленау, Гальма и Бек, Раймунд и Фогль,
Нестрой и Кюрнберге, Бар и Альтенберг, Артур Шницлер и Гуго фон Гофмансталь,
Верфель и Рот, Брох и Музиль, Цвейг и Мейринк, Краус и Базиль, Жан Поль,
Штиф-тер, Грильпарцер, Шаукаль, Вильдганс, Эдшмит, Захер-Мазох, Винер,
Браун, Додерер, Хандке, Тракл, Йонке, Гютерсло, Берн-хард, "Венская группа"
- Артман, Байер, Рюм, Яндль...
Австрия начала XX века... "Затонувшая империя"... Легкомыслие Вены, -
констатировал Кафка; "лучшие австрийцы живут за границей", - острили
зубоскалы и притом - какой-то взрыв культуры, целое небо "сверхновых" первой
величины, смелость и размах философской мысли, какая-то одержимость театром,
музыкой, литературой. Встреча и конкуренция культур, сотни и тысячи
пересекающихся точек зрения, процесс демаркации знания. Витгенштейн против
Фрейда - в итоге два величественных здания мысли. Впрочем, там, где
Фрейд конкурирует с Витгенштейном, может ли быть иначе? Бьющая ключом
культурная жизнь. Десятки, сотни художественных, поэтических, театральных,
музыкальных союзов, школ, групп. Спектакли. Выставки. Импрессионисты.
Экспрессионисты. Новые течения. Стиль модерн. "Сецессион".
Союз творческих музыкантов, новая венская школа. На поэтических вечерах
утонченная, тонко нюансированная лирика Гуго фон Гофмансталя, Арно Гольца,
Рихарда Демеля. Рильке. Гауптман. Эксцессы в концертных залах. Мерцающие
краски росписей Климта. Воццек и Лулу Берга. Последние дни человечества
Карла Крауса. Полупечальный скепсис Шницлера. Зарисовки сновидений Кубана.
Амок и Смятение чувств Цвейга. Кокошка со своим Тигрольвом. Везде -
фанатическая одержимость искусством.
И хотя все они, живущие в Вене, яростно порицали ее - Грильпарцер,
Брамс, Брукнер, Вольф, Вагнер, - хотя считали, что родиться австрийцем -
несчастье, хотя страдали в ханжеской атмосфере и яростно боролись с
конформизмом - "поддельная история, поддельная наука, поддельная
религия...", - все они творили великую неподдельную культуру: зоркое,
прозорливое, сверхчувствительное к боли искусство.
Грильпарцер и Карл Краус сатирически травестировали пассивность и
снобизм бюргерства и монархии, фразерство и ложь интеллигенции, словоблудие
печати, музыканты создавали звуковые эквиваленты притч Кафки, Фрейд
исследовал бессознательное и пересматривал культурологию.
Говорят: великая многонациональная культура. Римофикация. Колонизация.
Пройдет время, развалится империя, останутся споры: а существовала ли
имперская культура как нечто самостоятельное? Где родина Песни о Нибелунгах?
Что такое имперские национальные традиции? Какой культуре служили такие
пришельцы как Глюк, Геббель, Гайдн, Моцарт или Бетховен? Были ли
"австрийцами" Ян Неруда или Иван Франко? Итало Свево? Мирослав Крлежи?
Ладислав Фукс? Карел Чапек? Мейринк? Вайс? Верфель? Еврей Кафка, живущий в
Праге и пишущий по-немецки?
И вот когда надо отвечать на все эти не имеющие ответов каверзные
вопросы, ничего не остается, кроме националистического: "Если бы австрийской
империи не существовало, ее следовало бы выдумать...".
Но как бы ни относиться к экспансии, одного у нее не отнять -
культуротворчества, культурных влияний, обновления
культуры, новой крови, имперской культурной силы. И в том, что сегодня
крохотная Австрия имеет столь мощный культурный фундамент, она обязана и
экспансионизму Габсбургов, и Священной Римской империи, и всей европейской
культуре, влившей в нее свое семя.
Но как бы ни относиться к реакции и консерватизму, именно в их затхлой
атмосфере зрели и давали великолепные плоды поэзия и драматургия
Грильпарцера, проза Штифтера, театр Раймунда и Нестроя, музыка нововенцев,
космос Музиля. Именно здесь художники видели гораздо острее, с
фотографической точностью описывая события, которые произойдут много лет
спустя.
В этом заключен некий символ: эпохи "расцвета" рождают сплошную ложь о
человеке и государстве, эпохи упадка - гениальную правду о них. Именно на
излете культур создаются апокалиптические версии, которые оказываются
окончательными.
Перу Грильпарцера принадлежит первый вариант дюрренматтовского Ромула
Великого - Вражда братьев в Габсбургском доме, мифологический смысл
которого: неизбежность гибели и величие смирения.
Как некогда последний венценосец Римской империи, бездействующий при
приближении гуннов, император Рудольф абсолютно пассивен по причине "в
разное время проявляющегося слабоумия". И вот оказывается, что именно его
правление - золотой век королевства. Потому что слабоумие и самоизоляция
императора - зрелая политика мудреца:
Я умным видел мир, он - не таков. Терзаясь мыслями об угрожающем
грядущем, я время почитал пронзенным тем же страхом и в колебаньи мудром
усматривал к спасенью путь.
Это не просто мифологема: "Барахтающийся в болоте - быстрее утонет".
Это консервативность, это австрийский образ мысли, это смысл музилевского
Человека без свойств, это, наконец, историческая правда. При самом
консервативном императоре Франце-Иосифе, единственной целью которого было
избежать перемен, расцветают австрийская музыка и словесность, театр и
поэзия, и вряд ли в истории империи можно найти другую такую эпоху, которая
сравнится с этой по мощи культуротворчества.
И не только странные метаморфозы искусства - какому патриоту и
монархисту эпохи царствования Франца Иосифа пришла бы в голову шальная
мысль, что он живет в самом либеральном, просвещенном и передовом
государстве мира? Думал ли Стефан
Цвейг, живя в императорской Вене, что тридцать лет спустя, незадолго до
самоубийства, он напишет о том времени как о золотом веке надежности? И,
действительно, когда в этой-самой Европе воцарился уже не веселый, а
настоящий Апокалипсис, почти дословно соответствующий Откровению Иоанна
Богослова, как иначе должны были вечно и всем недовольные интеллигенты
воспринимать разложившуюся империю, надежно гарантирующую покой и отсутствие
перемен?
Конечно, можно сказать, что барочное миросозерцание порождает
консервативно-реакционное видение мира, но ведь речь идет не о сознании, а о
бытии - а бытие, не грильпарцеровское и не францевское, - мое бытие
просто-таки вопит: когда дело идет к закату - сиди и не трепыхайся, дабы
преждевременно не засмердеть... Благо, разложение империй медленный процесс,
если утрачена бравада и эрекция.
В Грильпарцере уже жили все составляющие кафкианского мироощущения:
недоверие к прогрессу, сознание неизбежности гибели империи, унизительное
чувство вселенского стыда. "Дух человека и поступь мира при всех
обстоятельствах и во все времена столь равны самим себе, что истинное редко
оказывается вполне новым, а новое - вполне истинным".
Задолго до Кафки австрийская культурная традиция была бегством от мира
в его недра. Даже уход Раймунда, Нестроя и Штифтера в идиллию на поверку
оказывался катастрофичным. Айзенрайх так и говорил: Штифтер не был
идилликом, он накладывал языковые скрепы на распадающийся вещный мир.
Т. Манн:
Часто подчеркивали противоречие между кроваво-самоубийственным концом
Штифтера и благородной умиротворенностью его поэтического творчества. Но
куда реже замечали, что за спокойной, вдумчивой пристальностью как раз и